– Мисс Пандемос, – сказал он, – вы принимаете меня за кого-то другого.
   Гиспулла продолжала упрашивать. Кончилось тем, что Баранов, ругаясь на средневековой кухонной латыни медиков, выставил ее вон. Уходя, она пригрозила ему немилостями Мужской Фортуны, каковая немилость обрушилась на Диму вечером того же дня.
   Солнце спускалось к невидимому морю, белые стены внутреннего двора казармы наливались синевой, каракули и надписи на них тускнели, растворяясь в сумерках.
   Дима Баранов сидел в казарме, и ему было очень хорошо. Впервые в жизни у Димы была своя комната, а не койка в общей спальне. К имевшимся там надписям, вроде: «Астианакс – мясо!» Дима добавил свои: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и «Здесь был Баранов».
   В раскрытые двери он видел вытоптанный двор с жалкими сухими клочьями травы по углам, шатающихся по двору гладиаторов – одни собирались идти спать, другие отправлялись в город.
   Баранов посмотрел на свои ноги в шнурованных кожаных сапогах и пошевелил пальцами. Это были его собственные ноги, нет сомнений. Вадим Баранов, гладиатор, ха! Очень захотелось, чтобы его увидел кто-нибудь из интернатских.
   Сейчас, наверное, там суета, готовятся встретить 1 Мая. В актовом зале по вечерам репетирует агитбригада. Дима закрыл глаза и от переполнявших его чувств негромко запел:
 
Беснуйтесь, тираны, глумитесь над нами,
Грозитесь свирепой тюрьмой, кандалами!
 
   Голос у Баранова глухой, ломкий, петь он никогда особенно не умел. Единственный раз он попал на сцену, когда девочки решили инсценировать песню «Как родная меня мать провожала, тут и вся моя родня набежала». По замыслу режиссера, на роль красноармейца требовался воспитанник, максимально приближенный к деревенскому типажу. «Мне нужен тупица!» – вдохновенно ерошил волосы режиссер. Среди сюковцев таковым был только Дима. Его обрядили в шинель с «разговорами» и велели пропеть только одну фразу: «Не скулите вы по мне, ради бога». Что он и сделал, от волнения забыл мотив и после концерта получил устный выговор.
   Сейчас же, когда его никто не слышал, Дима расслабился и выводил по-приютски слезливо:
 
Кровавые слезы потоком струятся,
Враги беспощадно над слабым глумятся…
 
   – Эй, – позвал кто-то со двора.
   Дима открыл глаза и, увидев в дверном проеме две фигуры, покраснел.
   – Иди-ка сюда, – велел голос.
   Дима нехотя вылез из комнатушки. Оказалось, что его пением наслаждались двое: Север и сам Спурий Воконий.
   – Что это ты тут распеваешь? – спросил Воконий.
   – Так… родина вспомнилась, – уклончиво ответил Дима. – Разве петь нельзя? Многие поют…
   – Что ты пел о «тиранах»?
   Вот черт, мелькнула мысль. «Тиран» – греческое слово. Вслух же Дима произнес как можно небрежнее:
   – Ничего особенного…
   – Переведи, – приказал Воконий.
   Запинаясь, Баранов честно перевел свою песнь, стараясь сохранить все особенности стиля. По мере того, как он углублялся в перевод, Воконий все больше темнел лицом.
   – «Ничего особенного»? – спросил он зловеще. – И это ты называешь «ничего особенного»?
   – А что? – удивился Дима.
   Воконий ударил его по лицу.
   – Поешь подстрекательские песни? Какие это «тираны»? О чем это, а?
   – Да ни о чем, – ответил Дима, утираясь. – Это национальные песни моего народа. Мы их на праздниках поем, прямо на улицах…
   – И как относятся к этому ваши правители? – спросил Воконий, словно не решаясь поверить столь чудовищной лжи.
   – Положительно относятся, конечно. Они стоят на трибуне, когда мы проходим мимо с этими песнями, и машут нам рукой.
   – Тираны одобряют подобные песни? – Воконий, видимо, желал дать завравшемуся новобранцу последний шанс оправдаться.
   – Какие еще тираны? – в свою очередь переспросил Дима. – У нас давно нет никаких тиранов.
   – Тогда зачем вам такие песни?
   Дима пожал плечами. Он никогда не задавался подобными вопросами.
   – Ты лгун и подстрекатель, – сказал Воконий. – И к тому же наглец. Иди за мной.
   Дима повиновался, бросив через плечо взгляд на Севера, и ему показалось, что римлянина забавляет вся эта история.
   Воконий привел Диму в маленький внутренний дворик за кухней и призвал Мосхида.
   – В колодки[22] его на всю ночь, – распорядился Воконий, после чего удалился. Баранов остался стоять с полуоткрытым ртом. Мосхид толкнул его.
   – Ты что, заснул? – спросил грек без всякого сострадания. – Не знаю уж, что ты там натворил, но спать тебе сегодня не придется.
   Ночь действительно оказалась трудной для Баранова, но главное – слишком долгой. У него ломило кости, и с каждой минутой эти колодки становились все более и более невыносимыми. Соблазн заорать был очень велик, но что-то продолжало удерживать его.
   Потом он почувствовал чье-то присутствие. Дима поднял голову, но никого не увидел. Стояли сзади.
   – Кто здесь? – спросил он сипло.
   – А ты ничего – крепкий, новобранец, – отозвался тихий голос. – Ничего, недолго осталось. Скоро рассвет.
   – Север, это ты?
   Невидимый собеседник негромко рассмеялся:
   – Конечно.
   Север обошел Баранова кругом, присел рядом на корточки и вытащил флягу.
   – Пей, – сказал он, пристально поглядев на него в полумраке.
   Дима, задыхаясь, выпил почти всю воду, вытер подбородок о плечо и с трудом перевел дыхание.
   – Эти чертовы колодки… Я больше не могу.
   – Послушай, варвар, если ты еще терпишь, значит, ты можешь еще терпеть, – назидательно произнес Север. – Наши испытания, как правило, соразмерны нашим возможностям.
   Дима молчал, размышляя над этим афоризмом. Север добавил:
   – Считай, что легко отделался. Через пять дней фламин Юпитера дает игры. Если бы не это, тебе бы не поздоровилось за такое наглое вранье.
   – Я не врал, – угрюмо сказал Баранов.
   Север опять рассмеялся.
   – Это насчет тиранов-то? Так я и поверил! – Он поднялся на ноги и добавил: – Ты единственный из всех новобранцев не мучаешься от нашего режима… А я знал ребят, которых это убило за несколько дней.
   Север повернулся и неторопливо пошел прочь.
   Дима ошеломленно смотрел ему вслед. И тут до него вдруг дошел смысл сказанного: через пять дней игры. Если за то время в интернате не найдут способа вытащить его назад, в XXII век, то вполне возможно, что это уже не понадобится. Он будет убит на потеху гераклейской толпы.
 
   Дима Баранов медленно снимал с себя мишурно-роскошное одеяние, предназначенное для торжественного шествия гладиаторов вокруг арены, и надевал боевые доспехи. Он затянул потуже пояс, провел руками в ремнях по коротко стриженым волосам, тронул пальцем острие меча – настоящего, не деревянного, который Дима получил только перед выходом на арену. Диме предстояло сражаться вне жребия с победителем первой пары, и он заранее знал, что это будет Север.
   Устроитель торжеств что-то сказал сидевшему рядом с ним юноше, тот кивнул, встал и прокричал на весь амфитеатр какое-то сообщение, поднявшее бурю восторга. Дима не вслушивался, занятый своими мыслями, и потому удивился, когда Север и его противник, Сириец, бросили свои щиты.
   – Чего это они? – спросил он у лорария.[23]
   – Объявили сражение без щитов, – пояснил лорарий, – чтоб интересней было.
   Вадим уселся на пол, скрестив ноги, и начал ждать. Перед выходом на арену Сириец замешкался. Дима понял это по негодующим воплям зрителей и крику боли: выгоняя Сирийца сражаться, служитель ткнул его в спину горящим факелом. Дима все еще не верил, что это происходит именно с ним и у него на глазах. Вокруг разговаривали, смеялись. С арены доносился лязг металла. Гудели голоса, как на футбольном матче. Потом все дружно заорали. И вдруг Дима снова увидел Сирийца. Лорарий, обвязав его веревкой под мышками, тащил его по песку, вялого, с болтающимися руками. Вадим вдруг ощутил, как пронзительная игла вошла в грудь, и от этой невидимой иглы, от груди к животу, пополз ужас. Баранова затошнило. Он склонился лбом к коленям, боясь, что его вырвет прямо здесь, на глазах у товарищей и служителей арены. Но тут в голову пришло спасительное воспоминание: он с утра ничего не ел, так что тошнить вроде как нечем. И эта дурацкая мысль вернула нормальное самочувствие.
   Он поднялся на ноги. Север ждал, опустив руки, спокойный, чужой и страшный. Сверкнул меч, и Дима, приучавший себя смотреть на солнце, ни на миг не зажмурил глаз перед его блеском. Он не замечал лица своего противника и не думал о нем больше, как о живом человеке. Он вообще не думал. Был только меч Севера. Отразить удар, потом следующий. Он забыл о том, что на них смотрят, не слышал криков болельщиков. Дима не нападал, потому что это было бесполезно: он уже видел Сирийца. «Дыхание, варвар, дыхание!» – кричал у него в голове голос Гемеллина.
   Меч Севера, скользнув, ударил его по пальцам правой руки, и Вадим разжал их. Он не успел ничего предпринять. Север обезоружил его. И тогда у Димы заложило уши от воплей со зрительских скамеек. Кто-то орал фальцетом: «Получил! Получил!»
   Баранов на мгновение замер, прикрыв грудь рукой, обмотанной ремнями, и вдруг весь амфитеатр взревел от восторга: Дима подпрыгнул и нанес вооруженному противнику потрясающий удар ногами. Такого здесь еще не видели. Приемы, отработанные в интернате, раз за разом сокрушали Севера на песок. Теперь Дима видел его хорошо: зубы сжаты, глаза сужены.
   От очередного барановского броска Север ловко уклонился, и пока Вадим выпрямлялся, ударил его мечом в незащищенную грудь. Песок накренился, встав на дыбы, а потом исчез, больно хлестнув по спине. На мгновение Вадим перестал видеть и слышать. Он пришел в себя от того, что у него сводит челюсти, так сильно он сжал зубы. Его снова затошнило. Потом он почувствовал, что его толкают в бок, и он тяжело перевалился на живот. Он понял, что Север собирается добить его ударом в затылок, и стоя над ним, ждет, когда публика потребует этого. Дима повернул голову набок и задышал ртом. Перед глазами был песок, взбитый ногами. Баранов вздрагивал спиной, ожидая удара. Но вместо этого Диму потащили куда-то прочь, еще живого.
   Откуда-то возник Арий Келад и деловито, с полнейшим равнодушием к моральным и физическим мукам Баранова, принялся смазывать его рану гусиным жиром, который моментально растаял и начал стекать на живот неопрятной струйкой. Дима молчал, прикрыв глаза. Келад туго перевязал его чистым полотном, потом заговорил о чем-то с Воконием, но это все было уже совершенно неважно.
 
   – Эй, Вадим!
   Дима лениво открыл глаза. В дверном проеме показалась лохматая голова Мосхида, присевшего на корточки.
   – Чего тебе?
   – Пожрать принес, вот чего, – ответствовал грек.
   – Принес так давай, – сказал Дима.
   Мосхид заворчал и ушел, оставив плошку прямо на пороге. Дима сел, дотянулся и стал есть. Это была полбяная каша с медом и козьим молоком. Арий Келад уверял, что от этого блюда даже умирающий почувствует могучий прилив сил. А Дима не был умирающим. Он стремительно поправлялся.
   А ведь каша действительно бодрящая, внезапно подумалось ему. И сразу захотелось пошататься по улицам Гераклеи, увидеть вновь белые дома, освещенные ярким солнцем и подкрашенные закатом, увидеть загорелые лица моряков, рыбаков и пиратов, услышать голоса и смех, вдохнуть воздух, пахнущий морской водой.
   Он вышел через калитку, охраняемую пятью изнывающими от скуки легионерами, и, пыля босыми ногами по остывающей вечерней улице, отправился в харчевню «У Кота», к гречанке Эдоне, о которой поговаривали, что она развратница и ведьма.[24]
   В нескольких шагах от харчевни он остановился, потому что заметил Севера. Тот стоял, прислонившись к стене, на которой была нарисована девушка верхом на огромном коте, обкусывал с виноградной кисти ягоды и плевал косточками себе под ноги. Вадим виделся с ним в последний раз на арене. Он взглянул исподлобья и весь подобрался.
   Север без улыбки кивнул ему, сделал знак не шуметь и показал глазами куда-то в переулок, за угол харчевни. Дима осторожно высунулся за угол.
   Там играли мальчишки – сражались на самодельных мечах, выструганных из веток. Они прыгали, что-то выкрикивали, задыхались, и вдруг Дима сообразил: они играют в гладиаторов.
   Один мальчик крикнул:
   – Чур, я Баран! – и нанес удар ногой, старательно задрав ее на уровень своего конопатого носа.
   Второй взвыл от досады и протестующе завопил:
   – Мы так не договаривались!
   – Я Баран! – победно кричал мальчишка, размахивая руками и ногами.
   Дима перевел взгляд на Севера. Тот с удовольствием поглощал виноград.
   – Вот ты и знаменит, – сказал Север с еле заметной усмешкой.
   Дима пожал плечами.
   – Меня не этому учили, – сказал он, наконец. – Меня учили лечить людей, а не убивать их.
   – Ты врач? – с любопытством спросил Север.
   Дима кивнул.
   Север вытащил динарий.
   – Это из тех денег, что я получил на последних играх, – сказал он. – Пропьем?
   Их встретила Эдоне, невысокая женщина лет двадцати пяти, с косой, уложенной на голове короной, с золотистыми веснушками на скулах и руках.
   Гладиаторы уселись за стол. Север вложил несколько динариев в крепкую ладонь женщины и ласково провел рукой по ее обнаженному плечу. Эдоне усмехнулась.
   – Цекубского нет, – сказала она таким тоном, что Диме захотелось добавить: «Не завезли с базы». – И фалернского нет…
   – Тащи испанское, – сказал Север.
   – На все?
   Север фыркнул.
   – Мы простые гладиаторы, Эдоне, а не растленные аристократы. Нам ни к чему алкогольные ванны.
   Женщина облокотилась о стол и заглянула в сумрачное лицо Вадима.
   – Накормлю, напою и не обижу, – сказала она Диме значительно.
   Дима сердито отвернулся.
   Потягивая скверное испанское вино, Север сказал ему:
   – Эдоне настоящая ведьма. Не теряйся, варвар. Ты ей нравишься.
   – Ведьмов не бывает, – ответил Вадим.
   Север принялся грызть яблоки одно за другим и задумчиво складывать из огрызков схему манипулярного расположения римского легиона. За соседним столиком три оборванных типа обсуждали итоги выборов в горсовет. Один сказал:
   – Этот Марцеллин пролез в декурионы[25] очень хитрым способом…
   – Терпеть не могу всякий сброд, – проворчал Север, отмечая яблочным хвостиком позицию военного трибуна. – Выборы в горсовет – не их собачье дело. Вонючие варвары…
   – Так ведь ты… – начал Дима и замолчал, побагровев от собственной бестактности.
   – Продолжай, продолжай, – насмешливо сказал Север, испытывая удовольствие от замешательства Димы.
   – Ты же лишен прав римского гражданства, – сказал Вадим, глядя на засаленные доски стола.
   – Ну и что? – с вызовом отозвался Север. Он хотел еще что-то добавить, но махнул рукой. Дима мысленно проклял этот идиотский разговор.
   Внезапно Север посмотрел прямо ему в лицо.
   – Знаешь что, Вадим, – сказал он, – хватит о моем римском гражданстве. Тебе вот известно, что ты лучший боец из всех, что мне встречались?
   – Я вонючий варвар, – сказал злопамятный Баранов.
   Север сблизил ресницы.
   – О Марс Градив,[26] – воззвал он, – откуда такие, как ты, берутся, хотел бы я знать…
   «Хорошо, что ты этого не знаешь», – подумал Дима мрачно.
   К ночи оба они изрядно набрались.
   – Ты из камня и железа, – внушал Диме Север, зеленый от бледности. – У меня никогда еще не было такого противника. Где ты научился своему искусству? В храме?
   – В интернате, – ответил Дима и икнул. – В Ленинграде.
   – Это город?
   – Да. Огромный город. – Дима разволновался. – Он погружен в туман, розовый от искусственного света… Изредка из тумана выходит солнце…
   – А я слыхал, что ты из рабов Варизидия, – заметил Север.
   Дима сморщился.
   – Да удушит его Мефитида, – ответил он. – В своих смрадных объятиях. Я и рядом с этим Варизидием не стоял.
   В разговор вступил еще один завсегдатай харчевни – Арий Келад. Когда он появился здесь, собутыльники как-то не заметили.
   – Привет, ребята, – сказал грек и потянулся к сосуду.
   – Хелло, док, – свойски отозвался Баранов.
   Келад задумчиво налил себе испанского.
   – Эдоне, между нами, скупердяйка, – сказал он. – Неужели у нее не нашлось ничего получше?
   Каким-то чудом харчевница расслышала эти слова и, легко покрывая голосом расстояние от своей стойки до столика гладиаторов, выдвинула контраргумент. Большие уши медика налились краской. Север задумчиво поглядел в сторону женщины.
   – А ведь она красивая, – сказал он.
   – Север, – сказал пьяный Баранов. – Да здравствует мировая революция.
   Келад продолжал бранить вино, одновременно поглощая его в изрядных количествах. Дима улегся на лавку, упираясь макушкой греку в бедро.
   – Готов, – добродушно отметил Келад.
   Потом все трое отправились бродить по ночному городу, то и дело натыкаясь на подобные же компании гуляк. Баранов был по-настоящему счастлив – и не потому, что пьян. Мир вокруг был молод и прекрасен. Ему захотелось петь и фальшивым голосом он заорал:
 
Для чего мы пишем кровью на песке?
Наши письма не нужны природе!
 
   В узком переулке они налетели на очередную компанию. Это были молодые люди из сословия всадников, которые развлекались, посещая злачные места Гераклеи и нарушая все мыслимые и немыслимые уложения о нравственности. Луна ярко освещала их лица. Было очевидно, что единственное разумное решение состоит в благородной ретираде. Арий Келад и Дима уже приготовились отступить, как вдруг Север крикнул из темноты:
   – А, это ты, Сенецион? Грязь к грязи, не так ли?
   Дима удивленно посмотрел на него. Север некрасиво улыбался, в его темных глазах горела ярость.
   Баранов шепнул Арию Келаду:
   – Что это с ним?
   Келад пожал плечами.
   Гуляки тем временем переглядывались. Их было пятеро и, судя по всему, они решили, что справятся с зарвавшимся гладиатором своими силами.
   – Эй, подонок! – крикнул один из них. – Откуда ты знаешь наши имена?
   – В мире подонков, Децим Квиет, они хорошо известны, – ответил Север.
   Вадим заметил блеск оружия и бросил косой взгляд на безоружного Севера, но тот шагнул на середину улицы – Север и не думал отступать.
   Дима огляделся по сторонам. Как и следовало ожидать, улица была пустынна. А когда он снова повернулся к событиям лицом, он увидел, что Север ловко уклоняется от ударов. Все пятеро нападавших на него буянов кричали. Север молчал.
   Не раздумывая больше, Вадим кинулся в драку. В каждом движении Димы, холодном и расчетливом, выплескивалось чувство нарастающего освобождения, словно кто-то, наконец, отпустил вечно сжатую в нем пружину.
   В руке Севера уже мелькал чей-то меч – безделушка, не чаявшая попасть в руки бойца. Его одежда была изорвана, он тяжело дышал, стискивая зубы, сосредоточенный, молчаливый. Дима вспомнил вдруг эпитафию на могиле Сирийца: «За жизнь боремся».
   Двое из пяти стремительно удирали. Еще двое бесформенной грудой лежали в темной луже. Север стоял, опираясь спиной о стену и прижав к себе пятого. Под подбородком римлянина светлой полосой лежал клинок.
   Север заговорил, впервые за все это время:
   – Извинись, Децим Марцеллин.
   – Подлый гладиатор, – хрипло отозвался Марцеллин.
   Клинок шевельнулся.
   – Север! – закричал Дима, хватая его за руку, но Север оттолкнул Диму в сторону и повторил:
   – Децим, извинись.
   И тот не выдержал:
   – Я виноват, Север.
   Север не сразу отпустил его, и он сдавленно закричал:
   – Прости! Прости!
   Гладиатор выронил меч, слабо толкнул своего врага в спину и опустился на землю, скользя лопатками по стене. Децим Марцеллин, вместо того, чтобы уносить ноги, стоял перед ним в растерянности.
   – Ты ранен, – сказал он.
   – Убирайся, – отозвался Север.
   Марцеллин отступил на несколько шагов, потом повернулся и пошел прочь, то и дело оборачиваясь.
   Дима наклонился, чтобы поднять меч.
   – Брось, – еле слышно приказал Север.
   Вадим не понял его.
   – Вадим, брось меч, – повторил Север. – Тебя забьют до смерти, если увидят у тебя оружие.
   Меч звякнул о булыжник мостовой и навсегда пропал в темноте. Дима подошел поближе. Север поднял голову, и Дима увидел на его лице гримасу.
   – В живот, – сказал он. – Похоже, мне конец.
   Дима встал на колени рядом с ним.
   – Убери руки, – сказал он. – Я посмотрю.
   Тот молча послушался, прикрыв глаза. Дима посмотрел, но ничего не понял. И вдруг он вспомнил о том, что с ними был врач.
   – Келад! – позвал он. – Арий Келад!
   Келад лежал лицом вниз возле стены. Дима потряс его за плечо.
   – Оставь его, – сказал Север тихо. – Его убили в самом начале. Уходи. Сейчас эти господа приведут толпу своих рабов и прихлебателей, и нас растерзают в клочья.
   Дима помотал головой.
   – Я дотащу тебя, – отважно сказал он. – Клянусь Знаменем СЮКа, я тебя не оставлю.
   – Дело твое, – равнодушно ответил Север.
   Он позволил Баранову уложить себя на плащ и волоком тащить до харчевни «У Кота», только вцепился в край плаща и закусил губы. Эдоне выскочила на бешеный стук в дверь, две косы запрыгали по ее плечам, когда она увидела поверженного гладиатора.
   – Ты с ума сошел, варвар! Ты хочешь, чтобы мою харчевню разнесли, а меня прикончили?
   Баранов выругался русским матом, плюнул на порог харчевни и из последних сил потащился к казарме.
 
   Казарма храпела. Дима остановился посреди двора над потерявшим сознание Севером, тяжелым, как чугун. Луна горела холодно и спокойно. Дима бросился на кухню и безжалостно растолкал Мосхида.
   – Варвар, – сказал Мосхид с выражением, – чтоб Сизиф уронил свой камень на твою башку.
   Однако, будучи человеком осмотрительным, Мосхид предпочитал всерьез с гладиаторами не ссориться. Он нехотя вылез во двор и, всем своим видом выражая крайнее недоверие, пошел за Димой.
   Увидев Севера, грек тихо ахнул:
   – Артемида Владычица! Где это он так?
   – Бери его за плечи, – сказал Дима. – Поехали.
   Мосхид шел спиной вперед, ежесекундно озираясь и пыхтя.
   – У тебя есть светильник? – спросил Дима. – Надо его как-то перевязать, он истекает кровью.
   – Пошли к Арию, – предложил грек.
   – Пошли, – согласился Дима. – Только Ария там нет.
   – Как это нет? – не понял Мосхид.
   – Только что я видел его мертвым.
   Мосхид чуть не выронил раненого.
   – Осторожно! – свирепо сказал Дима. – Башку отвинчу!
   Мосхид не ответил. Он помрачнел, опустил голову и теперь избегал встречаться с Димой глазами. Они ощупью нашли светильник, засунули в глиняный носик сразу три фитиля, чтобы ярче горело, и уложили Севера на обеденное ложе Ария. Бедняга медик пытался во всем подражать римлянам и предпочитал обедать лежа,[27] а не сидя, «как все приличные люди», по выражению Мосхида.
   Дима торопливо накладывал повязку. Он уже понял, что шансов у Севера почти нет и что уповать можно только на железное гладиаторское здоровье.
   – Вадим, – сказал вдруг Мосхид незнакомым голосом, – Воконию лучше не знать, что ты принимал участие во всей этой истории. Поверь мне.
   Дима молча посмотрел ему в лицо. В Мосхиде было что-то от неистребимого русского типажа в ушанке с незавязанными ушами.
   – Иди спать, – сказал Мосхид.
   И Дима ушел.
 
   Наутро казарма была взбудоражена событием. Воконий рвал и метал. Врача нет! Лучший боец школы умирает! О, если бы у этого Севера была совесть, он погиб бы на арене и принес своему доброму, любящему ланисте тысячи так четыре сестерций.[28] Но сдохнуть бесплатно, из-за бездарной пьяной драки? Это ли не подлость!
   Среди бойцов школы было немало умельцев, и за Севером организовали хороший уход. Они притащили серу и птичьи яйца для отвращения беды,[29] произнесли несколько неотразимых заклинаний, но начиналось воспаление, и как бороться с этим, они не знали.
   Дима Баранов, скрипя зубами, занимался во дворе фехтованием, подстегиваемый язвительными замечаниями Гемеллина, который имел свое мнение о причинах задумчивости юного гладиатора. Мосхид, обтирая руки о подол, вышел из кухни и призвал Баранова.