Я вспомнил, что при изготовлении надгробий дядя Витя зарывался в фотографиях Феликса, в изобилии отснятых коллегами-фотографами, выбирая лучшую из лучших, а вот приличной фотографии Грома найти не удалось. Не любил братишка позировать и по роду своей рискованной деятельности, и по характеру. Для памятника пришлось использовать старую мутную фотографию из паспорта.
В глаза Грома сегодня было легко смотреть, в глаза Феликса – не очень. "В чём же дело?" – пытал я себя и не находил ответа.
Появлению Лешакова я почти обрадовался. Кроме него и потрепаться было бы не с кем. Валера совсем не изменился, законсервированный на одной стадии алкогольной непривлекательности. Его возраст совершенно не поддавался определению, как возраст заспиртованной рептилии – от
30 до 60 лет. Он был уже изрядно пьян и слезлив, сразу облобызал мокрым ртом всех присутствующих и назвал мать Феликса тетей Дусей.
Чернявый священник в вязаной кофте поверх серой рясы и мягкой черной шапочке на седеющих кудрях затянул свою волынку, поначалу трогательную, к середине – надоедливую. Он пошёл по кругу, помахивая кадилом и овевая нас пряным ароматом курения, за ним, подпевая, плелась его малорослая ассистентка. Несколько раз по содержанию казалось, что служба подходит к концу, но начинались всё новые её витки.
Под конец священник взобрался на мраморное возвышение и обратился к слушателям с небольшой проповедью, своими, не церковными словами.
Он говорил о том, что нам не надо предаваться унынию, потому что смерть – это не конец, а лишь начало новой истинной жизни. Что для праведного человека смерть – сплошное удовольствие, отдохновение и избавление от страданий. Что все мы там будем рано или поздно, а потому готовиться надо уже сейчас…
Феликс смотрел на это действо с явным неодобрением, доходящим до отвращения. Он не раз говорил, что не верит ни во что потустороннее, загробное, а верит в одни молекулы и атомы и это его устраивает.
"Христос? Пренеприятнейшая личность, – " цитировал он кого-то. Уж он-то предпочел бы мучаться с нами на белом свете как можно дольше.
Я, как уже говорилось, не верил в патетические версии убийства
Феликса по модному образцу Листьева-Холодова. Во-первых, вокруг него никогда не вертелись такие деньги, ради которых нанимают убийц
(иначе он со мной поделился бы). Во-вторых, я слишком живо представлял себе это событие на многочисленных примерах.
Для меня загадка смерти Феликса заключалась лишь в одной альтернативе: хулиганы или милиция. За первую версию говорило все: бойцовский характер Феликса, его пьяная удаль и неосторожность, время действия (поздняя ночь) и место действия – пересечение двух зареченских улиц возле микрорынка, где за короткое время трех моих знакомых оглушили сзади и ограбили.
В пользу второй версии говорили подозрительно вялые действия милиции. Дело как-то слишком быстро стали сворачивать, даже не опросив окрестную шпану, старушек, обнаруживших тело, и продавщицу круглосуточного киоска, у которой Феликс покупал пиво. Когда журналистское расследование стало чересчур напирать, нам намекнули, что лучше этого не делать, поскольку Феликс связан с наркоманскими кругами. На него /что-то было/. Я вспомнил его рассказы о том, как его задерживали, что-то из него выбивали, но что? Я предпочитал этого не знать.
В последний раз я наводил справки о деле Феликса а райотделе милиции через два года после его убийства. Опять какое-то шушуканье, какие-то недомолвки и отведенные взгляды. И опять выясняется, что дознаватели не сделали даже того, что сделал бы любой сыщик в третьесортном детективе: не опросили возможных свидетелей.
Начальница отдела расследований заняла глухую оборону, как будто дело происходило в тридцатые годы и речь шла об убийстве Кирова.
Потом она умоляюще посмотрела на меня и спросила:
– Что, будете ругать в газете?
Нет, мы ругали их более чем достаточно, и это ни к чему не привело.
Иногда я ругал только себя, что в ту ночь мы не оказались вместе, что я не предотвратил этот удар в затылок "тупым тяжелым предметом".
А сколько таких ударов мы получали вместе и порознь за время нашей короткой дружбы?
Однажды мы чуть не погибли средь бела дня, трезвехонькие, когда прогуливались в обеденный перерыв возле редакции. Какой-то светлый
"Мерседес", идущий навстречу, неожиданно вильнул и покатился по тротуару прямо на нас. Феликс среагировал мгновенно, зайцем перемахнув через ограду газона, а я как зачарованный смотрел в фары импортной смерти.
В двух шагах от меня "Мерседес" врезался в фонарный столб и замер. С глухим грохотом осыпались оконные стекла. Водитель неподвижно сидел за рулем, уставившись перед собой, словно только что проснулся.
А Феликс уже тащил меня за рукав.
– Да ты чё, в натуре, окаменел? Прыгать надо, прыгать!
Нет, по части выживания в рискованных случаях мне было до него далеко. Честно говоря, я думал, что Феликс умрет от наркотиков.
Отведав джэфф несколько раз, я понял, что мне нечего равняться в этом деле с живучим Феликсом, гонявшим по шлангам своих вен целые ручьи химикатов. Один раз от укола у меня чуть не лопнула голова, в другой раз случился приступ несвойственной мне импотенции. Это меня образумило. Отправляясь на гулянку, я просил Феликса не брать порошок на меня, а покупал вино, чтобы не сидеть с ними пнём.
Тщетная предосторожность. Вино и наркотики суть вещи несовместные. Кайф от наркотиков – чахлый, выморочный, мазохистский.
От водки – шумный, горластый, агрессивный. После джэффа люди лежали пластом, закатив глаза под полотенцем, выключив все возможные источники шума и света, дабы извлечь как можно больше ускользающего наслаждения. Или вели бесконечные бредовые разговоры в стиле
Достоевского. От водки, напротив, они орали, ломали посуду, роняли мебель, занимались армрестлингом, кикбоксингом, цеплялись к своим томным коллегам с раблезианскими шуточками. Одним словом, они мешали друг другу как лёд и пламень. От сочетания алкоголя и маковых композиций типа "химки" (опиатов) можно было как минимум облеваться.
– Ну, подумаешь, станет тебе относительно хреново, – уговаривал меня однажды Бьорк. Я как раз постился алкоголем и не хотел составить ему компанию, а колоться почему-то любят сообща.
– А вдруг мне станет абсолютно хреново? – возражал я, вспоминая судьбу героя своей статьи "Загадка смерти Джима Моррисона". Загадка смерти Джима, насколько я понимаю, именно и заключалась в сочетании героина с виски. Так же как и загадка смерти самого Бьорка, который удавился через несколько месяцев после гибели Феликса в приступе алкогольно-наркотической депрессии.
К сожалению, джэфф и алкоголь частично нейтрализовали друг друга, но не взаимоисключали. В пьяном виде можно было без риска для жизни вкатить инъекцию джэффа и даже протрезветь от неё. А после длительных эфедриновых бдений Феликс и Бьорк нередко глушили депрессию водкой.
Так что моя хитрость, предназначенная для сохранения здоровья, иногда приводила к двойному вреду. Пока Феликс и подруги священнодействовали с растворами, ваточками и шприцами, лежали и млели в темной комнате, я сидел перед столом с закуской, лишенный даже общества магнитофона. А когда я осиливал в одиночку примерно с полбутылки, чувство самосохранения мне изменяло, образ мыслей менялся, и бес нашептывал: "Какого хрена?"
Мои ожившие друзья начинали поскрипывать, шушукаться, бегать на кухню и звякать склянками. Я молча подходил к Феликсу, он внимательно смотрел мне в глаза и с улыбкой говорил:
– Ну что, надумал?
– А, давай десяточку, – говорил я. – Ну, двенадцать.
"Десяточка" – это минимальная доза джэффа, которой мне было достаточно – десять так называемых кубов. Себе Феликс делал вдвое больше.
Однажды в машине, по пути к цыганам, Феликс рассказал мне анекдот. Винни-Пух полез на дерево за мёдом, на него налетели пчёлы, он грохнулся на землю, отбил себе все внутренности, лежит, кряхтит… Пятачок спрашивает:
– Винни, Винни, тебе плохо?
А Винни-Пух отвечает:
– Мне плохо? Да мне пиздец.
Сначала мы смеялись до упаду – уж больно уместным оказался анекдот. А потом всю дорогу Феликс, как заезженная пластинка, повторял одно и то же:
– Мне плохо? Да мне…
Наконец я утомился и попросил его замолчать.
– А чё? – удивился он.
– Накаркаешь.
Так и вышло.
– Вынимай, быстрее, мне плохо, – пролепетал Феликс и стал валиться к стене. Он лежал на боку с прикрытыми глазами, весь серый, изо рта на пол натекала лужица слюны, а мы не знали, что делать: то ли выкидывать шприцы и наводить порядок в квартире, то ли вызывать
"скорую". Как ни прибирайся, опытные экс-коллеги Феликса мигом раскусят, что здесь происходит, и тогда… И я, и Бьорк, и наши подружки не признавались друг другу, хотя и думали, очевидно, об одном. /У нас оставалось. /Если мы вызовем "скорую", то лишимся оставшегося яда – и дело не в здоровье друга. Уж лучше бы Феликс каким-то образом сам пришёл в себя.
Никогда я не думал, что могу поддаться волчьему закону наркоманов, по которому за зельем не существует ни друзей, ни детей, ни родственников. И что он сработает именно на Феликсе.
"Давай же, – говорил я себе. – Бросайся на помощь, разрывай на клочья последнюю рубаху, лови машину, вытаскивай из постели спящего доктора, делись собственной кровью…"
Вместо этого я прикладывал ко лбу Феликса мокрое полотенце и твердил:
– Давай, давай, говори, не молчи, говори что-нибудь.
Он и сказал глухо, замогильно:
– Вызывайте "скорую".
Потом вдруг поднялся, словно гальванизированный покойник, и застыл на мгновение в каком-то промежуточном состоянии.
– Вызывать? – переспросил я с надеждой.
– Не надо, – ответил Феликс, перелег на диван и накрыл себе лоб мокрым полотенцем. У него был измученный вид человека, которому всего лишь очень плохо. Относительно, а не абсолютно.
На следующий день мы с Феликсом пошли отмокать в баню. Мы парились и прыгали в холодный бассейн до одури, чтобы выгнать из себя весь яд до последней молекулы, а потом вышли на улицу и я ослеп. Перед глазами плыли красные пятна, и я совсем ничего не видел. Феликс вел меня домой за руку, и я всю дорогу твердил про себя, что завяжу, если зрение восстановится. К утру красные и черные пятна перед глазами стали постепенно исчезать. Это было сильное впечатление.
В одном из последних номеров "Аспекта" я напечатал объявление о том, что у меня пропала собака, американский коккер-спаниэль рыжего цвета с белым пятном на лбу. И тут я убедился, что, несмотря на упадок, наша газета ещё пользуется вниманием. Мне позвонили в тот же вечер. Сиплый мужик заплетающимся языком поинтересовался, какое, к примеру, будет вознаграждение.
– Ну, тысяч сто, – я назвал всю суму своих сбережений, которая, кажется, соответствовала ста рублям. Мужик перешёл на "ты" и начал торговаться:
– Да ты хоть соображаешь, какая это собака? Да это породистая собака с паспортом, за таких на рынке четыреста рублей с руками отрывают. Триста пятьдесят даешь?
– Что ты мне рассказываешь, какая у меня собака? – удивился я. -
Он бракованный, с белым пятном на лбу, мне его бесплатно подарили.
– Породистая, американская, – упрямился мужик. – Таких на рынке, с паспортом, с руками…
– Да что он, с паспортом гулял? Может, это не мой?
– Твой, не сомневайся, кобель, рыжий, Ураном зовут.
Стало быть, он точно знал, чья это собака, украл её, купил паспорт и искал в газете объявление о пропаже. Особенно меня взбесило, что он из местных, возможно, из моего двора, моей школы – знал и выслеживал меня!
– Короче, сто тысяч, – спокойно сказал я, дрожа от ярости.
– Триста. И пара пузырей, – торговался неведомый гад.
– Пошёл на хуй. Оставь его себе, – сказал я и бросил трубку.
Бросить-то бросил, но не успокоился. Когда у тебя нет собаки, это трудно понять, я и сам теперь понимаю с трудом. Но когда ты выбрал его из целого выводка рыжих комочков за то, что он первый за тобой увязался, когда принес его домой за пазухой и выгуливал по пять раз в день, приучая к туалету, когда он каждое утро будил тебя тычками мокрого носа и выбивал книгу из руки, чтобы обратить на себя внимание… Когда он бегал с тобой взапуски по лесу, плавал наперегонки, носил "апорт" из речки и грел тебя в спальном мешке холодной летней ночью… А ты пожалел каких-то двухсот тысяч?
Я бы и отдал, но где взять, где занять? Опять у Феликса? Я точно знал, когда и сколько у Феликса денег. Он сам вчера занимал у меня предпоследние сто тысяч.
Утром произошло чудо. Позвонила незнакомая взволнованная женщина.
– Вы давали объявление насчёт собаки? – спросила она. – Я знаю, где он.
– Я тоже знаю, – уныло ответил я. – А толку что?
– Нет, я могу сказать вам адрес. Записывайте.
Оказывается, она была заядлая собачница и делала собачьи стрижки за деньги. Сосед-алкаш принёс ей моего Улана и попросил постричь, чтобы придать ему товарный вид. Постричь она постригла, но ей попала в руки газета с моим объявлением, и сердце не выдержало, стало жаль хозяев.
– Идите быстрей, пока он его не пропил, – сказала женщина.
Я стал её благодарить. Она всхлипнула и отказалась от вознаграждения.
Порода моей собаки недавно вошла в моду, как бывало с другими породами: пуделями, шнауцерами, булль-терьерами. Раньше такие собаки были у единиц, и вот, словно сговорившись, все начали хватать именно их и никаких других, за любые деньги. Кого ни спросишь, все хотели только коккер-спаниэля, а через год-другой престижные псы без ошейников, глядишь, бегают по свалкам…
Надо было спешить, но я решил заручиться поддержкой Феликса.
Неизвестно ещё, что там за тип. Физически я, скорее всего, справился бы. Но вот вести переговоры, "базарить", как Феликс с его блатной выучкой, я точно не умел: или молчал, или бросался с кулаками. Могло получиться так: я набил бы ему морду и ушел ни с чем. Или не нашёл его. Или нарвался на целую кодлу.
Феликс, Кузьма и Гром сидели в редакции и играли в карты. То, что на месте оказался Гром, меня подбодрило. Тщедушный брат Феликса мог таким образом поставить разговор, что через минуту налитые культуристы тряслись от страха и просили прощения. Но Гром повел себя довольно неожиданно: он встал на сторону похитителя.
Во-первых, по его мнению я поступил некорректно, послав его куда подальше. Я не имел права его /так /оскорблять. Во-вторых, с точки зрения их вывернутой этики, этот малый вообще не сделал ничего плохого. Украв у меня собаку, он как бы выполнил свою работу, за которую я (или другой покупатель) обязан заплатить. Сколько: это вопрос переговоров.
У меня в голове такое не укладывалось. Если бы он /нашёл /мою собаку и потребовал обещанное вознаграждение, даже крупное, это было бы некрасиво, но справедливо. Но он-то именно украл на продажу, не поленился купить для Улана паспорт, заплатить за стрижку. Понятно, что делал он это обдуманно, скорее всего – не первый раз. То есть, по мнению Грома, профессионально.
– Правильно – неправильно, а я его поймаю, – заявил Феликс. -
Просто хочется посмотреть, что это за субчик.
Глаза у него уже горели знакомым нехорошим огнем, между бровей пролегла резкая складка, ноздри раздувались.
– Я под это не подписываюсь, – сказал Гром.
Без Феликса я не справился бы уже с первым препятствием – не нашёл бы дом. Улица находилась совсем рядом с редакцией, но была какая-то хитрая. Номера шли именно до того дома, который нам нужен и возобновлялись с того, который уже не нужен. Это напоминало какую-то чертовщину, от которой голова шла кругом – у меня, но не у Феликса.
– Пойдем на станцию "скорой помощи", – предложил он. – Они там знают /все /дома во всем городе. Это круче паспортного стола.
"Скорая помощь" тоже находилась рядом, через дорогу от редакции.
Я почему-то принимал её за пожарную часть.
Феликс бочком проник в приоткрытые ворота гаража и стал рыскать между машинами в поисках кого-нибудь живого. Ноги автомеханика, торчащие из-под брюха одной из машин, ответили, что искомое лицо только что отдежурило сутки и теперь у него два выходных.
Феликс нырнул в какую-то металлическую дверцу и повёл меня лестницами, коридорами, опять лестницами и ещё длинными коридорами.
Через приоткрытые двери одной из комнатушек мы увидели двух девушек с сигаретами, в коротких белых халатах, разрезанных сбоку до того уровня, где положено начинаться трусам. Девушки были не то уставшие, не то поддатые. Одна из них при виде Феликса выпустила накрашенным ртом струю дыма и протянула:
– О! Мужчинка!
Другая смущенно захихикала.
– Это салон красоты? – нашелся Феликс. – Я просто ослеплен.
Девчонки, а где здесь какой-нибудь фельдшер или док?
Девушка махнула сигаретой в дальний конец коридора.
– А что вы хотели, мужчина? – спросила вдогонку другая, более трезвая или серьезная.
– Любви! – ответил Феликс.
– Со мной работала медсестра на "скорой", когда я фельдшером был, вот в такой юбчонке и малиновых колготках, мы с ней дежурили по суткам, так когда моя Олька её увидела… – рассказывал Феликс через плечо, но я так и не узнал окончание истории про медсестру в малиновых колготках. В конца коридора, за столиком, сидел и заполнял какую-то бумагу небритый доктор в зеленом халате, пилотке и джинсах, с покрасневшими от бессонницы глазами.
– Здор/о/во! – протянул ему руку Феликс.
– Здоровей видали, – без улыбки ответил доктор, но пожал руку свободной левой рукой.
– Улица Орловская, дом шесть, – сказал Феликс.
– Это по ту сторону оврага, напротив бывшего кинотеатра, пешком за пять минут доберетесь. На машине – за десять, – ничуть не удивился доктор.
– Да знаем мы, где Орловская, номер шесть не найдем, – сказал
Феликс, предлагая доктору сигарету.
– А вы и не найдете. Её снесли, кроме шестого дома, и построили вдоль оврага, а шестой остался во дворе, между сараями, жёлтый двухэтажный, – сказал доктор, недоуменно переводя взгляд с Феликса на меня, словно его разбудили в незнакомом месте.
– Понял, не дурак, – бодро улыбнулся Феликс. – Привет Федулу от
Феликса. Я ему перезвоню.
– Кто это был? – просил я на улице.
Феликс пожал плечами.
Мы нашли шестой дом не через пять минут, а через две минуты. Это была двухэтажная оранжевая кооперативная постройка пятидесятых годов с единственным подъездом, перед которым вперевалку прогуливалась бабуля в валенках с калошами и сиреневом пальто с выеденным молью коричневым воротником. При виде нас она смутилась и стала удаляться в сторону сараев, но Феликс перекрыл её путь.
– Витька здесь живёт? – спросил он развязно, но строго.
– Какой Витька, на что он вам? – заволновалась старуха.
– Не рассуждать мне: дома или нет? – прикрикнул Феликс.
Старуха захныкала:
– Ой, говорила я ему, не связывайся ты с энтой собакой. На кой она нужна, одна говно от неё… Нету Витьки, на работе. Пойдем, сынки, отдам я вам энту собаку, будь она неладна…
Всё получилось даже удачнее, чем я предполагал. Ярость моя за время поисков поулеглась, и мне не очень-то хотелось выяснять отношения, брать кого-то нахрапом и кувыркаться в грязи посреди весеннего великолепия.
Старуха ещё колупалась с замком, а с той стороны уже раздавались визги и поскребывания моего Улана. Отстранив старуху, Феликс ринулся в открытую дверь, и Улан, подхваченный во встречном прыжке, забился в его объятиях, облизал его лицо, залепил слюной очки.
Всю дорогу до моего дома Феликс нес Улана на руках и разговаривал с ним, как с блудным сыном. Мне тоже хотелось потискать спасенную собаку, но Феликс имел на это большее право.
Так и вижу я его, идущего по весеннему сверканию улицы пританцовывающей боксерской походкой, с разлетающимися крыльями-полами расстегнутого кожаного пальто, с прижатой к груди крошечной собачкой, улыбающегося своей волчьей, хищной улыбкой.
И долго ещё после этого я вздрагивал при виде долговязых очкариков с такими же носами, такими же ёжиками на голове, так же размашисто, легко шагающих-танцующих по улице. Почти как Феликс, но не совсем. Совсем не так, если приглядеться как следует.
У меня была извращенная фантазия: воображать смерть самых дорогих людей, когда я чаще всего думал о них, больше всего беспокоился. Что бы это значило с точки зрения психологии: "Любимых убивают все"? Не знаю, не хочу углубляться. Возможно, я не один такой и это как раз естественно.
Как бы то ни было, каждый раз, когда у меня появлялся друг неразлей-вода, или мудрый наставник, перед которым я преклонялся
(всего-то несколько раз в жизни), я вёл с ним непрерывный внутренний диалог, спорил или соглашался по разным вопросам, представлял себе его поведение в том или ином случае, его отношение к тем или иным поступкам… и вдруг воображал его похороны. Как я веду себя в этот момент: трогательно, мужественно, безутешно. Как я вообще смогу жить без этого человека, если даже в разлуке беседую с ним? Стоит ли после этого жить?
Я с возмущением отгонял от себя эту сладко-болезненную, позорную мысль, обзывал себя нехорошими словами, но навязчивую мысль усилием воли прогнать нельзя. Её можно только укрепить.
И вот этот гадкий сорняк разрастался во всем пышном цвете безобразия многочисленными подробностями такой реальности и яркости, что от них невозможно было оторваться. Я пишу роман, в котором увековечиваю своего друга под вымышленным именем, он переживает не только своего прототипа, но и автора, а исследователи годы спустя копаются в биографии Феликса и пытаются отделить факты от вымысла, питая легенду до бесконечности.
Ко мне, маститому старику, приходит с рукописью талантливый сын
Феликса, я помогаю ему продвинуться, и он становится моим единственным учеником, вторым сыном, точной молодой копией моего друга, рядом с которой моя жизнь проходит ещё один, дополнительный виток. Я, наконец, женюсь на вдове Феликса и заменяю Гришке его отца, родителям – сына.
Подобный бред возникает в тот момент, когда моему другу и нашей дружбе ничто не угрожает. Но абсолютных отношений не существует, и даже мания без подпитки угасает, чтобы перейти в другую, более свежую манию.
Вы встречаетесь всё реже. Ты работаешь в другой редакции, где отношения всё жестче, всё капиталистичней, где всем наплевать на твои писательские амбиции и никто не позволит, чтобы ты три дня в неделю гулял, а остальное время отмокал на диване, не притрагиваясь к компьютеру, где надо не ждать работу, а искать – а не то из твоих рук её мгновенно выхватят другие, менее притязательные. К тому же, другу не нужна твоя помощь. Скорее – он вытащит тебя из беды, как бывало не раз. А без него и неприятности как будто поутихли.
И вот это произошло. У тебя нет никакого предчувствия, никаких знамений, никаких причин для беспокойства – сколько раз я это замечал. Последнее время ты о нём вообще не вспоминал. Просто звонит его жена и сообщает, что Феликс в больнице, в реанимации, без сознания, головная травма. Первые несколько минут до тебя не доходит, услышал ты это наяву или тебе почудилось, даже настроение ещё не испортилось. У тебя, как нарочно, много дел, надо решить проблему с женщиной, и ты не хватаешь тачку, чтобы лететь в больницу мгновенно (как в мечтаниях), а откладываешь посещение до вечера.
Ужасно, конечно, но мало ли нас били чем ни попадя, мало ли раз увозили в больницу, да и в реанимацию. Каждый раз обходилось.
Хочется верить, что и в этот раз. Надо быть мужественным, надо быть оптимистом… В чужой беде нетрудно быть оптимистом.
Ближе к вечеру встречается Стасов, который, в отличие от меня, именно мгновенно схватил машину, именно полетел. И вот оказывается, что спешить действительно не за чем. Феликс лежит в коме, "как растение", если ты к нему придешь, он тебя всё равно не узнает. Да тебя и не пустят.
Надежда на жизнь? Процентов десять. И по самым оптимистичным предположениям это будет жизнь парализованного инвалида. Можешь себе представить Феликса парализованным инвалидом?
Я всё же прихожу в больницу и жду на лестнице перед дверью врача реанимации. Нет, в принципе он может меня пустить, но не видит в этом никакого смысла. Он лежит в коме. Понимаете, что это такое? Он превратился в растение. Есть ли надежда на выживание? Мы пока не отрицаем такой возможности. В лучшем случае – процентов пять.
Спасибо. Да не за что.
Я постоял под дверью и отправился домой. До меня дошло.
В последний раз я видел Феликса на моей свадьбе, где он был свидетелем. Незадолго до этого он подарил мне точно такой же, как у себя, темно-синий, почти чёрный костюм в полоску, который был ему великоват, и на свадебной видеозаписи мы выглядим почти как братья-близнецы. Я даже больше похож на брата Феликса, чем Гром, хотя бы потому, что Гром – невысокий брюнет без очков, сроду не надевавший костюма.
Свадьбу снимали люди, впервые державшие камеру в руках, к тому же весьма нетрезвые к концу съемки. Поэтому, как на всех подобных записях, камера прыгает с одного лица на другое, надолго упирается в землю или в стену, стоит какой-то невнятный галдеж, гости без конца наливают и пьют, потом очень долго пляшут, потом неподвижно, как на фото, позируют, потом идут гуськом по тропинке, потом раздеваются и лезут в пруд… Потом на экране появляется корова с обосранным хвостом, которую долго-долго кормит с руки какая-то пьяная девица
(кто такая?). И наконец, в последних кадрах, появляется Феликс. Он снимает рубашку и рассматривает на своем плече фурункул, заклеенный лейкопластырем, рассуждая о том, можно ли ему купаться с таким заболеванием.
Девушки доказывают Феликсу, что купаться ни в коем случае нельзя, а он настаивает, что купаться можно и даже полезно. Пленка на этом обрывается, но я ничуть не сомневаюсь, что Феликс искупался, и скорее всего – в одежде.
Феликса на этой записи довольно много, потому что он чудил, хохмил, солировал и камеру часто направляли на него. Я с большим трудом отбивал кассету у своей бывшей семьи (то есть – у тёщи), считавшей её своим неотъемлемым имуществом, наряду с моими книгами, пластинками и паспортом (а другого имущества у меня не было), и кое-как выторговал на том условии, что предоставлю им точную копию.
Кассета ещё долго ходила по рукам, её долго смотрели и копировали родители Феликса и его вдова. А когда она вернулась ко мне в потрепанной коробке через несколько месяцев, смотреть там было нечего. Феликса на ней не было, меня не было, не было дыхания жизни и дружбы, а были какие-то паяцы, пляшущие человечки, тени забытых предков.
Свадьбу мы решили устроить на даче: для экономии, для свежего воздуха и вообще… Довольно глупо было устраивать пиршество по всем канонам уездного ритуала – с плюшевыми мишками, лентами и гармошками
– человеку, который женился так часто, как я, и питал к этому занятию такое отвращение.
И все же, полностью перебороть мировоззрение тёщи мне не удалось.
Что касается расходов, она согласилась урезать их до минимума, из жадности. В том же, что касается ритуала, она не уступила ни пяди
(поскольку бесплатно).
Для начала нас озадачили какой-то пакостью перед дверью квартиры, перетянутой, если не ошибаюсь, ленточкой. Навстречу нам в подъезде попался зашуганный, угнувшийся тесть с ведром воды, очевидно, пытавшийся что-то символизировать. А возле ленточки у нас стала выпрашивать выкуп соседка. Феликс дал ей одну купюру среднего достоинства, потом другую, – она не унималась, как будто решила обогатиться на этом деле всерьез и строила определенные финансово-хозяйственные планы. Для подобных целей я выделил Феликсу некоторую сумму, а теперь ему приходилось влезать в собственные, более чем скромные сбережения, жизненно необходимые для нашей же опохмелки. Даже на видеозаписи видно, как в этот момент мы начинаем сердиться не на шутку, как играют у Феликса желваки.
– А мы тогда не будем жениться. Пойдем, друг мой, куда-нибудь ещё, – сказал Феликс настолько серьезно, что соседка отлипла. Эта фраза на записи тоже сохранилась.
Но пошлый ритуал на этом не закончился. Нам вынесли трехлитровую банку с водой, на дне которой лежал какой-то ключ (от райских кущ?).
Надо было исхитриться достать этот ключ из банки либо, если рука не проходит, выпить всю воду до дна. Зная обычаи моей новой семейки, я бы не удивился, что это придумано из экономии: нахлебавшись такого количества воды, много водки не выпьешь. Тут уж Феликс отбросил условности, растолкал баб и ворвался в квартиру, чтобы "похитить невесту" – или как там это называется.
Последняя, и самая физически неприятная дань народности заключалась в прекрасном венецианском обычае объезда трех главных городских мостов – тем более странном, что роль главного водоема в нашем городе выполняет обмелевший, заболоченный ручей, по которому стекают отходы оборонного машиностроения. На последнем, самом длинном мосту по пути в Ясную Поляну обычай требовал пронести невесту от начала до конца. Вроде, пустяк, для такого неслабого мужчины, как я, несущего такую тощую бабу. Прыгающая камера запечатлела, как невеста всё-таки выскользнула из моих объятий на последнем рывке и протащилась несколько метров ногами по земле под радостный гогот зрителей. Камера не могла передать моего острого желания перекинуть обузу через перила моста в Воронку.
Потом мы остановились в лесочке у поворота на Ясную Поляну, открыли шампанское и Феликс провозгласил:
– Все попали в вену? Тогда – горько!
Это фраза из анекдота, которого я не помню. Её нет на записи.
После свадьбы я ни разу не надевал подаренный мне Феликсом костюм. Он стал мне велик, и в нем неудобно лежать на диване. Кроме кассеты и костюма, материальным свидетельством жизни Феликса осталась только фотография под стеклом моего письменного шкафа.
(Точно такая же, но побольше и с траурным уголком, стояла под стеклом в кабинете Стасова.) За минувшие пять лет Феликс заметно помолодел, а я не изменился.
Я перестал вздрагивать, встречая двойников Феликса на улице, и они перестали встречаться. Когда мы вспоминаем Феликса на поминках, то повторяем одни и те же истории, словно пересказываем с чужих слов. У каждого истории свои, словно речь идёт о разных людях.
И он почти перестал являться мне во сне. Теперь, когда мне становится больно и страшно, я сам говорю себе:
– Просто сними очки, ложись и расслабься. Ничего с тобой не будет. Не таких откачивали. Не бойся и не ужасайся.
Люди не умирают, пока остаются в чьей-нибудь голове.
2000 – 2001
"Наша улица" 2001, No 8
В глаза Грома сегодня было легко смотреть, в глаза Феликса – не очень. "В чём же дело?" – пытал я себя и не находил ответа.
Появлению Лешакова я почти обрадовался. Кроме него и потрепаться было бы не с кем. Валера совсем не изменился, законсервированный на одной стадии алкогольной непривлекательности. Его возраст совершенно не поддавался определению, как возраст заспиртованной рептилии – от
30 до 60 лет. Он был уже изрядно пьян и слезлив, сразу облобызал мокрым ртом всех присутствующих и назвал мать Феликса тетей Дусей.
Чернявый священник в вязаной кофте поверх серой рясы и мягкой черной шапочке на седеющих кудрях затянул свою волынку, поначалу трогательную, к середине – надоедливую. Он пошёл по кругу, помахивая кадилом и овевая нас пряным ароматом курения, за ним, подпевая, плелась его малорослая ассистентка. Несколько раз по содержанию казалось, что служба подходит к концу, но начинались всё новые её витки.
Под конец священник взобрался на мраморное возвышение и обратился к слушателям с небольшой проповедью, своими, не церковными словами.
Он говорил о том, что нам не надо предаваться унынию, потому что смерть – это не конец, а лишь начало новой истинной жизни. Что для праведного человека смерть – сплошное удовольствие, отдохновение и избавление от страданий. Что все мы там будем рано или поздно, а потому готовиться надо уже сейчас…
Феликс смотрел на это действо с явным неодобрением, доходящим до отвращения. Он не раз говорил, что не верит ни во что потустороннее, загробное, а верит в одни молекулы и атомы и это его устраивает.
"Христос? Пренеприятнейшая личность, – " цитировал он кого-то. Уж он-то предпочел бы мучаться с нами на белом свете как можно дольше.
Я, как уже говорилось, не верил в патетические версии убийства
Феликса по модному образцу Листьева-Холодова. Во-первых, вокруг него никогда не вертелись такие деньги, ради которых нанимают убийц
(иначе он со мной поделился бы). Во-вторых, я слишком живо представлял себе это событие на многочисленных примерах.
Для меня загадка смерти Феликса заключалась лишь в одной альтернативе: хулиганы или милиция. За первую версию говорило все: бойцовский характер Феликса, его пьяная удаль и неосторожность, время действия (поздняя ночь) и место действия – пересечение двух зареченских улиц возле микрорынка, где за короткое время трех моих знакомых оглушили сзади и ограбили.
В пользу второй версии говорили подозрительно вялые действия милиции. Дело как-то слишком быстро стали сворачивать, даже не опросив окрестную шпану, старушек, обнаруживших тело, и продавщицу круглосуточного киоска, у которой Феликс покупал пиво. Когда журналистское расследование стало чересчур напирать, нам намекнули, что лучше этого не делать, поскольку Феликс связан с наркоманскими кругами. На него /что-то было/. Я вспомнил его рассказы о том, как его задерживали, что-то из него выбивали, но что? Я предпочитал этого не знать.
В последний раз я наводил справки о деле Феликса а райотделе милиции через два года после его убийства. Опять какое-то шушуканье, какие-то недомолвки и отведенные взгляды. И опять выясняется, что дознаватели не сделали даже того, что сделал бы любой сыщик в третьесортном детективе: не опросили возможных свидетелей.
Начальница отдела расследований заняла глухую оборону, как будто дело происходило в тридцатые годы и речь шла об убийстве Кирова.
Потом она умоляюще посмотрела на меня и спросила:
– Что, будете ругать в газете?
Нет, мы ругали их более чем достаточно, и это ни к чему не привело.
Иногда я ругал только себя, что в ту ночь мы не оказались вместе, что я не предотвратил этот удар в затылок "тупым тяжелым предметом".
А сколько таких ударов мы получали вместе и порознь за время нашей короткой дружбы?
Однажды мы чуть не погибли средь бела дня, трезвехонькие, когда прогуливались в обеденный перерыв возле редакции. Какой-то светлый
"Мерседес", идущий навстречу, неожиданно вильнул и покатился по тротуару прямо на нас. Феликс среагировал мгновенно, зайцем перемахнув через ограду газона, а я как зачарованный смотрел в фары импортной смерти.
В двух шагах от меня "Мерседес" врезался в фонарный столб и замер. С глухим грохотом осыпались оконные стекла. Водитель неподвижно сидел за рулем, уставившись перед собой, словно только что проснулся.
А Феликс уже тащил меня за рукав.
– Да ты чё, в натуре, окаменел? Прыгать надо, прыгать!
Нет, по части выживания в рискованных случаях мне было до него далеко. Честно говоря, я думал, что Феликс умрет от наркотиков.
Отведав джэфф несколько раз, я понял, что мне нечего равняться в этом деле с живучим Феликсом, гонявшим по шлангам своих вен целые ручьи химикатов. Один раз от укола у меня чуть не лопнула голова, в другой раз случился приступ несвойственной мне импотенции. Это меня образумило. Отправляясь на гулянку, я просил Феликса не брать порошок на меня, а покупал вино, чтобы не сидеть с ними пнём.
Тщетная предосторожность. Вино и наркотики суть вещи несовместные. Кайф от наркотиков – чахлый, выморочный, мазохистский.
От водки – шумный, горластый, агрессивный. После джэффа люди лежали пластом, закатив глаза под полотенцем, выключив все возможные источники шума и света, дабы извлечь как можно больше ускользающего наслаждения. Или вели бесконечные бредовые разговоры в стиле
Достоевского. От водки, напротив, они орали, ломали посуду, роняли мебель, занимались армрестлингом, кикбоксингом, цеплялись к своим томным коллегам с раблезианскими шуточками. Одним словом, они мешали друг другу как лёд и пламень. От сочетания алкоголя и маковых композиций типа "химки" (опиатов) можно было как минимум облеваться.
– Ну, подумаешь, станет тебе относительно хреново, – уговаривал меня однажды Бьорк. Я как раз постился алкоголем и не хотел составить ему компанию, а колоться почему-то любят сообща.
– А вдруг мне станет абсолютно хреново? – возражал я, вспоминая судьбу героя своей статьи "Загадка смерти Джима Моррисона". Загадка смерти Джима, насколько я понимаю, именно и заключалась в сочетании героина с виски. Так же как и загадка смерти самого Бьорка, который удавился через несколько месяцев после гибели Феликса в приступе алкогольно-наркотической депрессии.
К сожалению, джэфф и алкоголь частично нейтрализовали друг друга, но не взаимоисключали. В пьяном виде можно было без риска для жизни вкатить инъекцию джэффа и даже протрезветь от неё. А после длительных эфедриновых бдений Феликс и Бьорк нередко глушили депрессию водкой.
Так что моя хитрость, предназначенная для сохранения здоровья, иногда приводила к двойному вреду. Пока Феликс и подруги священнодействовали с растворами, ваточками и шприцами, лежали и млели в темной комнате, я сидел перед столом с закуской, лишенный даже общества магнитофона. А когда я осиливал в одиночку примерно с полбутылки, чувство самосохранения мне изменяло, образ мыслей менялся, и бес нашептывал: "Какого хрена?"
Мои ожившие друзья начинали поскрипывать, шушукаться, бегать на кухню и звякать склянками. Я молча подходил к Феликсу, он внимательно смотрел мне в глаза и с улыбкой говорил:
– Ну что, надумал?
– А, давай десяточку, – говорил я. – Ну, двенадцать.
"Десяточка" – это минимальная доза джэффа, которой мне было достаточно – десять так называемых кубов. Себе Феликс делал вдвое больше.
Однажды в машине, по пути к цыганам, Феликс рассказал мне анекдот. Винни-Пух полез на дерево за мёдом, на него налетели пчёлы, он грохнулся на землю, отбил себе все внутренности, лежит, кряхтит… Пятачок спрашивает:
– Винни, Винни, тебе плохо?
А Винни-Пух отвечает:
– Мне плохо? Да мне пиздец.
Сначала мы смеялись до упаду – уж больно уместным оказался анекдот. А потом всю дорогу Феликс, как заезженная пластинка, повторял одно и то же:
– Мне плохо? Да мне…
Наконец я утомился и попросил его замолчать.
– А чё? – удивился он.
– Накаркаешь.
Так и вышло.
– Вынимай, быстрее, мне плохо, – пролепетал Феликс и стал валиться к стене. Он лежал на боку с прикрытыми глазами, весь серый, изо рта на пол натекала лужица слюны, а мы не знали, что делать: то ли выкидывать шприцы и наводить порядок в квартире, то ли вызывать
"скорую". Как ни прибирайся, опытные экс-коллеги Феликса мигом раскусят, что здесь происходит, и тогда… И я, и Бьорк, и наши подружки не признавались друг другу, хотя и думали, очевидно, об одном. /У нас оставалось. /Если мы вызовем "скорую", то лишимся оставшегося яда – и дело не в здоровье друга. Уж лучше бы Феликс каким-то образом сам пришёл в себя.
Никогда я не думал, что могу поддаться волчьему закону наркоманов, по которому за зельем не существует ни друзей, ни детей, ни родственников. И что он сработает именно на Феликсе.
"Давай же, – говорил я себе. – Бросайся на помощь, разрывай на клочья последнюю рубаху, лови машину, вытаскивай из постели спящего доктора, делись собственной кровью…"
Вместо этого я прикладывал ко лбу Феликса мокрое полотенце и твердил:
– Давай, давай, говори, не молчи, говори что-нибудь.
Он и сказал глухо, замогильно:
– Вызывайте "скорую".
Потом вдруг поднялся, словно гальванизированный покойник, и застыл на мгновение в каком-то промежуточном состоянии.
– Вызывать? – переспросил я с надеждой.
– Не надо, – ответил Феликс, перелег на диван и накрыл себе лоб мокрым полотенцем. У него был измученный вид человека, которому всего лишь очень плохо. Относительно, а не абсолютно.
На следующий день мы с Феликсом пошли отмокать в баню. Мы парились и прыгали в холодный бассейн до одури, чтобы выгнать из себя весь яд до последней молекулы, а потом вышли на улицу и я ослеп. Перед глазами плыли красные пятна, и я совсем ничего не видел. Феликс вел меня домой за руку, и я всю дорогу твердил про себя, что завяжу, если зрение восстановится. К утру красные и черные пятна перед глазами стали постепенно исчезать. Это было сильное впечатление.
В одном из последних номеров "Аспекта" я напечатал объявление о том, что у меня пропала собака, американский коккер-спаниэль рыжего цвета с белым пятном на лбу. И тут я убедился, что, несмотря на упадок, наша газета ещё пользуется вниманием. Мне позвонили в тот же вечер. Сиплый мужик заплетающимся языком поинтересовался, какое, к примеру, будет вознаграждение.
– Ну, тысяч сто, – я назвал всю суму своих сбережений, которая, кажется, соответствовала ста рублям. Мужик перешёл на "ты" и начал торговаться:
– Да ты хоть соображаешь, какая это собака? Да это породистая собака с паспортом, за таких на рынке четыреста рублей с руками отрывают. Триста пятьдесят даешь?
– Что ты мне рассказываешь, какая у меня собака? – удивился я. -
Он бракованный, с белым пятном на лбу, мне его бесплатно подарили.
– Породистая, американская, – упрямился мужик. – Таких на рынке, с паспортом, с руками…
– Да что он, с паспортом гулял? Может, это не мой?
– Твой, не сомневайся, кобель, рыжий, Ураном зовут.
Стало быть, он точно знал, чья это собака, украл её, купил паспорт и искал в газете объявление о пропаже. Особенно меня взбесило, что он из местных, возможно, из моего двора, моей школы – знал и выслеживал меня!
– Короче, сто тысяч, – спокойно сказал я, дрожа от ярости.
– Триста. И пара пузырей, – торговался неведомый гад.
– Пошёл на хуй. Оставь его себе, – сказал я и бросил трубку.
Бросить-то бросил, но не успокоился. Когда у тебя нет собаки, это трудно понять, я и сам теперь понимаю с трудом. Но когда ты выбрал его из целого выводка рыжих комочков за то, что он первый за тобой увязался, когда принес его домой за пазухой и выгуливал по пять раз в день, приучая к туалету, когда он каждое утро будил тебя тычками мокрого носа и выбивал книгу из руки, чтобы обратить на себя внимание… Когда он бегал с тобой взапуски по лесу, плавал наперегонки, носил "апорт" из речки и грел тебя в спальном мешке холодной летней ночью… А ты пожалел каких-то двухсот тысяч?
Я бы и отдал, но где взять, где занять? Опять у Феликса? Я точно знал, когда и сколько у Феликса денег. Он сам вчера занимал у меня предпоследние сто тысяч.
Утром произошло чудо. Позвонила незнакомая взволнованная женщина.
– Вы давали объявление насчёт собаки? – спросила она. – Я знаю, где он.
– Я тоже знаю, – уныло ответил я. – А толку что?
– Нет, я могу сказать вам адрес. Записывайте.
Оказывается, она была заядлая собачница и делала собачьи стрижки за деньги. Сосед-алкаш принёс ей моего Улана и попросил постричь, чтобы придать ему товарный вид. Постричь она постригла, но ей попала в руки газета с моим объявлением, и сердце не выдержало, стало жаль хозяев.
– Идите быстрей, пока он его не пропил, – сказала женщина.
Я стал её благодарить. Она всхлипнула и отказалась от вознаграждения.
Порода моей собаки недавно вошла в моду, как бывало с другими породами: пуделями, шнауцерами, булль-терьерами. Раньше такие собаки были у единиц, и вот, словно сговорившись, все начали хватать именно их и никаких других, за любые деньги. Кого ни спросишь, все хотели только коккер-спаниэля, а через год-другой престижные псы без ошейников, глядишь, бегают по свалкам…
Надо было спешить, но я решил заручиться поддержкой Феликса.
Неизвестно ещё, что там за тип. Физически я, скорее всего, справился бы. Но вот вести переговоры, "базарить", как Феликс с его блатной выучкой, я точно не умел: или молчал, или бросался с кулаками. Могло получиться так: я набил бы ему морду и ушел ни с чем. Или не нашёл его. Или нарвался на целую кодлу.
Феликс, Кузьма и Гром сидели в редакции и играли в карты. То, что на месте оказался Гром, меня подбодрило. Тщедушный брат Феликса мог таким образом поставить разговор, что через минуту налитые культуристы тряслись от страха и просили прощения. Но Гром повел себя довольно неожиданно: он встал на сторону похитителя.
Во-первых, по его мнению я поступил некорректно, послав его куда подальше. Я не имел права его /так /оскорблять. Во-вторых, с точки зрения их вывернутой этики, этот малый вообще не сделал ничего плохого. Украв у меня собаку, он как бы выполнил свою работу, за которую я (или другой покупатель) обязан заплатить. Сколько: это вопрос переговоров.
У меня в голове такое не укладывалось. Если бы он /нашёл /мою собаку и потребовал обещанное вознаграждение, даже крупное, это было бы некрасиво, но справедливо. Но он-то именно украл на продажу, не поленился купить для Улана паспорт, заплатить за стрижку. Понятно, что делал он это обдуманно, скорее всего – не первый раз. То есть, по мнению Грома, профессионально.
– Правильно – неправильно, а я его поймаю, – заявил Феликс. -
Просто хочется посмотреть, что это за субчик.
Глаза у него уже горели знакомым нехорошим огнем, между бровей пролегла резкая складка, ноздри раздувались.
– Я под это не подписываюсь, – сказал Гром.
Без Феликса я не справился бы уже с первым препятствием – не нашёл бы дом. Улица находилась совсем рядом с редакцией, но была какая-то хитрая. Номера шли именно до того дома, который нам нужен и возобновлялись с того, который уже не нужен. Это напоминало какую-то чертовщину, от которой голова шла кругом – у меня, но не у Феликса.
– Пойдем на станцию "скорой помощи", – предложил он. – Они там знают /все /дома во всем городе. Это круче паспортного стола.
"Скорая помощь" тоже находилась рядом, через дорогу от редакции.
Я почему-то принимал её за пожарную часть.
Феликс бочком проник в приоткрытые ворота гаража и стал рыскать между машинами в поисках кого-нибудь живого. Ноги автомеханика, торчащие из-под брюха одной из машин, ответили, что искомое лицо только что отдежурило сутки и теперь у него два выходных.
Феликс нырнул в какую-то металлическую дверцу и повёл меня лестницами, коридорами, опять лестницами и ещё длинными коридорами.
Через приоткрытые двери одной из комнатушек мы увидели двух девушек с сигаретами, в коротких белых халатах, разрезанных сбоку до того уровня, где положено начинаться трусам. Девушки были не то уставшие, не то поддатые. Одна из них при виде Феликса выпустила накрашенным ртом струю дыма и протянула:
– О! Мужчинка!
Другая смущенно захихикала.
– Это салон красоты? – нашелся Феликс. – Я просто ослеплен.
Девчонки, а где здесь какой-нибудь фельдшер или док?
Девушка махнула сигаретой в дальний конец коридора.
– А что вы хотели, мужчина? – спросила вдогонку другая, более трезвая или серьезная.
– Любви! – ответил Феликс.
– Со мной работала медсестра на "скорой", когда я фельдшером был, вот в такой юбчонке и малиновых колготках, мы с ней дежурили по суткам, так когда моя Олька её увидела… – рассказывал Феликс через плечо, но я так и не узнал окончание истории про медсестру в малиновых колготках. В конца коридора, за столиком, сидел и заполнял какую-то бумагу небритый доктор в зеленом халате, пилотке и джинсах, с покрасневшими от бессонницы глазами.
– Здор/о/во! – протянул ему руку Феликс.
– Здоровей видали, – без улыбки ответил доктор, но пожал руку свободной левой рукой.
– Улица Орловская, дом шесть, – сказал Феликс.
– Это по ту сторону оврага, напротив бывшего кинотеатра, пешком за пять минут доберетесь. На машине – за десять, – ничуть не удивился доктор.
– Да знаем мы, где Орловская, номер шесть не найдем, – сказал
Феликс, предлагая доктору сигарету.
– А вы и не найдете. Её снесли, кроме шестого дома, и построили вдоль оврага, а шестой остался во дворе, между сараями, жёлтый двухэтажный, – сказал доктор, недоуменно переводя взгляд с Феликса на меня, словно его разбудили в незнакомом месте.
– Понял, не дурак, – бодро улыбнулся Феликс. – Привет Федулу от
Феликса. Я ему перезвоню.
– Кто это был? – просил я на улице.
Феликс пожал плечами.
Мы нашли шестой дом не через пять минут, а через две минуты. Это была двухэтажная оранжевая кооперативная постройка пятидесятых годов с единственным подъездом, перед которым вперевалку прогуливалась бабуля в валенках с калошами и сиреневом пальто с выеденным молью коричневым воротником. При виде нас она смутилась и стала удаляться в сторону сараев, но Феликс перекрыл её путь.
– Витька здесь живёт? – спросил он развязно, но строго.
– Какой Витька, на что он вам? – заволновалась старуха.
– Не рассуждать мне: дома или нет? – прикрикнул Феликс.
Старуха захныкала:
– Ой, говорила я ему, не связывайся ты с энтой собакой. На кой она нужна, одна говно от неё… Нету Витьки, на работе. Пойдем, сынки, отдам я вам энту собаку, будь она неладна…
Всё получилось даже удачнее, чем я предполагал. Ярость моя за время поисков поулеглась, и мне не очень-то хотелось выяснять отношения, брать кого-то нахрапом и кувыркаться в грязи посреди весеннего великолепия.
Старуха ещё колупалась с замком, а с той стороны уже раздавались визги и поскребывания моего Улана. Отстранив старуху, Феликс ринулся в открытую дверь, и Улан, подхваченный во встречном прыжке, забился в его объятиях, облизал его лицо, залепил слюной очки.
Всю дорогу до моего дома Феликс нес Улана на руках и разговаривал с ним, как с блудным сыном. Мне тоже хотелось потискать спасенную собаку, но Феликс имел на это большее право.
Так и вижу я его, идущего по весеннему сверканию улицы пританцовывающей боксерской походкой, с разлетающимися крыльями-полами расстегнутого кожаного пальто, с прижатой к груди крошечной собачкой, улыбающегося своей волчьей, хищной улыбкой.
И долго ещё после этого я вздрагивал при виде долговязых очкариков с такими же носами, такими же ёжиками на голове, так же размашисто, легко шагающих-танцующих по улице. Почти как Феликс, но не совсем. Совсем не так, если приглядеться как следует.
У меня была извращенная фантазия: воображать смерть самых дорогих людей, когда я чаще всего думал о них, больше всего беспокоился. Что бы это значило с точки зрения психологии: "Любимых убивают все"? Не знаю, не хочу углубляться. Возможно, я не один такой и это как раз естественно.
Как бы то ни было, каждый раз, когда у меня появлялся друг неразлей-вода, или мудрый наставник, перед которым я преклонялся
(всего-то несколько раз в жизни), я вёл с ним непрерывный внутренний диалог, спорил или соглашался по разным вопросам, представлял себе его поведение в том или ином случае, его отношение к тем или иным поступкам… и вдруг воображал его похороны. Как я веду себя в этот момент: трогательно, мужественно, безутешно. Как я вообще смогу жить без этого человека, если даже в разлуке беседую с ним? Стоит ли после этого жить?
Я с возмущением отгонял от себя эту сладко-болезненную, позорную мысль, обзывал себя нехорошими словами, но навязчивую мысль усилием воли прогнать нельзя. Её можно только укрепить.
И вот этот гадкий сорняк разрастался во всем пышном цвете безобразия многочисленными подробностями такой реальности и яркости, что от них невозможно было оторваться. Я пишу роман, в котором увековечиваю своего друга под вымышленным именем, он переживает не только своего прототипа, но и автора, а исследователи годы спустя копаются в биографии Феликса и пытаются отделить факты от вымысла, питая легенду до бесконечности.
Ко мне, маститому старику, приходит с рукописью талантливый сын
Феликса, я помогаю ему продвинуться, и он становится моим единственным учеником, вторым сыном, точной молодой копией моего друга, рядом с которой моя жизнь проходит ещё один, дополнительный виток. Я, наконец, женюсь на вдове Феликса и заменяю Гришке его отца, родителям – сына.
Подобный бред возникает в тот момент, когда моему другу и нашей дружбе ничто не угрожает. Но абсолютных отношений не существует, и даже мания без подпитки угасает, чтобы перейти в другую, более свежую манию.
Вы встречаетесь всё реже. Ты работаешь в другой редакции, где отношения всё жестче, всё капиталистичней, где всем наплевать на твои писательские амбиции и никто не позволит, чтобы ты три дня в неделю гулял, а остальное время отмокал на диване, не притрагиваясь к компьютеру, где надо не ждать работу, а искать – а не то из твоих рук её мгновенно выхватят другие, менее притязательные. К тому же, другу не нужна твоя помощь. Скорее – он вытащит тебя из беды, как бывало не раз. А без него и неприятности как будто поутихли.
И вот это произошло. У тебя нет никакого предчувствия, никаких знамений, никаких причин для беспокойства – сколько раз я это замечал. Последнее время ты о нём вообще не вспоминал. Просто звонит его жена и сообщает, что Феликс в больнице, в реанимации, без сознания, головная травма. Первые несколько минут до тебя не доходит, услышал ты это наяву или тебе почудилось, даже настроение ещё не испортилось. У тебя, как нарочно, много дел, надо решить проблему с женщиной, и ты не хватаешь тачку, чтобы лететь в больницу мгновенно (как в мечтаниях), а откладываешь посещение до вечера.
Ужасно, конечно, но мало ли нас били чем ни попадя, мало ли раз увозили в больницу, да и в реанимацию. Каждый раз обходилось.
Хочется верить, что и в этот раз. Надо быть мужественным, надо быть оптимистом… В чужой беде нетрудно быть оптимистом.
Ближе к вечеру встречается Стасов, который, в отличие от меня, именно мгновенно схватил машину, именно полетел. И вот оказывается, что спешить действительно не за чем. Феликс лежит в коме, "как растение", если ты к нему придешь, он тебя всё равно не узнает. Да тебя и не пустят.
Надежда на жизнь? Процентов десять. И по самым оптимистичным предположениям это будет жизнь парализованного инвалида. Можешь себе представить Феликса парализованным инвалидом?
Я всё же прихожу в больницу и жду на лестнице перед дверью врача реанимации. Нет, в принципе он может меня пустить, но не видит в этом никакого смысла. Он лежит в коме. Понимаете, что это такое? Он превратился в растение. Есть ли надежда на выживание? Мы пока не отрицаем такой возможности. В лучшем случае – процентов пять.
Спасибо. Да не за что.
Я постоял под дверью и отправился домой. До меня дошло.
В последний раз я видел Феликса на моей свадьбе, где он был свидетелем. Незадолго до этого он подарил мне точно такой же, как у себя, темно-синий, почти чёрный костюм в полоску, который был ему великоват, и на свадебной видеозаписи мы выглядим почти как братья-близнецы. Я даже больше похож на брата Феликса, чем Гром, хотя бы потому, что Гром – невысокий брюнет без очков, сроду не надевавший костюма.
Свадьбу снимали люди, впервые державшие камеру в руках, к тому же весьма нетрезвые к концу съемки. Поэтому, как на всех подобных записях, камера прыгает с одного лица на другое, надолго упирается в землю или в стену, стоит какой-то невнятный галдеж, гости без конца наливают и пьют, потом очень долго пляшут, потом неподвижно, как на фото, позируют, потом идут гуськом по тропинке, потом раздеваются и лезут в пруд… Потом на экране появляется корова с обосранным хвостом, которую долго-долго кормит с руки какая-то пьяная девица
(кто такая?). И наконец, в последних кадрах, появляется Феликс. Он снимает рубашку и рассматривает на своем плече фурункул, заклеенный лейкопластырем, рассуждая о том, можно ли ему купаться с таким заболеванием.
Девушки доказывают Феликсу, что купаться ни в коем случае нельзя, а он настаивает, что купаться можно и даже полезно. Пленка на этом обрывается, но я ничуть не сомневаюсь, что Феликс искупался, и скорее всего – в одежде.
Феликса на этой записи довольно много, потому что он чудил, хохмил, солировал и камеру часто направляли на него. Я с большим трудом отбивал кассету у своей бывшей семьи (то есть – у тёщи), считавшей её своим неотъемлемым имуществом, наряду с моими книгами, пластинками и паспортом (а другого имущества у меня не было), и кое-как выторговал на том условии, что предоставлю им точную копию.
Кассета ещё долго ходила по рукам, её долго смотрели и копировали родители Феликса и его вдова. А когда она вернулась ко мне в потрепанной коробке через несколько месяцев, смотреть там было нечего. Феликса на ней не было, меня не было, не было дыхания жизни и дружбы, а были какие-то паяцы, пляшущие человечки, тени забытых предков.
Свадьбу мы решили устроить на даче: для экономии, для свежего воздуха и вообще… Довольно глупо было устраивать пиршество по всем канонам уездного ритуала – с плюшевыми мишками, лентами и гармошками
– человеку, который женился так часто, как я, и питал к этому занятию такое отвращение.
И все же, полностью перебороть мировоззрение тёщи мне не удалось.
Что касается расходов, она согласилась урезать их до минимума, из жадности. В том же, что касается ритуала, она не уступила ни пяди
(поскольку бесплатно).
Для начала нас озадачили какой-то пакостью перед дверью квартиры, перетянутой, если не ошибаюсь, ленточкой. Навстречу нам в подъезде попался зашуганный, угнувшийся тесть с ведром воды, очевидно, пытавшийся что-то символизировать. А возле ленточки у нас стала выпрашивать выкуп соседка. Феликс дал ей одну купюру среднего достоинства, потом другую, – она не унималась, как будто решила обогатиться на этом деле всерьез и строила определенные финансово-хозяйственные планы. Для подобных целей я выделил Феликсу некоторую сумму, а теперь ему приходилось влезать в собственные, более чем скромные сбережения, жизненно необходимые для нашей же опохмелки. Даже на видеозаписи видно, как в этот момент мы начинаем сердиться не на шутку, как играют у Феликса желваки.
– А мы тогда не будем жениться. Пойдем, друг мой, куда-нибудь ещё, – сказал Феликс настолько серьезно, что соседка отлипла. Эта фраза на записи тоже сохранилась.
Но пошлый ритуал на этом не закончился. Нам вынесли трехлитровую банку с водой, на дне которой лежал какой-то ключ (от райских кущ?).
Надо было исхитриться достать этот ключ из банки либо, если рука не проходит, выпить всю воду до дна. Зная обычаи моей новой семейки, я бы не удивился, что это придумано из экономии: нахлебавшись такого количества воды, много водки не выпьешь. Тут уж Феликс отбросил условности, растолкал баб и ворвался в квартиру, чтобы "похитить невесту" – или как там это называется.
Последняя, и самая физически неприятная дань народности заключалась в прекрасном венецианском обычае объезда трех главных городских мостов – тем более странном, что роль главного водоема в нашем городе выполняет обмелевший, заболоченный ручей, по которому стекают отходы оборонного машиностроения. На последнем, самом длинном мосту по пути в Ясную Поляну обычай требовал пронести невесту от начала до конца. Вроде, пустяк, для такого неслабого мужчины, как я, несущего такую тощую бабу. Прыгающая камера запечатлела, как невеста всё-таки выскользнула из моих объятий на последнем рывке и протащилась несколько метров ногами по земле под радостный гогот зрителей. Камера не могла передать моего острого желания перекинуть обузу через перила моста в Воронку.
Потом мы остановились в лесочке у поворота на Ясную Поляну, открыли шампанское и Феликс провозгласил:
– Все попали в вену? Тогда – горько!
Это фраза из анекдота, которого я не помню. Её нет на записи.
После свадьбы я ни разу не надевал подаренный мне Феликсом костюм. Он стал мне велик, и в нем неудобно лежать на диване. Кроме кассеты и костюма, материальным свидетельством жизни Феликса осталась только фотография под стеклом моего письменного шкафа.
(Точно такая же, но побольше и с траурным уголком, стояла под стеклом в кабинете Стасова.) За минувшие пять лет Феликс заметно помолодел, а я не изменился.
Я перестал вздрагивать, встречая двойников Феликса на улице, и они перестали встречаться. Когда мы вспоминаем Феликса на поминках, то повторяем одни и те же истории, словно пересказываем с чужих слов. У каждого истории свои, словно речь идёт о разных людях.
И он почти перестал являться мне во сне. Теперь, когда мне становится больно и страшно, я сам говорю себе:
– Просто сними очки, ложись и расслабься. Ничего с тобой не будет. Не таких откачивали. Не бойся и не ужасайся.
Люди не умирают, пока остаются в чьей-нибудь голове.
2000 – 2001
"Наша улица" 2001, No 8