Экипаж был легок, прочно сделан и довольно неуклюж. Если кабриолет оставлял желать много лучшего, то про лошадей этого нельзя было сказать!
Кони были великолепны, не очень велики, но крепки, с маленькой головой, удивительно широкими и круглыми копытами, очень быстрые и горячие. Первый и последний из кабриолетов был занят стражей, но в середине оставались два пустых места. Альфонс и я сели в первый экипаж, сэр Генри, Гуд и Умслопогас
— в другой, и двинулись в путь.
В стране Цу-венди принято пускать лошадей рысью, но если путешествие не длинно, то их пускают галопом. Боже ты мой! Как только мы доехали! Едва мы успели сесть, кучер закричал, лошади понесли, и мы помчались с такой быстротой, что едва могли дышать. Я привык к быстрой езде, но сильно испугался. Что касается несчастного Альфонса, то он откинулся с отчаянным лицом на бок экипажа «дьявольского фиакра», как он сказал, считая себя погибшим. Когда он спросил меня, куда мы едем, я ответил, что нас везут, чтобы бросить в огонь для жертвоприношения. Надо было видеть его лицо, когда он схватился за экипаж и начал отчаянно вопить.
Но кабриолет несся вперед, ветер, свистя у нас в ушах, заглушал крики Альфонса.
Наконец перед нами, во всем удивительном блеске и пышной красоте, показался храм солнца, гордость народа Цу-венди, для которого он то же, что храм Соломона для Иудеев. Масса богатства, искусства и труда целых поколений было положено на постройку этого дивного здания, которое закончено только в последние 50 лет. И результат получился удивительный не только по размерам,
— это огромнейший храм во всем мире, — но по совершенству постройки, богатству и красоте материала и по удивительной работе строителей. Здание занимает пространство в 8 акров на вершине холма, вокруг которого находятся жилища жрецов. Оно имеет форму большого цветка, с центральной залой, над которой высится купол. От купола, в виде лучей, идет 12 лепесткообразных портиков, каждый из них посвящен одному из 12 месяцев и служит хранилищем статуй, воздвигнутых в память знаменитых усопших. Вышина купола равняется 400 футам, длина лучей — 150 футов. Они сходятся в центральном куколе, как лепестки цветка в его сердцевине.
Здание выстроено из чистого белого мрамора, представляющего разительный контраст с красным гранитом городских домов и, подобно царственной диадеме, сияет на челе мрачной королевы. Наружная сторона купола и портиков покрыта листовым золотом. На краю свода каждого из 12 портиков находится золотая фигура ангела с трубой в руке и с распростертыми крыльями. Могу себе представить, как поразительно красивы эти золотые своды, сияющие в лучах солнца, подобно тысяче огней, на мраморной горе; они сверкают так ярко, что видны с вершин гор, за сотни миль отсюда.
Эффект зрелища еще усиливается великолепными туземными цветами, — которые опоясывают мраморную стену храма и сияют красотой своих золотых чашечек и лепестков.
Главный вход в храм — между двумя, обращенными к северу дворами, защищен бронзовыми воротами и дверями из прочного мрамора, великолепно украшенными различными аллегориями и золотом. За этими дверями находится стена и снова дверь из белого мрамора, ведущая во внутренность храма. Вы очутились, наконец, в главной зале, вод куполом, и идете к центральному алтарю, поражаясь дивным зрелищем, которое открывается вашим взорам! Вас охватывает тишина священного места, над вашей головой мраморный купол с воздушными арками, несколько похожий на купол храма св. Павла в Лондоне, фигура летящего ангела и целое море солнечных лучей, льющихся на золотой алтарь! На восточной и западной сторонах находятся два других алтаря, также озаренные лучами солнца, которые льются в священный полумрак святыни. Повсюду белизна мрамора, таинственность, красота!
На центральном золотом алтаре горит бледное пламя, увенчанное легким голубым дымком. Алтарь сделан из мрамора, украшен золотом, имеет круглую форму в виде солнца. К основанию алтаря приделаны 12 больших лепестков чистого золота. Всю ночь и весь день зги лепестки закрыты над алтарем, подобно тому, как лепестки лилии закрываются в ненастную погоду. Но когда полуденные лучи солнца скользнут через купол и озарят золотые цветы, лепестки таинственно раскрываются.
Десять золотых ангелов стерегут покой святыни. Эти фигуры с благоговейно склоненной головой, с лицом, закрытым крыльями, поражают удивительной красотой.
К востоку от главного алтаря пол сделан не из белого мрамора, как везде, а из прочной меди, и это обстоятельство обратило на себя мое внимание. Восточный и западный алтари не так богаты и красивы, хотя также сосланы из золота, и крылатые фигуры золотых ангелов стоят по бокам этих алтарей. В стене, позади восточного алтаря, сделано отверстие в виде бойницы. В это отверстие врывается первый луч восходящего солнца, нежно касается лепестков большого золотого цветка-алтаря и падает на западный алтарь. Вечером последние лучи заходящего солнца долго покоятся на восточном алтаре, пока не погаснут во мраке ночи.
Это нежное прощание вечера с зарей.
За исключением этих трех алтарей и крылатых фигур над ними, остальное пространство храма под белым куполом совершенно пусто и лишено всяких украшений, что, мне кажется, усиливает грандиозное впечатление, которое производит храм солнца.
Когда я сравниваю это гениальное произведение искусства с пестрыми постройками и жалкими орнаментами, которыми архитекторы украшают европейские города, я чувствую, что им бы следовала поучиться у мастеров Цу-венди! Когда мои глаза привыкли к мрачному освещению великолепного здания, к его мраморной красоте, к совершенству его линий и очертаний, с моих губ сорвалось невольное восклицание: «Здесь и собака научилась бы религиозному чувству!» Это восклицание вульгарно, но яснее выражает мою мысль, чем вежливая похвала.
У ворот храма нас встретила стража и солдаты, находившиеся в подчинении жрецов. Они повели нас в один из портиков и оставили здесь на полчаса. Мы успели в это время переговорить о том, что находимся в большой опасности, и решили: если будет сделаю попытка схватить нас, защищаться, насколько возможно. Умслопогас немедленно заявил, что раздробит почтенную голову великого жреца своим топором. С того места, где мы стояли, мы могли видеть несметную толпу народа, наполнявшую храм, очевидно, в ожидании необычайных событий. Каждый день, когда полуденные лучи солнца озаряют центральный алтарь, при звуке труб совершается жертвоприношение богу солнца, состоящее иногда из трупа барана или быка, иногда фруктов и зерна. Случается это и после полудня, так как Цу-венди лежит недалеко от экватора и очень высоко над уровнем моря, так что солнце и после полудня бросает вертикально свои горячие лучи на землю. Сегодня жертвоприношение должно было совершиться в 8 минут первого.
Ровно в 12 часов появился жрец, подал знак, и стража пригласила нас подвинуться вперед, что мм и сделали все, кроме Альфонса, лицо которого выражало ужас. Через несколько секунд мы стояли вне портика и смотрели на море человеческих голов, окружавших центральный алтарь и жадно разглядывавших иностранцев, которые совершили святотатство, — первых иностранцев, которых им привелось увидать у себя.
При нашем появлении ропот пробежал в толпе. Мы прошли через нее и остановились с восточной стороны, там, где пол был сделан из меди, лицом к алтарю. Пространство вокруг золотых крылатых фигур было огорожено веревкой, и народ толпился за веревкой. Одетые к белые одежды жрецы, держа в руках золотые трубы, встали кругом, и впереди них Эгон, великий жрец, с курьезной шапочкой на голове. Мы стояли на медном полу, не подозревая, что готовится нам, хотя я слышал какой-то странный звук шипенья под полом. Я оглянулся кругом, желая видеть, появились ли сестры-королевы в храме, но их не было. Мы ждали. Раздался снова, звук трубы, и обе королевы вошли рядом, сопровождаемые сановниками, между которыми я узнал Насту. Позади следовал отряд телохранителей. Я был очень рад появлению королев. Обе они встали впереди, слева и справа встали сановники, а позади, полукругом, расположилась стража.
Наступило молчание. Нилепта взглянула на нас и поймала мой взгляд. Мне показалось, она хотела что-то сказать глазами. С моего лица ее взгляд перешел на медный пол, который был под нашими ногами. Затем последовало едва заметное движение головы. Сначала я не понял, она повторила. Тогда я догадался, что надо подвинуться назад от медного пода. Еще взгляд, — и моя догадка перешла в уверенность — опасность была в том, что мы стояли на медном полу! Сэр Генри стоял рядом со мной с одной стороны, Умслопогас с другой. Не поворачивая головы, я шепнул им, чтобы они подвигались назад, медленно, шаг за шагом, пока их ноги не ступят на мраморный пол, там, где кончится медный.
Сэр Генри шепнул это Гуду и Альфонсу. Мы начали пятиться медленно, незаметно, так незаметно, что только Нилепта и Зорайя заметили это. Я снова взглянул на Нилепту, она незаметно кивнула головой в знак одобрения. Пока глаза Эгона были в молитвенном экстазе обращены к алтарю, мои тоже, в некотором экстазе, устремились в его спину. Вдруг он поднял свои длинные руки и торжественным голосом запел гимн солнцу.
Это было воззвание к солнцу, и смысл его состоял в следующем:
Молчанием скованы недра глубокого мрака!
Только в небесном пространстве звезда говорит со звездой!
Земля скорбит, и обливается слезами желания, Усеянная звездами ночь обнимает ее, но не может утешить.
Она одевается туманом, словно траурным платьем, И протягивает свои бледные руки к востоку!
Там, на далеком востоке, виднеется полоска света; Земля смотрит туда, с надеждой воздевая руки.
Тогда ангелы слетаются из священного места, о, солнце, И разгоняют темноту своими огненными мечами, Взбираются на лоно мрачной, уходящей ночи!
Месяц бледнеет, как лицо умирающего человека!
Ты, о солнце светлое, появляешься во всей славе твоей!
О, ты, лучезарное солнце, одетое огненной мантией!
Ты шествуешь по небу в своей огненной колеснице!
Земля — твоя невеста! Ты возьмешь ее в свои объятия, И она родит тебе детей! Ты любишь ее, она принадлежит тебе!
Ты — отец мира, источник света, о солнце!
Твои дети протягивают к тебе руки и греются в лучах твоих!
Старики тянутся к тебе и вспоминают былую силу и удаль!
Только смерть забывает о тебе, лучезарное солнце!
Когда ты гневаешься, ты прячешь лик свой от нас.
Темная завеса облаков скрывает тебя, Земля дрожит от холода, и небеса плачут, Плачут под ударами зловещего грома, И слезы их дождем падают на землю!
Небеса вздыхают, и эти вздохи слышатся в порывах ветра, Цветы умирают, плодоносные поля скучают, бледнеют, Старики и дети прячутся и тоскуют.
По твоему живоносному телу и свету, о, солнце!
Скажи, кто ты, о вечное солнце?
Кто утвердил тебя на твоей высоте, о, ты, вечное пламя!
Когда появилось ты, и когда окончишь свой путь по небу?
Ты, воплощение живущего духа!
Ты неизменно и вечно, потому что ты — начало всего, И тебе не будет конца, когда дети твои будут забыты!
Да, ты вечно и бесконечно! Ты восседаешь в высоте, На своем золотом троне, и ведешь счет векам!
Отец жизни! Лучезарное, животворное солнце!
Эгон закончил гимн, весьма красивый и оригинальный, и после минутной паузы взглянул вверх, к куполу, и произнес: «О, солнце, сойди на свой алтарь!»
И вдруг случилась удивительная вещь!
С высоты, подобно огненному мечу, блеснул яркий луч света… Он озарил лепестки золотого алтаря-цветка, и дивный цветок раскрылся под его лучезарным дыханием. Медленно раскрывались большие лепестки и открыли золотой алтарь, на котором горел огонь. Жрецы затрубили в трубы… Громкий крик пронесся в толпе, поднялся к золоченому куполу и вызвал ответное эхо в мраморных стенах храма. Солнечный луч упал на золотой алтарь, на священное пламя, которое заволновалось, закачалось и исчезло. Снова раздались звуки труб. Снова жрецы подняли руки, восклицая:
— Прими жертву нашу, о, священное солнце!
Я снова поймал взор Нилепты, глаза ее были устремлены на медный пол.
— Берегись! — произнес я громко. — Берегись!
Я видел, как Эгон наклонился и коснулся алтаря. Лица в толпе вокруг нас вдруг покраснели, потом побелели… Словно глубокий вздох пронесся над нами! Нилепта наклонилась вперед и невольным движением прикрыла глаза рукой. Зорайя обернулась и что-то шепнула начальнику телохранителей. Вдруг с резким шумом медный пол двинулся перед нами и открыл ужаснейшую печь под алтарем, огромную и раскаленную до того, что в ней могло растопиться железо.
С криком ужаса мы отскочили назад, все, кроме несчастного Альфонса, который помертвел от ужаса и, наверное, упал бы в огонь, если бы сильная рука сэра Генри не схватила его и не оттащила назад.
Ужасный ропот поднялся в толпе. Мы, четверо, все подвигались назад; Альфонс был посередине, прячась за наши спины. С нами были револьверы, хотя ружья у нас вежливо отняли при выходе из дворца, так как здесь не имеют понятия о револьверах.
Умслопогас принес с собой топор, потому что никто не решался отнять его, и теперь с вызывающим видом вертел его над головой и ударял в мраморные стены храма. Вдруг жрецы выхватили мечи из-под своего белого одеяния и бросились на нас. Надо было действовать или погибать. Первый жрец, который бросился на нас, был здоровый и рослый детина. Я пустил в него пулю, он упал и с ужасающим криком скатился в огонь, приготовленный для нас.
Не знаю, что подействовало на жрецов, ужасный крик или звук неожиданного выстрела, но они остановились, совершенно парализованные страхом. Прежде, чем они опомнились, Зорайя что-то сказала, и целая стена вооруженных людей окружила нас, обеих королев и придворных. Все это произошло в один момент, жрецы колебались, народ стоял в ожидании. Последний вопль сгоревшего жреца замер вдали. Воцарилась мертвая тишина.
Великий жрец Эгон повернул свое злое, дьявольское лицо.
— Прикажите докончить жертвоприношение! — закричал он королевам. — Разве эти чужеземцы не совершили святотатства? Зачем вы прикрываете своей царской мантией этих злодеев? Разве они не обречены на смерть? Разве наш жрец не умер, убитый волшебством этих чужеземцев? Как ветер с небес, прилетели они сюда, откуда — никто не знает, и кто они — мы не знаем! Берегитесь, королевы, оскорблять величие бога перед его священным алтарем! Его власть выше вашей власти! Его суд справедливее вашего суда! Берегитесь поднять против него нечестивую руку! Пусть жертвоприношение совершится, о, королевы!
Тогда Зорайя заговорила нежным голосом, и как ни серьезна была ее речь, мне слышалась в ней насмешка.
— О, Эгон, ты выразил свое желание и ты говорил правду! Но ты сам хочешь поднять нечестивую руку против правосудия бога. Подумай, полуденная жертва принесена, солнце удостоило принять в жертву своего жреца! — она выразила совершенно новую мысль, и народ одобрил ее восклицаниями. — Подумай об этих людях! Они — чужеземцы, приплывшие сюда по озеру. Кто принес их сюда? Как добрались они? Почему ты знаешь, что они так же, как мы, не поклоняются солнцу? Разве оказывать гостеприимство тем, кто приехал в нашу землю — значит бросить их в огонь? Стыдись! Стыдись! Разве это гостеприимство? Нас учили принять чужеземца и обласкать его, перевязать его раны, успокоить и накормить! Ты хотел успокоить их в огненной печи и накормить дымом? Стыдно тебе, стыдно!
Она замолчала, следя за впечатлением своих слов на толпу, и видя, что народ одобряет ее, переменила тон.
— На место! — крикнула она резко. — На место, говорю вам. Дайте дорогу королевам и тем, кого они покрыли своей царской мантией!
— А если я не хочу, королева? — процедил сквозь зубы Эгон.
— Стража проложит нам дорогу, — был гордый ответ, — даже здесь, в святилище, через трупы жрецов!
Эгон побледнел от ярости и взглянул на толпу. Ясно было, что все симпатии народа на стороне королевы. Цу-венди — любопытный и общительный народ. Как ни чудовищно было в их глазах наше святотатство, они вовсе не радовались мысли бросить в огненную печь живых чужеземцев, которых они видели в первый раз, стремились разглядеть, разузнать и удовлетворить свою любознательность. Эгон видел это и колебался. Тогда заговорила Нилепта своим музыкальным голосом:
— Подумай, Эгон, — сказала она, — судя по словам моей сестры, чужеземцы, может быть, также служители солнца! Они не могут говорить. Оставь это, пока они не научатся нашему языку! Разве можно осуждать, не выслушав оправдания? Когда эти люди будут в состоянии говорить за себя, тогда можно будет допросить их и выяснить все!
Это была отличная уловка для Эгона, и старый, мстительный жрец ухватился за нее.
— Пусть будет так, о королевы! — сказал он. — Отпустим этих людей с миром, и когда они научатся нашему языку, допросим их! Я же вознесу мою смиренную молитву перед алтарем божества, чтобы отвратить от страны бедствие, посланное в наказание за святотатство!
Ропот одобрения был ответом на слова жреца.
Окруженные королевской стражей, мы направились из храма домой.
Долго потом обсуждали мы все, что произошло, ту опасность, которой подвергались мы, благодаря жрецам. Даже королева бессильна против их могущества! Если бы не защита королев, мы бы были убиты ранее, чем увидели знаменитый храм солнца.
Попытка бросить нас в огонь, когда мы не подозревали об опасности, была последней уловкой жрецов, чтобы покончить с нами.
Кони были великолепны, не очень велики, но крепки, с маленькой головой, удивительно широкими и круглыми копытами, очень быстрые и горячие. Первый и последний из кабриолетов был занят стражей, но в середине оставались два пустых места. Альфонс и я сели в первый экипаж, сэр Генри, Гуд и Умслопогас
— в другой, и двинулись в путь.
В стране Цу-венди принято пускать лошадей рысью, но если путешествие не длинно, то их пускают галопом. Боже ты мой! Как только мы доехали! Едва мы успели сесть, кучер закричал, лошади понесли, и мы помчались с такой быстротой, что едва могли дышать. Я привык к быстрой езде, но сильно испугался. Что касается несчастного Альфонса, то он откинулся с отчаянным лицом на бок экипажа «дьявольского фиакра», как он сказал, считая себя погибшим. Когда он спросил меня, куда мы едем, я ответил, что нас везут, чтобы бросить в огонь для жертвоприношения. Надо было видеть его лицо, когда он схватился за экипаж и начал отчаянно вопить.
Но кабриолет несся вперед, ветер, свистя у нас в ушах, заглушал крики Альфонса.
Наконец перед нами, во всем удивительном блеске и пышной красоте, показался храм солнца, гордость народа Цу-венди, для которого он то же, что храм Соломона для Иудеев. Масса богатства, искусства и труда целых поколений было положено на постройку этого дивного здания, которое закончено только в последние 50 лет. И результат получился удивительный не только по размерам,
— это огромнейший храм во всем мире, — но по совершенству постройки, богатству и красоте материала и по удивительной работе строителей. Здание занимает пространство в 8 акров на вершине холма, вокруг которого находятся жилища жрецов. Оно имеет форму большого цветка, с центральной залой, над которой высится купол. От купола, в виде лучей, идет 12 лепесткообразных портиков, каждый из них посвящен одному из 12 месяцев и служит хранилищем статуй, воздвигнутых в память знаменитых усопших. Вышина купола равняется 400 футам, длина лучей — 150 футов. Они сходятся в центральном куколе, как лепестки цветка в его сердцевине.
Здание выстроено из чистого белого мрамора, представляющего разительный контраст с красным гранитом городских домов и, подобно царственной диадеме, сияет на челе мрачной королевы. Наружная сторона купола и портиков покрыта листовым золотом. На краю свода каждого из 12 портиков находится золотая фигура ангела с трубой в руке и с распростертыми крыльями. Могу себе представить, как поразительно красивы эти золотые своды, сияющие в лучах солнца, подобно тысяче огней, на мраморной горе; они сверкают так ярко, что видны с вершин гор, за сотни миль отсюда.
Эффект зрелища еще усиливается великолепными туземными цветами, — которые опоясывают мраморную стену храма и сияют красотой своих золотых чашечек и лепестков.
Главный вход в храм — между двумя, обращенными к северу дворами, защищен бронзовыми воротами и дверями из прочного мрамора, великолепно украшенными различными аллегориями и золотом. За этими дверями находится стена и снова дверь из белого мрамора, ведущая во внутренность храма. Вы очутились, наконец, в главной зале, вод куполом, и идете к центральному алтарю, поражаясь дивным зрелищем, которое открывается вашим взорам! Вас охватывает тишина священного места, над вашей головой мраморный купол с воздушными арками, несколько похожий на купол храма св. Павла в Лондоне, фигура летящего ангела и целое море солнечных лучей, льющихся на золотой алтарь! На восточной и западной сторонах находятся два других алтаря, также озаренные лучами солнца, которые льются в священный полумрак святыни. Повсюду белизна мрамора, таинственность, красота!
На центральном золотом алтаре горит бледное пламя, увенчанное легким голубым дымком. Алтарь сделан из мрамора, украшен золотом, имеет круглую форму в виде солнца. К основанию алтаря приделаны 12 больших лепестков чистого золота. Всю ночь и весь день зги лепестки закрыты над алтарем, подобно тому, как лепестки лилии закрываются в ненастную погоду. Но когда полуденные лучи солнца скользнут через купол и озарят золотые цветы, лепестки таинственно раскрываются.
Десять золотых ангелов стерегут покой святыни. Эти фигуры с благоговейно склоненной головой, с лицом, закрытым крыльями, поражают удивительной красотой.
К востоку от главного алтаря пол сделан не из белого мрамора, как везде, а из прочной меди, и это обстоятельство обратило на себя мое внимание. Восточный и западный алтари не так богаты и красивы, хотя также сосланы из золота, и крылатые фигуры золотых ангелов стоят по бокам этих алтарей. В стене, позади восточного алтаря, сделано отверстие в виде бойницы. В это отверстие врывается первый луч восходящего солнца, нежно касается лепестков большого золотого цветка-алтаря и падает на западный алтарь. Вечером последние лучи заходящего солнца долго покоятся на восточном алтаре, пока не погаснут во мраке ночи.
Это нежное прощание вечера с зарей.
За исключением этих трех алтарей и крылатых фигур над ними, остальное пространство храма под белым куполом совершенно пусто и лишено всяких украшений, что, мне кажется, усиливает грандиозное впечатление, которое производит храм солнца.
Когда я сравниваю это гениальное произведение искусства с пестрыми постройками и жалкими орнаментами, которыми архитекторы украшают европейские города, я чувствую, что им бы следовала поучиться у мастеров Цу-венди! Когда мои глаза привыкли к мрачному освещению великолепного здания, к его мраморной красоте, к совершенству его линий и очертаний, с моих губ сорвалось невольное восклицание: «Здесь и собака научилась бы религиозному чувству!» Это восклицание вульгарно, но яснее выражает мою мысль, чем вежливая похвала.
У ворот храма нас встретила стража и солдаты, находившиеся в подчинении жрецов. Они повели нас в один из портиков и оставили здесь на полчаса. Мы успели в это время переговорить о том, что находимся в большой опасности, и решили: если будет сделаю попытка схватить нас, защищаться, насколько возможно. Умслопогас немедленно заявил, что раздробит почтенную голову великого жреца своим топором. С того места, где мы стояли, мы могли видеть несметную толпу народа, наполнявшую храм, очевидно, в ожидании необычайных событий. Каждый день, когда полуденные лучи солнца озаряют центральный алтарь, при звуке труб совершается жертвоприношение богу солнца, состоящее иногда из трупа барана или быка, иногда фруктов и зерна. Случается это и после полудня, так как Цу-венди лежит недалеко от экватора и очень высоко над уровнем моря, так что солнце и после полудня бросает вертикально свои горячие лучи на землю. Сегодня жертвоприношение должно было совершиться в 8 минут первого.
Ровно в 12 часов появился жрец, подал знак, и стража пригласила нас подвинуться вперед, что мм и сделали все, кроме Альфонса, лицо которого выражало ужас. Через несколько секунд мы стояли вне портика и смотрели на море человеческих голов, окружавших центральный алтарь и жадно разглядывавших иностранцев, которые совершили святотатство, — первых иностранцев, которых им привелось увидать у себя.
При нашем появлении ропот пробежал в толпе. Мы прошли через нее и остановились с восточной стороны, там, где пол был сделан из меди, лицом к алтарю. Пространство вокруг золотых крылатых фигур было огорожено веревкой, и народ толпился за веревкой. Одетые к белые одежды жрецы, держа в руках золотые трубы, встали кругом, и впереди них Эгон, великий жрец, с курьезной шапочкой на голове. Мы стояли на медном полу, не подозревая, что готовится нам, хотя я слышал какой-то странный звук шипенья под полом. Я оглянулся кругом, желая видеть, появились ли сестры-королевы в храме, но их не было. Мы ждали. Раздался снова, звук трубы, и обе королевы вошли рядом, сопровождаемые сановниками, между которыми я узнал Насту. Позади следовал отряд телохранителей. Я был очень рад появлению королев. Обе они встали впереди, слева и справа встали сановники, а позади, полукругом, расположилась стража.
Наступило молчание. Нилепта взглянула на нас и поймала мой взгляд. Мне показалось, она хотела что-то сказать глазами. С моего лица ее взгляд перешел на медный пол, который был под нашими ногами. Затем последовало едва заметное движение головы. Сначала я не понял, она повторила. Тогда я догадался, что надо подвинуться назад от медного пода. Еще взгляд, — и моя догадка перешла в уверенность — опасность была в том, что мы стояли на медном полу! Сэр Генри стоял рядом со мной с одной стороны, Умслопогас с другой. Не поворачивая головы, я шепнул им, чтобы они подвигались назад, медленно, шаг за шагом, пока их ноги не ступят на мраморный пол, там, где кончится медный.
Сэр Генри шепнул это Гуду и Альфонсу. Мы начали пятиться медленно, незаметно, так незаметно, что только Нилепта и Зорайя заметили это. Я снова взглянул на Нилепту, она незаметно кивнула головой в знак одобрения. Пока глаза Эгона были в молитвенном экстазе обращены к алтарю, мои тоже, в некотором экстазе, устремились в его спину. Вдруг он поднял свои длинные руки и торжественным голосом запел гимн солнцу.
Это было воззвание к солнцу, и смысл его состоял в следующем:
Молчанием скованы недра глубокого мрака!
Только в небесном пространстве звезда говорит со звездой!
Земля скорбит, и обливается слезами желания, Усеянная звездами ночь обнимает ее, но не может утешить.
Она одевается туманом, словно траурным платьем, И протягивает свои бледные руки к востоку!
Там, на далеком востоке, виднеется полоска света; Земля смотрит туда, с надеждой воздевая руки.
Тогда ангелы слетаются из священного места, о, солнце, И разгоняют темноту своими огненными мечами, Взбираются на лоно мрачной, уходящей ночи!
Месяц бледнеет, как лицо умирающего человека!
Ты, о солнце светлое, появляешься во всей славе твоей!
О, ты, лучезарное солнце, одетое огненной мантией!
Ты шествуешь по небу в своей огненной колеснице!
Земля — твоя невеста! Ты возьмешь ее в свои объятия, И она родит тебе детей! Ты любишь ее, она принадлежит тебе!
Ты — отец мира, источник света, о солнце!
Твои дети протягивают к тебе руки и греются в лучах твоих!
Старики тянутся к тебе и вспоминают былую силу и удаль!
Только смерть забывает о тебе, лучезарное солнце!
Когда ты гневаешься, ты прячешь лик свой от нас.
Темная завеса облаков скрывает тебя, Земля дрожит от холода, и небеса плачут, Плачут под ударами зловещего грома, И слезы их дождем падают на землю!
Небеса вздыхают, и эти вздохи слышатся в порывах ветра, Цветы умирают, плодоносные поля скучают, бледнеют, Старики и дети прячутся и тоскуют.
По твоему живоносному телу и свету, о, солнце!
Скажи, кто ты, о вечное солнце?
Кто утвердил тебя на твоей высоте, о, ты, вечное пламя!
Когда появилось ты, и когда окончишь свой путь по небу?
Ты, воплощение живущего духа!
Ты неизменно и вечно, потому что ты — начало всего, И тебе не будет конца, когда дети твои будут забыты!
Да, ты вечно и бесконечно! Ты восседаешь в высоте, На своем золотом троне, и ведешь счет векам!
Отец жизни! Лучезарное, животворное солнце!
Эгон закончил гимн, весьма красивый и оригинальный, и после минутной паузы взглянул вверх, к куполу, и произнес: «О, солнце, сойди на свой алтарь!»
И вдруг случилась удивительная вещь!
С высоты, подобно огненному мечу, блеснул яркий луч света… Он озарил лепестки золотого алтаря-цветка, и дивный цветок раскрылся под его лучезарным дыханием. Медленно раскрывались большие лепестки и открыли золотой алтарь, на котором горел огонь. Жрецы затрубили в трубы… Громкий крик пронесся в толпе, поднялся к золоченому куполу и вызвал ответное эхо в мраморных стенах храма. Солнечный луч упал на золотой алтарь, на священное пламя, которое заволновалось, закачалось и исчезло. Снова раздались звуки труб. Снова жрецы подняли руки, восклицая:
— Прими жертву нашу, о, священное солнце!
Я снова поймал взор Нилепты, глаза ее были устремлены на медный пол.
— Берегись! — произнес я громко. — Берегись!
Я видел, как Эгон наклонился и коснулся алтаря. Лица в толпе вокруг нас вдруг покраснели, потом побелели… Словно глубокий вздох пронесся над нами! Нилепта наклонилась вперед и невольным движением прикрыла глаза рукой. Зорайя обернулась и что-то шепнула начальнику телохранителей. Вдруг с резким шумом медный пол двинулся перед нами и открыл ужаснейшую печь под алтарем, огромную и раскаленную до того, что в ней могло растопиться железо.
С криком ужаса мы отскочили назад, все, кроме несчастного Альфонса, который помертвел от ужаса и, наверное, упал бы в огонь, если бы сильная рука сэра Генри не схватила его и не оттащила назад.
Ужасный ропот поднялся в толпе. Мы, четверо, все подвигались назад; Альфонс был посередине, прячась за наши спины. С нами были револьверы, хотя ружья у нас вежливо отняли при выходе из дворца, так как здесь не имеют понятия о револьверах.
Умслопогас принес с собой топор, потому что никто не решался отнять его, и теперь с вызывающим видом вертел его над головой и ударял в мраморные стены храма. Вдруг жрецы выхватили мечи из-под своего белого одеяния и бросились на нас. Надо было действовать или погибать. Первый жрец, который бросился на нас, был здоровый и рослый детина. Я пустил в него пулю, он упал и с ужасающим криком скатился в огонь, приготовленный для нас.
Не знаю, что подействовало на жрецов, ужасный крик или звук неожиданного выстрела, но они остановились, совершенно парализованные страхом. Прежде, чем они опомнились, Зорайя что-то сказала, и целая стена вооруженных людей окружила нас, обеих королев и придворных. Все это произошло в один момент, жрецы колебались, народ стоял в ожидании. Последний вопль сгоревшего жреца замер вдали. Воцарилась мертвая тишина.
Великий жрец Эгон повернул свое злое, дьявольское лицо.
— Прикажите докончить жертвоприношение! — закричал он королевам. — Разве эти чужеземцы не совершили святотатства? Зачем вы прикрываете своей царской мантией этих злодеев? Разве они не обречены на смерть? Разве наш жрец не умер, убитый волшебством этих чужеземцев? Как ветер с небес, прилетели они сюда, откуда — никто не знает, и кто они — мы не знаем! Берегитесь, королевы, оскорблять величие бога перед его священным алтарем! Его власть выше вашей власти! Его суд справедливее вашего суда! Берегитесь поднять против него нечестивую руку! Пусть жертвоприношение совершится, о, королевы!
Тогда Зорайя заговорила нежным голосом, и как ни серьезна была ее речь, мне слышалась в ней насмешка.
— О, Эгон, ты выразил свое желание и ты говорил правду! Но ты сам хочешь поднять нечестивую руку против правосудия бога. Подумай, полуденная жертва принесена, солнце удостоило принять в жертву своего жреца! — она выразила совершенно новую мысль, и народ одобрил ее восклицаниями. — Подумай об этих людях! Они — чужеземцы, приплывшие сюда по озеру. Кто принес их сюда? Как добрались они? Почему ты знаешь, что они так же, как мы, не поклоняются солнцу? Разве оказывать гостеприимство тем, кто приехал в нашу землю — значит бросить их в огонь? Стыдись! Стыдись! Разве это гостеприимство? Нас учили принять чужеземца и обласкать его, перевязать его раны, успокоить и накормить! Ты хотел успокоить их в огненной печи и накормить дымом? Стыдно тебе, стыдно!
Она замолчала, следя за впечатлением своих слов на толпу, и видя, что народ одобряет ее, переменила тон.
— На место! — крикнула она резко. — На место, говорю вам. Дайте дорогу королевам и тем, кого они покрыли своей царской мантией!
— А если я не хочу, королева? — процедил сквозь зубы Эгон.
— Стража проложит нам дорогу, — был гордый ответ, — даже здесь, в святилище, через трупы жрецов!
Эгон побледнел от ярости и взглянул на толпу. Ясно было, что все симпатии народа на стороне королевы. Цу-венди — любопытный и общительный народ. Как ни чудовищно было в их глазах наше святотатство, они вовсе не радовались мысли бросить в огненную печь живых чужеземцев, которых они видели в первый раз, стремились разглядеть, разузнать и удовлетворить свою любознательность. Эгон видел это и колебался. Тогда заговорила Нилепта своим музыкальным голосом:
— Подумай, Эгон, — сказала она, — судя по словам моей сестры, чужеземцы, может быть, также служители солнца! Они не могут говорить. Оставь это, пока они не научатся нашему языку! Разве можно осуждать, не выслушав оправдания? Когда эти люди будут в состоянии говорить за себя, тогда можно будет допросить их и выяснить все!
Это была отличная уловка для Эгона, и старый, мстительный жрец ухватился за нее.
— Пусть будет так, о королевы! — сказал он. — Отпустим этих людей с миром, и когда они научатся нашему языку, допросим их! Я же вознесу мою смиренную молитву перед алтарем божества, чтобы отвратить от страны бедствие, посланное в наказание за святотатство!
Ропот одобрения был ответом на слова жреца.
Окруженные королевской стражей, мы направились из храма домой.
Долго потом обсуждали мы все, что произошло, ту опасность, которой подвергались мы, благодаря жрецам. Даже королева бессильна против их могущества! Если бы не защита королев, мы бы были убиты ранее, чем увидели знаменитый храм солнца.
Попытка бросить нас в огонь, когда мы не подозревали об опасности, была последней уловкой жрецов, чтобы покончить с нами.
ПЕСНЯ ЗОРАЙИ
Мы вернулись во дворец и отлично проводили время.
Обе королевы, сановники, народ старились выказать нам почтение и засыпали нас подарками. Что касается печального инцидента с бегемотом, его предали забвению, что нас очень порадовало. Каждый день являлись делегации и разные лица, рассматривали наши ружья и платья, наши стальные рубашки, наши инструменты, особенно карманные часы, которые их восхищали. Но мы пришли в ярость, когда модные франты Цувенди вздумали скопировать наше платье, именно
— жакет сэра Генри.
Однажды, когда мы проснулись, нас ожидала целая группа людей, и Гуд, по обыкновению, дал рассмотреть им свою морскую форму.
Но эта делегация, казалось, состояла из людей другого класса, чем те, которые приходили к нам раньше.
Это были какие-то незначительные люди, чрезвычайно учтивые, все их внимание было обращено на подробности формы Гуда, с которой они сняли мерку.
Гуд был очень польщен, не подозревая, что имеет дело с шестью главными портными города Милозиса. Через день он имел удовольствие увидеть семь или восемь человек франтов, щеголявших в полной морской форме. Я никогда не забуду удивления и досады на его лице.
Вследствие этого, чтобы избежать подражания, мы решили надеть национальное платье Цу-венди, тем более, что наша одежда порядочно износилась. И как удобно было это платье, хотя я должен сознаться, что выглядел в нем очень смешно, так же, как и Альфонс.
Только один Умслопогас отказался надеть на себя что-либо. Когда его «муша» износилась, старый зулус сделал себе новую и продолжал ходить голым, как его собственный топор.
Все это время мы изучали язык Цу-венди и сделали значительные успехи в нем. На другое утро, после нашего приключения в храме, к нам явились трое важных и почтенных синьоров, вооруженных манускриптами, книгами, чернилами, перьями и объяснили нам, что посланы обучать нас.
Все мы, за исключением Умслопогаса, охотно засели за уроки, посвящая им четыре часа в день. Что касается Умслопогаса, он не хотел и слышать об ученье, не желая учиться «женскому языку». Когда один из наставников подошел к нему с книгой и развернул ее перед ним самым убедительным образом, с улыбкой на устах, подобно церковному старосте, который подобострастно подносит кружку для пожертвований богатому, но скупому прихожанину, Умслопогас вскочил со страшным ругательством и завертел топором перед глазами испуганного наставника. Тем и кончилась попытка научить его языку Цу-венди.
Целое утро мы проводили в этом полезном занятии, которое становилось все интереснее для нас, а после полудня мы наслаждались полной свободой.
Иногда мы ходили гулять, осматривали золотые россыпи или каменоломни мрамора, иногда охотились с собаками. Это прекраснейший спорт, и наши лошади были великолепны. Королевские конюшни были к нашим услугам, кроме того, Нилепта подарила нам 4 великолепных коня.
Случалось нам бывать на ястребиной охоте — она в большом фаворе у Цу-венди, — ястребов выпускают здесь на птицу вроде куропатки, замечательную быстротой и силой полета. Отбиваясь от нападения ястреба, птица теряет голову, взлетает высоко в воздух и представляет прекрасное зрелище! Иногда разнообразят охоту, выпуская прирученного орла на животное типа антилопы. Огромная птица удивительно красиво парит в воздухе, поднимаясь все выше и выше, пока не делается едва заметной черной точкой, и вдруг, словно пуля, падает вниз на животное, скрытое густой травой от всех, кроме его глаз.
В другие дни мы отплачивали за визиты, посещая красивые замки сановников и деревушки под стенами этих замков. Мы видели виноградники, хлебные поля, великолепные парки с роскошной растительностью, которая приводила меня в восхищение.
Огромные деревья стоят, как сильные, могучие великаны! Как гордо они поднимают свою голову навстречу бурям и непогодам, как радуются наступлению животворной весны! Как громко разговаривают они с ветром! Тысячи эоловых арф не могут сравниться с этими вздохами огромных деревьев, с шелестом их листвы! Проходят века. Дерево стоит, любуясь восходом и закатом солнца, любуясь звездами ночи, бесстрастное, спокойное под ревом бури, под дождем, под снегом; тянет оно соки из недр матери-земли и, следя за течением веков, изучает великую тайну рождения и смерти. Целые поколения проходят перед ним, люди, династии, обычаи, пока, в назначенный день свирепая буря разыграется над ним и нанесет ему последний удар.
По вечерам у сэра Генри, Гуда и у меня вошло в привычку ужинать с их величествами, конечно, не всегда, но раза 4 в неделю, когда они были одни и не заняты государственными делами. Я должен признаться, что эти маленькие ужины были прелестны. Я думаю, что особая прелесть Нилепты заключалась в ее простоте, в ее наивном интересе ко всяким пустякам. Это была самая простая и милая женщина, какую я когда-либо знал, и когда ее страсти были спокойны, удивительно кроткая и нежная; но она умела быть гордой королевой, когда ей было нужно, и пламенной дикаркой, если ее раздражали.
Никогда я не забуду сцены, когда я в первый раз убедился, что она любит Куртиса. Все это произошло из-за пристрастия Гуда к женскому обществу. Прошло 3 месяца обучения языку Цу-венди, как вдруг капитан Гуд порешил, что ему страшно надоел старый наставник, и, не говоря никому ни слова, заявил старику, что мы не можем делать дальнейших успехов в языке, если нас не будут учить женщины — молодые женщины, — заботливо добавил он. — На моей родине, — пояснил Гуд, — существует обычай выбирать прелестнейших девушек, чтобы учить языку чужестранцев.
Старые джентльмены слушали, разинув рот. Они поверили его словам, философски допуская, что созерцание красоты благодетельно действует на развитие ума, подобно тому, как солнце и свежий воздух благотворно оживляют физически человека. Было решено, что мы несравненно скорее и легче изучим язык Цу-венди, если найдутся учительницы! И так как женский пол болтлив, то мы, таким образом, скоро приобретем нужную нам практику в языке.
Ученые джентльмены ушли, уверяя Гуда, что его приказание вполне согласно с их собственным желанием!
Можно себе представить мое удивление и ужас, думаю, так же как и сэра Генри, когда, войдя в комнату, где мы обыкновенно занимались, на следующее утро, мы увидели вместо наших почтенных наставников трех прехорошеньких молодых женщин, которые краснели, улыбались, приседали, поясняя нам знаками, что присланы обучать нас. Тогда Гуд, пока мы удивленно поглядывали друг на друга, начал объяснять, что старые джентльмены сказали ему накануне вечером о необходимости найти учительниц для дальнейшего изучения языка. Я был поражен и спросил совета сэра Генри в таких критических обстоятельствах.
— Ладно, — сказал он, — ведь дамы уже здесь! Если мы отошлем их назад, то это может оскорбить их чувства. Не надо быть грубым с ними, вы видите, как они красны и смущены!
В это время Гуд начал уроки с самой хорошенькой из всех трех, я, со вздохом, последовал его примеру. День прошел хорошо. Молодые дамы были очень снисходительны и только смеялись, когда мы перевирали слова. Я никогда не видал Гуда таким внимательным к урокам; даже сэр Генри, казалось, с новым рвением принялся за изучение языка.
— Неужели это всегда будет так? — думал я.
На следующий день мы были несколько любезнее с дамами, наши уроки прерывались их вопросами о нашей родине, мы отвечали, как умели, на языке Цу-венди. Я слышал, как Гуд уверял свою учительницу, что ее красота превосходит красоту целой Европы, как солнце — красоту месяца. Она отвечала легким кивком головы и возразила, что она «только учительница и ничего больше, и что нельзя говорить такие вещи бедной девушке!» Затем дамы пропели нам кое-что, очень естественно и просто. Любовные песни Цу-венди весьма трогательны. На третий день мы были уже интимными друзьями. Гуд рассказывал хорошенькой учительнице свои любовные приключения и так растрогал ее, что оба начали томно вздыхать. Я толковал с моей учительницей, веселой голубоглазой девушкой, об искусстве Цу-венди, а она, пользуясь всяким удобным случаем, сажала мне на спину и затылок какое-то насекомое вроде таракана. В другом углу сэр Генри со своей гувернанткой углубились, насколько я мог судить, в изучение слов и их значений на языке Цу-венди. Дама нежно произносила слово, означающее «рука», и сэр Генри брал ее за руку, «произносила слово „глаза“, и он заглядывал в ее глубокие глаза, затем послышалось слово „губы“… но в этот момент моя молодая дама ухитрилась засунуть мне за ворот таракана и, громко смеясь, убежала. Я не выношу тараканов и сейчас же начал отряхиваться, смеясь над дерзостью моей учительницы. Потом я схватил подушку, на которой она сидела, и бросил ее вслед. Вообразите мой стыд, мой ужас, мое отчаяние, когда дверь внезапно отворилась, и в сопровождении двух воинов вошла к нам Нилепта. Подушка, брошенная мной, попала прямо в голову воина. Я сейчас же сделал вид, будто бы ничего не знаю о подушке. Гуд перестал вздыхать, а сэр Генри засвистал. Что касается бедных девушек, они были совершенно озадачены и растерялись.
Обе королевы, сановники, народ старились выказать нам почтение и засыпали нас подарками. Что касается печального инцидента с бегемотом, его предали забвению, что нас очень порадовало. Каждый день являлись делегации и разные лица, рассматривали наши ружья и платья, наши стальные рубашки, наши инструменты, особенно карманные часы, которые их восхищали. Но мы пришли в ярость, когда модные франты Цувенди вздумали скопировать наше платье, именно
— жакет сэра Генри.
Однажды, когда мы проснулись, нас ожидала целая группа людей, и Гуд, по обыкновению, дал рассмотреть им свою морскую форму.
Но эта делегация, казалось, состояла из людей другого класса, чем те, которые приходили к нам раньше.
Это были какие-то незначительные люди, чрезвычайно учтивые, все их внимание было обращено на подробности формы Гуда, с которой они сняли мерку.
Гуд был очень польщен, не подозревая, что имеет дело с шестью главными портными города Милозиса. Через день он имел удовольствие увидеть семь или восемь человек франтов, щеголявших в полной морской форме. Я никогда не забуду удивления и досады на его лице.
Вследствие этого, чтобы избежать подражания, мы решили надеть национальное платье Цу-венди, тем более, что наша одежда порядочно износилась. И как удобно было это платье, хотя я должен сознаться, что выглядел в нем очень смешно, так же, как и Альфонс.
Только один Умслопогас отказался надеть на себя что-либо. Когда его «муша» износилась, старый зулус сделал себе новую и продолжал ходить голым, как его собственный топор.
Все это время мы изучали язык Цу-венди и сделали значительные успехи в нем. На другое утро, после нашего приключения в храме, к нам явились трое важных и почтенных синьоров, вооруженных манускриптами, книгами, чернилами, перьями и объяснили нам, что посланы обучать нас.
Все мы, за исключением Умслопогаса, охотно засели за уроки, посвящая им четыре часа в день. Что касается Умслопогаса, он не хотел и слышать об ученье, не желая учиться «женскому языку». Когда один из наставников подошел к нему с книгой и развернул ее перед ним самым убедительным образом, с улыбкой на устах, подобно церковному старосте, который подобострастно подносит кружку для пожертвований богатому, но скупому прихожанину, Умслопогас вскочил со страшным ругательством и завертел топором перед глазами испуганного наставника. Тем и кончилась попытка научить его языку Цу-венди.
Целое утро мы проводили в этом полезном занятии, которое становилось все интереснее для нас, а после полудня мы наслаждались полной свободой.
Иногда мы ходили гулять, осматривали золотые россыпи или каменоломни мрамора, иногда охотились с собаками. Это прекраснейший спорт, и наши лошади были великолепны. Королевские конюшни были к нашим услугам, кроме того, Нилепта подарила нам 4 великолепных коня.
Случалось нам бывать на ястребиной охоте — она в большом фаворе у Цу-венди, — ястребов выпускают здесь на птицу вроде куропатки, замечательную быстротой и силой полета. Отбиваясь от нападения ястреба, птица теряет голову, взлетает высоко в воздух и представляет прекрасное зрелище! Иногда разнообразят охоту, выпуская прирученного орла на животное типа антилопы. Огромная птица удивительно красиво парит в воздухе, поднимаясь все выше и выше, пока не делается едва заметной черной точкой, и вдруг, словно пуля, падает вниз на животное, скрытое густой травой от всех, кроме его глаз.
В другие дни мы отплачивали за визиты, посещая красивые замки сановников и деревушки под стенами этих замков. Мы видели виноградники, хлебные поля, великолепные парки с роскошной растительностью, которая приводила меня в восхищение.
Огромные деревья стоят, как сильные, могучие великаны! Как гордо они поднимают свою голову навстречу бурям и непогодам, как радуются наступлению животворной весны! Как громко разговаривают они с ветром! Тысячи эоловых арф не могут сравниться с этими вздохами огромных деревьев, с шелестом их листвы! Проходят века. Дерево стоит, любуясь восходом и закатом солнца, любуясь звездами ночи, бесстрастное, спокойное под ревом бури, под дождем, под снегом; тянет оно соки из недр матери-земли и, следя за течением веков, изучает великую тайну рождения и смерти. Целые поколения проходят перед ним, люди, династии, обычаи, пока, в назначенный день свирепая буря разыграется над ним и нанесет ему последний удар.
По вечерам у сэра Генри, Гуда и у меня вошло в привычку ужинать с их величествами, конечно, не всегда, но раза 4 в неделю, когда они были одни и не заняты государственными делами. Я должен признаться, что эти маленькие ужины были прелестны. Я думаю, что особая прелесть Нилепты заключалась в ее простоте, в ее наивном интересе ко всяким пустякам. Это была самая простая и милая женщина, какую я когда-либо знал, и когда ее страсти были спокойны, удивительно кроткая и нежная; но она умела быть гордой королевой, когда ей было нужно, и пламенной дикаркой, если ее раздражали.
Никогда я не забуду сцены, когда я в первый раз убедился, что она любит Куртиса. Все это произошло из-за пристрастия Гуда к женскому обществу. Прошло 3 месяца обучения языку Цу-венди, как вдруг капитан Гуд порешил, что ему страшно надоел старый наставник, и, не говоря никому ни слова, заявил старику, что мы не можем делать дальнейших успехов в языке, если нас не будут учить женщины — молодые женщины, — заботливо добавил он. — На моей родине, — пояснил Гуд, — существует обычай выбирать прелестнейших девушек, чтобы учить языку чужестранцев.
Старые джентльмены слушали, разинув рот. Они поверили его словам, философски допуская, что созерцание красоты благодетельно действует на развитие ума, подобно тому, как солнце и свежий воздух благотворно оживляют физически человека. Было решено, что мы несравненно скорее и легче изучим язык Цу-венди, если найдутся учительницы! И так как женский пол болтлив, то мы, таким образом, скоро приобретем нужную нам практику в языке.
Ученые джентльмены ушли, уверяя Гуда, что его приказание вполне согласно с их собственным желанием!
Можно себе представить мое удивление и ужас, думаю, так же как и сэра Генри, когда, войдя в комнату, где мы обыкновенно занимались, на следующее утро, мы увидели вместо наших почтенных наставников трех прехорошеньких молодых женщин, которые краснели, улыбались, приседали, поясняя нам знаками, что присланы обучать нас. Тогда Гуд, пока мы удивленно поглядывали друг на друга, начал объяснять, что старые джентльмены сказали ему накануне вечером о необходимости найти учительниц для дальнейшего изучения языка. Я был поражен и спросил совета сэра Генри в таких критических обстоятельствах.
— Ладно, — сказал он, — ведь дамы уже здесь! Если мы отошлем их назад, то это может оскорбить их чувства. Не надо быть грубым с ними, вы видите, как они красны и смущены!
В это время Гуд начал уроки с самой хорошенькой из всех трех, я, со вздохом, последовал его примеру. День прошел хорошо. Молодые дамы были очень снисходительны и только смеялись, когда мы перевирали слова. Я никогда не видал Гуда таким внимательным к урокам; даже сэр Генри, казалось, с новым рвением принялся за изучение языка.
— Неужели это всегда будет так? — думал я.
На следующий день мы были несколько любезнее с дамами, наши уроки прерывались их вопросами о нашей родине, мы отвечали, как умели, на языке Цу-венди. Я слышал, как Гуд уверял свою учительницу, что ее красота превосходит красоту целой Европы, как солнце — красоту месяца. Она отвечала легким кивком головы и возразила, что она «только учительница и ничего больше, и что нельзя говорить такие вещи бедной девушке!» Затем дамы пропели нам кое-что, очень естественно и просто. Любовные песни Цу-венди весьма трогательны. На третий день мы были уже интимными друзьями. Гуд рассказывал хорошенькой учительнице свои любовные приключения и так растрогал ее, что оба начали томно вздыхать. Я толковал с моей учительницей, веселой голубоглазой девушкой, об искусстве Цу-венди, а она, пользуясь всяким удобным случаем, сажала мне на спину и затылок какое-то насекомое вроде таракана. В другом углу сэр Генри со своей гувернанткой углубились, насколько я мог судить, в изучение слов и их значений на языке Цу-венди. Дама нежно произносила слово, означающее «рука», и сэр Генри брал ее за руку, «произносила слово „глаза“, и он заглядывал в ее глубокие глаза, затем послышалось слово „губы“… но в этот момент моя молодая дама ухитрилась засунуть мне за ворот таракана и, громко смеясь, убежала. Я не выношу тараканов и сейчас же начал отряхиваться, смеясь над дерзостью моей учительницы. Потом я схватил подушку, на которой она сидела, и бросил ее вслед. Вообразите мой стыд, мой ужас, мое отчаяние, когда дверь внезапно отворилась, и в сопровождении двух воинов вошла к нам Нилепта. Подушка, брошенная мной, попала прямо в голову воина. Я сейчас же сделал вид, будто бы ничего не знаю о подушке. Гуд перестал вздыхать, а сэр Генри засвистал. Что касается бедных девушек, они были совершенно озадачены и растерялись.