Страница:
Комната Тиллотсона была на десять футов ниже уровня мостовой. Серый свет пробивался через решетку и с трудом проникал сквозь тусклое от пыли и грязи окно, а затем, попав в этот подземный каземат, бесследно растворялся — как капля молока, угодившая в чернильницу. В каморке стоял кислый запах мокрой штукатурки и гниющего дерева. Скудная мебель — кровать, умывальник, комод, стол, пара стульев — пряталась по углам и закоулкам этой темницы, лишь изредка попадаясь на глаза. Сюдато и приходил каждый день Споуд, сообщая старику, как идет подготовка к банкету. Он неизменно заставал его в одной и той же позе у окна — старик как бы купался в той крошечной лужице света, что проникала в комнату. «Старее старцев седовласых мир не знал»[33], — говорил про себя Споуд, глядя на художника, которого, строго говоря, нельзя было назвать седовласым — на его неровной лысине уцелело всего несколько волосков. Заслышав стук в дверь, мистер Тиллотсон обычно поворачивался на стуле и смотрел на посетителя моргающими невидящими глазами. Он всегда долго извинялся за то, что не сразу понимал, кто к нему пришел.
— Не сочтите это неучтивостью с моей стороны, — обычно прибавлял он, спросив, кто там. — Дело не в том, что я вас забыл. Просто здесь так темно, а зрение у меня уже не то…
После этого он издал неизменный смешок и, тыча пальцем в направлении решетки, говорил:
— Замечательное место для человека со зрением. Отсюда так хорошо смотреть на лодыжки. Отменный наблюдательный пункт.
До великого события оставался всего один день. Споуд явился с очередным визитом. Мистер Тиллотсон, по своему обыкновению, отпустил шутку насчет лодыжек, а Споуд, по своему обыкновению, засмеялся.
— Ну что ж, мистер Тиллотсон, — сказал он отсмеявшись, — завтра состоится ваше возвращение в большой свет, в мир искусства. Полагаю, вы заметите кое-какие перемены.
— Мне всегда на удивление везло, — сказал мистер Тиллотсон, и по выражению его лица было ясно, что он действительно так считает и что он уже забыл про свой подвал, про тараканов и про неумолимо таявшие десять фунтов, которые отделяли его от богадельни. — Судите сами: чем, как не поразительным везением, можно объяснить то, что вы обнаружили меня именно теперь. Этот банкет позволит мне снова занять мое настоящее положение в мире. У меня снова будут деньги, а потом — кто знает, — глядишь, и наладится мое зрение и я снова смогу писать. Мне вообще кажется, что я стал видеть лучше. Скажу прямо: будущее представляется мне в самом розовом свете.
Мистер Тиллотсон поднял глаза, лицо его сморщилось в подобие улыбки, и в подтверждение сказанному он закивал головой.
— Вы верите в инобытие? — брякнул вдруг Споуд и тут же страшно покраснел, устыдившись жестокости своих слов.
Но, к счастью, мистер Тиллотсон был слишком весел и воодушевлен, чтобы вникнуть в смысл сказанного.
— В инобытие? — переспросил он. — Нет, во все эти штучки я не верю с тысяча восемьсот пятьдесят девятого года. Дело в том, что в тот год я прочитал «Происхождение видов»[34], и эта книга перевернула все мои привычные представления. Какое уж тут инобытие, покорнейше благодарю. Вы-то, конечно, не помните, какой ажиотаж она вызвала тогда. Вы еще очень молоды, мистер Споуд.
— Сказать по правде, теперь я не так стар, как прежде, — сострил Споуд. — Самые пожилые люди — это старшеклассники и первокурсники. Ну, а я настолько повзрослел, что могу смело сказать: «Да, я молод!»
Споуд был не прочь развить высказанный парадокс, но вовремя заметил, что мистер Тиллотсон его не слушает. Тогда он решил приберечь это тонкое суждение до лучших времен и блеснуть перед теми, кто ценит удачно сказанное слово.
— Вы начали говорить о «Происхождении видов», мистер Тиллотсон, — напомнил он.
— О «Происхождении видов»? — удивился мистер Тиллотсон, с трудом выходя из вдруг охватившего его оцепенения.
— Да. Вы говорили о том, как эта книга перевернула все ваши представления.
— Ах да, ну конечно же. Для веры это был страшный удар. Мне, правда, запомнились слова Поэта-лауреата о том, что в честном сомнении веры больше[35]… больше, чем… Не помню точно, чем где, но, надеюсь, вы улавливаете мою основную мысль. Да, то был период тяжких испытаний для религии. Великое счастье, что мой учитель Хейдон не дожил до того дня. Он был человеком страстным. Прекрасно помню, как метался по своей студии в Лисонгроув, пел, что-то выкрикивал, молился — все сразу. Меня это тогда, признаться, немного пугало. Но он был замечательным человеком, великим человеком. «Человек во всем, ему подобных мне уже не встретить»[36]. Бард, как всегда, прав. Но это все было много-много лет назад, когда вы, мистер Споуд, еще не родились.
— Что ж, теперь я не так стар, как прежде, — вторично сострил Споуд, надеясь, что на сей раз его остроумие будет оценено по достоинству. Но мистер Тиллотсон не обратил внимания на его слова и продолжал:
— Это было много-много лет назад, но теперь, когда я вспоминаю былые времена, у меня возникает такое ощущение, что все это случилось вчера или позавчера. Удивительное дело: порой один день кажется вечностью, а проходят годы — но для тебя они промелькнули, как несколько часов. Я как сейчас вижу старика Хейдона, который мечется по своей мастерской. Я его вижу гораздо отчетливей, чем вас, мистер Споуд. У памяти зрение не слабеет. Впрочем, мне кажется, что я стал гораздо лучше видеть. Скоро я опять смогу смотреть на эти самые лодыжки…
Старик надреснуто засмеялся — как старый дребезжащий звонок, подумал Споуд. Звонок, который хрипло надрывается в старинном доме, в комнате прислуги.
— И очень скоро, — продолжал мистер Тиллотсон, — я опять начну писать. Ах, мистер Споуд, мне на удивление везет, я верю в свое счастье, я верую в него. Ведь, если разобраться, что такое счастье? Всего-навсего другое обозначение понятия Провидение, несмотря на «Происхождение видов» и все такое прочее. Тысячу раз прав был Поэт-лауреат, когда сказал, что в честном сомнении гораздо больше веры, чем… одним словом… как бы вам сказать… Я рассматриваю вас, мистер Споуд, как посланца Провидения. Ваше появление стало поворотным пунктом в моей жизни, ознаменовало собой начало новой эры. Знаете, что я сделаю, когда мое материальное положение поправится? Заведу себе ежа.
— Заведете себе ежа, мистер Тиллотсон?
— Да, чтобы избавиться от тараканов. Еж — лучшее средство от этих насекомых. Он будет пожирать их, пока его не стошнит, пока он не объестся и не лопнет. Это, кстати сказать, напомнило мне одну мою шутку: мой бедный учитель Хейдон готовил эскиз фресок для нового здания парламента[37], и я предложил ему изобразить короля Иоанна, который умирает, объевшись устрицами[38]. Я сказал тогда, что это важнейшее событие в истории английской демократии, классический пример вмешательства Провидения, устранившего тирана.
Мистер Тиллотсон снова рассмеялся — маленький колокольчик в доме, где больше никто не живет: рука призрака дергает шнур в гостиной, и на тихое дребезжание звонка спешит лакейфантом.
— Я до сих пор помню его смех — раскатистый, величественный, заразительный. Но его эскиз отвергли, и это стало для него чудовищным потрясением, роковым ударом, первой и главной причиной его самоубийства.
Мистер Тиллотсон замолчал. Воцарилась долгая тишина. Споуд, сам не зная почему, почувствовал вдруг неизъяснимую симпатию к своему собеседнику, такому дряхлому и хрупкому телом, стоявшему одной ногой в могиле, но душой бодрому, полному жизни. Ему вдруг стало стыдно за себя, он застеснялся своей молодости и бойкости. Он ощутил себя мальчишкой, пугающим птиц трещоткой. Он и впрямь слишком много трещал, размахивал руками, тратил время и энергию на какую-то полную чушь, а что касается птиц, которых он отпугивал, не давал им свить гнездо в его душе, так то были удивительные создания с огромными широкими крыльями — прекрасные мысли, чувства, убеждения, что посещают людей, познавших высокую прелесть жизни покойной и уединенной. Он же любыми способами отпугивал этих благостных посланцев. Внутренний мир старика с его ежами и честными сомнениями напоминал Споуду чудесную тихую полянку, куда охотно слетались прекрасные стаи непуганых белокрылых существ. Ему вдруг стало мучительно стыдно. А может быть, попробовать изменить свою жизнь, пока не поздно? Хорошо бы уверовать — только возможно ли это, не бредовая ли это затея?
— Ежа достать несложно, — сказал он. — Они наверняка есть сейчас в продаже у Уитли.
Перед самым уходом Споуд сделал открытие, которое весьма его огорчило. Выяснилось, что у Тиллотсона не было выходного костюма. Времени оставалось слишком мало, чтобы можно было успеть что-то сшить, да, кроме того, был ли смысл в таких больших расходах?
— Нам придется у кого-то одолжить костюм, мистер Тиллотсон, — сказал он. — Жаль, что я об этом не подумал раньше.
— Одолжить костюм? — переспросил мистер Тиллотсон, заметно приуныв от огорчительной новости. — Господи, какой кошмар!
Споуд умчался держать совет с лордом Баджери, который на удивление быстро сообразил, что надлежит предпринять. «Позовите-ка ко мне Борхема!» — приказал он лакею, явившемуся на его звонок.
Борхем был одним из тех дряхлых дворецких, что обитают в домах знатных фамилий, переживая поколение за поколением. Ему было уже сильно за восемьдесят, годы иссушили и согнули его.
— Все старики примерно одной комплекции, — изрек лорд Баджери. — А, вот и он. Послушайте, Борхем, нет ли у вас лишнего вечернего костюма?
— Да, милорд, у меня есть старый костюм, который я не носил с… дай Бог памяти… с тысяча девятьсот седьмого или восьмого года.
— Это как раз то, что надо. Я был бы чрезвычайно признателен вам, Борхем, если бы вы могли одолжить его на один день мистеру Споуду.
Старик удалился и вскоре вернулся — через руку у него был переброшен старый-престарый черный костюм. Борхем поднял брюки и пиджак для всеобщего обозрения. При свете дня они являли собой весьма жалкое зрелище.
— Вы просто не можете себе представить, — проворчал он Споуду, — как легко испачкать одежду едой. Чуть что — и появляется пятно. И это при всей аккуратности, сэр! При всей аккуратности.
— Вы правы, — сочувственно отозвался Споуд.
— При всей аккуратности, сэр!
— Ничего, при искусственном освещении костюм будет выглядеть прилично.
— Очень даже прилично, — согласился лорд Баджери. — Благодарю вас, Борхем. Вы получите костюм назад в четверг.
— Как вам будет угодно, милорд, как вам будет угодно, — отозвался старик и, откланявшись, удалился.
В день великого события Споуд явился к мистеру Тиллотсону со свертком, в котором находились отставной парадный костюм Борхема и все необходимые дополнения в виде рубашки, воротничка и так далее. Темнота и слабое зрение Тиллотсона сделали свое дело: старик не обратил внимания на изъяны в праздничном наряде. Он вообще находился в состоянии крайнего нервного возбуждения. Ему хотелось немедленно начать одеваться — несмотря на то что было всего-навсего три часа, и Споуду пришлось потратить немало усилий, чтобы охладить его пыл.
— Не волнуйтесь, мистер Тиллотсон, ради Бога, не волнуйтесь. До половины восьмого у нас еще бездна времени.
Через час Споуд уехал, и, не успела дверь комнаты закрыться за ним, мистер Тиллотсон начал наряжаться. Он зажег газ и пару свечей и, близоруко щурясь, мучительно вглядываясь в свое смутное отражение в крошечном зеркальце, которое стояло на комоде, принялся за дело с рвением юной красавицы, готовящейся к первому в жизни балу. К шести часам были нанесены последние штрихи, и было ясно, что мистер Тиллотсон гордился проделанной работой.
Он вышагивал взад и вперед по своему подвалу, мурлыкая под нос песенку, которая была очень популярна лет пятьдесят тому назад:
— А вот и вы, Споуд! Как видите, я уже готов. Костюм, слава Богу, оказался мне впору, словно специально на меня шили. Я сердечно признателен джентльмену, который так любезно одолжил его мне. Рискованное дело одалживать одежду. Ибо, как сказал Бард, «легко и ссуду потерять, и друга»[39]. А Бард всегда прав.
— Минуточку! — перебил его Споуд. — Маленькое улучшение. — Он расстегнул злополучный пиджак и снова застегнул его, восстановив необходимую симметрию.
Мистер Тиллотсон был явно обескуражен таким вопиющим промахом с собственной стороны.
— Благодарю вас, благодарю вас, — бормотал он, стараясь избавиться от опеки непрошеного камердинера. — Все в полном порядке, уверяю вас. Я сам, сам… Какая глупость с моей стороны. Но, слава Богу, костюм мне впору…
— Да и галстук не мешало бы, — осторожно начал Споуд, но старик был непреклонен.
— Нет, нет, с галстуком полный порядок. Я умею завязывать галстуки, мистер Споуд, вы уж мне поверьте. С галстуком полный порядок. Ради всех святых, давайте оставим все как есть.
— Какой у вас интересный орден!
Мистер Тиллотсон не без удовольствия взглянул себе на грудь:
— Обратили, значит, внимание? Давненько я его не надевал. Меня наградили за заслуги в русско-турецкой войне. Это орден Целомудрия второй степени. Первой степени вручают только коронованным особам… лицам королевской крови и еще послам. Ну, а второй степени может получить паша самого высокого ранга. У меня как раз второй степени. Первой степени вручают только коронованным особам…
— Все понятно, — перебил его Споуд.
— Как вы полагаете, мистер Споуд, я неплохо выгляжу? — осведомился мистер Тиллотсон, в голосе которого зазвучала некоторая тревога.
— Вы выглядите просто превосходно, мистер Тиллотсон, просто превосходно, да и орден у вас замечательный.
Старик снова просиял.
— Слава Богу, — отозвался он, — что костюм мне впору. Но я вообще-то не люблю одалживать одежду. Как сказал Бард, «легко и ссуду потерять, и друга». А Бард всегда прав.
— Тьфу, опять этот гадкий таракан, — воскликнул Споуд.
Мистер Тиллотсон наклонился и стал шарить взглядом по полу.
— Вот он! — сказал он наконец и топнул ногой по крошечному угольку, который, хрустнув, обратился под его подошвой в пыль. — Нет, обязательно заведу себе ежа.
Пора было ехать. Вокруг огромной машины лорда Баджери собралась толпа мальчишек и девчонок. Шофер, явно полагавший, что подобное любопытство есть надругательство над такими понятиями, как честь и достоинство, сидел, как статуя, окаменело уставясь в вечность. Когда Споуд и мистер Тиллотсон вышли на улицу, их приветствовал вопль, в котором насмешка и уважение слились воедино. Когда же они садились в машину, их провожали молчаливо-почтительные взгляды.
— В кафе «Бомба», — распорядился Споуд.
«Роллс-ройс» издал что-то очень похожее на вздох и тронулся с места. Дети снова завопили и ринулись вдогонку, размахивая руками от возбуждения. И тогда мистер Тиллотсон непередаваемо изящным движением подался вперед и бросил в толпу сорванцов свои последние три медяка.
— Не сочтите это неучтивостью с моей стороны, — обычно прибавлял он, спросив, кто там. — Дело не в том, что я вас забыл. Просто здесь так темно, а зрение у меня уже не то…
После этого он издал неизменный смешок и, тыча пальцем в направлении решетки, говорил:
— Замечательное место для человека со зрением. Отсюда так хорошо смотреть на лодыжки. Отменный наблюдательный пункт.
До великого события оставался всего один день. Споуд явился с очередным визитом. Мистер Тиллотсон, по своему обыкновению, отпустил шутку насчет лодыжек, а Споуд, по своему обыкновению, засмеялся.
— Ну что ж, мистер Тиллотсон, — сказал он отсмеявшись, — завтра состоится ваше возвращение в большой свет, в мир искусства. Полагаю, вы заметите кое-какие перемены.
— Мне всегда на удивление везло, — сказал мистер Тиллотсон, и по выражению его лица было ясно, что он действительно так считает и что он уже забыл про свой подвал, про тараканов и про неумолимо таявшие десять фунтов, которые отделяли его от богадельни. — Судите сами: чем, как не поразительным везением, можно объяснить то, что вы обнаружили меня именно теперь. Этот банкет позволит мне снова занять мое настоящее положение в мире. У меня снова будут деньги, а потом — кто знает, — глядишь, и наладится мое зрение и я снова смогу писать. Мне вообще кажется, что я стал видеть лучше. Скажу прямо: будущее представляется мне в самом розовом свете.
Мистер Тиллотсон поднял глаза, лицо его сморщилось в подобие улыбки, и в подтверждение сказанному он закивал головой.
— Вы верите в инобытие? — брякнул вдруг Споуд и тут же страшно покраснел, устыдившись жестокости своих слов.
Но, к счастью, мистер Тиллотсон был слишком весел и воодушевлен, чтобы вникнуть в смысл сказанного.
— В инобытие? — переспросил он. — Нет, во все эти штучки я не верю с тысяча восемьсот пятьдесят девятого года. Дело в том, что в тот год я прочитал «Происхождение видов»[34], и эта книга перевернула все мои привычные представления. Какое уж тут инобытие, покорнейше благодарю. Вы-то, конечно, не помните, какой ажиотаж она вызвала тогда. Вы еще очень молоды, мистер Споуд.
— Сказать по правде, теперь я не так стар, как прежде, — сострил Споуд. — Самые пожилые люди — это старшеклассники и первокурсники. Ну, а я настолько повзрослел, что могу смело сказать: «Да, я молод!»
Споуд был не прочь развить высказанный парадокс, но вовремя заметил, что мистер Тиллотсон его не слушает. Тогда он решил приберечь это тонкое суждение до лучших времен и блеснуть перед теми, кто ценит удачно сказанное слово.
— Вы начали говорить о «Происхождении видов», мистер Тиллотсон, — напомнил он.
— О «Происхождении видов»? — удивился мистер Тиллотсон, с трудом выходя из вдруг охватившего его оцепенения.
— Да. Вы говорили о том, как эта книга перевернула все ваши представления.
— Ах да, ну конечно же. Для веры это был страшный удар. Мне, правда, запомнились слова Поэта-лауреата о том, что в честном сомнении веры больше[35]… больше, чем… Не помню точно, чем где, но, надеюсь, вы улавливаете мою основную мысль. Да, то был период тяжких испытаний для религии. Великое счастье, что мой учитель Хейдон не дожил до того дня. Он был человеком страстным. Прекрасно помню, как метался по своей студии в Лисонгроув, пел, что-то выкрикивал, молился — все сразу. Меня это тогда, признаться, немного пугало. Но он был замечательным человеком, великим человеком. «Человек во всем, ему подобных мне уже не встретить»[36]. Бард, как всегда, прав. Но это все было много-много лет назад, когда вы, мистер Споуд, еще не родились.
— Что ж, теперь я не так стар, как прежде, — вторично сострил Споуд, надеясь, что на сей раз его остроумие будет оценено по достоинству. Но мистер Тиллотсон не обратил внимания на его слова и продолжал:
— Это было много-много лет назад, но теперь, когда я вспоминаю былые времена, у меня возникает такое ощущение, что все это случилось вчера или позавчера. Удивительное дело: порой один день кажется вечностью, а проходят годы — но для тебя они промелькнули, как несколько часов. Я как сейчас вижу старика Хейдона, который мечется по своей мастерской. Я его вижу гораздо отчетливей, чем вас, мистер Споуд. У памяти зрение не слабеет. Впрочем, мне кажется, что я стал гораздо лучше видеть. Скоро я опять смогу смотреть на эти самые лодыжки…
Старик надреснуто засмеялся — как старый дребезжащий звонок, подумал Споуд. Звонок, который хрипло надрывается в старинном доме, в комнате прислуги.
— И очень скоро, — продолжал мистер Тиллотсон, — я опять начну писать. Ах, мистер Споуд, мне на удивление везет, я верю в свое счастье, я верую в него. Ведь, если разобраться, что такое счастье? Всего-навсего другое обозначение понятия Провидение, несмотря на «Происхождение видов» и все такое прочее. Тысячу раз прав был Поэт-лауреат, когда сказал, что в честном сомнении гораздо больше веры, чем… одним словом… как бы вам сказать… Я рассматриваю вас, мистер Споуд, как посланца Провидения. Ваше появление стало поворотным пунктом в моей жизни, ознаменовало собой начало новой эры. Знаете, что я сделаю, когда мое материальное положение поправится? Заведу себе ежа.
— Заведете себе ежа, мистер Тиллотсон?
— Да, чтобы избавиться от тараканов. Еж — лучшее средство от этих насекомых. Он будет пожирать их, пока его не стошнит, пока он не объестся и не лопнет. Это, кстати сказать, напомнило мне одну мою шутку: мой бедный учитель Хейдон готовил эскиз фресок для нового здания парламента[37], и я предложил ему изобразить короля Иоанна, который умирает, объевшись устрицами[38]. Я сказал тогда, что это важнейшее событие в истории английской демократии, классический пример вмешательства Провидения, устранившего тирана.
Мистер Тиллотсон снова рассмеялся — маленький колокольчик в доме, где больше никто не живет: рука призрака дергает шнур в гостиной, и на тихое дребезжание звонка спешит лакейфантом.
— Я до сих пор помню его смех — раскатистый, величественный, заразительный. Но его эскиз отвергли, и это стало для него чудовищным потрясением, роковым ударом, первой и главной причиной его самоубийства.
Мистер Тиллотсон замолчал. Воцарилась долгая тишина. Споуд, сам не зная почему, почувствовал вдруг неизъяснимую симпатию к своему собеседнику, такому дряхлому и хрупкому телом, стоявшему одной ногой в могиле, но душой бодрому, полному жизни. Ему вдруг стало стыдно за себя, он застеснялся своей молодости и бойкости. Он ощутил себя мальчишкой, пугающим птиц трещоткой. Он и впрямь слишком много трещал, размахивал руками, тратил время и энергию на какую-то полную чушь, а что касается птиц, которых он отпугивал, не давал им свить гнездо в его душе, так то были удивительные создания с огромными широкими крыльями — прекрасные мысли, чувства, убеждения, что посещают людей, познавших высокую прелесть жизни покойной и уединенной. Он же любыми способами отпугивал этих благостных посланцев. Внутренний мир старика с его ежами и честными сомнениями напоминал Споуду чудесную тихую полянку, куда охотно слетались прекрасные стаи непуганых белокрылых существ. Ему вдруг стало мучительно стыдно. А может быть, попробовать изменить свою жизнь, пока не поздно? Хорошо бы уверовать — только возможно ли это, не бредовая ли это затея?
— Ежа достать несложно, — сказал он. — Они наверняка есть сейчас в продаже у Уитли.
Перед самым уходом Споуд сделал открытие, которое весьма его огорчило. Выяснилось, что у Тиллотсона не было выходного костюма. Времени оставалось слишком мало, чтобы можно было успеть что-то сшить, да, кроме того, был ли смысл в таких больших расходах?
— Нам придется у кого-то одолжить костюм, мистер Тиллотсон, — сказал он. — Жаль, что я об этом не подумал раньше.
— Одолжить костюм? — переспросил мистер Тиллотсон, заметно приуныв от огорчительной новости. — Господи, какой кошмар!
Споуд умчался держать совет с лордом Баджери, который на удивление быстро сообразил, что надлежит предпринять. «Позовите-ка ко мне Борхема!» — приказал он лакею, явившемуся на его звонок.
Борхем был одним из тех дряхлых дворецких, что обитают в домах знатных фамилий, переживая поколение за поколением. Ему было уже сильно за восемьдесят, годы иссушили и согнули его.
— Все старики примерно одной комплекции, — изрек лорд Баджери. — А, вот и он. Послушайте, Борхем, нет ли у вас лишнего вечернего костюма?
— Да, милорд, у меня есть старый костюм, который я не носил с… дай Бог памяти… с тысяча девятьсот седьмого или восьмого года.
— Это как раз то, что надо. Я был бы чрезвычайно признателен вам, Борхем, если бы вы могли одолжить его на один день мистеру Споуду.
Старик удалился и вскоре вернулся — через руку у него был переброшен старый-престарый черный костюм. Борхем поднял брюки и пиджак для всеобщего обозрения. При свете дня они являли собой весьма жалкое зрелище.
— Вы просто не можете себе представить, — проворчал он Споуду, — как легко испачкать одежду едой. Чуть что — и появляется пятно. И это при всей аккуратности, сэр! При всей аккуратности.
— Вы правы, — сочувственно отозвался Споуд.
— При всей аккуратности, сэр!
— Ничего, при искусственном освещении костюм будет выглядеть прилично.
— Очень даже прилично, — согласился лорд Баджери. — Благодарю вас, Борхем. Вы получите костюм назад в четверг.
— Как вам будет угодно, милорд, как вам будет угодно, — отозвался старик и, откланявшись, удалился.
В день великого события Споуд явился к мистеру Тиллотсону со свертком, в котором находились отставной парадный костюм Борхема и все необходимые дополнения в виде рубашки, воротничка и так далее. Темнота и слабое зрение Тиллотсона сделали свое дело: старик не обратил внимания на изъяны в праздничном наряде. Он вообще находился в состоянии крайнего нервного возбуждения. Ему хотелось немедленно начать одеваться — несмотря на то что было всего-навсего три часа, и Споуду пришлось потратить немало усилий, чтобы охладить его пыл.
— Не волнуйтесь, мистер Тиллотсон, ради Бога, не волнуйтесь. До половины восьмого у нас еще бездна времени.
Через час Споуд уехал, и, не успела дверь комнаты закрыться за ним, мистер Тиллотсон начал наряжаться. Он зажег газ и пару свечей и, близоруко щурясь, мучительно вглядываясь в свое смутное отражение в крошечном зеркальце, которое стояло на комоде, принялся за дело с рвением юной красавицы, готовящейся к первому в жизни балу. К шести часам были нанесены последние штрихи, и было ясно, что мистер Тиллотсон гордился проделанной работой.
Он вышагивал взад и вперед по своему подвалу, мурлыкая под нос песенку, которая была очень популярна лет пятьдесят тому назад:
Через час явился Споуд; он приехал в одном из «роллс-ройсов» лорда Баджери. Он приоткрыл дверь стариковской каморки и на мгновение застыл у порога с широко раскрытыми глазами. Мистер Тиллотсон стоял у решетки давно не топленного камина, облокотившись на каминную доску, закинув ногу за ногу в непринужденно-аристократической позе. Свет от свечей падал ему на лицо таким образом, что каждая линия, каждая морщинка отбрасывала густую тень, подчеркивая его дряхлость и придавая ему вид одновременно благородный и жалко-трогательный. Что касается старого костюма Борхема, то он выглядел просто чудовищно. Пиджак был сильно длинен в рукавах и фалдах, брюки обвисали вокруг лодыжек гигантскими складками. Жировые пятна были заметны даже при тусклом подвальном освещении. Белый галстук, который мистер Тиллотсон завязывал так долго и так старательно, сбился набок, чего старый художник по своей слепоте не заметил. Он ухитрился застегнуть пиджак так, что одной пуговице не досталось петли, а петле пуговицы. По пластрону у него струилась широкая зеленая лента неизвестного Споуду ордена.
О, Энн Мери Джонc! Королева
Рояля, струны и напева.
пискляво допел мистер Тиллотсон и поприветствовал гостя.
Рояля, струны и напева, —
— А вот и вы, Споуд! Как видите, я уже готов. Костюм, слава Богу, оказался мне впору, словно специально на меня шили. Я сердечно признателен джентльмену, который так любезно одолжил его мне. Рискованное дело одалживать одежду. Ибо, как сказал Бард, «легко и ссуду потерять, и друга»[39]. А Бард всегда прав.
— Минуточку! — перебил его Споуд. — Маленькое улучшение. — Он расстегнул злополучный пиджак и снова застегнул его, восстановив необходимую симметрию.
Мистер Тиллотсон был явно обескуражен таким вопиющим промахом с собственной стороны.
— Благодарю вас, благодарю вас, — бормотал он, стараясь избавиться от опеки непрошеного камердинера. — Все в полном порядке, уверяю вас. Я сам, сам… Какая глупость с моей стороны. Но, слава Богу, костюм мне впору…
— Да и галстук не мешало бы, — осторожно начал Споуд, но старик был непреклонен.
— Нет, нет, с галстуком полный порядок. Я умею завязывать галстуки, мистер Споуд, вы уж мне поверьте. С галстуком полный порядок. Ради всех святых, давайте оставим все как есть.
— Какой у вас интересный орден!
Мистер Тиллотсон не без удовольствия взглянул себе на грудь:
— Обратили, значит, внимание? Давненько я его не надевал. Меня наградили за заслуги в русско-турецкой войне. Это орден Целомудрия второй степени. Первой степени вручают только коронованным особам… лицам королевской крови и еще послам. Ну, а второй степени может получить паша самого высокого ранга. У меня как раз второй степени. Первой степени вручают только коронованным особам…
— Все понятно, — перебил его Споуд.
— Как вы полагаете, мистер Споуд, я неплохо выгляжу? — осведомился мистер Тиллотсон, в голосе которого зазвучала некоторая тревога.
— Вы выглядите просто превосходно, мистер Тиллотсон, просто превосходно, да и орден у вас замечательный.
Старик снова просиял.
— Слава Богу, — отозвался он, — что костюм мне впору. Но я вообще-то не люблю одалживать одежду. Как сказал Бард, «легко и ссуду потерять, и друга». А Бард всегда прав.
— Тьфу, опять этот гадкий таракан, — воскликнул Споуд.
Мистер Тиллотсон наклонился и стал шарить взглядом по полу.
— Вот он! — сказал он наконец и топнул ногой по крошечному угольку, который, хрустнув, обратился под его подошвой в пыль. — Нет, обязательно заведу себе ежа.
Пора было ехать. Вокруг огромной машины лорда Баджери собралась толпа мальчишек и девчонок. Шофер, явно полагавший, что подобное любопытство есть надругательство над такими понятиями, как честь и достоинство, сидел, как статуя, окаменело уставясь в вечность. Когда Споуд и мистер Тиллотсон вышли на улицу, их приветствовал вопль, в котором насмешка и уважение слились воедино. Когда же они садились в машину, их провожали молчаливо-почтительные взгляды.
— В кафе «Бомба», — распорядился Споуд.
«Роллс-ройс» издал что-то очень похожее на вздох и тронулся с места. Дети снова завопили и ринулись вдогонку, размахивая руками от возбуждения. И тогда мистер Тиллотсон непередаваемо изящным движением подался вперед и бросил в толпу сорванцов свои последние три медяка.
IV
Огромный зал кафе «Бомба» постепенно наполнялся гостями. Длинные зеркала в позолоченных рамах отражали ту причудливую смесь, что являли собой участники банкета. Академики средних лет подозрительно косились на молодых людей, в которых они видели (и совершенно справедливо) бунтарей, устроителей выставок постимпрессионистов. Враждующие критики, столкнувшись вдруг лицом к лицу, кипели от еле сдерживаемой злости. Миссис Нобс, миссис Крокодилер и миссис Мандрагор, неутомимые охотницы за крупной дичью мира искусств, были вне себя от гнева: слишком уж неожиданно оказались они вместе в том обширном заповеднике, где каждая надеялась всласть поохотиться в одиночку. Среди этого скопища не выносящих друг друга тщеславцев прохаживался лорд Баджери с мягким и учтивым выражением лица. Глядя на него, как-то не верилось, что он хотя бы смутно догадывается о том, какие интриги и страсти кипят вокруг. Он был на седьмом небе от счастья. За неподвижновосковыми чертами его лица-маски — нос как у представителей Ганноверской династии, тусклые поросячьи глазки, бледные полные губы — скрывался маленький и озорной бесенок, который прямо-таки покатывался от хохота.
— Как мило, что вы решили посетить нас, миссис Мандрагор, — говорил он, — и тем самым воздали честь великому прошлому нашего искусства. Я душевно рад, что вы привели с собой очаровательную миссис Крокодилер. А это неужели наша дорогая миссис Нобс? Ну да, конечно же, она! Как это я ее раньше не заметил? Какая прелесть. Я всегда считал вас истинными ценительницами искусства.
И он умчался — было грех упустить восхитительную возможность представить знаменитого скульптора сэра Герберта Херна молодому, но уже достаточно влиятельному критику, который в одной из своих рецензий назвал сэра Герберта каменщиком-монументалистом.
Вскоре в дверях раззолоченного зала появился метрдотель. «Мистер Тиллотсон!» — громко и торжественно возвестил он. Поддерживаемый сзади юным Споудом, мистер Тиллотсон медленными и неуверенными шагами вошел в зал. От яркого света он часто и болезненно моргал, веки над его подернутыми пеленой глазами казались крыльями плененного мотылька. Войдя в зал, он остановился и как-то подтянулся, постаравшись придать себе облик спокойного достоинства. К нему подбежал лорд Баджери и стал трясти ему руку.
— Добро пожаловать, мистер Тиллотсон, добро пожаловать от имени всего английского искусства.
Мистер Тиллотсон молча наклонил голову. Он был так взволнован, что ничего не мог сказать.
— Позвольте мне представить вас некоторым из ваших младших коллег, собравшихся здесь в вашу честь.
Затем лорд Баджери представил всех находившихся в зале старому художнику, который отвешивал поклоны, обменивался рукопожатиями, издавал какие-то странные, похожие на кашель звуки, но по-прежнему не мог ничего сказать. Зато немало любезностей наговорили миссис Нобс, миссис Крокодилер и миссис Мандрагор.
Подали угощение, все стали рассаживаться по местам. Во главе стола сидел лорд Баджери, по правую руку от которого был мистер Тиллотсон, а по левую — сэр Герберт Херн. Прекрасная кухня и замечательные вина, которыми по праву славилось кафе «Бомба», сделали свое дело: мистер Тиллотсон ел и пил от души, как человек, много лет проживший в каморке с тараканами на одной картошке и капусте. После второго бокала он вдруг заговорил, бурно и внезапно, словно прорвало плотину.
— В Малой Азии, — начал он свой монолог, — на званых обедах принято икать в знак сытости и благодарности хозяевам. Eructavit cor meum [40], как сказал Псалмопевец, который ведь тоже был с Востока.
Споуд устроил так, что его соседкой оказалась миссис Крокодилер: у него были на нее свои виды. Что и говорить, она была жуткая женщина, но с деньгами и могла оказаться весьма полезной. Споуд поставил себе целью во что бы то ни стало завоевать ее расположение: ему хотелось уговорить ее приобрести кое-что из работ молодых художников, друзей Споуда.
— В подвале? — ужасалась тем временем миссис Крокодилер. — С тараканами? Какой ужас! Бедный, несчастный старик! Вы, кажется, сказали, что ему девяносто семь лет? Подумать только! Надеюсь, что подписка будет не так уж мала. Разумеется, каждый из нас был бы счастлив дать побольше. Но при нынешней дороговизне, при огромных расходах…
— Я понимаю, — поддакнул Споуд.
— А все из-за лейбористов, — продолжала миссис Крокодилер. — Конечно, было бы неплохо время от времени приглашать его пообедать, но вообще-то мне кажется, что он уже слишком стар, слишком farouche [41] и gateux[42]. Так что все это было бы ему самому в тягость. А вы, значит, работаете у мистера Голлами? Очаровательнейший человек, талантливый, прекрасный собеседник…
— Eructavit cor meum, — в третий раз произнес мистер Тиллотсон.
Лорд Баджери сделал было попытку отвлечь его от особенностей турецкого этикета, но неудачно.
В половине десятого те недобрые чувства, что царили перед обедом, задремали, усыпленные вином. Сэр Герберт Херн, например, пришел к выводу, что молодой кубист, сидевший с ним рядом, отнюдь не безумец и неплохо разбирается в творчестве «старых мастеров». Молодое поколение, со своей стороны, вдруг обнаружило, что далеко не все «старики» — злобные интриганы, хотя, конечно, в большинстве своем они не отличались большим умом. Миссис Нобс, миссис Крокодилер и миссис Мандрагор, будучи дамами старой закалки, почти не пили вина, а потому огонь взаимной ненависти по-прежнему жег их сердца.
Настало время речей. Поднялся лорд Баджери, сказал все, что от него ожидалось, и передал слово сэру Герберту Херну, который и должен был произнести главный тост вечера. Сэр Герберт откашлялся, улыбнулся и стал говорить. Тост длился минут двадцать, и за это время он успел угостить собравшихся анекдотами о Гладстоне[43], лорде Лейтоне[44], сэре Альма Тадема[45], а также о покойном епископе Бомбейском. Он сочинил три каламбура, он цитировал Шекспира и Уиттьера, он был остроумен, он был красноречив, он был торжествен. В конце своего выступления сэр Герберт вручил мистеру Тиллотсону шелковый кошелек, в котором было пятьдесят восемь фунтов десять шиллингов — именно эту сумму удалось собрать по подписке. С громкими возгласами одобрения были подняты бокалы за здоровье старого художника.
Затем на ноги поднялся мистер Тиллотсон, что стоило ему немалых усилий. Его крошечное высохшее личико раскраснелось, галстук совсем сбился набок, зеленая лента ордена Целомудрия второй степени съехала вниз по смятому и запачканному пластрону.
— Милорды, дамы и господа, — начал он сдавленным голосом и вдруг совершенно потерял над собой контроль. На него было больно смотреть. Чувство сильной неловкости охватило всех, кто взирал на этот обломок былых времен, который застыл на виду у всех, всхлипывая и заикаясь. Казалось, зала внезапно коснулось дыхание смерти, прогнав винные пары и клубы табачного дыма, потушив пламя свечей и взрывы смеха. Собравшиеся сидели в напряжении, стараясь не смотреть на старика. Лорд Баджери, однако, и здесь оказался на высоте. Он предложил старику бокал вина, и вино возымело действие. Вскоре гости услышали, как старик забормотал отдельные бессвязные слова:
— Великая честь… беспредельной добротой… этот роскошный банкет… полная неожиданность… в Малой Азии… Eructavit cor meum…
— Как мило, что вы решили посетить нас, миссис Мандрагор, — говорил он, — и тем самым воздали честь великому прошлому нашего искусства. Я душевно рад, что вы привели с собой очаровательную миссис Крокодилер. А это неужели наша дорогая миссис Нобс? Ну да, конечно же, она! Как это я ее раньше не заметил? Какая прелесть. Я всегда считал вас истинными ценительницами искусства.
И он умчался — было грех упустить восхитительную возможность представить знаменитого скульптора сэра Герберта Херна молодому, но уже достаточно влиятельному критику, который в одной из своих рецензий назвал сэра Герберта каменщиком-монументалистом.
Вскоре в дверях раззолоченного зала появился метрдотель. «Мистер Тиллотсон!» — громко и торжественно возвестил он. Поддерживаемый сзади юным Споудом, мистер Тиллотсон медленными и неуверенными шагами вошел в зал. От яркого света он часто и болезненно моргал, веки над его подернутыми пеленой глазами казались крыльями плененного мотылька. Войдя в зал, он остановился и как-то подтянулся, постаравшись придать себе облик спокойного достоинства. К нему подбежал лорд Баджери и стал трясти ему руку.
— Добро пожаловать, мистер Тиллотсон, добро пожаловать от имени всего английского искусства.
Мистер Тиллотсон молча наклонил голову. Он был так взволнован, что ничего не мог сказать.
— Позвольте мне представить вас некоторым из ваших младших коллег, собравшихся здесь в вашу честь.
Затем лорд Баджери представил всех находившихся в зале старому художнику, который отвешивал поклоны, обменивался рукопожатиями, издавал какие-то странные, похожие на кашель звуки, но по-прежнему не мог ничего сказать. Зато немало любезностей наговорили миссис Нобс, миссис Крокодилер и миссис Мандрагор.
Подали угощение, все стали рассаживаться по местам. Во главе стола сидел лорд Баджери, по правую руку от которого был мистер Тиллотсон, а по левую — сэр Герберт Херн. Прекрасная кухня и замечательные вина, которыми по праву славилось кафе «Бомба», сделали свое дело: мистер Тиллотсон ел и пил от души, как человек, много лет проживший в каморке с тараканами на одной картошке и капусте. После второго бокала он вдруг заговорил, бурно и внезапно, словно прорвало плотину.
— В Малой Азии, — начал он свой монолог, — на званых обедах принято икать в знак сытости и благодарности хозяевам. Eructavit cor meum [40], как сказал Псалмопевец, который ведь тоже был с Востока.
Споуд устроил так, что его соседкой оказалась миссис Крокодилер: у него были на нее свои виды. Что и говорить, она была жуткая женщина, но с деньгами и могла оказаться весьма полезной. Споуд поставил себе целью во что бы то ни стало завоевать ее расположение: ему хотелось уговорить ее приобрести кое-что из работ молодых художников, друзей Споуда.
— В подвале? — ужасалась тем временем миссис Крокодилер. — С тараканами? Какой ужас! Бедный, несчастный старик! Вы, кажется, сказали, что ему девяносто семь лет? Подумать только! Надеюсь, что подписка будет не так уж мала. Разумеется, каждый из нас был бы счастлив дать побольше. Но при нынешней дороговизне, при огромных расходах…
— Я понимаю, — поддакнул Споуд.
— А все из-за лейбористов, — продолжала миссис Крокодилер. — Конечно, было бы неплохо время от времени приглашать его пообедать, но вообще-то мне кажется, что он уже слишком стар, слишком farouche [41] и gateux[42]. Так что все это было бы ему самому в тягость. А вы, значит, работаете у мистера Голлами? Очаровательнейший человек, талантливый, прекрасный собеседник…
— Eructavit cor meum, — в третий раз произнес мистер Тиллотсон.
Лорд Баджери сделал было попытку отвлечь его от особенностей турецкого этикета, но неудачно.
В половине десятого те недобрые чувства, что царили перед обедом, задремали, усыпленные вином. Сэр Герберт Херн, например, пришел к выводу, что молодой кубист, сидевший с ним рядом, отнюдь не безумец и неплохо разбирается в творчестве «старых мастеров». Молодое поколение, со своей стороны, вдруг обнаружило, что далеко не все «старики» — злобные интриганы, хотя, конечно, в большинстве своем они не отличались большим умом. Миссис Нобс, миссис Крокодилер и миссис Мандрагор, будучи дамами старой закалки, почти не пили вина, а потому огонь взаимной ненависти по-прежнему жег их сердца.
Настало время речей. Поднялся лорд Баджери, сказал все, что от него ожидалось, и передал слово сэру Герберту Херну, который и должен был произнести главный тост вечера. Сэр Герберт откашлялся, улыбнулся и стал говорить. Тост длился минут двадцать, и за это время он успел угостить собравшихся анекдотами о Гладстоне[43], лорде Лейтоне[44], сэре Альма Тадема[45], а также о покойном епископе Бомбейском. Он сочинил три каламбура, он цитировал Шекспира и Уиттьера, он был остроумен, он был красноречив, он был торжествен. В конце своего выступления сэр Герберт вручил мистеру Тиллотсону шелковый кошелек, в котором было пятьдесят восемь фунтов десять шиллингов — именно эту сумму удалось собрать по подписке. С громкими возгласами одобрения были подняты бокалы за здоровье старого художника.
Затем на ноги поднялся мистер Тиллотсон, что стоило ему немалых усилий. Его крошечное высохшее личико раскраснелось, галстук совсем сбился набок, зеленая лента ордена Целомудрия второй степени съехала вниз по смятому и запачканному пластрону.
— Милорды, дамы и господа, — начал он сдавленным голосом и вдруг совершенно потерял над собой контроль. На него было больно смотреть. Чувство сильной неловкости охватило всех, кто взирал на этот обломок былых времен, который застыл на виду у всех, всхлипывая и заикаясь. Казалось, зала внезапно коснулось дыхание смерти, прогнав винные пары и клубы табачного дыма, потушив пламя свечей и взрывы смеха. Собравшиеся сидели в напряжении, стараясь не смотреть на старика. Лорд Баджери, однако, и здесь оказался на высоте. Он предложил старику бокал вина, и вино возымело действие. Вскоре гости услышали, как старик забормотал отдельные бессвязные слова:
— Великая честь… беспредельной добротой… этот роскошный банкет… полная неожиданность… в Малой Азии… Eructavit cor meum…