Хандке Петер. Страх вратаря перед одинадцатиметровым

   В самой церкви, это бросилось ему в глаза, было много светлее, чем он предполагал. Так что, усевшись на скамью, он сразу же смог хорошо рассмотреть роспись на потолке. Спустя некоторое время он узнал изображение: оно было воспроизведено в проспекте, разложенном во всех номерах гостиницы. Блох захватил этот листок ради напечатанной в нем схемы городка и окрестностей с улицами и дорогами, теперь он достал проспект из кармана и прочитал, что задний и передний планы фрески выполнены разными художниками; фигуры на переднем плане были уже давно готовы, а другой художник все еще писал задний план. Блох поднял глаза с проспекта вверх, на своды; фигуры, поскольку он не знал, кого они изображают — верно, какие-то персонажи из Священного писания, — не заинтересовали его; тем не менее было приятно, когда на улице все сильнее лил дождь, смотреть вверх, на своды. Роспись занимала весь потолок, фон представлял малооблачное, почти однородно-голубое небо, кое-где виднелись облачка-барашки, а в одном месте, довольно высоко над фигурами, была изображена птица. Блох прикинул, сколько квадратных метров пришлось расписать художнику. Трудно ли было так равномерно красить голубым? Это был такой светло-голубой тон, что к краске, конечно, приходилось подмешивать бедую. И когда ее смешивали, надо было следить, чтобы колер день ото дня не менялся. С другой стороны, голубой тон все же не был совсем однородным, а отличался даже в одном мазке. Значит, нельзя было просто покрасить потолок одинаковой голубой краской, а надо было написать настоящую картину? Задний план не стал бы небом, если бы самой большой кистью, а то и малярной щеткой, как попало, нанесли краску, и непременно на еще сырую штукатурку; художник, размышлял Блох, должен был по-настоящему написать небо, самую малость изменяя голубизну, но опять-таки не настолько, чтобы могли подумать, будто он плохо смешал краску. И в самом деле задний план не оттого выглядел небом, что мы привыкли представлять себе на заднем плане небо, а потому, что небо было написано мазок за мазком. Оно было так точно написано, что казалось почти нарисованным; во всяком случае, куда точнее, чем фигуры на переднем плане. Не со злости ли написал художник еще и птицу? А написал он ее вначале или только после того, как все закончил? И не был ли этот художник, писавший задний план, удручен? Ничто на это не указывало, и Блох тотчас счел такое толкование смехотворным. И вообще ему представилось, что все его размышления по поводу этой росписи, все его шатания туда и сюда, сидение, уходы и приходы — не более чем увертки. Он поднялся. «Не отвлекаться!» — сказал он себе. И, словно чтобы самого себя опровергнуть, вышел из церкви, пересек улицу, вошел в подъезд и, пока не прекратился дождь, вызывающе стоял там возле пустых молочных бутылок, но никто не подошел и не призвал его к ответу, затем вошел в кафе и довольно долго сидел там, вытянув перед собой ноги, но и тут никто не доставил ему удовольствия о них споткнуться и вступить с ним в драку.
   Когда он смотрел в окно, то видел кусок рыночной площади со школьным автобусом; в кафе, справа и слева, видел куски стен, на одной стороне — нетопленый камин, на котором стоял букет цветов, на другой — вешалка, на которой висел зонт. Он увидел еще кусок стены с музыкальным автоматом, внутри которого медленно блуждала светящаяся точка, пока не остановилась у выбранного номера, рядом автомат с сигаретами, и на нем опять букет цветов; потом еще кусок стены с хозяином за стойкой; он откупоривал для стоявшей подле него официантки бутылку, которую официантка поставила на поднос; и, наконец, кусок самого себя, вытянувшего перед собой ноги в мокрых, грязных ботинках, тут же гигантскую пепельницу на столе, рядом с ней цветочную вазу поменьше и стакан с вином на соседнем столике, за которым в данную минуту никто не сидел. Теперь, когда отъехал школьный автобус, Блох заметил, что видит площадь почти под тем же углом, под каким она изображена на открытках: тут часть «Колонны чумы» и фонтан; там, с краю, кусок стойки для велосипедов.
   Блох был раздражен. Внутри этих кусков он до назойливости четко видел детали: словно части, которые он видел, выступали вместо целого. И опять детали показались ему чем-то вроде табличек с именами. Со светящимися буквами, подумал он. Так, он увидел ухо официантки с клипсой, как примету всего человека; а слегка приоткрытая дамская сумочка с выглядывавшей из нее косынкой в горошек на соседнем столике служила обозначением сидящей за столиком женщины, которая, держа в одной руке кофейную чашку, другой быстро листала иллюстрированный журнал, иногда задерживаясь на картинке. Гора стопкой сложенных на стойке розеток для мороженого напрашивалась как характеристика для хозяина, а лужа на полу под вешалкой обозначала зонт над ней. Вместо того чтобы видеть лица посетителей, Блох видел на стене сальные пятна на высоте их голов. Он был до того раздражен, что поглядел на грязный шнур, за который дернула официантка, чтобы погасить настенное освещение — тем временем снаружи посветлело, — словно это настенное освещение было обвинением против него. К тому же оттого, что он шел под дождем, у него разболелась голова.
   Назойливые детали словно бы пачкали и полностью искажали людей и обстановку, частью которых были. Защититься можно было, только называя их в отдельности и бросая эти названия, как ругательства, в адрес их владельцев. Хозяина за стойкой можно было назвать розеткой для мороженого, официантке сказать, что она дырявая мочка. Ему не терпелось также сказать женщине с журналом: ты, сумочка! А мужчине за соседним столиком — он наконец вернулся из задней комнаты и, уже расплачиваясь, стоя выпил вино — пятно на штанах! Или, когда мужчина ставил пустой стакан на стол и выходил, крикнуть вдогонку, что он отпечаток пальцев, щеколда, разрез плаща, дождевая лужа, зажимка для брюк, брызговик и так далее, пока этот субъект на велосипеде не скрылся из виду… Даже разговоры, а главное, восклицания людей, эти «ну?», эти «ага!» были до того назойливы, что хотелось повторять их с издевкой.
   Блох зашел в мясную лавку и купил себе две булочки с колбасой. В гостинице он есть не стал, потому что деньги были на исходе. Блох оглядел ряд свисавших с перекладины колбас и показал продавщице, от какой отрезать. В лавку, держа в руке записку, вошла девчурка. Таможенник сперва принял труп школьника за принесенный течением матрац, как раз говорила продавщица. Она достала из картонки две булочки и разрезала их поперек, но не до самого края. Хлеб был такой черствый, что, когда нож врезался в него, Блох услышал треск. Продавщица раскрыла булочки и в одну вложила ломтики колбасы. Блох сказал, что он не спешит, пусть сначала обслужит ребенка. Он увидел, что малышка молча держит перед собой записку. Продавщица наклонилась вперед и прочла написанное. Когда она потом разрубала мясо, оно соскользнуло с колоды и упало на каменный пол. «Бац!» — сказала девочка. Мясо осталось лежать там, где упало. Продавщица подняла его, поскребла лезвием ножа и завернула. За окном Блох увидел, как школьники шли с раскрытыми зонтами, хотя дождь перестал. Он отворил малышке дверь и смотрел, как продавщица сдирает с колбасы кожицу и укладывает ломтики колбасы во вторую булочку.
   Дела идут плохо, пожаловалась продавщица.
   — Дома стоят лишь на той стороне улицы, где лавка, поэтому, во-первых, напротив никто не живет и никто не знает, что здесь лавка, и, во-вторых, прохожие никогда на другую сторону улицы не переходят, идут мимо густым потоком и опять-таки не замечают мясной, тем более что витрина немногим шире окон жилых комнат в соседних домах.
   Блоха удивило, что люди не ходят по противоположной стороне улицы, где незастроенные участки и больше солнца. Видимо, такая уж потребность ходить вдоль домов, сказал он. Продавщица, которая его не поняла, потому что посреди фразы ему стало противно говорить и конец он промямлил, засмеялась, словно и ждала в ответ шутки. В самом деле, в лавке вдруг стало так темно — мимо витрины прошли сразу несколько человек, — что это могло показаться шуткой.
   Во-первых… Во-вторых… — повторил про себя Блох слова продавщицы; ему было непонятно, как это можно начать говорить и наперед знать, что скажешь в конце фразы. Булочки с колбасой он съел, лишь выйдя из мясной, на ходу. Сальную оберточную бумагу скомкал, чтобы выбросить. Но поблизости не оказалось урны. Некоторое время он шел с бумажным комком в одну сторону, потом в другую. Сунул бумагу в карман пиджака, снова вытащил и, наконец, кинул через ограду в чей-то фруктовый сад. Тотчас со всех сторон сбежались куры, но повернули обратно, даже не расклевав бумажного комка.
   Перед собой Блох увидел трех человек, наискось переходивших улицу, двое были в форме, а посредине мужчина в черном воскресном костюме и с галстуком, который не то от ветра, не то от быстрого бега откинуло назад, и он свисал через плечо. Блох стал смотреть, как жандармы вели цыгана в отделение. До двери они шли все рядом, и цыган вроде бы непринужденно шагал между жандармами и с ними разговаривал; но когда один из жандармов открыл дверь, второй не втолкнул цыгана, а лишь слегка сзади притронулся к его локтю. Цыган взглянул через плечо на жандарма и дружелюбно заулыбался; воротничок рубашки под узлом галстука был распахнут. Блоху показалось, будто цыган попал в такой переплет, что, когда притронулись к его локтю, ему ничего другого и не оставалось, как только беспомощно-дружелюбно взглянуть на жандарма.
   Блох вошел за ними в здание, где помещалась также почта; на какой-то миг он уверовал: если увидят, как он у всех на виду ест булочку с колбасой, никому и в голову не придет, что он в чем-то замешан. «Замешан»? Он даже думать не смеет, будто обязан оправдывать свое присутствие при задержании цыгана, какими-либо действиями, например тем, что ест булочку с колбасой. Оправдываться надо будет, лишь если его призовут к ответу и что-то предъявят; а поскольку ему вообще не следует думать о том, что его могут призвать к ответу, он не должен думать и о том, какие на этот случай припасти оправдания; такого случая просто не может быть. Поэтому, если спросят, видел ли он, как вели цыгана, ему незачем отрицать и ссылаться на то, что он, мол, ел булочку с колбасой и не обратил внимания, — он может спокойно признаться, что был этому свидетелем. «Свидетелем»? — прервал себя Блох, ожидая на почте телефонного разговора. «Признаться»? Какое отношение имели эти слова к ничуть его не касающемуся происшествию? Не придавали ли они всему этому значения, которое он как раз отрицал? «Отрицал»? — вновь прервал себя Блох. Тут нечего отрицать. Ему следует остерегаться слов, которые превращают то, что он хочет сказать, в своего рода показания.
   Его позвали в телефонную кабину. Все еще размышляя, как бы не создалось впечатления, будто он хочет дать какие-то показания, Блох поймал себя на том, что оборачивает ручку телефонной трубки носовым платком. Несколько сконфуженный, он спрятал платок. Как это он от мысли о неосторожных словах дошел до такого? Ему сообщили, что приятель, которому он звонит, перед ответственным воскресным матчем уехал вместе со всей командой в тренировочный лагерь и с ним нельзя связаться по телефону. Блох дал почтовой служащей другой номер. Она попросила его сперва расплатиться за первый разговор. Блох уплатил и сел на скамью в ожидании второго разговора. Зазвонил телефон, Блох встал. Но это позвонили передать поздравительную телеграмму. Почтовая служащая записала, потом, повторяя каждое слово, попросила подтверждения. Блох расхаживал взад и вперед. Вернулся один из почтальонов и стал громко отчитываться перед почтовой служащей. Блох сел. На улице сейчас, в эти послеобеденные часы, ничто не привлекало взгляд. Блох начал терять терпение, но внешне держался спокойно. Он слышал, как письмоносец рассказывал, что цыган все эти дни прятался в будке таможенной службы на границе.
   — Это всякий может сказать! — заявил Блох.
   Почтальон оглянулся на него и замолчал. То, что он выдает за новость, продолжал Блох, можно было еще вчера, позавчера и позапозавчера прочесть в газетах. Его болтовня ровно ничего не значит, ровным счетом ничего. Еще когда Блох говорил, почтальон повернулся к нему спиной и теперь тихо беседовал со служащей; их невнятное бормотание воспринималось Блохом, как те разговоры в заграничных фильмах, которые не переводят, поскольку они и должны оставаться непонятными. Блох не мог уже пробиться со своими замечаниями. И вдруг тот факт, что именно на почте он «не может пробиться», показался ему не фактом, а плоской шуткой, тем острословием, которое ему и вообще, и особенно у спортивных репортеров, всегда было донельзя противно. Уже рассказ почтальона о цыгане показался ему грубой двусмысленностью, неуклюжим намеком, и точно так же — поздравительная телеграмма, слова в которой были до того стерты, что просто не могли пониматься буквально. И не только то, что говорилось, заключало в себе намек, но и окружающие предметы ему что-то внушали. «Словно они мне подмигивают и подают знаки!» — подумал Блох. Не зря же крышка чернильницы лежала почти рядом на промокательной бумаге, и промокательную бумагу на конторке явно только сегодня сменили, так что на ней легко читались отпечатки. И не следовало ли вместо «так что» сказать «чтобы»? Чтобы , значит, легко читались отпечатки. Но вот почтовая служащая подняла трубку и передала по буквам поздравительную телеграмму. На что она при этом намекала? Что скрывалось за продиктованным ею: «Всего наилучшего»? И что значило: «С сердечными поздравлениями»? Что стояло за этими пустыми фразами? Кто скрывался за подписью: «Гордящиеся вами дедушка и бабушка»? Еще утром прочтя в газете короткое объявление: «Почему ты не звонишь?», Блох сразу же расценил его как ловушку.
   Ему показалось, что письмоносец и почтовая служащая осведомлены. «Почтовая служащая и письмоносец», — поправился он. Теперь и на него средь бела дня напала эта ненавистная зараза игры слов. «Средь бела дня»? С чего ему пришло в голову это выражение? Оно показалось ему ироническим и каким-то неприятным. Но разве другие слова в этой фразе не были столь же неприятны? Если произнести про себя слово «зараза» и повторить несколько раз, оно вызывает только смех. «На меня напала зараза». Смехотворно. «Я заразился». Не менее смехотворно. «Почтовая служащая и письмоносец». «Письмоносец и почтовая служащая». «Почтовая служащая и письмоносец». Чистый анекдот. Слыхали анекдот про письмоносца и почтовую служащую? «Все звучит как заголовок», — подумал Блох. «Поздравительная телеграмма», «Крышка чернильницы», «Обрывки промокашки на полу». Подставка, на которой висели различные штемпели, показалась нарисованной. Он долго на нее смотрел, но ему так и не открылось, что же в ней смешного. Но что-то смешное должно же было быть в ней заложено, иначе почему она казалась ему нарисованной? Или это опять ловушка? Может, подставка здесь нарочно, чтобы он проговорился? Блох посмотрел в другую сторону, снова посмотрел в другую сторону, снова посмотрел в другую сторону. Говорит ли вам что-нибудь эта штемпельная подушка? О чем вы думаете, когда видите это заполненное платежное поручение? Что связывается у вас с выдвинутым ящиком стола? Блоху представилось, будто он должен перечислить весь инвентарь помещения, чтобы предметы, на которых он запнется или которые пропустит, послужили уликами против него. Письмоносец хлопнул ладонью по большой сумке, которую все еще не снял. «Письмоносец хлопает ладонью по сумке и снимает ее, — подумал Блох слово в слово. — Теперь он кладет ее на стол и идет в посылочную». Как радиокомментатор описывает происходящее для публики, так он описывал все для себя, будто лишь таким способом мог все это представить себе. Спустя некоторое время это помогло.
   Он перестал расхаживать, потому что зазвонил телефон. Как всякий раз, когда звонил телефон, Блох подумал, будто еще за секунду до того знал, что он зазвонит. Почтовая служащая сняла трубку, потом указала ему на кабину. Уже в кабине он спросил себя, правильно ли истолковал движение ее руки, может быть, оно ни к кому не относилось. Блох снял трубку и попросил свою бывшую жену — она, словно зная, что звонит он, назвалась только по имени — прислать ему до востребования немного денег. Последовало характерное молчание. Блох услышал шушуканье, предназначавшееся не для него. «Где ты находишься?» — спросила жена. Он сдрейфил и теперь сидит на мели, сказал Блох и засмеялся, будто над чем-то очень остроумным. Жена не ответила. Опять Блох услышал то же шушуканье. Это очень трудно, сказала жена. Почему? — спросил Блох. Она не к нему обращалась, ответила жена. «Куда выслать деньги?» Скоро ему придется выворачивать наизнанку карманы, если она его не поддержит, сказал Блох. Жена промолчала. Потом на другом конце провода повесили трубку.
   «Прошлогодний снег», — невольно подумал Блох, выходя из кабины. А что это значит? Он в самом деле слышал, будто на границе есть такие дикие и непролазные чащобы, что там даже в начале лета еще лежит снег. Но ведь он не об этом подумал. И потом нечего там в чащобе искать! «Нечего искать»? Что он хотел сказать этим? «То, что сказал», — подумал Блох.
   В сберегательной кассе он обменял долларовую бумажку, которую с давних пор носил с собой. Он попытался также обменять и бразильский кредитный билет, но эту валюту сберегательная касса не брала: у них не было даже обменного курса.
   Когда Блох вошел, служащий как раз считал монеты, заворачивал их рулончиками и натягивал на рулончики резинки. Блох положил долларовую бумажку на барьер. Рядом стояла музыкальная шкатулка; лишь посмотрев еще раз, Блох понял, что это копилка для каких-то благотворительных целей. Служащий поднял глаза, но продолжал считать. Блох, не дожидаясь приглашения, просунул бумажку под стеклянную стенку. Служащий сложил все рулоны в ряд подле себя. Блох наклонился и сдунул бумажку служащему на стол, а служащий развернул бумажку, ребром руки разгладил ее и кончиками пальцев ощупал. Блох заметил, что кончики пальцев у него довольно-таки черные. Из соседнего помещения вышел второй служащий; чтобы быть свидетелем, подумал Блох. Он попросил положить полученные в обмен монеты — там не оказалось ни одной купюры — в бумажный мешочек и сунул монеты обратно под стекло. Служащий положил монеты, так же как раньше укладывал рулончики, в бумажный мешочек и просунул назад Блоху. Блох представил себе, что можно было бы в конечном счете разорить сберкассу, если бы все требовали, чтобы им клали деньги в мешочки; то же можно проделать и с покупками; может, расход на упаковочный материал мало-помалу доведет все лавки до банкротства. Во всяком случае, было приятно представить себе это.
   В писчебумажном магазине Блох приобрел туристскую карту окрестностей; он попросил ее хорошо завернуть и купил себе еще карандаш; карандаш он тоже велел положить в бумажный мешочек. С рулоном в руке он двинулся дальше; так он казался себе безобиднее, чем раньше с пустыми руками.
   Уже за городом, выбрав место, откуда открывался вид на окрестности, он уселся на скамейку и стал с карандашом в руках сверять карту с местностью. Условные обозначения: эти кружочки изображали лиственный лес, а эти треугольнички — хвойный, и, когда ты поднимал глаза от карты, тебя изумляло, что все сходилось. Там вон почва должна быть болотистой; там вон должно стоять распятие; там вон должен быть железнодорожный переезд. Если пойти по этому проселку, здесь надо будет перейти мост, выйти на проезжую дорогу, затем подняться довольно круто в гору, где уже может кто-то поджидать, стало быть, надо с этой дороги свернуть и перебежать это поле, по направлению к тому лесу, к счастью, хвойному, но ведь из лесу могли выйти навстречу сразу двое или трое, так что лучше уж сделать крюк, спуститься бегом с этого склона к тому крестьянскому двору, пробежать мимо этого сарая, бежать вдоль этого ручья, в этом месте его перескочить, потому что на тебя здесь может выехать джип, потом пробежать зигзагами участок пахоты, проскользнуть через эту живую изгородь на шоссе, где как раз проезжает грузовик, который ты останавливаешь, и ты в безопасности. Блох запнулся. «Когда дело касается убийства, мысли скачут», — вспомнились ему слова из какого-то фильма. Он почувствовал облегчение, когда нашел на карте квадрат, который не обнаружил на местности: дом, который должен был там стоять, там не стоял, и дорога, которая на карте тут поворачивала, в действительности шла прямо. Блоху показалось, будто эти расхождения могут ему еще пригодиться.
   * * *
   Блох стал наблюдать за собакой в поле, которая бежала к мужчине; потом он заметил, что наблюдает уже не за собакой, а за мужчиной, который двигался так, словно хотел заступить кому-то дорогу. Теперь он увидел за мужчиной ребенка; и заметил, что наблюдает не за мужчиной и собакой — это было бы вполне понятно, — а за ребенком — издалека казалось, что он дергается, — но потом Блох понял, что ребенок кричит, а издали видишь только, что он дергается. Тем временем мужчина схватил собаку за ошейник, и все трое, собака, мужчина и ребенок, пошли дальше в одном направлении. «К чему бы это?» — подумал Блох.
   Перед ним на земле — другая картина: муравьи, устремившиеся к хлебной крошке. Он заметил, что опять-таки наблюдает не за муравьями, а, напротив, за мухой, сидящей на крошке.
   Буквально все, что он видел, кричало. Окружающие картины не казались естественными, а будто специально были сделаны для кого-то. Они чему-то служили. Взглянешь на них, а они буквально лезут тебе в глаза. «Как восклицательные знаки», — подумал Блох. Как приказы! А когда он закрывал глаза и спустя некоторое время опять открывал, буквально все уже казалось другим. И картины, которые он видел, по краям словно бы мерцали и подрагивали.
   Едва поднявшись со скамейки, Блох стремительно зашагал прочь. Спустя немного он остановился, потом тут же с места побежал. Он припустил вовсю, внезапно стал, изменил направление, побежал размеренно, потом быстрее, потом опять медленнее, стал, побежал, теперь назад, на ходу повернулся, побежал опять вперед, опять же на бегу повернул обратно, пошел шагом, развернулся и снова побежал вперед, через несколько секунд помчался во всю прыть, остановился как вкопанный, присел на придорожный камень и тут же, едва успев встать, побежал дальше.
   А когда он затем снова остановился и пошел дальше, окружающие картины стали с краев будто затуманиваться, а под конец, если не считать кружка посредине, и совсем почернели. «Как в кинофильме, когда кто-нибудь смотрит в подзорную трубу», — подумал Блох. Пот на ляжках он обтер штанами. Он прошел мимо погреба, в котором чаинки, потому что дверь в погреб была полуотворена, необычно светились. «Как картофель», — подумал Блох.
   Разумеется, дом перед ним был одноэтажный, ставни были закреплены крючками, черепица на кровле обросла мхом (тоже еще словечко!), дверь была на запоре, и над ней надпись: Народная школа , за домом в саду кто-то колол дрова, наверное школьный сторож, ну конечно, и перед школой, естественно, тянулась живая изгородь, да, все сходилось, все было на месте, даже губка под доской там, внутри, в сумрачной классной, и рядом ящичек с мелом, и даже полукружья под окнами на наружной стене, и расшифровка этих условных знаков, подтверждающая, что это царапины от крючков; словом, все было так, как если бы от всего, что ты видел и слышал, ты получал подтверждение: да, да, точь-в-точь сходится.
   Крышка угольного ящика в классной была поднята, из ящика (первоапрельская шутка!) торчал черенок угольной лопатки, вдобавок пол с широкими половицами, еще сырой в щелях после мытья, не говоря уже о географической карте на стене, умывальнике рядом с доской и кукурузных листьях на подоконнике — все в целом плохая подделка! На эти первоапрельские шуточки он не попадется.
   Блох словно бы очерчивал все более широкие круги. Он забыл еще громоотвод возле двери, и теперь он показался ему самым главным знаком. Пора действовать. Он помог себе тем, что прошел мимо школы во двор и заговорил в дровяном сарае со школьным сторожем. Дровяной сарай, школьный сторож, двор: все знаки. Он смотрел, как сторож поставил полено на чурбак, как поднял колун. В это время он со двора сказал что-то, сторож задержался, ответил, а когда опустил колун, полено завалилось на сторону, прежде чем сторож попал в него, и он что есть силы ударил по чурбаку. Поленница еще не наколотых дров за спиной сторожа рассыпалась. Опять своего рода знак! Но единственное, что за этим последовало, было то, что Блох спросил сторожа в полутемном сарае, неужели все классы в школе занимаются в одной классной комнате, на что школьный сторож ответил, все классы занимаются в одной классной комнате.
   Не мудрено, что дети, кончая школу, даже говорить толком не учатся, внезапно сказал школьный сторож, вгоняя колун в чурбак и выходя из сарая; ни одной-единственной фразы не могут до конца досказать, разговаривают между собой больше отдельными словами, а если их не спрашивают, то и вовсе молчат; что они учат, так это правила, которые отбарабанивают наизусть; кроме правил, не умеют произнести ни одной фразы.
   — В сущности, все более или менее немые, — сказал школьный сторож.
   Что это значит? Куда клонит школьный сторож? Какое это имеет к нему отношение? Ведь никакого? Да, но почему же школьный сторож разговаривает так, будто это имеет к нему отношение? Блоху бы следовало ответить, но он не рискнул. Раз начавши, ему придется продолжить разговор. Поэтому он еще послонялся по двору, помог школьному сторожу собрать поленья, вылетевшие при рубке из сарая, а потом, бочком-бочком, незаметно оказался опять на улице и мог беспрепятственно уйти.