Страница:
В ту ночь Джонни лежал в постели без сна, закинув руки за голову и уставившись в потолок невидящим взглядом. Над ним лениво вращались лопасти вентилятора, и один раз за оборот их равномерный шелест прерывался щелчком. Решетчатые жалюзи на двери тихо позвякивали от ветра.
Его нисколько не удивило, что в эту последнюю ночь их отдыха – если их путешествие можно так назвать – он не может уснуть. Так и должно быть. Он посмотрел на часы: четверть третьего.
Откинув одеяло, Джонни встал, открыл дверь и вышел на веранду. В небе висела полная луна, неправдоподобно большая и яркая. Черные силуэты пальм раскачивались в пропитанном пряными ароматами воздухе. Пляж был похож на подкову из потускневшего серебра.
Джонни долго стоял, вдыхая сладковатый воздух и прислушиваясь к плеску волн. Немного успокоившись, он подумал, что, наверное, сможет заснуть.
Он обошел дом. За прошедшую неделю у него вошло в привычку вставать к детям по ночам. Джонни осторожно приоткрыл дверь в комнату мальчиков. Они спали на кроватях, приставленных вплотную друг к другу. Лукас сжимал в руках любимую игрушку – плюшевую касатку. У его брата не было необходимости в этих детских утешениях.
Джонни осторожно прикрыл дверь и направился к спальне Мары, стараясь двигаться как можно тише.
Открывшаяся перед ним картина стала для него полной неожиданностью, и он растерянно замер.
Кровать дочери была пуста.
– Какого черта?..
Джонни включил свет и огляделся.
Мара исчезла. Вместе с золотистыми шлепанцами. И сумочкой. Их точно не было в комнате, и это значит, что дочь не похитили. И еще распахнутое окно – оно было заперто, когда Мара ложилась спать, и открыть его можно только изнутри.
Она сбежала.
– Сукин сын, – выругал себя Джонни, прошел на кухню и стал рыться в ящиках буфета в поисках фонаря. Потом отправился на поиски дочери.
Пляж был почти пуст. Время от времени ему попадались парочки, которые шли, взявшись за руки, вдоль серебристой пены прибоя или сплелись в объятиях на пляжных полотенцах. Он не колеблясь направлял яркий луч фонаря на каждого, кто попадался ему на пути.
У старого бетонного пирса, выдававшегося далеко в море, он остановился и прислушался. Смех и запах дыма. Невдалеке горел костер.
Запах марихуаны.
Джонни по траве двинулся к деревьям. Это место местные жители называли Черным пляжем.
На полоске суши, отделявшей залив Ханалеи от реки с тем же названием, горел костер. Даже отсюда Джонни слышал хриплые звуки музыки – Ашер [6], в этом не могло быть сомнений, – из дешевых пластиковых динамиков. В темноте виднелись зажженные фары нескольких машин.
Он заметил подростков, танцевавших вокруг костра; другая группа собралась у пенопластовых холодильников.
Мара танцевала с длинноволосым приземистым парнем; рубашки на нем не было. Покачивая бедрами в такт музыке, она допивала пиво. На ней была джинсовая юбка, такая короткая, что могла сойти за салфетку, и маленький топик, открывавший плоский живот.
На Джонни никто не обращал внимания. Когда он схватил Мару за запястье, она сначала засмеялась, но потом ойкнула, узнав отца.
– Эй, старикан, – буркнул ее танцевальный партнер и нахмурился, пытаясь сфокусировать взгляд.
– Ей шестнадцать лет, – сказал Джонни и подумал, что ему следует дать медаль за то, что он одним ударом не вырубил парня.
– Правда? – Юноша выпрямился и отступил, вскинув руки.
– Как это понимать? Как вопрос, заявление или признание своей вины?
Парень растерянно заморгал:
– Эй. А что?
Джонни потащил Мару прочь. Сначала она протестовала, но, когда ее вырвало прямо на сандалии отца, умолкла. После того как ее стошнило еще дважды – Джонни придерживал ее волосы, – он обнял ее, не давая упасть.
У домика он подвел дочь к стулу на веранде.
– Я чувствую себя как кусок дерьма, – простонала она и плюхнулась на сиденье.
Джонни сел рядом.
– Ты хоть представляешь, в какие неприятности может влипнуть девушка в подобной ситуации?
– Давай, кричи на меня. Мне плевать! – Мара повернулась к нему. Тоска в ее глазах, скорбь, обида, злость – сердце Джонни разрывалось от жалости. Потеря матери наложит отпечаток на всю ее жизнь.
Он совсем растерялся. Джонни знал, что нужно дочери: поддержка. Ей нужно, чтобы он лгал ей, убеждал, что она может быть счастлива без матери. Но это неправда. Никто не будет понимать Мару так хорошо, как Кейт, и они оба это знали. В этом Джонни не сможет ее заменить.
– Без разницы. – Мара встала. – Не волнуйся, папа. Этого больше не повторится.
– Мара. Я пытаюсь. Дай мне…
Не обращая на него внимания, она прошла в дом. Дверь с громким стуком захлопнулась.
Джонни вернулся к себе в спальню. Он лежал в постели, прислушиваясь к шелесту и щелчкам вентилятора, и пытался представить, какая жизнь у него начнется завтра.
Но не смог.
Он не смог представить, как возвращается домой, как стоит в их кухне, как спит на своей половине кровати и ждет, что утром его разбудит поцелуй жены.
Похоже, нужно начинать все заново. Им всем. Это единственный выход. Недельный отпуск тут не поможет.
В семь часов по местному времени он взял телефон и набрал номер.
– Билл, – сказал Джонни, дождавшись ответа друга. – Тебе еще нужен исполнительный продюсер для шоу «Доброе утро, Лос-Анджелес»?
3 сентября 2010 г., 6:21
– Мистер Райан?
Джонни вернулся к действительности. Открыв глаза, он увидел яркий свет, почувствовал запах дезинфицирующего средства. Он сидел на жестком пластиковом стуле в холле больницы.
Перед ним стоял мужчина в синем хирургическом халате, брюках и шапочке.
– Я доктор Рэгги Бивен. Нейрохирург. Вы родственник Талли Харт?
– Да, – ответил Джонни после небольшой паузы. – Как она?
– В критическом состоянии. Мы стабилизировали ее для операции, но…
– «Код синий [7]. Девятая травма», – донеслось из динамиков.
Джонни встал.
– Это она?
– Да, – сказал врач. – Оставайтесь здесь. Я вернусь. – Не дожидаясь ответа, доктор Бивен побежал к лифтам.
Джонни вернулся к действительности. Открыв глаза, он увидел яркий свет, почувствовал запах дезинфицирующего средства. Он сидел на жестком пластиковом стуле в холле больницы.
Перед ним стоял мужчина в синем хирургическом халате, брюках и шапочке.
– Я доктор Рэгги Бивен. Нейрохирург. Вы родственник Талли Харт?
– Да, – ответил Джонни после небольшой паузы. – Как она?
– В критическом состоянии. Мы стабилизировали ее для операции, но…
– «Код синий [7]. Девятая травма», – донеслось из динамиков.
Джонни встал.
– Это она?
– Да, – сказал врач. – Оставайтесь здесь. Я вернусь. – Не дожидаясь ответа, доктор Бивен побежал к лифтам.
5
Где я?
Темно.
Я не могу открыть глаза. Или могу, но смотреть не на что. Или у меня нет глаз. Может, я слепа.
НИЧЕГО.
Что-то ударяет меня в грудь с такой силой, что я перестаю чувствовать свое тело. Я выгибаюсь дугой, потом снова падаю.
НИЧЕГО ДОКТОР БИВЕН.
Потом наваливается боль, такая сильная, что я и представить не могла, такая, что заставляет тебя сдаться, а потом… ничего.
Я неподвижна, меня окутывает тьма, плотная и беззвучная.
Чтобы открыть глаза, требуется усилие. Тьма не ушла, но теперь она другая. Вязкая и черная, как вода на морском дне. Когда я пытаюсь пошевелиться, она сопротивляется. Я с трудом расталкиваю ее и сажусь.
Темнота рассеивается скачками: сначала сменяется серым туманом, потом появляется свет, тусклый и рассеянный, как на восходе солнца. И вдруг все становится ярким.
Я в какой-то комнате. Высоко. Смотрю вниз.
Внизу я вижу группу людей, которые лихорадочно движутся и выкрикивают непонятные слова. Комната заставлена аппаратурой, на светлом полу подтеки чего-то красного. Знакомая картина: нечто подобное я уже видела.
Это все врачи и медсестры. Я в больничной палате. Они пытаются спасти чью-то жизнь. Они сгрудились вокруг тела на больничной каталке. Женского тела. Нет. Постойте.
Моего тела.
Разбитое, окровавленное, обнаженное тело на каталке – это я. Это моя кровь капает на пол. Я вижу свое разбитое лицо, все в синяках и ссадинах…
Странно, но я ничего не чувствую. Это же я, Талли Харт. Мое тело истекает кровью, и в то же время я парю в воздухе, над всеми, в углу у самого потолка.
Белые халаты сгрудились вокруг моего тела. Они кричат друг на друга – я вижу, как они взволнованы, по широко открытым ртам, красным щекам и морщинам на лбу. Они притаскивают в палату другую аппаратуру – колесики со скрежетом скользят по окровавленному полу, оставляя следы, белые на красном.
Голоса произносят звуки, которые ни о чем мне не говорят, – как взрослые в телевизионном шоу Чарли Брауна. Уа-уа-уа.
ЕЙ НУЖНА РЕАНИМАЦИЯ.
Я должна переживать, но почему-то совершенно спокойна. Происходящая внизу драма похожа на мыльную оперу, которую я уже видела. Я поворачиваюсь, и стены внезапно исчезают. Где-то вдали я вижу яркий, искрящийся свет. Он манит меня, согревает.
Я думаю: «Иди» – и тут же начинаю двигаться. Мир вокруг меня такой четкий и яркий, что больно глазам. Синее-синее небо, зеленая-зеленая трава и белый как снег цветок, падающий из похожих на вату облаков. И свет. Чудесный, яркий свет – ничего подобного я еще не видела. Впервые меня охватывает ощущение покоя. Я иду по траве, и передо мной появляется дерево, сначала это кривой саженец, а потом он начинает расти прямо у меня на глазах, раскидывая ветви в стороны, пока не заслоняет все. Я задумываюсь, не вернуться ли назад – иначе дерево прорастет сквозь меня, поглотит своими спутанными корнями. Дерево все растет, и вдруг наступает ночь.
Подняв голову, я вижу звезды на небе. Большая Медведица. Пояс Ориона. Созвездия, которые я еще девочкой наблюдала во дворе в те времена, когда мир был еще мал и не мог вместить все мои мечты.
Откуда-то издалека доносятся первые аккорды музыки. «Не геройствуй, Билли…»
Эта песня так трогает меня, что становится трудно дышать. В тринадцать лет она вызывала у меня слезы. Кажется, тогда я думала, что она о трагедии любви. Теперь я знаю, что в ней поется о трагедии жизни.
Не играй со своей жизнью.
Передо мной появляется велосипед – старомодный женский велосипед с седлом «банан» и белой корзинкой впереди. Он прислонен к живой изгороди из роз. Я подхожу, сажусь в седло и еду… Куда? Не знаю. Впереди возникает дорога, уходящая вдаль. Посреди звездной ночи я, как в детстве, лечу на велосипеде с холма, и волосы хлещут меня по лицу.
Я узнаю это место – холм Саммер-Хиллз. Оно навечно со мной. Наверное, это все-таки происходит не в реальности. На самом деле я лежу на больничной койке, разбитая и истекающая кровью. Это мне просто чудится. Но мне все равно.
Я раскидываю руки в стороны и позволяю велосипеду набирать скорость, вспоминая, как впервые проделала этот трюк. Мы тогда были в восьмом классе, Кейт и я, – на этом холме, на этих велосипедах, начинали путь к дружбе, которая станет единственным романом в моей жизни. Разумеется, это я ее заставила. Кидала камешки в окна ее спальни, чтобы разбудить посреди ночи, и умоляла сбежать со мной.
Разве я знала, как изменит наши жизни то мгновение, когда нужно было сделать выбор? Нет. Но понимала, что должна изменить свою жизнь. Иначе и быть не могло. Моя мать достигла совершенства в искусстве бросать меня и исчезать, и все детство я провела в попытках выдать фантазии за истину. И только с Кейт я была откровенна. Лучшая подруга навек. Единственный человек, который любил меня, любил такую, какая я есть.
День, когда мы подружились, я никогда не забуду. Теперь мне почему-то кажется важным, что я его помню. Мы были четырнадцатилетними девчонками, совсем разными, соль и перец. В тот вечер я сказала своей обкуренной матери, что собираюсь на школьную вечеринку, и в ответ услышала пожелание хорошо повеселиться.
В темной роще меня изнасиловал парень, с которым мы были едва знакомы, а потом я шла домой одна. По пути я увидела Кейт, которая сидела на верхней перекладине ограды у своего дома. Она заговорила со мной:
– Мне нравится сидеть тут ночью. Звезды такие яркие. Иногда, если долго смотреть на небо, начинает казаться, что мерцающие точки падают вокруг тебя, будто светлячки. – Из-за выпавшего зуба она слегка шепелявила. – Может, поэтому так назвали нашу улицу. Наверное, ты думаешь, что я чокнутая, если говорю такое… Эй, что-то ты неважно выглядишь. И пахнет от тебя рвотой.
– Все нормально.
– Нормально? Точно?
К своему ужасу, я расплакалась.
Это было началом. Началом нашей дружбы. Я рассказала ей о своем тайном стыде, и она протянула руку. Я вцепилась в нее, и с того дня мы были неразлучны. В старших классах школы, и в колледже, и потом тоже – все, что со мной происходило, становилось реальностью только после того, как я рассказывала об этом Кейт. День считался пропащим, если мы не разговаривали. К восемнадцати годам мы стали неразлучной парочкой, Талли-и-Кейт. Я была с ней рядом на ее свадьбе, при рождении ее детей, когда она пробовала писать книгу; я была рядом, когда она умерла.
Я несусь вниз – раскинув руки, в окружении воспоминаний, и ветер треплет мои волосы – и думаю: так я должна умереть.
– Умереть? Кто сказал, что ты умрешь?
Этот голос я узнала бы когда угодно. Я тосковала по нему каждый день последних четырех лет.
– Кейт.
Я поворачиваю голову и вижу невероятное – Кейт на велосипеде рядом со мной. Чувства захлестывают меня, и я думаю: ну, конечно, это мой путь к свету, потому что она всегда была моим светом. На миг – краткий и прекрасный – мы снова становимся Талли-и-Кейт.
– Кейти, – с восторгом шепчу я.
Она дарит мне улыбку, над которой, похоже, не властны годы.
В следующую секунду мы уже сидим на поросшем травой грязном берегу реки Пилчук, как тогда, в семидесятых. Воздух пахнет дождем и темно-зеленой листвой деревьев. Гнилое, покрытое мхом бревно служит нам опорой. Перед нами журчащая река.
– Привет, Тал, – говорит Кейт.
От звука ее голоса внутри меня поднимается волна счастья, словно расправляет крылья прекрасная белая птица. Свет везде, мы буквально купаемся в нем. Меня снова охватывает это чудесное ощущение покоя, и я больше не волнуюсь. Я так долго страдала, а мое одиночество еще старше.
Я поворачиваюсь к Кейт, наслаждаюсь ее видом. Она почти прозрачная и как будто мерцает. Когда Кейт немного подвинулась, совсем чуть-чуть, я вижу под ней редкую траву. Кейт смотрит на меня, и я вижу в ее глазах печаль и одновременно радость, и удивляюсь, как такие разные чувства могут сосуществовать в идеальном равновесии. Она вздыхает, и я чувствую аромат лаванды.
Река журчит и плещется перед нами, обдает волнами густого, тяжелого запаха – новой жизни и разложения. Река превращается в музыку, нашу музыку; на гребнях волн появляются ноты, взлетают вверх, и я слышу старую песню Терри Джека: «Мы делили радость и веселились. Это было счастливое время». Сколько вечеров мы приносили сюда мой маленький транзисторный приемник, настраивали его, слушали музыку и болтали? «Танцующая королева», «Я с тобой как будто танцую», «Отель “Калифорния”», «Магия в твоих глазах»…
– Что случилось? – тихо спрашивает Кейт.
Я знаю, о чем она спрашивает. Почему я здесь – и в больнице.
– Поговори со мной, Тал.
Господи, как я ждала этих слов! Я хотела поговорить с лучшей подругой, рассказать, как я облажалась. Она всегда все улаживала. Но я не нахожу слов. Не могу выудить их из своей головы – они танцуют, словно феи, когда я протягиваю к ним руки.
– Тебе не нужны слова. Просто закрой глаза и вспоминай.
Я вспоминаю, когда же все у нас пошло наперекосяк. Тот день, который был хуже всех, тот день, который изменил все.
Октябрь шестого года. Похороны. Я закрываю глаза и вспоминаю, как стою одна посреди автостоянки у церкви Святой Сесилии… Вокруг меня машины, аккуратно припаркованные на разметке. Много внедорожников, отмечаю я.
Прощаясь, Кейт дала мне плеер и письмо. Я должна слушать «Танцующую королеву» и танцевать в одиночестве. Мне этого не хочется, но выбора нет. И действительно, когда я слышу слова «Ты можешь танцевать», музыка на мгновение уносит меня отсюда.
А потом все заканчивается.
Я вижу, как ко мне идет семья Кейт. Джонни, ее родители, Марджи и Бад, ее дети, ее брат Шон. Они похожи на военнопленных, освобожденных после долгого марша навстречу смерти – сломленные и удивленные, что еще живы. Мы встречаемся, и кто-то что-то говорит – смысл до меня не доходит. Я отвечаю. Мы делаем вид, что все в порядке. Джонни злится – другого я и не жду.
– Люди придут к нам домой, – говорит он.
– Так хотела Кейт, – прибавляет Марджи. Как она еще держится на ногах? Горе навалилось на нее всей своей тяжестью.
От мысли об этом – о так называемом «праздновании» жизни Кейт – мне становится плохо.
У меня не очень получалось превратить смерть в нечто позитивное. Но разве могло быть иначе? Я хотела, чтобы она боролась до последнего вздоха. Это была ошибка. Мне следовало прислушаться к ее страху, утешить ее. А вместо этого я пообещала, что все будет хорошо и она выздоровеет.
Но я дала еще одно обещание. В самом конце. Поклялась позаботиться о ее семье, быть рядом с ее детьми – и я больше не собираюсь ее подводить.
Я иду за Марджи и Бадом к их «вольво». В салоне машины пахнет так же, как в моем детстве в доме Муларки – ментоловыми сигаретами, духами «Джин Нейт» и лаком для волос.
Я представляю, что Кейт снова сидит рядом со мной на заднем сиденье, ее отец ведет машину, а мать выдыхает дым в открытое окно. Я почти слышу, как Джон Денвер поет о Скалистых горах.
Кажется, что четыре мили, отделяющие католическую церковь от дома Райанов, не кончатся никогда. Все, на чем останавливается мой взгляд, напоминает о Кейт. Кофейня, где она часто останавливалась, кафе-мороженое, где делали ее любимое dulce de leche, книжный магазин, куда она в первую очередь шла перед Рождеством.
А потом мы приехали.
Двор заросший, неухоженный, с высокой травой. Я вспоминаю, что Кейти всегда хотела заняться ландшафтным дизайном.
Мы останавливаемся, и я выхожу. Шон, брат Кейт, подходит ко мне. Он на пять лет младше Кейт и меня, но он такой худой, унылый и сгорбленный, что выглядит старше. Волосы у него редкие, очки давно вышли из моды, но зеленые глаза за стеклами очков так похожи на глаза Кейт, что я с нежностью обнимаю его.
Потом я отстраняюсь и жду, когда Шон заговорит. Он молчит, и я тоже. Мы никогда толком не умели разговаривать друг с другом, а сегодня не тот день, чтобы упражняться в красноречии. Завтра он вернется к своей работе в какой-то компании из Кремниевой долины – я представляю, что он живет там один, по ночам играет в видеоигры и питается одними сэндвичами. Я не знаю, верно ли мое представление, но так мне кажется.
Он уходит, и я остаюсь одна у машины – смотрю на дом, который всегда считала и своим тоже. А сейчас я не могу в него войти.
Не могу. Но должна.
Я делаю глубокий вдох. Единственное, что у меня хорошо получается, – это не сдаваться. Я всегда умела не обращать внимания на боль, улыбаться и продолжать жить. Именно это мне теперь нужно сделать.
Ради Кейт.
Я вхожу в дом и присоединяюсь к Марджи, которая возится на кухне. Вместе мы готовим стол. Я двигаюсь быстро, превращаясь в одну из тех суетливых женщин, которые похожи на колибри. Не думай о ней. Не вспоминай. Мы с Марджи работаем слаженно, без слов готовя дом к поминальному вечеру, который тягостен и ей, и мне. Я расставляю по дому подставки и прикрепляю к ним фотографии, которые заранее выбрала сама Кейт и которые отражают разные периоды ее жизни. Я не могу на них смотреть.
Услышав звонок, я делаю глубокий вдох – это единственное, что помогает мне держаться. За моей спиной раздается звук шагов.
Пора.
Я поворачиваюсь и заставляю себя улыбнуться, но улыбка получается кривой и быстро гаснет. Я осторожно пробираюсь сквозь толпу, наливая вино и убирая тарелки. Каждые пятнадцать минут – это очередной триумф воли. До меня долетают обрывки разговоров. Люди говорят о Кейт, делятся воспоминаниями. Я не слушаю – это слишком больно, а я и так держусь из последних сил, – но разные истории доносятся до меня отовсюду. Услышав о ее ставке на аукционе «Ротари», я понимаю, что люди в этой комнате говорят о Кейт, которая мне незнакома, и от этого моя печаль только усиливается. И не только печаль. Ревность.
Женщина в плохо сидящем на ней и давно вышедшем из моды черном платье подходит ко мне и говорит:
– Она много о вас рассказывала.
Я благодарно улыбаюсь.
– Мы были лучшими подругами больше тридцати лет.
– Она так храбро держалась во время химиотерапии, правда?
Я ничего не могу на это ответить. Тогда меня не было рядом с ней. В нашей тридцатилетней дружбе случился двухлетний перерыв, когда мы поссорились. Я знала, как Кейт переживала, и пыталась помочь, но, как всегда, сделала все не так. В конечном счете я сильно обидела Кейт и не извинилась.
Моя самая близкая подруга без меня боролась с раком, и ей удалили обе груди. Меня не было рядом, когда у нее выпадали волосы, когда пришли плохие результаты анализов или когда она решила прекратить лечение. Я буду жалеть об этом до последнего вздоха.
– Второй сеанс был тяжелым, – говорит другая женщина, которая одета так, словно пришла с занятий йогой – черные легинсы, балетки и просторный черный кардиган.
– Я видела, как она брила голову, – говорит еще одна женщина. – Она смеялась, называла себя «солдатом Кейт». Я ни разу не видела, как она плачет.
Я с трудом сглатываю.
– Она принесла лимонные батончики на спектакль Мары, помните? – говорит кто-то еще. – Только Кейти могла принести угощение, когда…
– Она умирала, – тихо заканчивает за нее другая женщина, и обе умолкают.
Я этого больше не могу выдержать. Кейт просила меня сделать так, чтобы, вспоминая ее, люди улыбались. Никто не может оживить вечеринку так, как ты, Тал. Приди, ради меня.
Обещаю, подруга.
Я оставляю женщин и подхожу к проигрывателю. Этот старый джаз не помогает. «Для тебя, Кейти Скарлетт», – говорю я и вставляю диск в прорезь. Звучит музыка, и я прибавляю громкость.
В другом конце комнаты я вижу Джонни. Любовь всей ее жизни и, как это ни печально, единственный мужчина в моей. Единственный мужчина, на кого я могла положиться. Я смотрю на него и вижу, какой он подавленный, сломленный. Наверное, тот, кто с ним не знаком, этого не заметит – опущенные плечи, плохо выбритые щеки, морщинки под глазами, оставленные чередой бессонных ночей. Я знаю, что ему нечем меня утешить, что горе опустошило его.
Я знаю этого человека большую часть жизни, сначала как первого своего шефа, потом как мужа лучшей подруги. Во всех главных событиях в наших жизнях мы были рядом, и это меня утешает. Глядя на него, я не чувствую себя такой одинокой. Сегодня, когда я потеряла лучшую подругу, мне это очень нужно – заглушить одиночество. Но я не успеваю подойти к нему, потому что он отворачивается.
Музыка, наша музыка, живительным эликсиром струится по моим жилам, заполняет меня. Не отдавая себе отчета, я начинаю раскачиваться под ее ритм. Я знаю, что должна улыбаться, но печаль снова просыпается у меня внутри. Я вижу, как смотрят на меня люди. Во все глаза. По их мнению, я веду себя неприлично. Но эти люди не знали ее. Я была ее лучшей подругой.
Музыка, наша музыка, возвращает ее мне, на что не способны никакие слова.
– Кейти, – шепчу я, как будто она рядом.
Я вижу, как все сторонятся меня.
Мне все равно, что они думают. Я оборачиваюсь и вижу ее.
Кейт.
Перед ее фотографией я останавливаюсь. На фотографии мы с Кейт. Молодые, улыбающиеся, обнимаем друг друга. Я не могу вспомнить, когда был сделан этот снимок – в девяностых, судя по стрижке, которая мне не идет, жилетке и широким штанам с накладными карманами.
Горе выбивает почву у меня из-под ног, и я падаю на колени. Слезы, которые я сдерживала весь день, прорываются громкими рыданиями, сотрясающими мое тело. Теперь звучит песня группы «Путешествие» «Живи, не умирай» – и я плачу еще громче.
Сколько прошло времени? Вечность.
Наконец я чувствую руку на своем плече, ласковое прикосновение. Я поднимаю голову и сквозь слезы вижу Марджи. От нежности в ее взгляде слезы с удвоенной силой текут по моим щекам.
– Пойдем, – говорит она и помогает мне встать. Я цепляюсь за нее, позволяю отвести себя на кухню, которая заполнена женщинами, готовящими еду, а потом мы переходим в место потише. Мы обнимаем друг друга, но ничего не говорим. Что тут скажешь? Женщина, которую мы любили, умерла.
Умерла. И вдруг на меня наваливается усталость. Сил больше нет. Я сама себе кажусь увядшим тюльпаном. Тушь для ресниц жжет глаза, взгляд затуманивается от слез. Я касаюсь плеча Марджи, замечая, какой худой и хрупкой она стала.
Я вслед за ней возвращаюсь в гостиную, но сразу же понимаю, что больше не могу тут находиться. К своему стыду, я не в состоянии исполнить просьбу Кейт. Я не могу делать вид, что «праздную» ее жизнь. Я, которая всю свою жизнь притворялась, что у меня все отлично, теперь не могу этого сделать. Слишком мало времени прошло.
Мое следующее воспоминание – утро. Еще не открыв глаза, я вздрагиваю. Она умерла.
С моих губ срывается громкий стон. Неужели это моя новая жизнь – постоянно вспоминать о потере?
Проснувшись, я чувствую головную боль. Она пульсирует где-то в глубине, за глазами. Я плачу до тех пор, пока сон не сморил меня. Старая детская привычка, реанимированная горем. Напоминание о моей хрупкости.
Мое состояние унизительно, но я не могу найти сил, чтобы с ним бороться.
Собственная спальня кажется мне чужой. Последние пять месяцев я тут почти не бывала. В июне, узнав о болезни Кейт, я сразу же изменила свою жизнь. Бросила все – популярное ток-шоу на телевидении, квартиру – и посвятила жизнь заботе о лучшей подруге.
Темно.
Я не могу открыть глаза. Или могу, но смотреть не на что. Или у меня нет глаз. Может, я слепа.
НИЧЕГО.
Что-то ударяет меня в грудь с такой силой, что я перестаю чувствовать свое тело. Я выгибаюсь дугой, потом снова падаю.
НИЧЕГО ДОКТОР БИВЕН.
Потом наваливается боль, такая сильная, что я и представить не могла, такая, что заставляет тебя сдаться, а потом… ничего.
Я неподвижна, меня окутывает тьма, плотная и беззвучная.
Чтобы открыть глаза, требуется усилие. Тьма не ушла, но теперь она другая. Вязкая и черная, как вода на морском дне. Когда я пытаюсь пошевелиться, она сопротивляется. Я с трудом расталкиваю ее и сажусь.
Темнота рассеивается скачками: сначала сменяется серым туманом, потом появляется свет, тусклый и рассеянный, как на восходе солнца. И вдруг все становится ярким.
Я в какой-то комнате. Высоко. Смотрю вниз.
Внизу я вижу группу людей, которые лихорадочно движутся и выкрикивают непонятные слова. Комната заставлена аппаратурой, на светлом полу подтеки чего-то красного. Знакомая картина: нечто подобное я уже видела.
Это все врачи и медсестры. Я в больничной палате. Они пытаются спасти чью-то жизнь. Они сгрудились вокруг тела на больничной каталке. Женского тела. Нет. Постойте.
Моего тела.
Разбитое, окровавленное, обнаженное тело на каталке – это я. Это моя кровь капает на пол. Я вижу свое разбитое лицо, все в синяках и ссадинах…
Странно, но я ничего не чувствую. Это же я, Талли Харт. Мое тело истекает кровью, и в то же время я парю в воздухе, над всеми, в углу у самого потолка.
Белые халаты сгрудились вокруг моего тела. Они кричат друг на друга – я вижу, как они взволнованы, по широко открытым ртам, красным щекам и морщинам на лбу. Они притаскивают в палату другую аппаратуру – колесики со скрежетом скользят по окровавленному полу, оставляя следы, белые на красном.
Голоса произносят звуки, которые ни о чем мне не говорят, – как взрослые в телевизионном шоу Чарли Брауна. Уа-уа-уа.
ЕЙ НУЖНА РЕАНИМАЦИЯ.
Я должна переживать, но почему-то совершенно спокойна. Происходящая внизу драма похожа на мыльную оперу, которую я уже видела. Я поворачиваюсь, и стены внезапно исчезают. Где-то вдали я вижу яркий, искрящийся свет. Он манит меня, согревает.
Я думаю: «Иди» – и тут же начинаю двигаться. Мир вокруг меня такой четкий и яркий, что больно глазам. Синее-синее небо, зеленая-зеленая трава и белый как снег цветок, падающий из похожих на вату облаков. И свет. Чудесный, яркий свет – ничего подобного я еще не видела. Впервые меня охватывает ощущение покоя. Я иду по траве, и передо мной появляется дерево, сначала это кривой саженец, а потом он начинает расти прямо у меня на глазах, раскидывая ветви в стороны, пока не заслоняет все. Я задумываюсь, не вернуться ли назад – иначе дерево прорастет сквозь меня, поглотит своими спутанными корнями. Дерево все растет, и вдруг наступает ночь.
Подняв голову, я вижу звезды на небе. Большая Медведица. Пояс Ориона. Созвездия, которые я еще девочкой наблюдала во дворе в те времена, когда мир был еще мал и не мог вместить все мои мечты.
Откуда-то издалека доносятся первые аккорды музыки. «Не геройствуй, Билли…»
Эта песня так трогает меня, что становится трудно дышать. В тринадцать лет она вызывала у меня слезы. Кажется, тогда я думала, что она о трагедии любви. Теперь я знаю, что в ней поется о трагедии жизни.
Не играй со своей жизнью.
Передо мной появляется велосипед – старомодный женский велосипед с седлом «банан» и белой корзинкой впереди. Он прислонен к живой изгороди из роз. Я подхожу, сажусь в седло и еду… Куда? Не знаю. Впереди возникает дорога, уходящая вдаль. Посреди звездной ночи я, как в детстве, лечу на велосипеде с холма, и волосы хлещут меня по лицу.
Я узнаю это место – холм Саммер-Хиллз. Оно навечно со мной. Наверное, это все-таки происходит не в реальности. На самом деле я лежу на больничной койке, разбитая и истекающая кровью. Это мне просто чудится. Но мне все равно.
Я раскидываю руки в стороны и позволяю велосипеду набирать скорость, вспоминая, как впервые проделала этот трюк. Мы тогда были в восьмом классе, Кейт и я, – на этом холме, на этих велосипедах, начинали путь к дружбе, которая станет единственным романом в моей жизни. Разумеется, это я ее заставила. Кидала камешки в окна ее спальни, чтобы разбудить посреди ночи, и умоляла сбежать со мной.
Разве я знала, как изменит наши жизни то мгновение, когда нужно было сделать выбор? Нет. Но понимала, что должна изменить свою жизнь. Иначе и быть не могло. Моя мать достигла совершенства в искусстве бросать меня и исчезать, и все детство я провела в попытках выдать фантазии за истину. И только с Кейт я была откровенна. Лучшая подруга навек. Единственный человек, который любил меня, любил такую, какая я есть.
День, когда мы подружились, я никогда не забуду. Теперь мне почему-то кажется важным, что я его помню. Мы были четырнадцатилетними девчонками, совсем разными, соль и перец. В тот вечер я сказала своей обкуренной матери, что собираюсь на школьную вечеринку, и в ответ услышала пожелание хорошо повеселиться.
В темной роще меня изнасиловал парень, с которым мы были едва знакомы, а потом я шла домой одна. По пути я увидела Кейт, которая сидела на верхней перекладине ограды у своего дома. Она заговорила со мной:
– Мне нравится сидеть тут ночью. Звезды такие яркие. Иногда, если долго смотреть на небо, начинает казаться, что мерцающие точки падают вокруг тебя, будто светлячки. – Из-за выпавшего зуба она слегка шепелявила. – Может, поэтому так назвали нашу улицу. Наверное, ты думаешь, что я чокнутая, если говорю такое… Эй, что-то ты неважно выглядишь. И пахнет от тебя рвотой.
– Все нормально.
– Нормально? Точно?
К своему ужасу, я расплакалась.
Это было началом. Началом нашей дружбы. Я рассказала ей о своем тайном стыде, и она протянула руку. Я вцепилась в нее, и с того дня мы были неразлучны. В старших классах школы, и в колледже, и потом тоже – все, что со мной происходило, становилось реальностью только после того, как я рассказывала об этом Кейт. День считался пропащим, если мы не разговаривали. К восемнадцати годам мы стали неразлучной парочкой, Талли-и-Кейт. Я была с ней рядом на ее свадьбе, при рождении ее детей, когда она пробовала писать книгу; я была рядом, когда она умерла.
Я несусь вниз – раскинув руки, в окружении воспоминаний, и ветер треплет мои волосы – и думаю: так я должна умереть.
– Умереть? Кто сказал, что ты умрешь?
Этот голос я узнала бы когда угодно. Я тосковала по нему каждый день последних четырех лет.
– Кейт.
Я поворачиваю голову и вижу невероятное – Кейт на велосипеде рядом со мной. Чувства захлестывают меня, и я думаю: ну, конечно, это мой путь к свету, потому что она всегда была моим светом. На миг – краткий и прекрасный – мы снова становимся Талли-и-Кейт.
– Кейти, – с восторгом шепчу я.
Она дарит мне улыбку, над которой, похоже, не властны годы.
В следующую секунду мы уже сидим на поросшем травой грязном берегу реки Пилчук, как тогда, в семидесятых. Воздух пахнет дождем и темно-зеленой листвой деревьев. Гнилое, покрытое мхом бревно служит нам опорой. Перед нами журчащая река.
– Привет, Тал, – говорит Кейт.
От звука ее голоса внутри меня поднимается волна счастья, словно расправляет крылья прекрасная белая птица. Свет везде, мы буквально купаемся в нем. Меня снова охватывает это чудесное ощущение покоя, и я больше не волнуюсь. Я так долго страдала, а мое одиночество еще старше.
Я поворачиваюсь к Кейт, наслаждаюсь ее видом. Она почти прозрачная и как будто мерцает. Когда Кейт немного подвинулась, совсем чуть-чуть, я вижу под ней редкую траву. Кейт смотрит на меня, и я вижу в ее глазах печаль и одновременно радость, и удивляюсь, как такие разные чувства могут сосуществовать в идеальном равновесии. Она вздыхает, и я чувствую аромат лаванды.
Река журчит и плещется перед нами, обдает волнами густого, тяжелого запаха – новой жизни и разложения. Река превращается в музыку, нашу музыку; на гребнях волн появляются ноты, взлетают вверх, и я слышу старую песню Терри Джека: «Мы делили радость и веселились. Это было счастливое время». Сколько вечеров мы приносили сюда мой маленький транзисторный приемник, настраивали его, слушали музыку и болтали? «Танцующая королева», «Я с тобой как будто танцую», «Отель “Калифорния”», «Магия в твоих глазах»…
– Что случилось? – тихо спрашивает Кейт.
Я знаю, о чем она спрашивает. Почему я здесь – и в больнице.
– Поговори со мной, Тал.
Господи, как я ждала этих слов! Я хотела поговорить с лучшей подругой, рассказать, как я облажалась. Она всегда все улаживала. Но я не нахожу слов. Не могу выудить их из своей головы – они танцуют, словно феи, когда я протягиваю к ним руки.
– Тебе не нужны слова. Просто закрой глаза и вспоминай.
Я вспоминаю, когда же все у нас пошло наперекосяк. Тот день, который был хуже всех, тот день, который изменил все.
Октябрь шестого года. Похороны. Я закрываю глаза и вспоминаю, как стою одна посреди автостоянки у церкви Святой Сесилии… Вокруг меня машины, аккуратно припаркованные на разметке. Много внедорожников, отмечаю я.
Прощаясь, Кейт дала мне плеер и письмо. Я должна слушать «Танцующую королеву» и танцевать в одиночестве. Мне этого не хочется, но выбора нет. И действительно, когда я слышу слова «Ты можешь танцевать», музыка на мгновение уносит меня отсюда.
А потом все заканчивается.
Я вижу, как ко мне идет семья Кейт. Джонни, ее родители, Марджи и Бад, ее дети, ее брат Шон. Они похожи на военнопленных, освобожденных после долгого марша навстречу смерти – сломленные и удивленные, что еще живы. Мы встречаемся, и кто-то что-то говорит – смысл до меня не доходит. Я отвечаю. Мы делаем вид, что все в порядке. Джонни злится – другого я и не жду.
– Люди придут к нам домой, – говорит он.
– Так хотела Кейт, – прибавляет Марджи. Как она еще держится на ногах? Горе навалилось на нее всей своей тяжестью.
От мысли об этом – о так называемом «праздновании» жизни Кейт – мне становится плохо.
У меня не очень получалось превратить смерть в нечто позитивное. Но разве могло быть иначе? Я хотела, чтобы она боролась до последнего вздоха. Это была ошибка. Мне следовало прислушаться к ее страху, утешить ее. А вместо этого я пообещала, что все будет хорошо и она выздоровеет.
Но я дала еще одно обещание. В самом конце. Поклялась позаботиться о ее семье, быть рядом с ее детьми – и я больше не собираюсь ее подводить.
Я иду за Марджи и Бадом к их «вольво». В салоне машины пахнет так же, как в моем детстве в доме Муларки – ментоловыми сигаретами, духами «Джин Нейт» и лаком для волос.
Я представляю, что Кейт снова сидит рядом со мной на заднем сиденье, ее отец ведет машину, а мать выдыхает дым в открытое окно. Я почти слышу, как Джон Денвер поет о Скалистых горах.
Кажется, что четыре мили, отделяющие католическую церковь от дома Райанов, не кончатся никогда. Все, на чем останавливается мой взгляд, напоминает о Кейт. Кофейня, где она часто останавливалась, кафе-мороженое, где делали ее любимое dulce de leche, книжный магазин, куда она в первую очередь шла перед Рождеством.
А потом мы приехали.
Двор заросший, неухоженный, с высокой травой. Я вспоминаю, что Кейти всегда хотела заняться ландшафтным дизайном.
Мы останавливаемся, и я выхожу. Шон, брат Кейт, подходит ко мне. Он на пять лет младше Кейт и меня, но он такой худой, унылый и сгорбленный, что выглядит старше. Волосы у него редкие, очки давно вышли из моды, но зеленые глаза за стеклами очков так похожи на глаза Кейт, что я с нежностью обнимаю его.
Потом я отстраняюсь и жду, когда Шон заговорит. Он молчит, и я тоже. Мы никогда толком не умели разговаривать друг с другом, а сегодня не тот день, чтобы упражняться в красноречии. Завтра он вернется к своей работе в какой-то компании из Кремниевой долины – я представляю, что он живет там один, по ночам играет в видеоигры и питается одними сэндвичами. Я не знаю, верно ли мое представление, но так мне кажется.
Он уходит, и я остаюсь одна у машины – смотрю на дом, который всегда считала и своим тоже. А сейчас я не могу в него войти.
Не могу. Но должна.
Я делаю глубокий вдох. Единственное, что у меня хорошо получается, – это не сдаваться. Я всегда умела не обращать внимания на боль, улыбаться и продолжать жить. Именно это мне теперь нужно сделать.
Ради Кейт.
Я вхожу в дом и присоединяюсь к Марджи, которая возится на кухне. Вместе мы готовим стол. Я двигаюсь быстро, превращаясь в одну из тех суетливых женщин, которые похожи на колибри. Не думай о ней. Не вспоминай. Мы с Марджи работаем слаженно, без слов готовя дом к поминальному вечеру, который тягостен и ей, и мне. Я расставляю по дому подставки и прикрепляю к ним фотографии, которые заранее выбрала сама Кейт и которые отражают разные периоды ее жизни. Я не могу на них смотреть.
Услышав звонок, я делаю глубокий вдох – это единственное, что помогает мне держаться. За моей спиной раздается звук шагов.
Пора.
Я поворачиваюсь и заставляю себя улыбнуться, но улыбка получается кривой и быстро гаснет. Я осторожно пробираюсь сквозь толпу, наливая вино и убирая тарелки. Каждые пятнадцать минут – это очередной триумф воли. До меня долетают обрывки разговоров. Люди говорят о Кейт, делятся воспоминаниями. Я не слушаю – это слишком больно, а я и так держусь из последних сил, – но разные истории доносятся до меня отовсюду. Услышав о ее ставке на аукционе «Ротари», я понимаю, что люди в этой комнате говорят о Кейт, которая мне незнакома, и от этого моя печаль только усиливается. И не только печаль. Ревность.
Женщина в плохо сидящем на ней и давно вышедшем из моды черном платье подходит ко мне и говорит:
– Она много о вас рассказывала.
Я благодарно улыбаюсь.
– Мы были лучшими подругами больше тридцати лет.
– Она так храбро держалась во время химиотерапии, правда?
Я ничего не могу на это ответить. Тогда меня не было рядом с ней. В нашей тридцатилетней дружбе случился двухлетний перерыв, когда мы поссорились. Я знала, как Кейт переживала, и пыталась помочь, но, как всегда, сделала все не так. В конечном счете я сильно обидела Кейт и не извинилась.
Моя самая близкая подруга без меня боролась с раком, и ей удалили обе груди. Меня не было рядом, когда у нее выпадали волосы, когда пришли плохие результаты анализов или когда она решила прекратить лечение. Я буду жалеть об этом до последнего вздоха.
– Второй сеанс был тяжелым, – говорит другая женщина, которая одета так, словно пришла с занятий йогой – черные легинсы, балетки и просторный черный кардиган.
– Я видела, как она брила голову, – говорит еще одна женщина. – Она смеялась, называла себя «солдатом Кейт». Я ни разу не видела, как она плачет.
Я с трудом сглатываю.
– Она принесла лимонные батончики на спектакль Мары, помните? – говорит кто-то еще. – Только Кейти могла принести угощение, когда…
– Она умирала, – тихо заканчивает за нее другая женщина, и обе умолкают.
Я этого больше не могу выдержать. Кейт просила меня сделать так, чтобы, вспоминая ее, люди улыбались. Никто не может оживить вечеринку так, как ты, Тал. Приди, ради меня.
Обещаю, подруга.
Я оставляю женщин и подхожу к проигрывателю. Этот старый джаз не помогает. «Для тебя, Кейти Скарлетт», – говорю я и вставляю диск в прорезь. Звучит музыка, и я прибавляю громкость.
В другом конце комнаты я вижу Джонни. Любовь всей ее жизни и, как это ни печально, единственный мужчина в моей. Единственный мужчина, на кого я могла положиться. Я смотрю на него и вижу, какой он подавленный, сломленный. Наверное, тот, кто с ним не знаком, этого не заметит – опущенные плечи, плохо выбритые щеки, морщинки под глазами, оставленные чередой бессонных ночей. Я знаю, что ему нечем меня утешить, что горе опустошило его.
Я знаю этого человека большую часть жизни, сначала как первого своего шефа, потом как мужа лучшей подруги. Во всех главных событиях в наших жизнях мы были рядом, и это меня утешает. Глядя на него, я не чувствую себя такой одинокой. Сегодня, когда я потеряла лучшую подругу, мне это очень нужно – заглушить одиночество. Но я не успеваю подойти к нему, потому что он отворачивается.
Музыка, наша музыка, живительным эликсиром струится по моим жилам, заполняет меня. Не отдавая себе отчета, я начинаю раскачиваться под ее ритм. Я знаю, что должна улыбаться, но печаль снова просыпается у меня внутри. Я вижу, как смотрят на меня люди. Во все глаза. По их мнению, я веду себя неприлично. Но эти люди не знали ее. Я была ее лучшей подругой.
Музыка, наша музыка, возвращает ее мне, на что не способны никакие слова.
– Кейти, – шепчу я, как будто она рядом.
Я вижу, как все сторонятся меня.
Мне все равно, что они думают. Я оборачиваюсь и вижу ее.
Кейт.
Перед ее фотографией я останавливаюсь. На фотографии мы с Кейт. Молодые, улыбающиеся, обнимаем друг друга. Я не могу вспомнить, когда был сделан этот снимок – в девяностых, судя по стрижке, которая мне не идет, жилетке и широким штанам с накладными карманами.
Горе выбивает почву у меня из-под ног, и я падаю на колени. Слезы, которые я сдерживала весь день, прорываются громкими рыданиями, сотрясающими мое тело. Теперь звучит песня группы «Путешествие» «Живи, не умирай» – и я плачу еще громче.
Сколько прошло времени? Вечность.
Наконец я чувствую руку на своем плече, ласковое прикосновение. Я поднимаю голову и сквозь слезы вижу Марджи. От нежности в ее взгляде слезы с удвоенной силой текут по моим щекам.
– Пойдем, – говорит она и помогает мне встать. Я цепляюсь за нее, позволяю отвести себя на кухню, которая заполнена женщинами, готовящими еду, а потом мы переходим в место потише. Мы обнимаем друг друга, но ничего не говорим. Что тут скажешь? Женщина, которую мы любили, умерла.
Умерла. И вдруг на меня наваливается усталость. Сил больше нет. Я сама себе кажусь увядшим тюльпаном. Тушь для ресниц жжет глаза, взгляд затуманивается от слез. Я касаюсь плеча Марджи, замечая, какой худой и хрупкой она стала.
Я вслед за ней возвращаюсь в гостиную, но сразу же понимаю, что больше не могу тут находиться. К своему стыду, я не в состоянии исполнить просьбу Кейт. Я не могу делать вид, что «праздную» ее жизнь. Я, которая всю свою жизнь притворялась, что у меня все отлично, теперь не могу этого сделать. Слишком мало времени прошло.
Мое следующее воспоминание – утро. Еще не открыв глаза, я вздрагиваю. Она умерла.
С моих губ срывается громкий стон. Неужели это моя новая жизнь – постоянно вспоминать о потере?
Проснувшись, я чувствую головную боль. Она пульсирует где-то в глубине, за глазами. Я плачу до тех пор, пока сон не сморил меня. Старая детская привычка, реанимированная горем. Напоминание о моей хрупкости.
Мое состояние унизительно, но я не могу найти сил, чтобы с ним бороться.
Собственная спальня кажется мне чужой. Последние пять месяцев я тут почти не бывала. В июне, узнав о болезни Кейт, я сразу же изменила свою жизнь. Бросила все – популярное ток-шоу на телевидении, квартиру – и посвятила жизнь заботе о лучшей подруге.