Харрис Роберт. Помпеи

   Загородки с рыбами были расположены вдоль берега, на участке, примыкающем к вилле; в них плескались морские окуни с их плотным белым мясом, серая кефаль (для нее приходилось строить садки с высокими стенами, чтобы рыба не ушла обратно в открытое море), камбалы и скаровая рыба, хек, и миноги, и морские угри.
   Но самым дорогим из водяных сокровищ Амплиата — его до сих пор бросало в дрожь, когда он вспоминал, сколько заплатил за них, и это при том, что он даже не особенно любит эту рыбу! — была красная кефаль, изящная барабулька, переливающаяся различными оттенками розового и оранжевого. Разводить эту рыбу было необычайно трудно. И вот ее-то негодный раб и погубил. По недосмотру это было сделано или по злому умыслу — Амплиат не знал. Да и не хотел знать — его это не волновало. Важно было другое: сегодня, в начале дня, поверхность этой загородки покрылась многоцветным ковром дохлой рыбы; даже мертвые, барабульки продолжали держаться поближе друг к другу. Когда Амплиата позвали к загородке, часть рыб еще была жива, но умерла у него на глазах; они всплывали со дна бассейна, словно осенние листья, и присоединялись к своим соплеменникам. Все они были отравлены, все до единой. По нынешним рыночным ценам за них дали бы шесть тысяч за штуку — да одна красная кефаль стоила впятеро больше, чем этот жалкий раб, приставленный ухаживать за ними! И вот теперь их оставалось только сжечь. Амплиат мгновенно, не задумываясь изрек свой приговор:
   — Бросьте его муренам!
   Пока раба волокли и пихали к краю бассейна, он кричал, не умолкая. Он кричал, что он не виноват. Что корм тут ни при чем. Это все вода. Пусть приведут аквария.
   Аквария!
   Амплиат сощурился. Море так сверкало под солнцем, что трудно было разглядеть извивающегося раба, и двух других рабов, которые его удерживали, и четвертого, с багром в руках, который колол обреченного в спину, словно копьем, — на фоне искрящихся волн все они превратились в силуэты. Амплиат вскинул руку, словно император: кулак сжат, большой палец отогнут и указывает на землю. Богоподобный в своем могуществе и вместе с тем исполненный простого человеческого любопытства, Амплиат подождал мгновение, наслаждаясь этим ощущением, а потом резко опустил руку.
   Кончайте его!
 
   Пронзительные крики раба, бившегося на краю садка с муренами, пронеслись над морской гладью, над террасами, над плавательным бассейном — и проникли в тихий дом, в котором укрылись женщины.
   Корелия Амплиата убежала к себе в спальню, бросилась на кровать и спрятала голову под подушку, но крик проникал и туда. В отличие от отца, она знала, что раба зовут Гиппонаксом — он был греком, — и знала имя его матери, Аты, что работала на кухне. Ата тоже подняла крик, и ее вопли были еще ужаснее, чем крики Гиппонакса. Несколько мгновений Корелия терпела, потом, не выдержав, вскочила и помчалась по опустевшей вилле на поиски заходившейся криком несчастной. Корелия нашла ее во внутреннем садике: Ата без сил опустилась на землю у колонны.
   Завидев Корелию, Ата схватилась за подол молодой госпожи и разрыдалась, раз за разом повторяя сквозь слезы, что ее сын ни в чем не виноват — он кричал ей об этом, когда его уводили. Это все вода, вода, что-то случилось с водой! Почему никто не хочет его выслушать?
   Корелия гладила Ату по седым волосам и бормотала что-то успокаивающее. А что еще она могла сделать? Девушка знала, что взывать к отцу о милосердии бесполезно. Он ни к кому не прислушивался, особенно — к женщинам, и тем более — к своей собственной дочери, от которой ожидал лишь безоговорочного повиновения. Ее вмешательство лишь стало бы окончательным приговором для раба. И ей нечего было ответить на мольбы Аты — кроме того, что она ничего не может поделать.
   Услышав это, старуха — на самом деле, ей еще было немногим больше сорока, но Корелии думалось, что рабам, как и собакам, стоит при пересчете на людской возраст считать год за семь, ибо Ата выглядела самое меньшее на шестьдесят, — внезапно перестала рыдать и вытерла глаза рукавом.
   — Я должна найти помощь.
   — Ата, Ата, — мягко произнесла Корелия, — кто ж тут поможет?
   — Он кричал про аквария. Разве ты не слышала? Я приведу аквария.
   — Но где его искать?
   — Он может быть у акведука, у подножия холма — там, вместе с рабочими.
   Рабыня уже успела подняться на ноги и принялась дико озираться по сторонам. Она дрожала, но была исполнена решимости. Глаза у нее покраснели, а волосы и одежда растрепались. Ата походила на сумасшедшую, и Корелия мгновенно поняла, что ее никто не станет слушать. Над ней либо посмеются, либо закидают камнями.
   — Я пойду с тобой, — сказала она.
   Тут от моря донесся очередной ужасный крик, и Корелия, одной рукой подобрав подол, другой схватила старуху за руку, и они кинулись через садик, мимо пустующего табурета привратника, к боковой двери — и на раскаленную дорогу.
 
   Конечной точкой Аквы Августы был огромный подземный резервуар, расположенный в нескольких сотнях шагов к югу от виллы Гортензия. Он был вырублен в склоне, выходящем к порту, и его еще в незапямятные времена прозвали Писцина Мирабилис — Озеро Чудес.
   Снаружи в нем не было ничего чудесного, и большинство обитателей Мизен прошли бы мимо, не удостоив его и взглядом. Снаружи резервуар выглядел как поросшее бледно-зеленым плющом невысокое здание из красного кирпича, с плоской крышей, длиной в квартал и шириной в полквартала, окруженное лавчонками, складами, амбарами и жилыми домишками, прячущееся в пыльных закоулках военного порта.
   И только ночью, когда смолкали уличный гам и крики торговцев, можно было услышать приглушенный, доносящийся из-под земли шум падающей воды. И только тому, кто вошел бы во двор, открыл узкую деревянную дверь и спустился на несколько ступеней, резервуар предстал бы во всей своей красе. Сводчатую крышу поддерживали сорок восемь колонн, каждая — более пятидесяти футов в высоту, и они более чем наполовину уходили в воду; а от грохота воды даже кости начинали вибрировать.
   Аттилий мог стоять здесь часами, слушая воду и размышляя о своем. Он слышал в шумах Августы не монотонный непрерывный рев, а пение гигантского водяного органа, музыку цивилизации. В крыше Писцины имелись вентиляционные отверстия, и во второй половине дня, когда водные брызги искрились в солнечном свете и между колоннами плясали радуги, или по вечерам, когда он запирал дверь и пламя факела играло на гладкой черной поверхности воды, словно золото, расплескавшееся по эбеновому дереву, — в эти моменты Аттилию казалось, будто он находится не в резервуаре, а в храме единственного бога, в которого стоит верить.
   Вот и сегодня днем, когда он спустился с холмов, первым порывом Аттилия было пойти и проверить уровень воды в резервуаре. Это стало его навязчивой идеей. Но когда инженер попытался открыть дверь, то обнаружил, что она заперта, — и лишь теперь вспомнил, что ключ остался на поясе у Коракса. Аттилий так устал, что выбросил мысль об осмотре из головы. Он слышал отдаленный рокот Августы — вода продолжала течь, а все остальное значения не имело; и позднее, анализируя свои действия, акварий решил, что не может упрекнуть себя в халатности. Тут он ничего не мог поделать. Да, правда, лично для него тогда все обернулось бы иначе — но на общем фоне это не имело особого значения.
   Потому он отвернулся от Писцины и оглядел пустынный двор. Накануне вечером он приказал, чтобы двор за время его отсутствия как следует убрали и подмели, и теперь не без удовольствия отметил, что его приказ выполнен. В этом зрелище наведенного порядка было нечто успокаивающее. Аккуратные стопки оловянных пластин, амфоры с известью, мешки с путеоланумом, фрагменты красноватых терракотовых труб. Все это было знакомо ему с самого детства. Да и запахи тоже: едкий запах извести и терпкий — обожженной глины, весь день пролежавшей на солнце.
   Аттилий прошел на склад, бросил инструменты на земляной пол и подвигал ноющим плечом — потом вытер лицо подолом туники и вышел обратно во двор, куда как раз вступили остальные. Они направились прямиком к питьевому фонтанчику, не обращая никакого внимания на Аттилия, и принялись по очереди пить и обливаться водой — Коракс, за ним Муса, потом Бекко. Рабы терпеливо присели в тенечке, ожидая, пока напьются свободные. Аттилий знал, что в результате сегодняшней накладки он потерял весь свой престиж. Однако же он способен был пережить враждебность рабочих. Ему случалось переживать и кое-что похуже.
   Он крикнул Кораксу, что на сегодня работы окончены, получил в ответ насмешливый поклон и направился к узкой деревянной лестнице, ведущей в предоставленное ему жилье.
   Двор был прямоугольным. С северной стороны поднималась стена Писцины Мирабилис. С запада и с юга располагался склад и административное здание акведука. С восточной же стороны находились жилые помещения: на первом этаже — барак для рабов, а над ним — комнаты аквария. Коракс и трое рабочих жили в городе, со своими семьями.
   Аттилий оставил мать и сестру в Риме, хотя, конечно же, намеревался перевезти их в Мизены, как только снимет подходящий дом. Ну а пока что он спал в тесном холостяцком жилище своего предшественника, Экзомния; немногочисленные пожитки предыдущего хозяина Аттилий перенес в чуланчик в конце коридора.
   Но что же случилось с Экзомнием? Вполне понятно, что этот вопрос был первым, который задал Аттилий, едва лишь прибыл в порт. Но ответа никто не знал — а если кто и знал, то не потрудился донести до Аттилия. Все его расспросы наталкивались на угрюмое молчание. Складывалось впечатление, будто старый Экзомний, сицилиец, руководивший Августой почти двадцать лет, как-то утром — две недели назад — просто вышел из дома, и с тех пор никто о нем не слыхал.
   При иных обстоятельствах управление смотрителя акведуков в Риме, ведавшее водоводами в первой и второй областях, Лации и Кампанье, предпочло бы немного подождать, до прояснения обстоятельств. Но учитывая засуху, стратегическое значение Августы и тот факт, что на третьей неделе июля сенат разъехался на летние каникулы и добрая половина сенаторов отправилась в свои виллы на берегу Неа-политанского залива, чиновники сочли за благо немедленно отправить замену пропавшему акварию. Аттилий получил вызов на августовские иды, в сумерках — он как раз заканчивал мелкий плановый ремонт Нового Аниена. Его привели к самому смотрителю акведуков, Ацилию Авиоле, в официальную резиденцию смотрителя на Палатинском холме, и предложили ехать в Мизены. Аттилий умен, энергичен, предан своему делу — сенатор знал, как польстить нужному человеку, — и у него нет ни жены, ни детей, которые могли бы задержать его в Риме. Может ли он выехать завтра же? Конечно же, Аттилий сразу принял предложение: это была великолепная возможность продвинуться по служебной лестнице. Он попрощался с родными и успел на корабль, отплывавший днем из Остии.
   Аттилий уже начал писать письмо матери и сестре. Теперь оно лежало на тумбочке рядом с жесткой деревянной кроватью. Писание писем никогда не было его сильной стороной. Будничные подробности — «я доехал нормально, здесь очень жарко», — написанные ученическим почерком, — вот самое большее, на что он был способен. Это письмо ни малейшим образом не передавало смятения, царившего у него в душе, его страхов — а вдруг воды не хватит? — той изоляции, в которой он оказался. Но мать с сестрой были женщинами — что они могли знать? А кроме того, его приучили жить в соответствии с принципами стоиков: не тратить время на пустяки, выполнять свою работу без нытья, оставаться самим собой при любых обстоятельствах — в лишениях, болезнях, страданиях — и во всем придерживаться простоты. Мужчине довольно походной койки и плаща.
   Аттилий присел на край тюфяка. Его домашний раб, Филон, принес кувшин с водой, таз, немного фруктов, хлеб, вино и нарезанный ломтями твердый белый сыр. Аттилий тщательно умылся, съел всю еду и напился, разбавив вино водой. А потом улегся на кровать — он так устал, что даже не разделся, — закрыл глаза и мгновенно провалился в то зыбкое состояние между сном и бодрствованием, куда отныне и навеки ушла его покойная жена. И до Аттилия долетел ее голос, настойчивый и умоляющий: «Акварий! Акварий!»
 
   Жене Аттилия было всего двадцать два года, когда ее тело поглотил огонь погребального костра. Эта женщина была моложе — быть может, лет восемнадцати. Но Аттилий еще недостаточно очнулся от сна, а женщина во дворе была достаточно похожа на Сабину, чтобы его сердце бешено заколотилось. Те же темные волосы. Та же белоснежная кожа. Та же роскошная фигура. Женщина стояла у него под окном и звала:
   — Акварий! Акварий!
   Эти крики выманили мужчин из тени, и к тому моменту, как Аттилий спустился с лестницы, они уже столпились полукругом вокруг девушки и принялись беззастенчиво ее разглядывать. На девушке была свободная белая туника с глубоким вырезом и широкими проймами — обычно такую одежду носят дома, — несколько больше обнажавшие ее округлые белые руки и грудь, чем приличная женщина могла себе позволить при посторонних. Лишь теперь Аттилий заметил, что девушка не одна. Ее сопровождала рабыня — тощая, пожилая, с растрепанными волосами.
   Девушка, задыхаясь, что-то лепетала — что-то насчет того, что у ее отца сдохли все до единой красные кефали в загородке, насчет отравленной воды и какого-то человека, которого собираются скормить муренам, — и твердила, что акварий должен немедленно пойти с ней. Вот и все, что Аттилию удалось уразуметь из ее слов.
   Инженер вскинул руку, чтобы прекратить это словоизлияние, и спросил у девушки, как ее зовут.
   — Я — Корелия Амплиата, дочь Нумерия Попидия Амплиата, с виллы Гортензия, — нетерпеливо представилась девушка, и Аттилий заметил, как при имени ее отца Коракс многозначительно переглянулся с работниками. — Это ты — акварий?
   — Аквария здесь нет, — сказал Коракс. Инженер жестом велел ему умолкнуть.
   — Да, я приглядываю за акведуком.
   — Тогда пойдем со мной!
   Девушка быстро зашагала к воротам — и, похоже, очень удивилась, обнаружив, что Аттилий не спешит следом за ней. Работники расхохотались, а Муса принялся передразнивать девушку — покачивать бедрами и величественно вскидывать голову. «Ах, акварий, пойдем со мной!..»
   Девушка обернулась. На глазах ее блестели слезы бессильной ярости.
   — Корелия Амплиата, — терпеливо и достаточно доброжелательно произнес Аттилий, — быть может, красная кефаль мне и не по карману, но я точно знаю, что это морская рыба. А я за море не отвечаю.
   Коракс заухмылялся:
   — Слыхал? Она принимает тебя за Нептуна! Рабочие снова расхохотались. Аттилий прикрикнул на них и велел умолкнуть.
   — Мой отец собирается убить человека. И этот раб просил привести аквария. Больше я ничего не знаю. Ты — его единственная надежда. Так идешь ты или нет?
   — Погоди, — сказал Аттилий и кивком указал на старуху. Та плакала, спрятав лицо в ладонях. — Кто она?
   — Мать приговоренного. Вот теперь рабочие утихли.
   — Ты видишь? — Корелия коснулась его руки. — Пойдем, — негромко произнесла он. — Пожалуйста.
   — Твой отец знает, где ты?
   — Нет.
   — Мой тебе совет — не вмешивайся, — сказал Коракс, обращаясь к Аттилию.
   Тот в душе был согласен, что это мудрый совет. Если всякий раз, как слышишь о жестоком обращении с рабом, ты будешь пытаться вмешаться, у тебя не останется времени ни на еду, ни на сон. Бассейн с морской водой, забитый дохлой кефалью? А при чем тут он, Аттилий? Он посмотрел на Корелию. Хотя если тот бедолага и вправду звал его...
   Предчувствия, знаки, предзнаменования...
   Пар, дергающийся, словно леска. Источник, прямо на глазах уходящий в землю. Акварий, сгинувший бесследно — словно в воздухе растворился. Пастухи твердят, будто на склонах горы Везувий видели великанов. Поговаривают, будто в Геркулануме женщина родила младенца с плавниками вместо ступней. И вот теперь в Мизенах в бассейне в одночасье мрет вся кефаль безо всяких видимых причин.
   От этого так просто не отмахнешься.
   Аттилий почесал за ухом:
   — Далеко ли до твоей виллы?
   — Пожалуйста! Несколько сотен шагов! Совсем рядом!
   Девушка потянула его за руку, и Аттилий подчинился. Ей трудно было сопротивляться, этой Корелии Амплиате. Может, ему следует хотя бы отвести девушку домой? Женщине ее возраста и общественного положения небезопасно в одиночку бродить по улицам портового города. Аттилий окликнул Коракса, но тот лишь пожал плечами и крикнул в ответ: «Не вмешивайся!» И Аттилий, толком даже не успев понять, что происходит, очутился на улице, потеряв остальных работников акведука из вида.
 
   Стояло то время — примерно за час до заката, — когда жители этой части Средиземноморья начинают показываться из домов. Не то чтобы в городе к этому моменту стало намного прохладнее — отнюдь. Камни были раскалены, словно кирпичи в печи для обжига. Старухи сидели на скамеечках у дверей и сплетничали, а мужчины тем временем собирались в тавернах, выпивали и беседовали. Густобородые бессы и жители Далмации, египтяне с золотыми кольцами-серьгами в ушах, рыжие германцы, смуглые греки и киликийцы, рослые мускулистые нубийцы, черные словно уголь, с глазами, покрасневшими от вина, — люди со всех концов великой империи, достаточно отчаянные либо достаточно честолюбивые, чтобы согласиться отдать двадцать пять лет жизни в обмен на римское гражданство. Откуда-то снизу, от порта, доносился перезвон водяного органа.
   Корелия быстро прыгала со ступеньки на ступеньку, подобрав подол; ее мягкие туфли беззвучно ступали по камням. Рабыня бежала впереди. Аттилий мчался последним и бормотал себе под нос:
   — «Несколько сотен шагов»! «Совсем рядом»! Ага! И все до единого — вверх по склону!
   Но в конце концов они добрались до ровного места, и глазам их предстала длинная высокая коричнево-серая стена с аркой ворот, увенчанной двумя коваными дельфинами, что встретились в поцелуе. Женщины вбежали в ворота — их никто не охранял, — и Аттилий, оглядевшись по сторонам, последовал за ними. И из шума, толкотни, пыли вдруг перешел в безмолвие и синеву. У Аттилия захватило дух. Бирюза, ляпис-лазурь, индиго, сапфиры — все синие драгоценности, что только сотворила Мать-Природа, — раскинулись сейчас перед ним, от хрустального мелководья до темных вод, граничащих с горизонтом. Сама вилла располагалась на нескольких террасах — фасадом, выстроенная здесь исключительно ради этого изумительного вида. У пристани стояло роскошное двадцативесельное судно; борта его были красно-золотыми, палубу укрывал ковер того же цвета.
   Аттилий почти ничего более не запомнил, кроме этой всепоглощающей синевы, поскольку они понеслись дальше. Теперь их вела Корелия — вниз, мимо статуй, фонтанов, зеленых орошаемых лужаек, по мозаичному полу, украшенному изображениями обитателей моря, на террасу с плавательным бассейном — таким же синим, выложенным мрамором и обращенным к морю. У бортика тихо покачивался деревянный мяч, как будто кто-то отвлекся на минуту от игры, да так и не вернулся. Аттилий вдруг осознал, насколько пустынным был этот огромный дом, а когда Корелия указала на балюстраду, и Аттилий, положив руки на каменный парапет, осторожно перегнулся через него, он понял, почему вилла опустела. Большинство челяди толпилось сейчас у берега моря.
   Ему потребовалось несколько мгновений, чтобы охватить разумом все детали этой сцены. Местом действия, как Аттилий и ожидал, служило рыбное хозяйство — но оно оказалась куда крупнее, чем он предполагал. И оно было очень старым. Судя по их виду, эти садки построили еще в последние годы республики: от скал отходили каменные стены, образуя замкнутые прямоугольные бассейны. Поверхность одного из них пестрила дохлыми рыбинами. Вокруг самого дальнего бассейна толпились люди, неотрывно глядя на воду; один из них тыкал во что-то багром. Аттилий присмотрелся повнимательнее — для этого ему пришлось заслонить глаза от солнца, — и его замутило. Эта сцена самой своей неподвижностью напомнила ему момент убийства в амфитеатре — момент почти чувственного единения толпы и жертвы.
   За спиной у Аттилия старуха испустила горестный вопль отчаяния. Аттилий отступил от балюстрады, повернулся к Корелии и покачал головой. Ему хотелось побыстрее уйти отсюда. Отчаянно хотелось вернуться к своей профессии, к ее насущным делам, простым и добропорядочным. Здесь он ничего не мог поделать.
   Но девушка, подступив вплотную, преградила ему путь.
   — Пожалуйста! — взмолилась она. — Помоги ей!
   Глаза ее были синими — даже синее, чем у Сабины. Казалось, будто они вобрали в себя всю синеву залива, и даже сверкали они точно так же. Аттилий заколебался, стиснул зубы, потом повернулся и неохотно взглянул на море еще раз.
   Он заставил себя осмотреть его до самого горизонта, преднамеренно отводя взгляд от рыбной загородки, потом вновь взглянул на прибрежные воды и попытался оценить картину с профессиональной точки зрения. Он увидел деревянные ворота перемычек. Железные ручки — чтобы открывать эти ворота. Металлические решетки, окружающие некоторые бассейны, — чтобы рыба не могла выпрыгнуть оттуда. Мостики. Трубы. Трубы!
   Аттилий застыл, потом резко обернулся и, сощурившись, присмотрелся к склону холма. Прибой наверняка должен был проходить сквозь металлические решетки, встроенные в бетонные стены рыбных садков в подводной части стен; это делалось специально, чтобы вода в садках не застаивалась. Это Аттилий знал. Но трубы... Он склонил голову набок. Постепенно до него начало доходить, в чем тут дело. По трубам наверняка поступает пресная вода — чтобы разбавить воду в садках и сделать ее не такой соленой. Как в лагуне. В искусственной лагуне. Идеальные условия для разведения рыбы. И самая капризная, самая трудная для разведения рыба — это красная кефаль, деликатес, предназначенный лишь для самых богатых.
   — В каком месте дом подсоединен к акведуку? — негромко спросил Аттилий.
   Корелия покачала головой.
   — Я не знаю.
   «Ответвление должно быть большим, — подумал Аттилий. — Дом такой величины...»
   Он присел рядом с плавательным бассейном, зачерпнул пригоршню теплой воды, попробовал ее, нахмурился, подержал на языке, словно знаток, пробующий редкое вино. Насколько Аттилий мог судить, вода была чистой. Но, опять же, — это могло и ничего не значить. Инженер попытался вспомнить, когда он в последний раз проверял сток акведука. Получалось, что лишь вчера вечером, перед тем, как отправиться спать.
   — Когда передохла рыба?
   Корелия вопросительно взглянула на рабыню, но та уже не замечала ничего вокруг.
   — Не знаю. Кажется, часа два назад. Два часа!
   Аттилий перемахнул через балюстраду на лежащую внизу террасу и решительно зашагал к берегу.
   Представление, разыгранное у края воды, не оправдало ожиданий. Но чего и ждать в наши дни, верно? Амплиату все чаще казалось, что он достиг некой точки — то ли в возрасте, то ли в богатстве, — на которой возбуждение ожидания делается куда сильнее и отчетливее, чем пустота самого свершения. Крики жертвы смолкли, хлынула кровь — и что? Всего лишь еще одна смерть.
   Лучшим из всего этого было начало: неспешная подготовка, а затем — продолжительный период, на протяжении которого раб просто плавал, выставив лицо над водой и стараясь не шевелиться, чтобы не привлекать внимания обитателей загородки. Очень забавно. И тем не менее на жаре время тянулось медленно, и Амплиат уже начал было думать, что всю эту затею с муренами перехвалили и что Ведий Поллион был далеко не таким стильным, как ему казалось. Но нет: на аристократию можно положиться всегда и во всем! В тот самый момент, когда Амплиат уже готов был плюнуть и уйти, вода забурлила и — хлоп! — лицо исчезло, словно поплавок, на миг вынырнуло обратно — до чего же оно было потешное! — и исчезло уже навсегда. Задним числом Амплиат решил, что это и было кульминацией представления. Потом уже стало гораздо скучнее. Да и смотреть было неудобно, из-за жара клонящегося к горизонту солнца.
   Амплиат снял соломенную шляпу, обмахнул ею лицо, словно веером, и взглянул на сына. Сперва ему показалось, будто Цельзиний смотрит прямо перед собой, но потом он заметил, что юноша сидит зажмурившись. Опять этот мальчишка за свое! Казалось бы, он всегда подчиняется приказам. Так нет же: стоит присмотреться, и видишь, что подчиняется он чисто механически, а сам где-то витает мыслями. Амплиат ткнул его пальцем в ребра, и глаза Цельзиния распахнулись.
   Ну вот что у него на уме? По-видимому, какая-то восточная чушь. И виноват во всем он сам, Амплиат. Когда мальчишке было всего шесть лет — то есть двенадцать лет назад, — Амплиат построил на собственные средства храм в Помпеях и посвятил его Исиде. Как бывший раб, он не посмел бы построить храм Юпитеру Величайшему, или Матери Венере, или любому другому из наиболее почитаемых божеств. Но Исида была египтянкой, вполне подходящей богиней для женщин, парикмахеров, актеров, изготовителей благовоний и тому подобной швали. Амплиат подарил этот храм городу от имени Цельзиния, чтобы впоследствии ввести мальчишку в городской совет Помпей. И уловка сработала. Но вот чего Амплиат не предвидел, так это того, что Цельзиний отнесется ко всей этой чепухе серьезно. Но он отнесся серьезно, и, несомненно, сейчас именно об этом и размышлял — об Осирисе, боге Солнца, муже Исиды, которого каждый день на закате убивает его вероломный брат Сет, несущий тьму. И о том, что всякого человека после смерти будет судить владыка загробного царства, и тем, кого он сочтет достойным, будет дарована вечная жизнь, и они восстанут снова, подобно Гору, наследнику Осириса, карающему юному солнцу, несущему свет. Неужели Цельзиний и вправду верит во всю эту бабью болтовню? На самом деле считает, будто и этот полуобглоданный раб, например, может на рассвете восстать из мертвых и отомстить за себя? Амплиат повернулся было, чтобы спросить сына об этом, но тут его отвлек раздавшийся сзади крик. Среди сгрудившихся рабов возникло какое-то шевеление, и Амплиат развернулся вместе с креслом. По лестнице, идущей от виллы, спускался какой-то незнакомый ему мужчина. Спускался, махал руками и что-то кричал.