Хауф В.. Холодное Сердце

   - Взгляни! - сказал Михель-голландец. - Все они избавились от житейских тревог и забот, ни одно из этих сердец уже не бьется тревожно и озабоченно, а их прежние обладатели рады, что выдворили беспокойного гостя.
   - Но что же они теперь носят в груди взамен? - спросил Петер, у которого от всего, что он увидел, кружилась голова.
   - Вот что, - ответил Михель и достал из выдвижного ящика каменное сердце.
   - Вот как? - сказал Петер, и по коже его пошли мурашки. - Сердце из мрамора? Но, право, господин Михель-голландец, в груди от этого должно быть довольно-таки холодно.
   - Конечно, но прохлада эта приятна. Почему сердце должно быть теплым? Зимой от его тепла толку нет, тут добрая вишневка полезнее, чем теплое сердце, а летом, когда везде душно и жарко, ты не можешь себе представить, какой прохладой веет тогда от такого сердца. И как я уже сказал, ни страх, ни ужас, ни дурацкое сострадание, ни другие печали не подступаются к такому сердцу.
   - И это все, что вы можете мне дать? - спросил недовольно Петер. - Я надеялся получить деньги, а вы предлагаете мне камень!
   - Ну, для начала, я думаю, ста тысяч гульденов тебе хватит. Если ты ловко пустишь их в оборот, то скоро ты можешь стать миллионером.
   - Сто тысяч?! - радостно воскликнул бедный угольщик. - Да не стучи ты так бешено у меня в груди, скоро мы друг с другом простимся. Ладно, Михель. Давайте мне камень и деньги, а этого непоседу можете вынуть из кузова.
   - Я ведь так и думал, что ты парень умный, - ответил голландец, дружелюбно улыбаясь. - Давай-ка пропустим еще по стаканчику, а потом я выдам тебе деньги.
   Они опять сели пить в большой комнате и все пили и пили, пока Петер не уснул глубоким сном...
   Проснулся Петер, сын угольщика, от веселого пения почтового рожка, и оказалось, что сидит он в прекрасной карете и катит по широкой дороге, и, высунувшись из окна, он увидел, что Шварцвальд синеет далеко позади.
   Сначала ему никак не верилось, что это он сам сидит в карете, ибо и одежда была на нем совсем не та, что вчера, но потом он все вспомнил настолько ясно, что наконец перестал недоумевать и воскликнул: "Петер я, сын угольщика, и никто другой, это ясно!" Он сам себе подивился, что ничуть не грустит, покидая свою тихую родину, леса, где он так долго жил. Даже при мысли о матери, которая осталась теперь, наверно, одна в беде и нужде, он не мог выдавить из себя ни слезинки или хотя бы вздохнуть. Настолько было все ему безразлично. "Ах, верно, - сказал он потом, - слезы и вздохи, тоска по дому и грусть идут ведь от сердца, а мое сердце - спасибо Михелю-голландцу - холодное и из камня".
   Он приложил руку к груди, и ничто не шевельнулось, была полная тишина. "Если свое обещание по поводу ста тысяч он так же выполнил, как и обещание по поводу сердца, это будет славно", - сказал он и стал обыскивать карету. Он нашел много всяческой одежды, какой только мог желать, но не деньги. Наконец он наткнулся на какую-то сумку и нашел в ней много тысяч талеров золотом и чеками на торговые дома во всех больших городах. "Теперь все так, как мне хотелось", - подумал он, удобно усаживаясь в угол кареты, и пустился в неведомые дали.
   Два года он разъезжал по свету и глядел из своей кареты на дома, что мелькали слева и справа, а останавливаясь, глядел только на вывеску своей гостиницы, затем обходил город и осматривал главные достопримечательности. Но ничто его не радовало, ни одна картина, ни одно здание, никакая музыка, никакие танцы, его каменное сердце было ко всему безучастно, а его глаза и уши не воспринимали никаких красот. Только и осталось у него радости, что есть, пить да спать, и жизнь его в том и состояла, что он без цели ездил по свету, для развлечения ел, от скуки спал.
   Порою он, правда, вспоминал, что был веселее, счастливее, когда жил в бедности и вынужден был работать, чтобы не умереть с голоду. Прежде его восхищал какой-нибудь прекрасный вид на долину, восхищали музыка и пение, прежде он часами радовался простой пище, которую приносила ему мать к яме, где он выжигал уголь. Когда он так задумывался о прошлом, ему казалось очень странным, что теперь он даже смеяться разучился, а ведь раньше он смеялся над малейшей шуткой. Когда смеялись другие, он теперь только из вежливости кривил рот, но сердце его не участвовало в этой улыбке. Он чувствовал теперь, что он совершенно спокоен, но удовлетворения не чувствовал. Не тоска по дому, не грусть, а скука, пресыщенность, безрадостная жизнь погнали его в конце концов в родные края.
   Когда он, едучи из Страсбурга, увидал темный лес своей родины, когда снова увидел крепкие фигуры и открытые, честные лица шварцвальдцев, когда до его слуха донеслась громкая, низкоголосая, но благозвучная родная речь, - он быстро схватился за сердце, ибо его кровь побежала по жилам быстрее, и он готов уже был и радоваться и плакать, но забыл, глупец, что сердце-то у него из камня, а камни мертвы, они не смеются и не плачут.
   Первым делом он пошел к Михелю-голландцу, который принял его с прежним радушием.
   - Михель, - сказал он ему, - вот я поездил по свету и все повидал, но все - чепуха, и мне было только скучно. Вообще-то ваша каменная штуковина, которую я ношу в груди, меня от многого защищает. Я никогда не сержусь, никогда не грущу, но никогда и не радуюсь, и мне кажется, будто я живу только наполовину. Не могли бы вы сделать каменное сердце немножко отзывчивее? А лучше - верните мне мое прежнее сердце. За двадцать пять лет я к нему привык, и хотя оно иногда и выкидывало глупости, но все же это было резвое и веселое сердце.
   Лесной дух засмеялся недобрым и горьким смехом.
   - Когда ты умрешь, Петер Мунк, - ответил он, - тогда так оно и будет, тогда к тебе вернется твое мягкое, чуткое сердце и ты сможешь чувствовать и радость и горе. Но здесь, на земле, у тебя его уже не будет! Поездить по свету ты, Петер, поездил, но при той жизни, какую ты вел, это на пользу тебе не пошло. Осядь теперь где-нибудь здесь в лесу, построй себе дом, женись, пусти в оборот свои деньги. Тебе не хватало только работы. Ты заскучал от безделья, а сваливаешь все это на ни в чем не повинное сердце.
   Петер признал, что насчет безделья Михель прав, и решил разбогатеть и богатеть все больше. Михель еще раз подарил ему сто тысяч гульденов и простился с ним как с добрым другом.
   Вскоре по Шварцвальду пошли слухи, что угольщик, или Петер-игрок, вернулся и стал еще намного богаче, чем прежде. Все пошло и теперь обычным ходом. Когда он остался без гроша за душой, его выставили из трактира, а когда он теперь как-то вечером в воскресенье впервые приехал туда, все стали жать ему руку, хвалить его лошадь, расспрашивать об его путешествиях. И когда он снова играл теперь на звонкие талеры с толстяком Эцехилем, на него смотрели с величайшим почтением.
   Занимался он, однако, уже не стекольным делом, а лесоторговлей, но только для виду. Главным его занятием были перепродажа зерна и ростовщичество. Пол-Шварцвальда оказалось постепенно у него в долгу. Но он давал взаймы деньги только из десяти процентов или втридорога продавал зерно беднякам, которые не могли заплатить сразу.
   С окружным начальником он был теперь в тесной дружбе, и кто не мог уплатить господину Петеру Мунку точно в срок, к тому окружной начальник скакал со своими стражниками, оценивал дом и усадьбу, тут же все продавал, а отца, мать и детей выгонял в лес.
   Сначала это доставляло некоторое неудовольствие богачу Петеру, ибо выдворенные из дому бедняки толпой осаждали его дом, мужчины умоляли простить долг, женщины пытались смягчить каменное сердце, а дети выклянчивали кусочек хлеба. Но когда он завел злых собак-меделянок, кошачьи концерты, как он это называл, вскоре прекратились. Он свистом науськивал псов на нищих, и те разбегались, крича от страха. Больше всех докучала ему "карга". А была это не кто иная, как старая Мункиха, мать Петера. Она бедствовала с тех пор, как продали ее дом и усадьбу, а ее сын, вернувшись богатым, о ней и не позаботился. И порой, опираясь на палку, она подходила к дому, старая, дряхлая, немощная. Войти она не осмеливалась, потому что один раз он выгнал ее, но ей было горько жить на подачки чужих людей, в то время как собственный сын мог бы избавить ее от забот на старости лет. Но холодного сердца не трогали ни знакомые черты бледного лица, ни молящие глаза, ни протянутая иссохшая рука, ни тщедушная фигура. Когда она по субботам стучала в дверь, он, брюзжа, доставал мелкую монету, заворачивал ее в бумажку и посылал ей с работником. Он слышал ее дрожащий голос, когда она благодарила и желала ему благополучия в жизни. Он слышал, как она, кряхтя, семенила прочь, но он не думал ни о чем, кроме того, что выбросил на ветер еще двадцать крейцеров.
   Наконец Петеру пришла мысль жениться. Он знал, что любой отец в Шварцвальде с радостью отдаст за него свою дочь. Но он все выбирал, ибо ему хотелось, чтобы и тут все дивились его счастью и его уму. Он скакал верхом по всему Шварцвальду, смотрел и там и сям, и ни одна местная красавица не казалась ему достаточно красивой. Наконец, после безуспешных поисков первой красавицы во всех танцевальных залах, он как-то услыхал, что самая красивая и добродетельная девушка во всем Шварцвальде - это дочь одного бедного лесоруба. Она, сказали Петеру, живет одиноко, прилежно и ловко ведя хозяйство отца, и никогда, даже в троицын день и в храмовый праздник, не ходит на танцы. Услышав об этом чуде Шварцвальда, Петер решил посвататься к ней и поскакал к ее хижине, которую ему описали. Отец красавицы Лизбет принял такого важного барина с удивлением и удивился еще больше, когда услыхал, что это богач Петер, который хочет стать его зятем. Он не стал долго раздумывать, решив, что теперь его заботам и бедности придет конец, и дал согласие, не спросив красавицу Лизбет, а добрая дочь была настолько послушна, что без возражений стала госпожой Мунк.
   Но жизнь у бедняжки пошла совсем не так, как ей мечталось. Она считала, что знает толк в хозяйстве, но угодить господину Петеру ей не удавалось. Она жалела бедных людей и, поскольку ее супруг был богат, полагала, что не грех подать пфенниг какой-нибудь старухе-нищенке или поднести рюмку водки какому-нибудь старику. Но, заметив это однажды, господин Петер сказал грубым голосом и со злым выражением лица:
   - Зачем ты раздаешь мое добро всякой швали? Разве ты принесла в дом хоть что-нибудь, чтобы это раздаривать? Нищенской сумой твоего отца и супа не согреешь, а ты бросаешься деньгами, как какая-нибудь герцогиня! Еще раз замечу - вздую!
   Красавица Лизбет плакала у себя в комнатке из-за жестокосердия своего мужа и часто думала, что лучше бы оказаться дома, в бедной отцовской хижине, чем жить у богатого, но скупого и жестокосердного Петера. Ах, если бы она знала, что у него сердце из мрамора и что он не может любить ни ее, ни кого-либо еще на свете, она бы, конечно, не удивлялась. И когда она теперь сидела на крыльце, а мимо проходил нищий и, сняв шляпу, начинал свои мольбы, она закрывала глаза, чтобы не глядеть на это горе, и сжимала руку в кулак, чтобы нечаянно не полезть в карман за монеткой. Так и пошла по всему Шварцвальду дурная слава о красавице Лизбет, говорили, что она еще скупее, чем Петер Мунк. Как-то вечером госпожа Лизбет сидела у дома и пряла, напевая тихонько песенку: у нее было легко на душе, потому что погода стояла хорошая, а Петер уехал куда-то верхом. И вот идет по дороге какой-то старичок с большим тяжелым мешком, и она уже издали слышит, как он кряхтит. Лизбет с сочувствием смотрит и думает: не надо бы такому маленькому старичку взваливать на себя такую тяжелую ношу.
   Старичок между тем, кряхтя и шатаясь, подошел ближе и, поравнявшись с Лизбет, чуть не упал под грузом мешка.
   - Ах, сжальтесь, госпожа, дайте глоточек воды, - взмолился старичок, - сил нет больше, умираю от усталости...
   - Не следовало бы в вашем возрасте таскать тяжести, - сказала Лизбет.
   - Да вот приходится служить посыльным, чтобы не умереть с голоду, отвечал он. - Ах, такой богатой женщине, как вы, и невдомек, как горько быть бедным и как освежает глоток воды в такую жару!
   Услыхав это, она поспешила в дом, сняла с полки кружку и наполнила водой. Но когда Лизбет вернулась и, не дойдя нескольких шагов, увидела, как сидит старичок на мешке- такой убогий, такой несчастный, - сердце ее наполнилось жалостью, и, вспомнив, что мужа нет дома, она отставила кружку с водой, взяла кубок, наполнила его вином, положила сверху добрый ломоть ржаного хлеба и поднесла старику.
   - Глоток вина будет, пожалуй, полезнее, чем вода, в ваши-то годы, сказала она. - Но пейте не торопясь и закусывайте хлебом.
   Старичок с удивлением посмотрел на нее, и старые его глаза наполнились слезами. Он выпил вина и сказал:
   - Я дожил до старости, но мало видел людей, которые были бы так отзывчивы и так прекрасно и мило творили подаяние, как вы, госпожа Лизбет. Но за это вы будете жить на земле в полном благополучии, такое сердце не останется без награды.
   - Верно, и награду она получит сейчас же! - раздался вдруг страшный голос, и, оглянувшись, они увидели Петера с багровым от злости лицом.
   - Значит, даже лучшее мое вино ты разливаешь нищим, а из моего кубка даешь пить всяким бродягам? Так вот же тебе награда!
   Лизбет бросилась к его ногам и попросила прощения. Но каменное сердце не знало жалости, он взял кнут, который был у него в руке, за другой конец и кнутовищем черного дерева ударил с такой силой по ее прекрасному лбу, что она испустила дух и упала на руки старику. Увидав это, Петер словно бы сразу пожалел о содеянном. Он нагнулся посмотреть, жива ли она еще, но старичок сказал знакомым-презнакомым Петеру голосом:
   - Не трудись, Петер-угольщик. Это был самый прекрасный, самый прелестный цветок в Шварцвальде, но ты его растоптал, и больше он уже никогда не будет цвести.
   Тут вся кровь отхлынула у Петера от щек, и он сказал:
   - Так это вы, господин кладохранитель? Ну, что случилось, то случилось, видно, так должно было выйти. Надеюсь, однако, вы не подадите на меня в суд за убийство.
   - Несчастный! - ответил Стекляшничек. - Что пользы мне от того, что я отправлю на виселицу твое бренное тело? Бояться тебе надо не земных судов, а других, более строгих, ибо ты продал свою душу злодею.
   - А если я продал свое сердце, - закричал Петер, - то в этом никто, кроме тебя и твоих обманчивых сокровищ, не виноват! Это ты, коварный дух, привел меня к гибели, это ты заставил меня искать помощи у другого, и это ты в ответе за все!
   Но едва он это сказал, как Стекляшничек начал расти ввысь и вширь и раздался так, что глаза у него стали теперь как тарелки для супа, а рот - как пекарная печь, и оттуда, сверкая, вырвалось пламя. Петер упал на колени, и, несмотря на каменное сердце, все тело его дрожало, как осиновый лист. Лесной дух впился ему ястребиными когтями в затылок, покружил его в воздухе, как ветер сухой лист, а потом швырнул на землю, да так, что у него все ребра хрустнули.
   - Червяк! - воскликнул он раскатистым, как гром, голосом.- Я мог бы, если бы захотел, раздавить тебя, ибо ты совершил преступление перед владыкой леса. Но ради этой умершей женщины, которая накормила меня и напоила, даю тебе неделю сроку; если ты не станешь на путь добра, я приду и сотру тебя в порошок, и ты умрешь под бременем грехов...
   Был уже вечер, когда несколько человек, проходя мимо, увидели богача Петера Мунка лежащим на земле. Они стали вертеть его, ища каких-нибудь признаков жизни. Но их поиски долго были напрасны. Наконец один из них пошел в дом, принес воды и обрызгал ему лицо. Тут Петер глубоко вздохнул, застонал и открыл глаза, долго глядел по сторонам и затем спросил, где Лизбет, но никто не видел ее. Он поблагодарил прохожих за помощь, побрел в свой дом и стал искать жену там, но ее не было ни в погребе, ни на чердаке, и то, что он счел страшным сном, оказалось горькой правдой. Теперь, когда он был совсем один, у него появились странные мысли. Он ничего не боялся, потому что сердце у него было холодное. Но, думая о смерти своей жены, он стал размышлять о собственной кончине, о бремени, с каким он покинет этот мир, страшном бремени слез, пролитых бедняками, и их тысячекратных проклятий, которые не могли смягчить его сердце, о том, что на него падет и горе несчастных, на которых он натравливал своих собак, и тихое отчаяние его матери, и кровь прекрасной, доброй Лизбет. Ведь ему нечего было бы ответить даже старому ее отцу, если бы тот пришел и спросил: "Где моя дочь, твоя жена?" Как же он будет держать ответ перед тем, кому принадлежат все леса, все моря, все горы и все людские жизни?
   Это мучило его и ночью во сне, и он каждый миг просыпался от звуков какого-то милого голоса, который говорил ему: "Петер, добудь себе более теплое сердце!" А проснувшись, он спешил снова закрыть глаза, потому что, судя по голосу, это предостережение шло из уст Лизбет. На следующий день он отправился в трактир, чтобы развеять такие мысли, и встретил там толстяка Эцехиля. Он подсел к нему, они стали говорить о том о сем, о хорошей погоде, о войне, о налогах и, наконец, о смерти, о том, как иные люди, бывало, умирали внезапно. Тут Петер и спросил толстяка, что тот вообще думает о смерти и что бывает после нее. Эцехиль ответил ему, что тело хоронят, а душа уносится либо на небеса, либо в ад.
   - Значит, и сердце хоронят? - спросил с любопытством Петер.
   - Ну конечно, и его тоже.
   - А если у человека нет больше сердца? Эцехиль со страхом взглянул на него при этих словах:
   - Что ты хочешь этим сказать? Ты что, дразнишь меня? По-твоему, у меня нет сердца?!
   - О, сердце у тебя есть, и еще какое - твердокаменное, - ответил Петер.
   Эцехиль удивленно посмотрел на него и, оглянувшись, чтобы убедиться, что никто их не слышал, сказал:
   - Откуда ты знаешь? Или, может быть, твое тоже больше не бьется?
   - Если и бьется, то, во всяком случае, не здесь, не у меня в груди, отвечал Петер Мунк. - Но скажи мне - ведь теперь ты знаешь, о чем я веду речь, - что станет с нашими сердцами?
   - Да тебе-то какая забота, братец?! - сказал, смеясь, Эцехиль. - Живешь на земле в свое удовольствие, и спасибо на том. В этом-то ведь и удобство наших холодных сердец, что такие мысли не нагоняют на нас страха.
   - Верно, но об этом все-таки думаешь, и, хотя сейчас я страха не знаю, я прекрасно помню, как я боялся ада, когда был невинным ребенком.
   - Ну... особенно хорошего нам ждать не приходится,- сказал Эцехиль. - Я спрашивал об этом одного учителя, и он сказал мне, что после смерти сердца взвешивают, чтобы узнать, тяжкие ли на них грехи. Легкие сердца возносятся, тяжелые проваливаются, а наши камни, я думаю, будут увесисты!
   - Да уж, - ответил Петер, - и мне самому часто не по себе от того, что мое сердце остается совсем безучастным и вполне равнодушным, когда я думаю о таких вещах.
   Такой был у них разговор. Но в следующую ночь Петер пять или шесть раз услышал, как шептал ему на ухо знакомый голос: "Петер, добудь себе более теплое сердце!"
   Он не испытывал раскаяния в том, что убил ее, но, говоря своим батракам, что жена уехала, каждый раз думал: "Куда же она могла уехать?" Так провел он шесть дней. По ночам он всегда слышал этот голос и всегда думал о лесном духе и об его страшной угрозе. А на седьмое утро он вскочил с постели и воскликнул: "И правда, попытаюсь я добыть себе более теплое сердце, а то ведь этот равнодушный камень в груди делает мою жизнь только однообразной и скучной!" Он быстро надел свое воскресное платье, сел на лошадь и поскакал к известному пригорку.
   На этом пригорке, где деревья стояли теснее, он спешился, привязал лошадь и направился быстрым шагом к вершине. Подойдя к толстой ели, он произнес:
   Старичок-лесовичок,
   Только тот тебе дружок,
   Тот лишь вхож в твои владенья,
   Кто родился в воскресенье.
   Тут же явился Стекляшничек, но вид у него был не такой, как прежде, приветливый и дружелюбный, а мрачный и грустный. На нем был сюртучок из черного стекла, а со шляпы спускался длинный траурный креп, и Петер сразу догадался, о ком он скорбит.
   - Чего ты хочешь от меня, Петер Мунк? - спросил он глухим голосом.
   - У меня есть еще одно желание, господин кладохранитель, - ответил Петер, опустив глаза.
   - Разве каменные сердца способны еще чего-то желать? - сказал тот.- У тебя есть все, что нужно тебе по твоему скверному нраву, и вряд ли я исполню твое желание.
   - Но вы же обещали мне исполнить три желания, и одно еще за мной.
   - Но я могу отказать, если оно глупое, - продолжал лесной дух. - Впрочем, изволь, выслушаю, чего ты хочешь.
   - Выньте из меня мертвый камень и дайте мне мое живое сердце, - сказал Петер.
   - Разве я заключал с тобой эту сделку? - спросил Стекляшничек.- Разве я Михель-голландец, который дарит богатство и холодные сердца? Там, у него, и ищи свое сердце.
   - Ах, он никогда не вернет мне его! - отвечал Петер.
   - Мне жаль тебя, хотя ты и мерзавец, - сказал гном, немного подумав. Поскольку желание твое не глупо, я, по крайней мере, не могу отказать тебе в помощи. Итак, слушай. Свое сердце ты не вернешь себе никакой силой, а хитростью можешь вернуть, и, может быть, без особого труда. Ведь Михель так и остается глупым Михелем, хотя он и считает себя великим умником. Ступай прямо к нему и сделай то, что я тебе велю.
   И он наставил его и дал ему крестик из прозрачного стекла.
   - Жизнь твоя вне опасности, и он отпустит тебя на волю, если ты покажешь ему вот это и одновременно помолишься. А получив то, за чем пришел, возвращайся ко мне на это место.
   Петер Мунк взял крестик, запомнил все наставления и пошел дальше, к жилищу Михеля-голландца. Он трижды выкликнул его, и великан тут же явился.
   - Ты убил свою жену? - спросил он с ужасным смехом. - Я бы тоже так сделал: она раздавала твое добро нищим. Но тебе придется на некоторое время покинуть эти края, ведь поднимется шум, когда ее хватятся. И тебе, наверно, нужны деньги, ведь ты пришел за ними?
   - Ты угадал, - ответил Петер, - и на сей раз мне нужно довольно много денег, ведь до Америки путь неблизкий.
   Михель пошел вперед и привел его в свою хижину. Там он отпер сундук, где лежало много денег, и принялся доставать оттуда целые столбики золотых монет. Когда он так выкладывал их на стол, Петер сказал:
   - Ты, Михель, болтун: наврал мне, будто у меня камень в груди, а сердце мое у тебя!
   - А разве это не так? - спросил, удивившись, Михель. - Разве ты чувствуешь свое сердце? Разве оно не холодное, как лед? Разве на тебя находят страх или тоска и ты способен в чем-то раскаиваться?
   - Ты только остановил мое сердце, но оно по-прежнему находится у меня в груди, и так же обстоит дело с Эцехилем, он сказал мне, что ты нам наврал. Не тот ты человек, чтобы так незаметно и безопасно вынимать сердца из груди! Для этого тебе нужно было бы уметь колдовать.
   - Уверяю тебя, - раздраженно, воскликнул Михель, - что и у Эцехиля, и у всех богатых людей, которые имели дело со мной, такое же холодное сердце, как у тебя, а настоящие ваши сердца я храню вот в этой комнате!
   - Ну и здоров же ты врать! - засмеялся Петер. - Рассказывай это кому-нибудь другому! Думаешь, я не насмотрелся таких фокусов, когда ездил по свету? Эти сердца, что у тебя там, в комнате, - подделки из воска. Ты богач, это я признаю, но колдовать ты не умеешь.
   Тут великан рассвирепел и распахнул дверь соседней комнаты.
   - Войди и перечитай все ярлыки! Вон там, погляди, сердце Петера Мунка. Видишь, как оно трепещет? Можно ли сделать такое из воска?
   - И все-таки оно из воска, - отвечал Петер. - Настоящее сердце бьется не так, и мое пока еще у меня в груди. Нет, колдовать ты не умеешь!
   - Ну так я тебе докажу! - воскликнул тот сердито. - Ты сейчас сам почувствуешь, что это твое сердце.
   Он взял сердце из склянки, распахнул на Петере куртку, вынул из его груди камень и показал ему. Затем он подышал на настоящее сердце и осторожно вставил его куда нужно, и Петер сразу почувствовал, как оно бьется, и снова смог этому обрадоваться.
   - Ну, как? - спросил, усмехаясь, Михель.
   - В самом деле, ты был прав, - отвечал Петер, осторожно вынимая из кармана свой крестик. - Вот уж не думал, что можно делать такие вещи.
   - Верно?! И колдовать я, видишь, умею. А теперь, давай-ка, я снова вставлю камень.
   - Погоди, господин Михель! - воскликнул Петер, отошел на шаг назад и протянул вперед руку с крестиком. - Ты попался на удочку, и на этот раз в дураках оказался ты.
   И он принялся читать молитвы, какие только приходили ему на ум.
   Тут Михель стал уменьшаться, делаясь все ниже и ниже. Он упал, он извивался, как червь, он стонал и охал, а все сердца кругом забились и застучали, наполнив комнату звуками часовой мастерской. Петер испугался, ему стало жутко, он выбежал из комнаты и из дома и вне себя от страха стал карабкаться по отвесной скале, ибо услышал, что Михель вскочил, затопал ногами, заметался и стал посылать ему вслед чудовищные проклятия. Взобравшись наверх, он побежал к пригорку. Тут разразилась ужасная гроза, молнии ударяли рядом с ним слева и справа, валя и раскалывая деревья, но он благополучно добрался до владений Стекляшничка.
   Сердце его радостно билось, и только потому, что оно билось. Но потом он с ужасом оглянулся на свою жизнь, как на грозу, валившую позади него справа и слева прекрасный лес. Он вспомнил о Лизбет, о своей прекрасной, доброй жене, которую убил из жадности. Он показался себе извергом рода человеческого и горько заплакал, когда подошел к холму Стекляшничка.
   Хранитель кладов уже сидел под елью и курил свою трубочку, но вид у него был веселее, чем прежде.
   - Почему ты плачешь, Петер-угольщик? - спросил он. - Ты не получил своего сердца? В груди у тебя так и осталось каменное?
   - Ах, сударь! - вздохнул Петер. - Когда я жил с холодным каменным сердцем, я никогда не плакал, глаза мои были сухие, как земля в июле. А теперь старое мое сердце прямо-таки разрывается, как подумаю, что я натворил! Своих должников я вверг в нищету, больных и бедных травил собаками, и... вы же сами помните, как мой кнут ударил по ее прекрасному лбу!
   - Петер, ты был великим грешником! - сказал лесовичок. - Деньги и праздность растлили тебя, и сердце твое превратилось в камень и уже не знало ни радости, ни горя, ни раскаяния, ни сострадания. Но раскаяние смягчает гнев, и если бы я только знал, что ты по-настоящему сожалеешь о своей жизни, я бы уж сумел кое-что для тебя сделать.
   - Я ничего больше не хочу, - ответил Петер и печально опустил голову. - Я человек конченый, жизнь мне уже не в радость. Что мне теперь одному делать на свете? Моя мать никогда не простит мне обиды, которую я ей нанес, и, может быть, я, чудовище, уже свел ее в могилу! А Лизбет, моя жена! Лучше убейте и меня, господин кладохранитель, тогда уж сразу кончится моя несчастная жизнь.
   - Ладно, - отвечал человечек, - если ты ничего другого не хочешь, то так и быть. Мой топор у меня под рукой.
   Он спокойно вынул трубочку изо рта, выколотил ее и спрятал в карман. Затем он медленно встал и ушел за ели. А Петер, плача, сел на траву. Жизнь уже ничего для него не значила, и он терпеливо ждал смертельного удара. Через некоторое время он услыхал за спиной у себя тихие шаги и подумал: "Ну, вот и все".
   - Оглянись еще раз, Петер Мунк! - воскликнул человечек.
   Петер вытер глаза, оглянулся и увидел... свою мать и свою жену Лизбет, ласково на него глядевших. Он радостно вскочил на ноги.
   - Так ты, значит, не умерла, Лизбет! И вы, матушка, тоже здесь и простили меня?
   - Они простят тебя, - сказал Стекляшничек, - потому что твое раскаяние искренне. Все будет забыто. Ступай домой, в хижину своего отца, и будь угольщиком, как прежде. Если ты будешь честен и добросовестен, ты научишься чтить свое ремесло, а твои соседи будут любить и уважать тебя больше, чем если бы у тебя было десять бочек золота.
   Сказав это, Стекляшничек простился с ними. Они восхвалили и благословили его и пошли домой. Роскошного дома богатого Петера как не бывало. Молния подожгла его и сожгла со всем добром. Но до отцовской хижины было недалеко. Туда они и направились, и эта большая потеря их не огорчила.
   Но каково было их удивление, когда они подошли к хижине! Она превратилась в отличный крестьянский дом, и все в нем было просто, но добротно и опрятно.
   - Это сделал добрый Стекляшничек! - воскликнул Петер.
   - Как славно! - сказала Лизбет. - Здесь гораздо уютнее, чем в большом доме со множеством батраков.
   С этих пор Петер Мунк стал прилежным и честным человеком. Он был доволен тем, что имел, делал, не унывая, свое дело и в конце концов собственными силами добился достатка и снискал уважение и любовь во всем Шварцвальде. Он больше не ссорился с Лизбет, чтил свою мать и подавал бедным, стучавшимся в его дверь. Когда через некоторое время Лизбет родила славного мальчугана, Петер пошел на известный пригорок и произнес свое заклинание. Но Стекляшничек не вышел к нему.
   - Господин кладохранитель, - крикнул он громко, - выслушайте меня, пожалуйста! Я ведь ничего не прошу, кроме одного: будьте крестным отцом моему сыночку!
   Но ответа не было. Только ветерок прошумел в елях и сбросил в траву несколько шишек.
   - Ну что ж, возьму это на память, раз вы не хотите показываться! воскликнул Петер, сунул шишки в карман и пошел домой. Но когда он дома снял воскресную куртку и его мать вывернула карманы, перед тем как уложить куртку в сундук, оттуда выпали четыре тяжелых столбика в обертке, а когда их развернули, там оказались славные, новехонькие баденские талеры, и среди них ни одного фальшивого. То был подарок лесовичка своему крестнику, маленькому Петеру.
   Так и жили они тихо и мирно, и, уже поседев, Петер Мунк все не переставал говорить: "Лучше довольствоваться малым, чем иметь золото и всякое добро, но при этом холодное сердце".