Хауф В
Холодное Сердце

   Вильгельм Гауф (Хауф)
   Холодное Сердце
   Первая часть
   Кто путешествует по Швабии, пусть не забудет хоть ненадолго наведаться в Шварцвальд. Не ради деревьев, хотя не везде увидишь такую тьму-тьмущую великолепных стройных елей, а ради людей, удивительно не похожих на других обитателей этих мест. Ростом они выше обыкновенных людей, в плечах широки, телосложения могучего, и кажется прямо-таки, что бодрящий дух, которым по утрам веет от елей, наделил их с юности более свободным дыханием, более ясным взглядом и более твердым, хотя и более суровым нравом, чем жителей равнин и речных долин. Не только, впрочем, осанкой и ростом, но и обычаями и одеждой резко отличаются они от людей, живущих за пределами этих лесистых гор.
   Красивее всех одеваются жители баденского Шварцвалда. Тамошние мужчины не стригут бороду, она растет у них так, как ей природой положено, и черные их куртки, широченные шаровары с мелкими складками, красные чулки и островерхие, широкополые шляпы придают им какой-то необычный, но в то же время какой-то строгий, достопочтенный вид.
   Обычное занятие тамошних жителей - изготовление стекла. Делают они также часы, которые расходятся чуть ли не по всему миру.
   На другом конце Шварцвальда живет часть этого же самого племени, но от их занятий у них пошли другие нравы и обычаи, чем у стекловаров.
   Они торгуют своим лесом. Они валят и отесывают свои ели, сплавляют их по Нагольду в Неккар, а с верхнего Неккара вниз по Рейну, в глубь Голландии, и в приморских местах хорошо знают шварцвальдцев и длинные их плоты. Они останавливаются в каждом городе, который стоит на реке, и гордо ждут, не купят ли у них бревна и доски.
   А самые крепкие и длинные бревна они сбывают за большие деньги мингерам-голландцам, которые строят из них корабли. Так вот, эти люди привыкли к суровой, кочевой жизни. Радость для них - это гнать свои плоты вниз по реке, тоска - это возвращаться берегом.
   Потому-то и праздничная их одежда так отличается от одежды стекловаров из другой части Шварцвальда. Они носят куртки из темного холста, зеленые, шириной в ладонь помочи на широкой груди, штаны черной кожи, из кармана которых, как знак отличия, выглядывает медная дюймовая линейка.
   Но предмет их гордости и радости - сапоги, самые, наверное, огромные, какие только носят на свете: их голенища можно поднять на две пяди выше колен, и плотогоны расхаживают в них по воде глубиной хоть в три фута без риска промочить ноги.
   Еще недавно жители здешних лесов верили в лесных духов, и лишь в самое последнее время удалось изжить это глупое суеверие. Любопытно, однако, что и духи, обитающие, по преданию, в Шварцвальде, разделяются по этим разным видам одежды. Так, например, уверяют, что Стекляшничек, добрый лесовичок ростом в три с половиной фута, никогда не показывается иначе, чем в островерхой шляпке с большими полями, в курточке, шароварах и красных чулочках. Михель же голландец, разгуливающий на другой стороне леса,-это, говорят, огромный, широкоплечий детина в одежде плотогона, и многие из тех, кто его видел, уверяют, что не хотели бы платить из собственного кармана за телят, кожи которых хватило бы ему на сапоги. "Такие они высокие, что обыкновенный человек уйдет в них по шейку", - говорили очевидцы и клялись, что ничуть не преувеличивают.
   С этими лесными духами и произошла некогда у одного молодого шварцвальдца странная история, которую я хочу рассказать.
   Жила в Шварцвальде одна вдова, госпожа Барбара Мунк. Супруг ее был угольщиком, и после его смерти она потихоньку готовила своего шестнадцатилетнего сына к тому же занятию.
   Юный Петер Мунк, малый неглупый, покорно - ведь точно так жил и его отец сидел по целым неделям у дымящего костра и потом, черный, весь в копоти, страхолюдный, отвозил свой уголь вниз, в город, и продавал его там.
   Но у угольщика есть время задуматься о себе и других, и, когда Петер Мунк сидел у своего костра, темные деревья кругом и глубокая тишина леса настраивали его душу на слезы и на безотчетную тоску. Его что-то огорчало, что-то сердило - он сам не знал что.
   Наконец он понял, что его сердит, и оказалось, что это - его положение. "Черный, одинокий угольщик! - сказал он про себя. - Что за жалкое житье! Каким уважением пользуются стеклодувы, часовщики, даже музыканты в воскресный вечер! А если Петер Мунк, чисто вымывшись и принарядившись, выйдет в отцовской парадной куртке с серебряными пуговицами и в новых-преновых красных чулках и кто-нибудь, увязавшись за мной, подумает: "Кто этот стройный парень?" - и про себя похвалит мои чулки и мою осанку, то, пройдя мимо и оглянувшись, он наверняка скажет: "Ах, да это же всего-навсего Петер, сын угольщика!"
   Плотогоны с другого конца Шварцвальда тоже были предметом его зависти. Когда эти лесные великаны приходили в нарядной одежде, неся на себе чуть ли не по два пуда серебра в виде пуговиц, цепочек и пряжек, когда они, широко расставив ноги, с важными лицами наблюдали за танцами, ругались по-голландски и, как самые знатные мингеры, курили длинные, с локоть, кёльнские трубки, такой плотогон представлялся ему счастливейшим человеком.
   А уж когда эти счастливцы лезли в карманы, вынимали оттуда пригоршнями большие талеры и, поставив на кон десяток-другой крейцеров, легко просаживали в кости по пяти, а то и по десяти гульденов, он совсем терял голову и мрачно брел в свою хижину, ибо в иной праздник эти "лесные хозяева" проигрывали больше, чем его бедный отец зарабатывал за год.
   Особенно восхищался он тремя из этих людей, которым из них больше - он и сам не знал.
   Один был толстый, рослый человек с красным лицом, он слыл самым богатым в компании. Его называли толстяк Эцехиль. Он дважды в году сплавлял строевой лес в Амстердам и всегда умудрялся продавать его настолько дороже, чем прочие, что, когда другие возвращались домой пешком, он с шиком плыл вверх на судне.
   Другой был самым худым и долговязым человеком во всем Шварцвальде, его называли Длинный Шлюркер, и Мунк завидовал его исключительной смелости. Он перечил самым уважаемым людям, занимал, как бы тесно ни сидели в трактире, больше места, чем четверо самых толстых гостей, потому что либо ставил оба локтя на стол, либо клал на скамью одну из своих длинных ног, и все-таки никто не осмеливался перечить ему, потому что у него были сумасшедшие деньги. А третий был красивый молодой человек, лучше всех в здешних местах танцевавший и прозванный потому Королем Танцоров. Он был некогда беден и служил работником у одного из "лесных хозяев". Но вдруг он невероятно разбогател. Одни говорили, что он нашел где-то под старой елью горшок, наполненный деньгами, другие утверждали, что острогой, которой плотогоны, бывает, ловят рыбу, он вытащил из Рейна неподалеку от Бингена мешок золота, а мешок этот был частью зарытого там сокровища Нибелунгов, - короче, разбогател он внезапно, и все, стар и млад, почитали его как принца.
   Об этой троице частенько думал Петер, сын угольщика, когда сидел в одиночестве в еловом лесу.
   Правда, у всех у них был один главный порок, вызывавший к ним всеобщую ненависть,- их невероятная скупость, их безжалостность к должникам и бедным ведь шварцвальдцы народ добродушный. Но известно, как оно водится на свете: за скупость-то их ненавидели, а за богатство еще как уважали. Кто мог, как они, бросаться талерами, словно деньги сыплются на них с елок?
   "Так дальше не пойдет дело, - сказал себе однажды Петер в мучительной тоске, ибо накануне был праздник и все собрались в трактире,- если мне вскоре не повезет, я что-нибудь над собой учиню. Ах, если бы я пользовался таким уважением и был так же богат, как толстяк Эцехиль, или был так же смел и могуществен, как Длинный Шлюркер, или пользовался бы такой же известностью и мог швырять музыкантам вместо крейцеров талеры, как Король Танцоров! Откуда только деньги у этого малого?" Он перебирал в уме все способы добывания денег, но ни один ему не нравился.
   Наконец, на ум ему пришли предания о людях, разбогатевших в старину благодаря Михелю-голландцу или Стекляшничку. При жизни отца к ним часто приходили в гости другие бедняки, и тогда шли долгие разговоры о богачах и о том, как они стали богатыми. В разговорах этих часто поминали Стекляшничка. Хорошенько подумав, Петер мог даже вспомнить стишок, который надо было произнести на определенном пригорке посреди леса, чтобы вызвать его. Стишок начинался так:
   Старичок-лесовичок,
   Только тот тебе дружок,
   Тот лишь вхож в твои владенья...
   Но как он ни напрягал свою память, он не мог вспомнить ни слова дальше.
   Он подумывал, не спросить ли кого-нибудь из стариков, какие там еще слова, но каждый раз его удерживала какая-то боязнь выдать свои мысли, к тому же он полагал, что предание о Стекляшничке не очень известно и заклинание это мало кто помнит, ибо богачей было в лесу не бог весть как много, да и почему, собственно, так и не попытали счастья ни его отец, ни прочие бедняки?
   Наконец, он как-то навел на разговор о лесовичке свою мать, и она рассказала ему то, что он и так уже знал, вспомнила одну только первую строчку заклинания и под конец сообщила ему, что Стекляшничек показывается лишь людям, родившимся в воскресенье между одиннадцатью и двумя часами. Сам он, сказала она, подошел бы для этого, если бы знал заклинание, потому что он родился в воскресенье ровно в полдень.
   Услыхав это, Петер, сын угольщика, чуть с ума не сошел от радости и от желания испытать судьбу. Достаточно, казалось ему, знать часть заклинания и родиться в воскресенье - и Стекляшничек явится. Поэтому, продав однажды свой уголь, он не стал разводить новый костер, а надел отцовскую парадную куртку, новые красные чулки и воскресную шляпу, взял в руку свой пятифутовый терновый посох и, прощаясь с матерью, сказал:
   - Мне нужно в город, в присутственное место, ведь скоро нам бросать жребий, кому идти в солдаты, вот я и хочу лишний раз напомнить чиновнику, что вы вдова и я - ваш единственный сын.
   Мать похвалила его за это намерение, а он направился к известному пригорку.
   Пригорок этот находится на самой высокой вершине Шварцвальда, и тогда вокруг него на расстоянии добрых двух часов ходу не было не то что деревни, но даже какой-нибудь хижины, ибо суеверные люди считали, что там "нечисто".
   Хотя ели стояли там высокие, роскошные, лес на этом участке тоже избегали валить, у работавших там лесорубов топоры часто соскакивали с топорища и вонзались в ногу, а деревья, бывало, падали неожиданно, задевая, калеча и даже убивая людей. Да и самые лучшие деревья оттуда шли только на дрова, ибо бревен с этого пригорка сплавщики не скрепляли в плоты: существовало поверье, что, если хоть одно такое бревно попадет в воду, с людьми и с плотами случится беда. Вот почему деревья на том пригорке стояли так густо и такие высокие, что в ясный день там было темно почти как ночью, и у Петера Мунка душа совсем ушла в пятки. Он не слышал ни голосов, ни стука топора, ничего, кроме собственных шагов. Даже птицы, казалось, сторонились этого лесного мрака.
   Взойдя на пригорок, Петер, сын угольщика, остановился перед толстенной елью, за которую какой-нибудь голландский корабельщик, не задумавшись, отвалил бы несколько сот гульденов. "Наверно, здесь, - подумал Петер, - и живет хранитель кладов".
   Он снял свою большую воскресную шляпу, отвесил дереву низкий поклон, откашлялся и сказал дрожащим голосом:
   - Осмелюсь пожелать доброго вечера, господин Стекляшник.
   Но ответа не последовало, кругом стояла такая же тишина, как прежде. "Может быть, надо все-таки произнести заклинание", - подумал он и пробормотал:
   Старичок-лесовичок,
   Только тот тебе дружок,
   Тот лишь вхож в твои владенья...
   Произнося эти слова, он, к великому своему ужасу, увидел, как из-за толстой ели выглядывает какое-то крошечное странное существо.
   Ему почудилось, что он увидел самого настоящего Стекляшничка, точно такого, каким его описывали. Черная курточка, красные чулочки, шляпка - все было на месте, даже бледное, но тонкое и умное личико, о котором ходили рассказы, Петер, показалось ему, успел увидеть. Но увы, Стекляшничек исчез так же быстро, как появился!
   - Господин Стекляшник, - воскликнул, немного помедлив, Петер Мунк, будьте добры, не дурачьте меня!.. Господин Стекляшник, если вы думаете, что я вас не видел, то вы сильно ошибаетесь, я отлично видел, как вы выглядываете из-за дерева.
   Снова не было никакого ответа, только порой ему слышалось, будто кто-то тихо и хрипло хихикает за деревом. Наконец нетерпение побороло сковывавший его страх.
   - Погоди, крохотулька, - воскликнул он, - я до тебя доберусь! - и одним прыжком очутился за елью, но никакого старичка-лесовичка там не было, только маленькая, изящная белочка взметнулась вверх по стволу.
   Петер Мунк покачал головой: он понял, что добрую часть заклинания он одолел и что, вспомни он еще, может быть, одну только строчку стишка, Стекляшничек был бы тут как тут. Но сколько он ни рылся в памяти, он ничего не вспомнил. Белочка появилась на нижних ветвях ели, не то подбадривая его, не то издеваясь над ним. Она умывалась, виляла прекрасным хвостом, глядела на него умными глазками, и наконец ему стало не по себе наедине с этим зверьком: то ему чудилось, что у белочки человечья голова, да еще в треуголке, то она ничем не отличалась от любой другой белочки, кроме красных чулок на задних лапках и черных башмаков.
   Словом, зверек это был забавный, но Петер-угольщик испытывал ужас: он думал, что здесь что-то нечисто.
   На обратном пути Петер прибавил шагу. Мрак елового леса делался все непрогляднее, деревья толпились все тесней, и вдруг его охватил такой ужас, что он и вовсе пустился бегом.
   Успокоился он только тогда, когда услыхал лай собак вдали и вскоре затем увидел меж стволов дым хижины. Но, приблизившись и увидев, как одеты ее жильцы, он понял, что от страха пошел прямо в противоположную сторону и пришел не к стекловарам, а к плотогонам. Жили в этой хижине лесорубы: старик, его сын - хозяин дома - и несколько взрослых внуков. Они приветливо приняли Петера-угольщика, пустили переночевать, не спросили ни его имени, ни где он живет, напоили яблочным вином, а вечером подали на стол большого глухаря, любимое шварцвальдское кушанье.
   После ужина хозяйка и ее дочери уселись за свои прялки у большой лучины, которую зажгли мальчики, окунув ее в чистейшую еловую смолу, дед, гость и хозяин курили и смот рели, как трудятся женщины, а парни вырезали из дерева ложки и вилки. В лесу завывала буря, беснуясь среди елей, отовсюду доносились мощные удары, и часто казалось, что это ломаются и рушатся с грохотом целые деревья. Бесстрашные мальчишки хотели выйти в лес и поглядеть на эту ужасающе прекрасную картину, но дед остановил их строгим взглядом и окриком.
   - Никому не советую выходить сейчас за порог, - крикнул он им, - кто выйдет, тот не вернется, бог мне свидетель! Ведь сегодня ночью Михель-голландец рубит лес для своего нового плота.
   У младших внуков загорелись глаза. Они хоть и слышали уже о Михеле-голландце, но попросили деда еще разок о нем рассказать. Петер Мунк, который, живя в другом конце леса, слыхал о Михеле-голландце лишь смутно, присоединился к внукам и спросил старика, кто это такой и где он обитает.
   - Он хозяин этого леса, и если вы, несмотря на свой возраст, о том не знаете, значит, вы живете по ту сторону пригорка или еще дальше. А расскажу я вам о Михеле-голландце то, что сам знаю и о чем говорит предание. Лет сто назад - так, во всяком случае, рассказывал об этом мой дед - не было на всей земле народа честнее шварцвальдцев. Теперь, когда в нашем краю так много денег, люди потеряли совесть, испортились. Молодые парни пляшут и горланят по воскресеньям и так сквернословят, что просто страх берет. А тогда все было иначе, и пусть бы даже он сам заглянул сейчас вон в то окошко, я все равно повторю, что виноват во всей этой порче Михель-голландец.
   Так вот, лет сто назад, а то и больше, жил тут один богатый лесопромышленник. Он держал много работников и сплавлял лес далеко вниз по Рейну, и бог посылал ему удачу в делах, потому что малый он был благочестивый. И вот однажды вечером является к нему человек, какого он в жизни не видывал. Одетый, как все шварцвальдские парни, ростом он был выше всех на добрую голову, никто не поверил бы, что такие великаны вообще бывают на свете. Он просит у хозяина работы, и, видя, что парень этот силен и справится с любой тяжестью, лесопромышленник договаривается с ним насчет жалованья, и они ударяют по рукам.
   Михель оказался работником, какого тут еще не бывало. Лес он валил за троих, и если шестеро тащили бревно с одного конца, то другой его конец взваливал на себя он один. И вот, проработав на рубке леса полгода, он однажды пришел к своему хозяину и сказал: "Довольно мне рубить лес, хочу поглядеть, куда идут мои бревна, не отпустите ли меня разок с плотами?"
   Хозяин ответил: "Не стану чинить тебе помех, Михель, если ты хочешь немного проветриться, и хотя для рубки леса мне нужны сильные люди, как ты, а на плотах важна ловкость, пусть на этот раз будет по-твоему".
   На том и решили. Плот, с которым он должен был отплыть, счален был из восьми связок, и последняя состояла из толстенных строевых бревен. И что же? Накануне вечером длинный Михель доставляет к реке еще восемь бревен невиданной толщины и длины, и каждое несет на плече с такой легкостью, словно это шесты, - все только диву дались. Где он срубил их, этого и поныне никто не знает.
   У хозяина прямо-таки взыграла душа, когда он это увидел, ведь он прикинул, сколько могут дать за эти бревна. А Михель сказал: "Ну вот, на них я и поплыву, а на тех щепочках далеко не уедешь!" Хозяин хотел отблагодарить его парой сапог, какие в ходу у плотогонов, но тот бросил их и извлек откуда-то другие, каких еще никто не видел. Мой дед уверял, что весили они сто фунтов, а длиною были в пять футов.
   Плот тронулся, и если раньше Михель удивлял лесорубов, то теперь поражаться должны были плотогоны. Все ждали, что из-за огромных бревен плот пойдет по реке медленней, чем обычно, а он, наоборот, как только они вошли в Неккар, полетел как стрела. Если обычно на каждой излучине Неккара плотогоны с трудом удерживали плоты на стрежне, чтобы не сесть на гальку или на песок, то теперь Михель каждый раз прыгал в воду, одним толчком направлял плот левее или правее, чтобы побыстрее пройти опасное место, а когда река текла прямо, перебегал на первую связку, заставлял всех приналечь на шесты, упирал в гальку свой огромный шестище, и от одного толчка плот несся вперед так, что берега, деревья и села, казалось, летели мимо.
   Так прибыли они вдвое быстрей, чем всегда, в Кельн-на-Рейне, где они обычно и продавали свой лес. Но тут Михель сказал: "Ну и купцы же вы, хорошо же вы, нечего сказать, понимаете свою выгоду! Неужто вы думаете, что весь этот лес, что пригоняют из Шварцвальда, идет у жителей Кельна на собственные их нужды? Нет, они покупают его у вас за бесценок, а потом перепродают за большие деньги в Голландию. Давайте продадим здесь бревна помельче, а те, что побольше, погоним в Голландию. Все, что мы выручим сверх обычной цены, пойдет в наш карман".
   Так сказал хитрец Михель, и остальным это понравилось. Одним потому, что им хотелось побывать в Голландии и поглядеть на нее, другим из-за денег.
   Только один был среди них честный человек, и он попытался убедить их не рисковать добром хозяина и не обманывать его насчет цены, но они этого человека не послушались и слова его позабыли. Не позабыл их только Михель-голландец.
   Они поплыли с лесом вниз по Рейну, Михель правил плотом и быстро доставил их в Роттердам. Там предложили им цену вчетверо больше прежней, и особенно хорошо заплатили за огромные бревна Михеля.
   Увидав столько денег, шварцвальдцы потеряли голову от радости. Михель разделил выручку: четвертую часть оставил хозяину, остальное роздал плотовщикам. И теперь они с матросами и всяким другим сбродом пошли шататься по кабакам, где прокутили и проиграли свои деньги, а того честного человека, что отговаривал их плыть дальше, Михель-голландец продал торговцу невольниками, и о нем не было больше ни слуху ни духу.
   С тех пор Голландия стала раем для шварцвальдских парней, а Михель-голландец был у них за царя. Лесопромышленники долго ничего не знали об этой торговле, и незаметно пришли сюда из Голландии деньги, сквернословие, дурные нравы, пьянство и картежничество.
   А когда эта история раскрылась, Михель-голландец как в воду канул, но умереть он не умер. Уже добрых сто лет он безобразничает в нашем лесу, и говорят, что с его помощью многие сумели разбогатеть - но ценой своей бедной души, больше я ничего не скажу. Знаю только, что и теперь еще в такие ненастные ночи он выискивает на пригорке, где не положено валить лес, самые лучшие ели, и мой отец сам видел, как он сломал ствол толщиною в четыре фута, словно тростинку. Эти бревна он дарит тем, кто сбивается с доброго пути и идет к нему в товарищи. В полночь они спускают лес на воду, и Михель плывет с ними в Голландию. Но будь я владыкой Голландии, я велел бы расстрелять его картечью, потому что все суда, в которых есть хоть доска от Михеля-голландца, непременно тонут. Поэтому и приходится так часто слышать о кораблекрушениях. Отчего бы иначе прекрасный, сильный корабль величиной с церковь не удержался на воде и пошел ко дну? Но в том-то и дело, что стоит лишь Михелюголландцу свалить в Шварцвальде ель в ненастную ночь, как одна из прежних его досок выскакивает из пазов судна, образуется течь, и корабль со всеми, кто на нем плыл, гибнет. Вот каково предание о Михеле-голландце, а это правда - все дурное в Шварцвальде идет от него. О, сделать человека богатым он может! -прибавил старик с таинственным видом.- Но мне от него ничего не нужно. Ни за какую цену не хотел бы я оказаться в шкуре толстяка Эцехиля и Длинного Шлюркера. Говорят, что и Король Танцоров тоже поддался ему!
   Пока старик рассказывал, буря утихла. Девушки робко зажгли лампы и удалились. А мужчины положили на лавку у печки набитый листьями мешок вместо подушки для Петера Мунка и пожелали ему спокойной ночи.
   Никогда еще Петеру, сыну угольщика, не снились такие страшные сны, как в эту ночь.
   То ему чудилось, что мрачный, огромный Михель-голландец открывает снаружи окна и сует в комнату своей длиннющей рукой кошель с золотыми монетами, тряся их так, что они звенят чистым, приятным звоном, то он снова видел маленького, приветливого Стекляшничка - тот скакал по комнате верхом на огромной зеленой бутылке, и Петеру казалось, что он слышит такой же хриплый смех, как на пригорке, и тогда в левом ухе у него снова звенело:
   В Голландии денег невпроворот,
   Эй, не робей, навались народ!
   Эй, не робей, поскорей навались:
   Золота, золота - завались!
   А то вдруг в правом ухе у него снова звучала песенка о старичке-лесовичке, и чей-то нежный голос шептал: "Глупый Петер-угольщик, глупый Петер Мунк, не можешь найти рифму к слову "владенья", а ведь ты же родился в воскресенье ровно в двенадцать. Ищи, глупый Петер, ищи!"
   Он кряхтел, он стонал во сне, он старался найти рифму, но поскольку стихов никогда в жизни не сочинял, все его усилия были напрасны.
   Когда на заре он проснулся, сон этот показался ему все-таки странным. Он сел за стол, скрестил на груди руки и задумался о нашептываньях, которые все еще звучали у него в ушах. "Ищи, глупый Петер-угольщик, ищи", - сказал он про себя и постучал пальцем себе по лбу, но рифмы никак не получалось. Он все еще так и сидел, хмуро уставившись в одну точку и думая о рифме к слову "владенья", когда мимо дома прошли в лес трое парней, один из которых, шагая, пел:
   Лесных владык владенья
   С холмов я озирал.
   Ее в то воскресенье
   Навек я покидал.
   Тут Петера словно молнией ударило, он живо вскочил, выбежал из дому, решив, что он недослышал, и, догнав парней, быстро и крепко схватил за руку того, который пел.
   - Постойте-ка, приятель! - воскликнул он. - Какая там у вас рифма к "владенья"? Сделайте милость, повторите мне слова, что вы пели.
   - А тебе-то что, парень? - ответил шварцвальдец. - Что хочу, то и пою, и отпусти мою руку, а то...
   - Нет, повтори, что ты пел! - крикнул Петер почти в беспамятстве и еще крепче вцепился в него.
   Увидав это, двое других немедленно бросились на бедного Петера с криками и колотили его до тех пор, пока он от боли не выпустил рукав третьего и не упал без сил на колени.
   - Теперь мы в расчете! - сказали они со смехом. - И запомни, бешеный: таких, как мы, задирать не следует.
   - Конечно, запомню, - со вздохом ответил Петер-угольщик. - Но раз уж вы избили меня, сделайте милость, повторите разборчиво, что он пел.
   Они снова засмеялись и стали издеваться над ним, но тот, что пел песню, повторил ему ее слова, и со смехом и пением они двинулись дальше.
   - Значит, "воскресенье", - сказал бедняга, с трудом поднимаясь на ноги после побоев, - "воскресенье" - рифма к "владенья". Теперь, Стекляшничек, мы с тобой поговорим еще разок.
   Он пошел в хижину, взял свою шляпу и посох, попрощался с жильцами хижины и направился обратно к пригорку.
   Шел он медленно и задумчиво, ведь ему нужно было вспомнить еще одну строчку стишка.
   Наконец, когда он уже поднимался на пригорок и ели пошли повыше и более плотной толпой, он вспомнил злополучную строчку и подпрыгнул от радости. Тут из-за елей вышел великан в одежде плотогона с длинным, как мачта, багром в руке. У Петера Мунка чуть ноги не подкосились, когда он увидел, как тот медленно шествует рядом. "Это, конечно, не кто иной, как Михель-голландец!" подумал он. Страшный исполин шагал все еще молча, и Петер время от времени боязливо поглядывал на него искоса. Он был на голову выше самого высокого человека, которого Петер когда-либо видел, лицо у него было не то чтобы молодое, однако же и не старое, но все в морщинах и складках. На нем была холщовая куртка, а огромные сапоги, натянутые на кожаные штаны, были хорошо знакомы Петеру по преданию, услышанному от старика.