Страница:
Это загадочное место пребывало в постоянном движении, очертания его поросших камышом каналов и заливов, над которыми нависала облачная стена, постоянно менялись. Тем не менее «Цитадель справедливости» благополучно преодолела лабиринт каналов и проток и, попав в залив, который был скорее пресным, чем соленым, поскольку в него впадало сразу шесть речек, уткнулась носом в длинную белую песчаную косу. За всю эту теплую весеннюю ночь с сотнями миллионов звезд ребенок, убаюканный волнами, не издал ни звука.
Жители болот любили повторять: «Истина не круглее конского глаза». Что бы ни означали эти слова, они были известны уже не одному поколению этих прирожденных охотников и рыболовов. Они пробирались через тростниковые заросли с такой скоростью, что за ними не могли угнаться даже зимородки. Они настолько сроднились с болотным воздухом и водой, что перестали бояться облачной стены. Вид косматых болотных жителей, с воем и гиканьем несущихся перед облаком, потрясал тех редких обитателей суши, которые становились невольными свидетелями подобных гонок. Стремительно перемещавшаяся облачная стена настигала даже орлов, жители же болота умудрялись выныривать из-под нее, работая веслами с такой бешеной скоростью, что их каноэ с высоко задранными носами в любой момент могли перевернуться. Удалившись на безопасное расстояние от облака, они охлаждали свои разгоряченные тела, погружая их в воду, подобно тому как кузнец погружает в чан раскаленное железо.
Неказистые болотные жители занимались рыбной ловлей или сбором моллюсков в пустынных заливах и протоках, нисколько не страшась при этом нависавшего над ними огромного белого облака. Мало того, им хотелось, чтобы оно почаще двигалось, поскольку оно очищало водную гладь от желтоватых бревен и золотистого тростника. Этим по-своему замечательным людям нравилось состязаться с ним в скорости на своих узких каноэ, тем более что в отличие от прочих людей они умели находить с ним общий язык. При всем при том они были примитивны, невежественны, грубы и грязны. Платить столь высокую цену за возможность охотиться на моллюсков в мелких прибрежных водах у подножия облачной стены, вероятно, согласился бы далеко не каждый, однако у обитателей болот иного выхода попросту не существовало.
Под утро, когда «Цитадель справедливости» уже прибило к песчаной озерной косе, Хампстоун Джон, Абисмилла и Возничий Волопас, принадлежавшие к числу болотных обитателей, отправились на ловлю жирных морских окуней, проникших в озеро через лабиринт проток из Гудзона. От волнующейся облачной стены их отделяло примерно две мили. Облако грохотало, ворочалось, плыло, вскипало, потрескивало, стонало и пело. Рыбаки расставили свои сети. От воды, над которой поднималась молодая поросль тростников, веяло свежестью.
Стоило взойти солнцу, как в камышах стал посвистывать ветер и по озеру пошли волны – то золотые, то красные, то белые, то желтые, – что пели подобно колоколам, или гобоям, или хорам иных миров. Когда волна света обратилась в белую пену у подножия облачной стены и, отразившись от нее, заполнила своим светом и теплом тигель города и залива, обитатели болота почувствовали присутствие чего-то могучего и щедрого – им казалось, что эта симфония света и звука предвещает чистое золото грядущего прилива, волны которого в один прекрасный день захлестнут весь мир и разрушат облачную стену. Они слышали об этом. Они слышали о всесильном свете, который зальет и город, и залив, свете, который сделает прозрачными металл и камень. Они надеялись когда-нибудь увидеть его, но не смели мечтать об этом, хотя едва ли не каждое утро любовались его отражениями.
Несколько раз забросив и вытащив сети, рыбаки решили передохнуть и перекусить сушеной рыбой, редиской, черствым хлебом и брагой из моллюсков. Эта брага, пользовавшаяся у болотных жителей чрезвычайной популярностью, меняла цвет в зависимости от выдержки и температуры и в конце концов становилась темно-красной. Это значило, что она холодна, густа и выдержана. Рядом с этим удивительным нектаром мед казался чем-то вроде лошадиной мочи. Рыбаки молча поглощали пищу, не покидая своих длинных каноэ. Возничий Волопас обвел взглядом горизонт и, привстав от удивления, озадаченно пробормотал:
– Там корабль…
Он прекрасно знал, что ни один корабль не смог бы доплыть до этих отмелей. Хампстоун Джон, который был постарше своих товарищей, посмотрел в ту же сторону, но ничего не заметил. Он ясно представлял себе размеры дельты и потому искал взглядом настоящий корабль, а не его копию, уменьшенную в несколько десятков раз.
– Где, Возничий Волопас? – спросил он. Абисмилла, не переставая жевать, обвел взглядом горизонт и тоже ничего не увидел.
– Там, Джон, там, – ответил Возничий Волопас, указывая в том же направлении.
Теперь корабль увидел и Хампстоун Джон.
– Он очень далеко, – пробормотал он, – и в то же время очень близко. Он не движется. Может быть, его оставило здесь облако… На его борту могут быть самые разные грузы: оружие, инструменты, патока. – Эти слова несказанно обрадовали Абисмиллу, который любил патоку больше всего на свете. – Там могут быть и пострадавшие.
Они спрятали еду, расселись по каноэ и поплыли к «Цитадели справедливости». К своему крайнему удивлению, они оказались возле этого крохотного суденышка буквально через минуту.
Абисмилла принялся ощупывать собственное тело – ребра, нос и колени, – решив, что неожиданно превратился в великана. Его спутники вели себя спокойнее, однако искусно сработанная модель вызывала крайнее удивление и у них. Ее рангоуты и палубы были темнее промасленного ореха, сталь корпуса своим цветом походила на китовый бок, бронзовые детали потускнели так, словно корабль этот уже не один год плавал по морю, а не стоял под стеклом витрины.
– Смотри-ка, – протянул Хампстоун Джон, указывая на маленькие белые буквы, – здесь какая-то надпись.
– Что такое? – спросил Возничий Волопас, озадаченно глядя на дымовую трубу.
– Вот это, – буркнул в ответ Хампстоун Джон, ткнув пальцем в нос корабля.
Возничий Волопас стал ощупывать пальцами крохотный якорь.
– Эта штучка?
– Нет, вот эти беленькие крючочки.
– Понятно… А для чего они здесь сделаны?
– Это как слово, только без звука.
– Слово без звука? – изумленно переспросил Возничий и вместе с Абисмиллой залился звонким смехом. Известный своей мудростью Хампстоун Джон порой говорил несусветные глупости.
Миниатюрный кораблик не обладал для них особой ценностью, однако они решили прихватить его с собой и взяли на буксир, привязав нос кораблика к корме одного из каноэ. Сни благополучно добрались до середины озера и вдруг явственно услышали громкий детский плач. Рыбаки разом перестали грести и изумленно обернулись, пытаясь найти источник этого звука. Хампстоун Джон принялся ворошить груду тряпья, лежавшую в его лодке, решив, что кто-то забыл в ней своего ребенка или оставил его намеренно, решив подшутить столь странным образом. Ребенка в лодке не оказалось, однако детский плач стал еще громче. Хампстоун Джон принялся выбирать веревку, к которой была привязана «Цитадель справедливости», и тут же понял, что плач доносится именно из этого странного маленького кораблика. Он снял с пояса палаш и вскрыл палубу кораблика таким ударом, каким обычно разбивают яйцо. Подобно всем болотным жителям, он прекрасно владел мечом и потому, нанося этот удар, учитывал толщину и плотность дерева, благодаря чему содержимое кораблика осталось совершенно невредимым. В следующее мгновение, когда Хампстоун Джон уже возвращал меч в ножны, рыбаки увидели, что внутри распадавшегося надвое кораблика лежит маленький ребенок. Возничий Волопас подхватил ребенка, не дав ему упасть в воду, и бросил его на лежавшие в лодке мешки, после чего рыбаки как ни в чем не бывало вновь заработали веслами. Говорить тут было решительно не о чем. Абисмиллу подобные вещи совершенно не интересовали, что же касается его товарищей, то они понимали, что в их семье просто-напросто появился еще один голодный рот, – только и всего.
Он жил у них до той поры, пока ему не исполнилось двенадцать. Они назвали его Питером и, памятуя о том, где его нашли, дали ему фамилию Лейк[1], с тем чтобы отличать его от прочих мальчиков, носивших то же имя. Он очень быстро освоил все то, чему его учили взрослые. Формального обучения здесь не существовало – дети просто-напросто постепенно перенимали навыки взрослых. К примеру, обитатели болота были непревзойденными фехтовальщиками, что требовало от них недюжинной силы и превосходной координации. И все-таки главным залогом овладения этим искусством являлось участие в настоящих поединках. Питер Лейк получил свой первый урок фехтования в возрасте одиннадцати лет.
Он сидел на корме каноэ Хампстоуна Джона с веслом в руке, в то время как старик расставлял тяжелые сети. Они заметили какую-то фигуру, направлявшуюся к ним по отмели от облачной стены, которая в этот день казалась необычайно беспокойной и сумрачной. В такие дни нередко случались самые странные вещи. Судя по всему, этот человек, пребывавший в полубессознательном и явно агрессивном состоянии, вышел из самого облака. Он походил то ли на средневекового японского воина, то ли на сумасшедшего, сбежавшего из лечебницы на Кейп-Мей. Он шел прямо к ним, сжимая в руке меч и выкрикивая слова на непонятном языке. Решив, что незнакомец явился из другой эпохи или из другой страны, Хампстоун Джон обратился к нему с такими словами:
– Это болото. Вам, скорее всего, нужен Манхэттен. Если вы прекратите кричать, мы отведем вас туда, и вы, скорее всего, найдете там таких же людей, как вы сами. В любом случае на вас там никто не обратит внимания. Только, пожалуйста, говорите по-английски – мы не понимаем вашего языка.
В ответ на эти слова воин, стоявший по колено в воде, ринулся вперед и принял угрожающую стойку. Хампстоун Джон устало вздохнул, решив, что на сей раз талант миротворца ему не поможет, и внутренне приготовился к бою. Противник, напоминавший своим видом самурая, выхватил из ножен длинный сверкающий меч и бросился к лодке, заорав так, словно кто-то сбросил его с утеса. Хампстоун Джон отшвырнул в сторону круглую сеть и, достав палаш, вручил его Питеру Лейку.
– Попробуй-ка ты. Надо же когда-нибудь и тебе этому научиться.
Самурай с дикими воплями стремительно несся к лодке.
– А за что его держать? – спросил Питер Лейк.
– Кого его?
– Меч.
– Разумеется, за рукоятку. Давай-давай, шевелись…
Противник уже находился всего в двух футах от каноэ. Скорчив жуткую рожу, он медленно завел свой огромный меч за спину, изготовившись для страшного удара. Меч начал движение.
– Хорошо бы тебе отразить этот удар, – спокойно заметил Хампстоун Джон.
Меч самурая с леденящим кровь звоном отскочил от палаша Питера Лейка.
– А теперь что, Джон? – дрожащим от волнения голосом спросил Питер Лейк, следя за тем, как изменивший свою траекторию вражеский клинок опускается на планшир их каноэ.
– Попробуй ударом вверх поразить его под руку, в которой он держит меч. Только не медли.
– Джон, он держит меч двумя руками, – ответил Питер Лейк, едва успев поднырнуть под меч противника, намеревавшегося снести ему голову.
– Ах да, – согласился Хампстоун Джон. – Стало быть, ты можешь атаковать его и с той и с другой стороны.
Издав пронзительный крик, противник сделал стремительный выпад, метя Питеру Лейку в сердце. Питер Лейк с трудом отразил удар, после чего клинок противника описал широкую дугу, срезав при этом добрую половину бороды Хампстоуна Джона.
– Но-но, полегче! – недовольно проворчал Хампстоун Джон. – Борода-то моя здесь при чем? Кончай его, Питер!
– Хорошо, – кивнул юный Питер Лейк и в тот же миг атаковал противника с совершенно немыслимой для подростка искусностью и проворством.
Самурай, явно не ожидавший такого поворота событий, выронил меч и понесся к облачной стене, которая уже в следующее мгновение беззвучно сомкнулась за ним.
– Вытащить его меч, Джон? – спросил бесконечно довольный своей первой победой Питер Лейк.
– Чей меч? – удивился Хампстоун Джон, вновь занявшийся рыбной ловлей.
– Человека, с которым я только что сражался!
– Ах да! Ты говоришь, меч? Да это же обычная жестянка. На что она нам? Пусть там и остается.
Он научился уходить от облачной завесы, колышущейся над песчаными отмелями. Питер Лейк знал, что не останется без еды и крова до той поры, пока на свете существуют тростниковые заросли, в которых живут рыбы и моллюски. Помимо прочего, он научился вполне сносно изъясняться на языке болотных жителей. Надо заметить, что те не видели ничего дурного в смешанных браках (жертвой одного из которых был Абисмилла) и потому не обращали ни малейшего внимания на увлечение Питера Лейка красавицей Анариндой, которая доводилась ему сестрой (хотя на деле они не были связаны кровным родством). Короче говоря, жизнь казалась ему радостной и прекрасной. Однажды он поинтересовался у Абисмиллы и Возничего Волопаса, как долго будет длиться эта радость. Абисмилла не понял его вопроса, а Возничий Волопас отослал его к Хампстоуну Джону, сказавшему в ответ:
– Четыреста или пятьсот лет. Все определяется твоими силами и тем, что ты называешь годом.
Питер Лейк возликовал, ведь и год казался ему вечностью, он же будет наслаждаться жизнью пять столетий… Его радовало все: болото, моллюски, облако, красавица Анаринда, о которой он даже сложил стихи.
Через год или два он, как и все его сверстники, отдал бы все на свете за то, чтобы оказаться по ту сторону залива. Пока же он был слишком юн и потому считал болото лучшим местом на всем белом свете. Они знали, что для того, чтобы выжить на Манхэттене, ему придется изведать всю горечь земной жизни, и каждый раз, когда он вспоминал о том, как они отталкивали его лодку от берега, сердце его исполнялось той неизбывной горечью, которая знакома всем взрослым людям. Они дали ему корону из ракушек и ожерелье из перьев (символы его совершеннолетия), палаш, новую сеть, связку сушеной рыбы и кувшин с брагой из моллюсков, сказав, что с этим багажом он сможет чувствовать себя спокойно и в городе. Никогда прежде он не думал о Манхэттене, казавшемся ему скопищем высоких серых скал, которые светились по ночам. Да, ему было грустно и горько покидать родное болото, но он уже мечтал о кишащих рыбой неведомых заливах, теплых хижинах и других анариндах. Он переправился на тот берег поздней весной, в час, когда солнце уже скрылось за горизонтом.
Манхэттен, узкое и высокое островное королевство, столь же многообещающее, как и любое другое королевство на свете, поднялся перед ним во весь свой рост огромной дворцовой громадой с сотнями палат, с многоярусными садами, прудами и высящимися над реками бастионами. Выстроенный на острове, связанном мостами с другими островами и с материком, дворец, уходящий к небу тысячами высоких башен, был совершенно незащищенным. В него в силу его огромности могли попасть почти все желающие. Приезжих да и самих жителей острова настолько потрясали его многообразие, изменчивость, спесь, масштаб, жестокость и изящество, что они не могли толком понять, где же они все-таки находятся. Вне всяких сомнений, Манхэттен являл собой структуру, поделенную на множество взаимосвязанных частей, немыслимый улей, самое большое из построенных когда-либо жилищ. Питер Лейк понял это в тот же миг, как он ступил на его землю. Произошло же это в мае, в пять часов вечера в пятницу. Он стоял посреди Бауэри, надев на себя ожерелье из перьев и корону из ракушек.
В одной руке он держал кувшин с брагой, в другой – мешок, сшитый из шкуры енота, в котором лежала вяленая рыба. Манхэттен совершенно потряс его, однако это не мешало ему усваивать правила новой жизни. Стоило ему причалить к берегу в районе Южной улицы и выйти на берег, как он лишился своего каноэ. Он успел заметить, как из-за поросших мхом свай возникли какие-то тени, которые тут же растворились в темноте вместе с его лодкой. Не прошло и пяти минут, как появившиеся на улице мальчишки стали предлагать прохожим дрова, в которых Питер Лейк тут же узнал обломки своей лодки. К тому времени, когда он добрался до Бауэри, уличные торговцы уже готовили на этих дровах жаркое из птицы, свинины и говядины. Когда дрова прогорали, повара продавали пепел и золу посеревшим от жизненных тягот мусорщикам, которые набивали золой огромные мешки и, в свою очередь, сбывали ее химическим компаниям и оранжереям. Питер Лейк приблизился к одному из таких мусорщиков и, указав на его гигантский мешок, сказал:
– Там мое каноэ.
– Что еще за каноэ? – изумился мусорщик.
– Вот это самое, – ответил Питер Лейк, продолжая указывать на мешок.
– Каноэ, говоришь, – задумчиво произнес мусорщик, с недоумением разглядывая корону из ракушек и сшитые из мускусной крысы башмаки мальчика. – А что, если старик Джейк Сэлвин поплывет на твоей посудине в Китай, а? Тю-тю, парнишка! Скоро тебя снова отвезут в психушку!
– В психушку?
– А то ты не знаешь! Пшел прочь, придурок!
Город (во всяком случае, та его часть, в которую попал Питер Лейк) казался ему похожим на облачную стену, но если та была плоской и белой, то город с его бесконечным движением, звуками, несущимися со всех сторон, и необычайной жизнью скорее походил на огромный, переливающийся всеми красками радуги ковер. Его формы и очертания ввели Питера Лейка в состояние транса: оранжевые всполохи в окнах верхних этажей, зеленовато-белый свет газовых фонарей, вздымающиеся ввысь языки пламени раскаленных докрасна жаровен, лакированные кабриолеты, запряженные черными как смоль конями, островерхие треугольные крыши, танец прохожих, чинно шествующих по тротуарам и перебегающих сломя голову через улицу, гортанные звуки машин (он отчетливо различал низкий звук, походивший на голос облачной стены, который на деле производили паровые двигатели, маховые колеса и прессы), белизна парусов в конце улиц, крики уличных торговцев, здания (никогда прежде он не видел зданий), в глубине которых поблескивали огни сотен ламп (никогда прежде он не видел ламп), деревца и таблички, море красивых, шествующих горделивой походкой женщин, в отличие от обитательниц болота одетых в разноцветные шелка, что делало их похожими на экзотических птиц. Никогда прежде он не видел людей в униформе, трамваев, стеклянных окон, поездов и людских толп. Город вторгался в его сознание, прорываясь через кольцо белых ракушек, из которых была сделана его корона. Его совершенно ошеломили огни и толпы Бродвея и Бауэри, хотя многое казалось ему непонятным. Так, он увидел неподалеку человека, вращавшего ручку ящика, из которого доносилась музыка. Маленькое существо, похожее разом и на человека и на животное, танцевало под музыку и собирало в шляпу какие-то штучки. Питер Лейк попытался заговорить с этим человеком. В ответ тот порекомендовал ему дать этому странному созданию денег.
– Что такое деньги? – спросил Питер Лейк.
– Деньги – это то, что нужно дать обезьянке, чтобы она на тебя не написала, – ответил шарманщик.
– Дать обезьянке, чтобы она на тебя не написала… – повторил вслух Питер Лейк, пытаясь понять смысл этих слов.
В следующее мгновение он понял, что существо в красном костюмчике и было обезьянкой, поскольку оно стало писать ему на ногу. Он отскочил назад и решил, помимо прочего, что ему следует на всякий случай обзавестись деньгами.
Через час он чувствовал себя уже смертельно уставшим – ноги отказывались идти, тело ныло, в голове раздавался такой трезвон, словно это была не голова, а медный котелок, скатывающийся с высокой лестницы. Ему казалось, что вокруг него идут бои, в которых участвуют бесконечные легионы доведенных до полного отчаяния прохожих. Он слышал разговоры обитателей болота о войне, но они никогда не говорили о том, что военные действия можно обуздать, можно ослабить их напряжение, растянув их на многие годы. Тысячи миль городских улиц были заполнены мятущимися армиями: десять тысяч бродвейских проституток, полмиллиона беспризорных детей, полмиллиона калек и слепцов, десятки тысяч преступников, ведущих постоянную войну с таким же количеством блюстителей порядка, и огромное количество относительно добропорядочных граждан, жизнь которых больше походила на жизнь бездомных псов. Они не покупали и не продавали, они убивали и воевали. Они не прогуливались по улицам, они крались по ним подобно копейщикам, хотя головорезы эти по сути мало чем отличались от заурядных обывателей. Судья, выносящий приговор преступнику, на деле заслуживал куда более сурового наказания, которое в один прекрасный день мог наложить на него другой судья, повинный в еще более серьезных преступлениях. Город казался немыслимым колесом фортуны, равного которому не было на всем белом свете, являя собой модель бездушного механизма судьбы: сначала невинные и грешные души кувыркались в его гигантском переполненном барабане, затем они оказывались в запутанных, полных опасностей лабиринтах, заканчивавшихся душными подвалами или дворцами.
Питер Лейк не мог до конца понять собственных чувств, подобно тому как проводящий операцию хирург не осознает всех своих переживаний. Он был подавлен происходящим. Город походил на огромную топку, он же находился в самом ее сердце, опалявшем его своим безумным жаром. Он тащился по лабиринту улиц, сжимая в руках кувшин с брагой и сумку с вяленой рыбой, понимая, что не найдет здесь ни заводей, ни хижин, ни песчаных пляжей, которые могли бы стать для него прибежищем.
Но сколько здесь было анаринд! Питеру Лейку стало казаться, что он сошел с ума. Он видел их всюду: сбоку, сверху, снизу, он видел их, смеющихся и невесомых, в глубине застекленных коробок. Им не было числа. В их голосах ему слышался звон колокольчиков, пение чистого хрусталя и щебетание птиц. Он решил, что ему следует познакомиться с какой-нибудь анариндой, которая отведет его к себе домой. Какая анаринда сможет устоять перед его ракушками, перьями и полным кувшином браги? Они казались ему одна другой краше, но та, на которую пал его выбор, своей красотой превосходила всех. Она была почти вдвое выше его и ликом походила на богиню. На ее высоком сером воротнике поблескивал изумруд, на плечи же была наброшена соболиная пелерина. Он заметил ее в тот момент, когда она уже собиралась занять место в лакированном черном экипаже.
Подбежав к девушке, Питер Лейк показал ей кувшин с брагой и сумку с вяленой рыбой. Она изумленно уставилась на его корону и ожерелье и тут же испуганно захлопнула за собой дверцу тронувшегося экипажа.
Он подходил с тем же предложением к дюжине других анаринд, но все они смотрели на него с явным презрением. Он шел все дальше и дальше, понимая, что ему нужно отыскать место для ночлега, поскольку на город уже опустилась ночь. Улицы сменяли одна другую, и едва ли не на каждой из них он видел что-то странное: кувыркающуюся собаку, человека в белой простыне, клянущего все и вся, столкновение катафалков. За эти три часа (было всего восемь вечера) он забыл и думать о Бейонн-Марш, совершенно потерявшись в странном, похожем на сон мире.
Вскоре он оказался в небольшом парке, окруженном со всех сторон каменными зданиями, мирная зелень которого влекла его к себе так, словно это был изумруд. Он видел перед собой деревья, мягкие травы и тенистые укромные уголки. В самом центре парка находился фонтан, освещенный светом газовых фонарей, возле которого Питер Лейк увидел двух танцующих анаринд. Маленькая рыжеволосая анаринда зеленой блузке и рослая румяная блондинка, плененные красотой весенней ночи, взявшись за руки и прижавшись друг к другу щеками, кружили перед фонтаном, напевая какой-то нехитрый мотив.
Они так задорно плясали, притоптывая своими большими коричневыми башмаками по щебенке, что Питеру Лейку страшно захотелось присоединиться к ним. Оставив на дорожке кувшин, сумку с рыбой и палаш, он выбежал на открытое пространство перед фонтаном и стал исполнять индейский лунный танец (именно индейцы научили болотных жителей танцевать и водить хороводы), то подпрыгивая, то притоптывая, то выделывая диковинные па. Анаринды, услышавшие постукивание ракушек, принялись кружить возле него. Их танец так понравился прохожим, что они стали бросать к их ногам маленькие кусочки серебра. Питер Лейк тут же понял, что это и есть деньги. Впрочем, он очень долго не мог усвоить связанных с ними загадочных правил. Во-первых, получить их было практически невозможно. Во-вторых, их очень трудно было сохранить. В-третьих, эти правила относились далеко не ко всем, поскольку существовали люди, черпавшие их ведрами и никогда не знавшие в них недостатка. Четвертое правило состояло в том, что деньги любили привлекательные места. Так, их было немало в высоких, сложенных из темно-красного камня зданиях, окружавших парк. Он видел за их окнами темно-бордовые, красные, зеленые и белые гардины, подсвеченные огнями сверкающих люстр. Эти места были закрыты для него, хотя их обитатели и бросали ему монетки. Это обстоятельство также казалось ему странным. Он танцевал только потому, что это ему нравилось, они же платили ему за это деньги. Именно тогда он и стал вором, хотя основной воровской принцип стал понятен ему много позже: если ты получаешь деньги за то, что тебе ничего не стоит, значит, ты вор. Пока же он просто-напросто почувствовал симпатию к этим девочкам, которые, как он выяснил, оказались мошенницами.
Жители болот любили повторять: «Истина не круглее конского глаза». Что бы ни означали эти слова, они были известны уже не одному поколению этих прирожденных охотников и рыболовов. Они пробирались через тростниковые заросли с такой скоростью, что за ними не могли угнаться даже зимородки. Они настолько сроднились с болотным воздухом и водой, что перестали бояться облачной стены. Вид косматых болотных жителей, с воем и гиканьем несущихся перед облаком, потрясал тех редких обитателей суши, которые становились невольными свидетелями подобных гонок. Стремительно перемещавшаяся облачная стена настигала даже орлов, жители же болота умудрялись выныривать из-под нее, работая веслами с такой бешеной скоростью, что их каноэ с высоко задранными носами в любой момент могли перевернуться. Удалившись на безопасное расстояние от облака, они охлаждали свои разгоряченные тела, погружая их в воду, подобно тому как кузнец погружает в чан раскаленное железо.
Неказистые болотные жители занимались рыбной ловлей или сбором моллюсков в пустынных заливах и протоках, нисколько не страшась при этом нависавшего над ними огромного белого облака. Мало того, им хотелось, чтобы оно почаще двигалось, поскольку оно очищало водную гладь от желтоватых бревен и золотистого тростника. Этим по-своему замечательным людям нравилось состязаться с ним в скорости на своих узких каноэ, тем более что в отличие от прочих людей они умели находить с ним общий язык. При всем при том они были примитивны, невежественны, грубы и грязны. Платить столь высокую цену за возможность охотиться на моллюсков в мелких прибрежных водах у подножия облачной стены, вероятно, согласился бы далеко не каждый, однако у обитателей болот иного выхода попросту не существовало.
Под утро, когда «Цитадель справедливости» уже прибило к песчаной озерной косе, Хампстоун Джон, Абисмилла и Возничий Волопас, принадлежавшие к числу болотных обитателей, отправились на ловлю жирных морских окуней, проникших в озеро через лабиринт проток из Гудзона. От волнующейся облачной стены их отделяло примерно две мили. Облако грохотало, ворочалось, плыло, вскипало, потрескивало, стонало и пело. Рыбаки расставили свои сети. От воды, над которой поднималась молодая поросль тростников, веяло свежестью.
Стоило взойти солнцу, как в камышах стал посвистывать ветер и по озеру пошли волны – то золотые, то красные, то белые, то желтые, – что пели подобно колоколам, или гобоям, или хорам иных миров. Когда волна света обратилась в белую пену у подножия облачной стены и, отразившись от нее, заполнила своим светом и теплом тигель города и залива, обитатели болота почувствовали присутствие чего-то могучего и щедрого – им казалось, что эта симфония света и звука предвещает чистое золото грядущего прилива, волны которого в один прекрасный день захлестнут весь мир и разрушат облачную стену. Они слышали об этом. Они слышали о всесильном свете, который зальет и город, и залив, свете, который сделает прозрачными металл и камень. Они надеялись когда-нибудь увидеть его, но не смели мечтать об этом, хотя едва ли не каждое утро любовались его отражениями.
Несколько раз забросив и вытащив сети, рыбаки решили передохнуть и перекусить сушеной рыбой, редиской, черствым хлебом и брагой из моллюсков. Эта брага, пользовавшаяся у болотных жителей чрезвычайной популярностью, меняла цвет в зависимости от выдержки и температуры и в конце концов становилась темно-красной. Это значило, что она холодна, густа и выдержана. Рядом с этим удивительным нектаром мед казался чем-то вроде лошадиной мочи. Рыбаки молча поглощали пищу, не покидая своих длинных каноэ. Возничий Волопас обвел взглядом горизонт и, привстав от удивления, озадаченно пробормотал:
– Там корабль…
Он прекрасно знал, что ни один корабль не смог бы доплыть до этих отмелей. Хампстоун Джон, который был постарше своих товарищей, посмотрел в ту же сторону, но ничего не заметил. Он ясно представлял себе размеры дельты и потому искал взглядом настоящий корабль, а не его копию, уменьшенную в несколько десятков раз.
– Где, Возничий Волопас? – спросил он. Абисмилла, не переставая жевать, обвел взглядом горизонт и тоже ничего не увидел.
– Там, Джон, там, – ответил Возничий Волопас, указывая в том же направлении.
Теперь корабль увидел и Хампстоун Джон.
– Он очень далеко, – пробормотал он, – и в то же время очень близко. Он не движется. Может быть, его оставило здесь облако… На его борту могут быть самые разные грузы: оружие, инструменты, патока. – Эти слова несказанно обрадовали Абисмиллу, который любил патоку больше всего на свете. – Там могут быть и пострадавшие.
Они спрятали еду, расселись по каноэ и поплыли к «Цитадели справедливости». К своему крайнему удивлению, они оказались возле этого крохотного суденышка буквально через минуту.
Абисмилла принялся ощупывать собственное тело – ребра, нос и колени, – решив, что неожиданно превратился в великана. Его спутники вели себя спокойнее, однако искусно сработанная модель вызывала крайнее удивление и у них. Ее рангоуты и палубы были темнее промасленного ореха, сталь корпуса своим цветом походила на китовый бок, бронзовые детали потускнели так, словно корабль этот уже не один год плавал по морю, а не стоял под стеклом витрины.
– Смотри-ка, – протянул Хампстоун Джон, указывая на маленькие белые буквы, – здесь какая-то надпись.
– Что такое? – спросил Возничий Волопас, озадаченно глядя на дымовую трубу.
– Вот это, – буркнул в ответ Хампстоун Джон, ткнув пальцем в нос корабля.
Возничий Волопас стал ощупывать пальцами крохотный якорь.
– Эта штучка?
– Нет, вот эти беленькие крючочки.
– Понятно… А для чего они здесь сделаны?
– Это как слово, только без звука.
– Слово без звука? – изумленно переспросил Возничий и вместе с Абисмиллой залился звонким смехом. Известный своей мудростью Хампстоун Джон порой говорил несусветные глупости.
Миниатюрный кораблик не обладал для них особой ценностью, однако они решили прихватить его с собой и взяли на буксир, привязав нос кораблика к корме одного из каноэ. Сни благополучно добрались до середины озера и вдруг явственно услышали громкий детский плач. Рыбаки разом перестали грести и изумленно обернулись, пытаясь найти источник этого звука. Хампстоун Джон принялся ворошить груду тряпья, лежавшую в его лодке, решив, что кто-то забыл в ней своего ребенка или оставил его намеренно, решив подшутить столь странным образом. Ребенка в лодке не оказалось, однако детский плач стал еще громче. Хампстоун Джон принялся выбирать веревку, к которой была привязана «Цитадель справедливости», и тут же понял, что плач доносится именно из этого странного маленького кораблика. Он снял с пояса палаш и вскрыл палубу кораблика таким ударом, каким обычно разбивают яйцо. Подобно всем болотным жителям, он прекрасно владел мечом и потому, нанося этот удар, учитывал толщину и плотность дерева, благодаря чему содержимое кораблика осталось совершенно невредимым. В следующее мгновение, когда Хампстоун Джон уже возвращал меч в ножны, рыбаки увидели, что внутри распадавшегося надвое кораблика лежит маленький ребенок. Возничий Волопас подхватил ребенка, не дав ему упасть в воду, и бросил его на лежавшие в лодке мешки, после чего рыбаки как ни в чем не бывало вновь заработали веслами. Говорить тут было решительно не о чем. Абисмиллу подобные вещи совершенно не интересовали, что же касается его товарищей, то они понимали, что в их семье просто-напросто появился еще один голодный рот, – только и всего.
Он жил у них до той поры, пока ему не исполнилось двенадцать. Они назвали его Питером и, памятуя о том, где его нашли, дали ему фамилию Лейк[1], с тем чтобы отличать его от прочих мальчиков, носивших то же имя. Он очень быстро освоил все то, чему его учили взрослые. Формального обучения здесь не существовало – дети просто-напросто постепенно перенимали навыки взрослых. К примеру, обитатели болота были непревзойденными фехтовальщиками, что требовало от них недюжинной силы и превосходной координации. И все-таки главным залогом овладения этим искусством являлось участие в настоящих поединках. Питер Лейк получил свой первый урок фехтования в возрасте одиннадцати лет.
Он сидел на корме каноэ Хампстоуна Джона с веслом в руке, в то время как старик расставлял тяжелые сети. Они заметили какую-то фигуру, направлявшуюся к ним по отмели от облачной стены, которая в этот день казалась необычайно беспокойной и сумрачной. В такие дни нередко случались самые странные вещи. Судя по всему, этот человек, пребывавший в полубессознательном и явно агрессивном состоянии, вышел из самого облака. Он походил то ли на средневекового японского воина, то ли на сумасшедшего, сбежавшего из лечебницы на Кейп-Мей. Он шел прямо к ним, сжимая в руке меч и выкрикивая слова на непонятном языке. Решив, что незнакомец явился из другой эпохи или из другой страны, Хампстоун Джон обратился к нему с такими словами:
– Это болото. Вам, скорее всего, нужен Манхэттен. Если вы прекратите кричать, мы отведем вас туда, и вы, скорее всего, найдете там таких же людей, как вы сами. В любом случае на вас там никто не обратит внимания. Только, пожалуйста, говорите по-английски – мы не понимаем вашего языка.
В ответ на эти слова воин, стоявший по колено в воде, ринулся вперед и принял угрожающую стойку. Хампстоун Джон устало вздохнул, решив, что на сей раз талант миротворца ему не поможет, и внутренне приготовился к бою. Противник, напоминавший своим видом самурая, выхватил из ножен длинный сверкающий меч и бросился к лодке, заорав так, словно кто-то сбросил его с утеса. Хампстоун Джон отшвырнул в сторону круглую сеть и, достав палаш, вручил его Питеру Лейку.
– Попробуй-ка ты. Надо же когда-нибудь и тебе этому научиться.
Самурай с дикими воплями стремительно несся к лодке.
– А за что его держать? – спросил Питер Лейк.
– Кого его?
– Меч.
– Разумеется, за рукоятку. Давай-давай, шевелись…
Противник уже находился всего в двух футах от каноэ. Скорчив жуткую рожу, он медленно завел свой огромный меч за спину, изготовившись для страшного удара. Меч начал движение.
– Хорошо бы тебе отразить этот удар, – спокойно заметил Хампстоун Джон.
Меч самурая с леденящим кровь звоном отскочил от палаша Питера Лейка.
– А теперь что, Джон? – дрожащим от волнения голосом спросил Питер Лейк, следя за тем, как изменивший свою траекторию вражеский клинок опускается на планшир их каноэ.
– Попробуй ударом вверх поразить его под руку, в которой он держит меч. Только не медли.
– Джон, он держит меч двумя руками, – ответил Питер Лейк, едва успев поднырнуть под меч противника, намеревавшегося снести ему голову.
– Ах да, – согласился Хампстоун Джон. – Стало быть, ты можешь атаковать его и с той и с другой стороны.
Издав пронзительный крик, противник сделал стремительный выпад, метя Питеру Лейку в сердце. Питер Лейк с трудом отразил удар, после чего клинок противника описал широкую дугу, срезав при этом добрую половину бороды Хампстоуна Джона.
– Но-но, полегче! – недовольно проворчал Хампстоун Джон. – Борода-то моя здесь при чем? Кончай его, Питер!
– Хорошо, – кивнул юный Питер Лейк и в тот же миг атаковал противника с совершенно немыслимой для подростка искусностью и проворством.
Самурай, явно не ожидавший такого поворота событий, выронил меч и понесся к облачной стене, которая уже в следующее мгновение беззвучно сомкнулась за ним.
– Вытащить его меч, Джон? – спросил бесконечно довольный своей первой победой Питер Лейк.
– Чей меч? – удивился Хампстоун Джон, вновь занявшийся рыбной ловлей.
– Человека, с которым я только что сражался!
– Ах да! Ты говоришь, меч? Да это же обычная жестянка. На что она нам? Пусть там и остается.
Он научился уходить от облачной завесы, колышущейся над песчаными отмелями. Питер Лейк знал, что не останется без еды и крова до той поры, пока на свете существуют тростниковые заросли, в которых живут рыбы и моллюски. Помимо прочего, он научился вполне сносно изъясняться на языке болотных жителей. Надо заметить, что те не видели ничего дурного в смешанных браках (жертвой одного из которых был Абисмилла) и потому не обращали ни малейшего внимания на увлечение Питера Лейка красавицей Анариндой, которая доводилась ему сестрой (хотя на деле они не были связаны кровным родством). Короче говоря, жизнь казалась ему радостной и прекрасной. Однажды он поинтересовался у Абисмиллы и Возничего Волопаса, как долго будет длиться эта радость. Абисмилла не понял его вопроса, а Возничий Волопас отослал его к Хампстоуну Джону, сказавшему в ответ:
– Четыреста или пятьсот лет. Все определяется твоими силами и тем, что ты называешь годом.
Питер Лейк возликовал, ведь и год казался ему вечностью, он же будет наслаждаться жизнью пять столетий… Его радовало все: болото, моллюски, облако, красавица Анаринда, о которой он даже сложил стихи.
Впрочем, счастье его было недолгим. Хампстоун Джон неожиданно объявил Питеру Лейку, что ему придется покинуть болото, поскольку на самом деле он не был его уроженцем. Болотные жители и так заботились о нем целых двенадцать лет, теперь же он мог позаботиться о себе сам.
О Анаринда, кто с тобой сравнится?
Мидия на песке?
Камбала в глубине?
Твои волосы на ветру
Желтые, как тростник.
Я кричу поутру:
«Ты лучше всех!»
Слышишь мой крик?
Через год или два он, как и все его сверстники, отдал бы все на свете за то, чтобы оказаться по ту сторону залива. Пока же он был слишком юн и потому считал болото лучшим местом на всем белом свете. Они знали, что для того, чтобы выжить на Манхэттене, ему придется изведать всю горечь земной жизни, и каждый раз, когда он вспоминал о том, как они отталкивали его лодку от берега, сердце его исполнялось той неизбывной горечью, которая знакома всем взрослым людям. Они дали ему корону из ракушек и ожерелье из перьев (символы его совершеннолетия), палаш, новую сеть, связку сушеной рыбы и кувшин с брагой из моллюсков, сказав, что с этим багажом он сможет чувствовать себя спокойно и в городе. Никогда прежде он не думал о Манхэттене, казавшемся ему скопищем высоких серых скал, которые светились по ночам. Да, ему было грустно и горько покидать родное болото, но он уже мечтал о кишащих рыбой неведомых заливах, теплых хижинах и других анариндах. Он переправился на тот берег поздней весной, в час, когда солнце уже скрылось за горизонтом.
Манхэттен, узкое и высокое островное королевство, столь же многообещающее, как и любое другое королевство на свете, поднялся перед ним во весь свой рост огромной дворцовой громадой с сотнями палат, с многоярусными садами, прудами и высящимися над реками бастионами. Выстроенный на острове, связанном мостами с другими островами и с материком, дворец, уходящий к небу тысячами высоких башен, был совершенно незащищенным. В него в силу его огромности могли попасть почти все желающие. Приезжих да и самих жителей острова настолько потрясали его многообразие, изменчивость, спесь, масштаб, жестокость и изящество, что они не могли толком понять, где же они все-таки находятся. Вне всяких сомнений, Манхэттен являл собой структуру, поделенную на множество взаимосвязанных частей, немыслимый улей, самое большое из построенных когда-либо жилищ. Питер Лейк понял это в тот же миг, как он ступил на его землю. Произошло же это в мае, в пять часов вечера в пятницу. Он стоял посреди Бауэри, надев на себя ожерелье из перьев и корону из ракушек.
В одной руке он держал кувшин с брагой, в другой – мешок, сшитый из шкуры енота, в котором лежала вяленая рыба. Манхэттен совершенно потряс его, однако это не мешало ему усваивать правила новой жизни. Стоило ему причалить к берегу в районе Южной улицы и выйти на берег, как он лишился своего каноэ. Он успел заметить, как из-за поросших мхом свай возникли какие-то тени, которые тут же растворились в темноте вместе с его лодкой. Не прошло и пяти минут, как появившиеся на улице мальчишки стали предлагать прохожим дрова, в которых Питер Лейк тут же узнал обломки своей лодки. К тому времени, когда он добрался до Бауэри, уличные торговцы уже готовили на этих дровах жаркое из птицы, свинины и говядины. Когда дрова прогорали, повара продавали пепел и золу посеревшим от жизненных тягот мусорщикам, которые набивали золой огромные мешки и, в свою очередь, сбывали ее химическим компаниям и оранжереям. Питер Лейк приблизился к одному из таких мусорщиков и, указав на его гигантский мешок, сказал:
– Там мое каноэ.
– Что еще за каноэ? – изумился мусорщик.
– Вот это самое, – ответил Питер Лейк, продолжая указывать на мешок.
– Каноэ, говоришь, – задумчиво произнес мусорщик, с недоумением разглядывая корону из ракушек и сшитые из мускусной крысы башмаки мальчика. – А что, если старик Джейк Сэлвин поплывет на твоей посудине в Китай, а? Тю-тю, парнишка! Скоро тебя снова отвезут в психушку!
– В психушку?
– А то ты не знаешь! Пшел прочь, придурок!
Город (во всяком случае, та его часть, в которую попал Питер Лейк) казался ему похожим на облачную стену, но если та была плоской и белой, то город с его бесконечным движением, звуками, несущимися со всех сторон, и необычайной жизнью скорее походил на огромный, переливающийся всеми красками радуги ковер. Его формы и очертания ввели Питера Лейка в состояние транса: оранжевые всполохи в окнах верхних этажей, зеленовато-белый свет газовых фонарей, вздымающиеся ввысь языки пламени раскаленных докрасна жаровен, лакированные кабриолеты, запряженные черными как смоль конями, островерхие треугольные крыши, танец прохожих, чинно шествующих по тротуарам и перебегающих сломя голову через улицу, гортанные звуки машин (он отчетливо различал низкий звук, походивший на голос облачной стены, который на деле производили паровые двигатели, маховые колеса и прессы), белизна парусов в конце улиц, крики уличных торговцев, здания (никогда прежде он не видел зданий), в глубине которых поблескивали огни сотен ламп (никогда прежде он не видел ламп), деревца и таблички, море красивых, шествующих горделивой походкой женщин, в отличие от обитательниц болота одетых в разноцветные шелка, что делало их похожими на экзотических птиц. Никогда прежде он не видел людей в униформе, трамваев, стеклянных окон, поездов и людских толп. Город вторгался в его сознание, прорываясь через кольцо белых ракушек, из которых была сделана его корона. Его совершенно ошеломили огни и толпы Бродвея и Бауэри, хотя многое казалось ему непонятным. Так, он увидел неподалеку человека, вращавшего ручку ящика, из которого доносилась музыка. Маленькое существо, похожее разом и на человека и на животное, танцевало под музыку и собирало в шляпу какие-то штучки. Питер Лейк попытался заговорить с этим человеком. В ответ тот порекомендовал ему дать этому странному созданию денег.
– Что такое деньги? – спросил Питер Лейк.
– Деньги – это то, что нужно дать обезьянке, чтобы она на тебя не написала, – ответил шарманщик.
– Дать обезьянке, чтобы она на тебя не написала… – повторил вслух Питер Лейк, пытаясь понять смысл этих слов.
В следующее мгновение он понял, что существо в красном костюмчике и было обезьянкой, поскольку оно стало писать ему на ногу. Он отскочил назад и решил, помимо прочего, что ему следует на всякий случай обзавестись деньгами.
Через час он чувствовал себя уже смертельно уставшим – ноги отказывались идти, тело ныло, в голове раздавался такой трезвон, словно это была не голова, а медный котелок, скатывающийся с высокой лестницы. Ему казалось, что вокруг него идут бои, в которых участвуют бесконечные легионы доведенных до полного отчаяния прохожих. Он слышал разговоры обитателей болота о войне, но они никогда не говорили о том, что военные действия можно обуздать, можно ослабить их напряжение, растянув их на многие годы. Тысячи миль городских улиц были заполнены мятущимися армиями: десять тысяч бродвейских проституток, полмиллиона беспризорных детей, полмиллиона калек и слепцов, десятки тысяч преступников, ведущих постоянную войну с таким же количеством блюстителей порядка, и огромное количество относительно добропорядочных граждан, жизнь которых больше походила на жизнь бездомных псов. Они не покупали и не продавали, они убивали и воевали. Они не прогуливались по улицам, они крались по ним подобно копейщикам, хотя головорезы эти по сути мало чем отличались от заурядных обывателей. Судья, выносящий приговор преступнику, на деле заслуживал куда более сурового наказания, которое в один прекрасный день мог наложить на него другой судья, повинный в еще более серьезных преступлениях. Город казался немыслимым колесом фортуны, равного которому не было на всем белом свете, являя собой модель бездушного механизма судьбы: сначала невинные и грешные души кувыркались в его гигантском переполненном барабане, затем они оказывались в запутанных, полных опасностей лабиринтах, заканчивавшихся душными подвалами или дворцами.
Питер Лейк не мог до конца понять собственных чувств, подобно тому как проводящий операцию хирург не осознает всех своих переживаний. Он был подавлен происходящим. Город походил на огромную топку, он же находился в самом ее сердце, опалявшем его своим безумным жаром. Он тащился по лабиринту улиц, сжимая в руках кувшин с брагой и сумку с вяленой рыбой, понимая, что не найдет здесь ни заводей, ни хижин, ни песчаных пляжей, которые могли бы стать для него прибежищем.
Но сколько здесь было анаринд! Питеру Лейку стало казаться, что он сошел с ума. Он видел их всюду: сбоку, сверху, снизу, он видел их, смеющихся и невесомых, в глубине застекленных коробок. Им не было числа. В их голосах ему слышался звон колокольчиков, пение чистого хрусталя и щебетание птиц. Он решил, что ему следует познакомиться с какой-нибудь анариндой, которая отведет его к себе домой. Какая анаринда сможет устоять перед его ракушками, перьями и полным кувшином браги? Они казались ему одна другой краше, но та, на которую пал его выбор, своей красотой превосходила всех. Она была почти вдвое выше его и ликом походила на богиню. На ее высоком сером воротнике поблескивал изумруд, на плечи же была наброшена соболиная пелерина. Он заметил ее в тот момент, когда она уже собиралась занять место в лакированном черном экипаже.
Подбежав к девушке, Питер Лейк показал ей кувшин с брагой и сумку с вяленой рыбой. Она изумленно уставилась на его корону и ожерелье и тут же испуганно захлопнула за собой дверцу тронувшегося экипажа.
Он подходил с тем же предложением к дюжине других анаринд, но все они смотрели на него с явным презрением. Он шел все дальше и дальше, понимая, что ему нужно отыскать место для ночлега, поскольку на город уже опустилась ночь. Улицы сменяли одна другую, и едва ли не на каждой из них он видел что-то странное: кувыркающуюся собаку, человека в белой простыне, клянущего все и вся, столкновение катафалков. За эти три часа (было всего восемь вечера) он забыл и думать о Бейонн-Марш, совершенно потерявшись в странном, похожем на сон мире.
Вскоре он оказался в небольшом парке, окруженном со всех сторон каменными зданиями, мирная зелень которого влекла его к себе так, словно это был изумруд. Он видел перед собой деревья, мягкие травы и тенистые укромные уголки. В самом центре парка находился фонтан, освещенный светом газовых фонарей, возле которого Питер Лейк увидел двух танцующих анаринд. Маленькая рыжеволосая анаринда зеленой блузке и рослая румяная блондинка, плененные красотой весенней ночи, взявшись за руки и прижавшись друг к другу щеками, кружили перед фонтаном, напевая какой-то нехитрый мотив.
Они так задорно плясали, притоптывая своими большими коричневыми башмаками по щебенке, что Питеру Лейку страшно захотелось присоединиться к ним. Оставив на дорожке кувшин, сумку с рыбой и палаш, он выбежал на открытое пространство перед фонтаном и стал исполнять индейский лунный танец (именно индейцы научили болотных жителей танцевать и водить хороводы), то подпрыгивая, то притоптывая, то выделывая диковинные па. Анаринды, услышавшие постукивание ракушек, принялись кружить возле него. Их танец так понравился прохожим, что они стали бросать к их ногам маленькие кусочки серебра. Питер Лейк тут же понял, что это и есть деньги. Впрочем, он очень долго не мог усвоить связанных с ними загадочных правил. Во-первых, получить их было практически невозможно. Во-вторых, их очень трудно было сохранить. В-третьих, эти правила относились далеко не ко всем, поскольку существовали люди, черпавшие их ведрами и никогда не знавшие в них недостатка. Четвертое правило состояло в том, что деньги любили привлекательные места. Так, их было немало в высоких, сложенных из темно-красного камня зданиях, окружавших парк. Он видел за их окнами темно-бордовые, красные, зеленые и белые гардины, подсвеченные огнями сверкающих люстр. Эти места были закрыты для него, хотя их обитатели и бросали ему монетки. Это обстоятельство также казалось ему странным. Он танцевал только потому, что это ему нравилось, они же платили ему за это деньги. Именно тогда он и стал вором, хотя основной воровской принцип стал понятен ему много позже: если ты получаешь деньги за то, что тебе ничего не стоит, значит, ты вор. Пока же он просто-напросто почувствовал симпатию к этим девочкам, которые, как он выяснил, оказались мошенницами.