Хемингуэй Эрнест Миллер. В наше время (книга рассказов)

   - Какая разница? - сказала она. - В конце концов, мне безразлично.
   - Тебе не холодно? - спросил он. - Почему ты не надела второй свитер?
   - На мне уже и так три.
   В комнату вошла продавщица с узкой темной бутылкой в руках и вылила туда марсалу. Американец заплатил еще пять лир. Они вышли. Продавщицу все это забавляло. Педуцци прохаживался взад и вперед в конце улицы, где было не так ветрено, держа в руках удочки.
   - Пойдем, - сказал он. - Я понесу удочки. Что за беда, если кто-нибудь нас увидит? Нас никто не тронет. В Кортино меня никто не тронет. Я всех знаю в municipio [городской совет (итал.)]. Я бывший солдат. Все в городе любят меня. Я торгую лягушками. Ну что же, что запрещено удить рыбу? Наплевать! Сущая ерунда, Не волнуйтесь. Крупная форель, говорю я вам, и сколько угодно.
   Они спустились с холма к реке. Город остался позади. Солнце спряталось, и накрапывал дождь.
   - Вот там, - сказал Педуцци, показывая на девушку, стоявшую на пороге дома, мимо которого они проходили, - meine Tochter [моя дочка (нем.)].
   - Какой доктор? - сказала американка. - Разве он хочет показать нам своего доктора?
   - Он говорит Tochter, - сказал американец.
   Девушка, на которую показывал Педуцци, вошла в дом.
   Они спустились с холма через поле, потом повернули и пошли вдоль берега реки. Педуцци говорил быстро, многозначительно подмигивая. Они шли рядом, и американка чувствовала, как от Педуцци пахнет вином. Один раз он даже толкнул ее локтем. Он говорил то на диалекте Ампеццо, то на немецко-тирольском диалекте. Он никак не мог сообразить, какой же язык его спутники лучше понимают, и поэтому говорил на обоих. Но когда американец произнес "ja, ja" [да, да (нем.)], Педуцци решил окончательно перейти на тирольский. Молодые люди ничего не понимали.
   - Когда мы проходили по городу, все нас видели. За нами, наверное, следит речная охрана. Очень жалею, что мы в это дело впутались. Да еще этот старый дурак вдребезги пьян.
   - А у тебя, конечно, не хватает духу вернуться назад, - сказала американка. - Тебе непременно нужно идти с ним дальше.
   - А ты бы вернулась? Возвращайся домой, Тайни.
   - Я останусь с тобой. Уж если садиться в тюрьму, так, по крайней мере, вместе.
   Они круто повернули к воде, и Педуцци остановился, отчаянно жестикулируя и указывая на реку. Шинель его развевалась по ветру. Вода была грязная и мутная. Направо на берегу лежала кучка мусора.
   - Да говорите по-итальянски, - сказал американец.
   - Un'mezz'ora. Piu d'un'mezz'ora [Полчаса. Больше получаса (итал.)].
   - Он говорит, что нам еще, по крайней мере, полчаса ходу. Возвращайся лучше домой, Тайни. Ты и так уже озябла на этом ветру. Погода мерзкая, и все равно ничего интересного не предвидится.
   - Хорошо, - ответила американка и стала взбираться на поросший травой берег.
   Педуцци был внизу, у реки, и заметил, что американка ушла, только когда она была уже на гребне холма.
   - Фрау! - закричал он. - Фрейлен! Фрау, что же вы уходите?
   Американка скрылась за холмом.
   - Ушла, - сказал Педуцци. Он был возмущен.
   Он снял резинку, которой были связаны удочки, и начал собирать их.
   - Но ведь вы же сказали, что еще полчаса ходу.
   - Да, да. Там очень хорошо. Но здесь тоже хорошо.
   - Правда?
   - Ну конечно. И здесь хорошо, и там хорошо.
   Американец сел на берегу, собрал удочку, приладил катушку и протянул леску через кольцо. Ему было не по себе, и он боялся, что каждую минуту может нагрянуть речная охрана или на берегу появится толпа местных жителей. Он видел городские дома и кампаниллу над гребнем холма. Он открыл свой ящик с поводками. Педуцци наклонился и засунул туда свой плоский заскорузлый большой палец и указательный и смешал влажные поводки.
   - А грузило есть у вас?
   - Нет.
   - У вас должно быть грузило. - Педуцци был взволнован. Нельзя без piombo [свинец (итал.)]. Piombo. Немного piombo. Вот тут. Как раз над крючком, а то наживка будет плавать по воде. Обязательно надо piombo. Хоть маленький кусочек.
   - А у вас есть?
   - Нет.
   Он стал лихорадочно шарить в карманах, роясь в грязной подкладке своей шинели.
   - Ничего нет. Нельзя без piombo.
   - Ну, так, значит, удить нельзя, - сказал американец и разобрал удочку, наматывая обратно леску через кольцо. - Мы достанем piombo и будем удить завтра.
   - Ну, послушайте, caro [дорогой (итал.)], у вас должно быть piombo. Иначе леска будет плавать по воде.
   На глазах Педуцци рушились все надежды.
   - Piombo должно быть у вас. Нам хватит кусочка. Удочки у вас совсем новенькие, а вот грузила нет. Я бы принес. А вы сказали, что все у вас есть.
   Американец смотрел на реку, мутную от тающего снега.
   - Ну что же, - сказал он, - мы раздобудем немного piombo и будем удить завтра.
   - Утром? В котором часу?
   - В семь.
   Выглянуло солнце. Стало тепло и приятно. Американец почувствовал облегчение. Он уже больше не нарушает закона. Усевшись на берегу, он достал из кармана бутылку с марсалой и передал ее Педуцци. Педуцци передал ее обратно. Американец сделал глоток и передал бутылку обратно.
   - Пейте, - сказал он, - пейте. Это ваша марсала.
   Сделав еще маленький глоток, американец снова протянул бутылку Педуцци. Тот внимательно посмотрел на нее, потом торопливо схватил и залпом выпил. Седые волосы в складках его шеи шевелились, когда он пил, глаза не отрываясь смотрели на узкую темную бутылку. Он выпил ее до дна. Пока он пил, светило солнце. Было чудесно. Все-таки это был удачный день! Чудесный день!
   - Senta, caro! [Слушай, дорогой! (итал.)] Завтра утром, в семь.
   Он несколько раз назвал американца "саго", и это ему сошло. Хорошая была марсала! Таких дней еще много будет впереди, и начнется это завтра, в семь часов утра.
   Они стали подниматься на холм по направлению к городу. Американец шел впереди. Он был почти на гребне холма, когда Педуцци окликнул его:
   - Послушайте, саго. Не дадите ли вы мне пять лир?
   - За сегодня? - хмурясь, спросил американец.
   - Нет, не за сегодня. Дайте мне их сегодня за завтрашний день. Я запасу все, что нужно на завтра. Pane, salami, formaggio [хлеб, салями, сыр (итал.)], хорошей закуски для всех нас. Вы, я и синьора. Наживку, пескарей, не одних червяков. И марсала будет. Все за пять лир. Пять лир, а, синьор?
   Американец порылся в бумажнике и достал бумажку в две лиры и две по одной.
   - Благодарю вас, саго. Благодарю вас, - сказал Педуцци таким тоном, каким говорят члены "Карлтон-клуба", принимая "Морнинг пост" из рук соседа.
   Вот это была жизнь! Хватит с него ковырять вилами мерзлый навоз в саду отеля. Жизнь раскрывалась перед ним.
   - Так, значит, завтра в семь, саго, - сказал Педуцци, похлопывая американца по плечу. - Ровно в семь.
   - Я скорее всего не пойду, - сказал американец и положил бумажник обратно в карман.
   - Как? - спросил Педуцци. - Я принесу пескарей, синьор. Salami, все достану. Вы, я и синьора. Все трое.
   - Я скорее всего не пойду, - повторил американец. - По всей вероятности - нет. Узнаете у padrone в конторе отеля.
   12
   Если это происходило близко от барьера и против вашего места на трибуне, то хорошо было видно, как Виляльта дразнит быка и вызывает его, и когда бык кидался, Виляльта, не трогаясь с места, отклонялся назад, точно дуб под ударом ветра, плотно сдвинув ноги, низко опустив мулету и отводя шпагу за спину. Потом он кричал на быка, хлопал перед ним мулетой и снова, когда бык кидался, не трогаясь с места, поднимал мулету и, отклонившись назад, описывал мулетой дугу, и каждый раз толпа ревела от восторга.
   Когда наступало время для последнего удара, все происходило в одно мгновение. Разъяренный бык, стоя прямо против Виляльты, не спускал с него глаз. Виляльта одним движением выхватывал шпагу из складок мулеты и, направив ее, кричал быку: "Торо! Торо!" - и бык кидался, и Виляльта кидался, и на один миг они сливались воедино. Виляльта сливался с быком, и все было кончено. Виляльта опять стоял прямо, и красная рукоятка шпаги торчала между лопатками быка. Виляльта поднимал руку, приветствуя толпу, а бык не спускал с него глаз, ревел, захлебываясь кровью, и ноги его подгибались.
   КРОСС ПО СНЕГУ
   Фуникулер еще раз дернулся и остановился. Он не мог идти дальше, путь был сплошь занесен снегом. Ветер начисто подмел открытый склон горы, и поверхность снега смерзлась в оледенелый наст. Ник в багажном вагоне натер свои лыжи, сунул носки башмаков в металлические скобы и застегнул крепление. Он боком прыгнул из вагона на твердый наст, выровнял лыжи и, согнувшись и волоча палки, понесся вниз по скату.
   Впереди на белом просторе мелькал Джордж, то исчезая, то появляясь и снова исчезая из виду. Когда, внезапно попав на крутой изгиб склона. Ник стремительно полетел вниз, в его сознании не осталось ничего, кроме чудесного ощущения быстроты и полета. Он въехал на небольшой бугор, а потом снег начал убегать из-под его лыж, и он понесся вниз, быстрей, быстрей, по последнему крутому спуску. Согнувшись, почти сидя на лыжах, стараясь, чтобы центр тяжести пришелся как можно ниже, он мчался в туче снега, словно в песчаном вихре, и чувствовал, что скорость слишком велика. Но он не замедлил хода. Он не сдаст и удержится. Потом он попал на рыхлый снег, оставленный ветром в выемке горы, не удержался и, гремя лыжами, полетел кубарем, точно подстреленный кролик, потом зарылся в сугроб, ноги накрест, лыжи торчком, набрав полные уши и ноздри снега.
   Джордж стоял немного ниже, ладонями сбивая снег со своей куртки.
   - Высокий класс. Ник! - крикнул он. - Это чертова выемка виновата. Она и меня подвела.
   - А как там, дальше? - Ник, лежа на спине, выровнял лыжи и встал.
   - Нужно все время забирать влево. Спуск хороший, крутой. Внизу сделаешь христианию - там изгородь.
   - Подожди минутку, съедем вместе.
   - Нет, ты ступай вперед. Я люблю смотреть, как ты съезжаешь.
   Ник Адамс проехал мимо Джорджа - на его широких плечах и светлых волосах осталось немного снегу, - потом лыжи Ника заскользили, и он ухнул вниз, окутанный свистящей снежной пылью, взлетая и падая, вверх, вниз по волнистому склону. Он все время забирал влево, и к концу, когда он летел прямо на изгородь, плотно сжав колени и изогнув туловище, он, в туче снега, сделал крутой поворот вправо и, сбавляя ход, проехал между склоном горы и проволочной изгородью.
   Он взглянул вверх. Джордж съезжал, готовясь к повороту телемарк, выдвинув вперед согнутую в колене ногу и волоча другую; палки висели, словно тонкие ножки насекомого, и, задевая снег, взбивали комочки снежного пуха; и, наконец, почти скрытый тучами снега, скорчившись, выбросив одну ногу вперед, вытянув другую назад, отклонив туловище влево, он описал четкую красивую кривую, подчеркивая ее блестящими остриями палок.
   - Я не решился на христианию, - сказал Джордж. - Слишком глубокий снег. А ты отлично съехал.
   - С моей ногой нельзя делать телемарк, - сказал Ник.
   Ник лыжей прижал верхнюю проволоку, и Джордж проехал через изгородь. Ник вслед за ним выехал на дорогу. Они шли, слегка согнув колени, по дороге, проложенной в сосновом бору. Здесь возили лес, и накатанный полозьями лед был в оранжевых и табачно-желтых пятнах от конской мочи. Лыжники держались полосы снега на обочине. Дорога круто спускалась к ручью и затем почти отвесно поднималась в гору. Сквозь деревья им виден был длинный облезлый дом с широкими стрехами. Издали он выглядел сплошь блекло-желтым. Вблизи оконные рамы оказались зелеными. Краска лупилась. Ник палкой расстегнул зажим и сбросил лыжи.
   - Лучше понесем их, - сказал он.
   Он стал карабкаться по крутой дорожке с лыжами на плече, пробивая ледяную кору шипами каблука. Он слышал за спиной дыхание Джорджа и треск льда под его каблуками. Они прислонили лыжи к стене гостиницы, обмахнули друг другу штаны, потоптались, стряхивая с башмаков снег, и вошли в дом.
   Внутри было почти темно. В углу комнаты поблескивала большая изразцовая печь. Потолок был низкий. Вдоль стен стояли гладкие деревянные скамьи и темные, в винных пятнах, столы. У самой печки, покуривая трубку, потягивая мутное молодое вино, сидели два швейцарца. Лыжники сняли куртки и сели у стены по другую сторону печки. Голос, певший в соседней комнате, умолк, и в комнату вошла служанка в синем переднике и спросила, что им подать.
   - Бутылку сионского, - сказал Ник. - Согласен, Джорджи?
   - Можно, - сказал Джордж. - В этом ты больше понимаешь. Я всякое вино люблю.
   Служанка вышла.
   - Нет ничего лучше лыж, правда? - сказал Ник. - Знаешь, это ощущение, когда начинаешь съезжать по длинному спуску.
   - Да! - сказал Джордж. - Так хорошо, что и сказать нельзя.
   Служанка принесла вино, и они никак не могли откупорить бутылку. Наконец Ник вытащил пробку. Служанка вышла, и они услыхали, как она в соседней комнате запела по-немецки.
   - Кусочки пробки попали. Ну, не беда, - сказал Ник.
   - Как ты думаешь, есть у них какое-нибудь печенье?
   - Сейчас спросим.
   Служанка вошла, и Ник заметил, что у нее под передником обрисовывается круглый живот. "Странно, - подумал он, - как это я сразу не обратил внимания, когда она вошла".
   - Что это вы поете? - спросил он.
   - Это из оперы, из немецкой оперы. - Она явно не желала продолжать разговор. - У нас есть яблочная слойка, если хотите.
   - Не очень-то она любезна, - сказал Джордж.
   - Что ж ты хочешь? Она нас не знает и, наверно, подумала, что мы хотим посмеяться над ее пением. Она, должно быть, оттуда, где говорят по-немецки, и она стесняется, что она здесь. Да тут еще беременность, а она не замужем, вот и стесняется.
   - Откуда ты знаешь, что она не замужем?
   - Кольца нет. Да здесь ни одна девушка не выходит замуж, пока не пройдет через это.
   Дверь отворилась, и в клубах пара, топая облепленными снегом сапогами, вошла партия лесорубов. Служанка принесла им три бутылки молодого вина, и они, сняв шляпы, заняли оба стола и молча покуривали трубки, кто прислонясь к стене, кто облокотившись на стол. Время от времени, когда лошади, запряженные в деревянные сани, встряхивали головой, снаружи доносилось резкое звяканье колокольчиков.
   Джордж и Ник чувствовали себя отлично. Они очень любили друг друга. Они знали, что впереди еще весь долгий обратный путь.
   - Когда тебе нужно возвращаться в университет? - спросил Ник.
   - Сегодня вечером, - сказал Джордж. - Мне надо поспеть на поезд десять сорок из Монтре.
   - Хорошо бы ты остался, мы бы завтра махнули на Дан-дю-Лис.
   - Я должен закончить свое образование, - сказал Джордж. - А что. Ник, если бы нам пошататься вдвоем? Захватить лыжи и поехать поездом, сойти, где хороший снег, и идти куда глаза глядят, останавливаться в гостиницах, пройти насквозь Оберланд, и Вале, и Энгадин, а с собой взять только сумку с инструментами да положить в рюкзак запасной свитер и пижаму, и к черту учение и все на свете!
   - И еще пройти через весь Шварцвальд. Ух, и места же!
   - Это где ты рыбу ловил прошлым летом?
   - Да.
   Они съели слойку и допили вино.
   Джордж прислонился к стене и закрыл глаза.
   - Вино всегда гак на меня действует, - сказал он.
   - Тебе плохо? - спросил Ник.
   - Нет, мне хорошо, только чудно как-то.
   - Понимаю, - сказал Ник.
   - Ну да, - сказал Джордж.
   - Закажем еще бутылочку? - спросил Ник.
   - Нет, довольно, - сказал Джордж.
   Они еще посидели. Ник - облокотившись на стол" Джордж - прислонясь к стене.
   - Что, Эллен ждет ребенка? - спросил Джордж, отделившись от стены и тоже ставя локти на стол.
   - Да.
   - Скоро?
   - В конце лета.
   - Ты рад?
   - Да. Теперь рад.
   - Вы вернетесь в Штаты?
   - Очевидно.
   - Тебе хочется?
   - Нет.
   - А Эллен?
   - Тоже нет.
   Джордж помолчал. Он смотрел на пустую бутылку и на пустые стаканы.
   - Скверно, да? - спросил он.
   - Нет, ничего, - ответил Ник.
   - Так как же?
   - Не знаю, - сказал Ник.
   - Ты с ней будешь ходить на лыжах в Штатах?
   - Не знаю.
   - Там горы неважные, - сказал Джордж.
   - Неважные, - сказал Ник. - Слишком скалистые. И слишком много лесу. И потом, они очень далеко.
   - Верно, - сказал Джордж, - во всяком случае, в Калифорнии так.
   - Да, - сказал Ник, - повсюду так, где мне приходилось бывать.
   - Верно, - сказал Джордж, - повсюду так.
   Швейцарцы встали из-за стола, расплатились и вышли.
   - Жаль, что мы не швейцарцы, - сказал Джордж.
   - У них у всех зоб, - сказал Ник.
   - Не верю я этому.
   - И я не верю.
   Они засмеялись.
   - А что, Ник, если нам с тобой никогда больше не придется вместе ходить на лыжах? - сказал Джордж.
   - Этого быть не может, - сказал Ник. - Тогда не стоит жить на свете.
   - Непременно пойдем, - сказал Джордж.
   - Иначе быть не может, - подтвердил Ник.
   - Хорошо бы дать друг другу слово, - сказал Джордж.
   Ник встал. Он наглухо застегнул свою куртку. Потом потянулся через Джорджа и взял прислоненные к стене лыжные палки. Он крепко всадил острие палки в половицу.
   - А что толку давать слово, - сказал он.
   Они открыли дверь и вышли. Было очень холодно. Снег подернулся ледяной коркой. Дорога шла в гору, сосновым лесом.
   Они взяли свои лыжи, прислоненные к стене. Ник надел рукавицы, Джордж уже начал подыматься в гору с лыжами на плече. Обратный путь еще можно проделать вместе.
   13
   Я услышал бой барабанов на улице, а потом рожки и гудки, а потом они повалили из-за угла, и все плясали. Вся улица была запружена ими. Маэра увидел его, а потом и я его увидел. Когда музыка умолкла и танцоры присели на корточки, он присел вместе со всеми, а когда музыка снова заиграла, он подпрыгнул и пошел, приплясывая, вместе с ними по улице. Понятно, он был пьян.
   Спуститесь вы к нему, сказал Маэра, меня он ненавидит.
   Я спустился вниз, и нагнал их, и схватил его за плечо, пока он сидел на корточках и дожидался музыки, чтобы вскочить, и сказал: идем, Луи. Побойтесь бога, вам сегодня выступать. Он не слушал меня. Он все слушал, не заиграет ли музыка.
   Я сказал: не валяйте дурака, Луи. Идемте в отель.
   Тут музыка снова заиграла, и он подпрыгнул, увернулся от меня и пошел плясать. Я схватил его за руку, а он вырвался и сказал: да оставь ты меня в покое. Тоже папаша нашелся.
   Я вернулся в отель, а Маэра стоял на балконе и смотрел, веду я его или нет. Увидев меня, он вошел в комнату и спустился вниз взбешенный.
   В сущности, сказал я, он просто неотесанный мексиканский дикарь.
   Да, сказал Маэра, а кто будет убивать его быков, после того как он сядет на рог?
   Мы, надо полагать, сказал я.
   Да, мы, сказал Маэра. Мы будем убивать быков за них, за дикарей, и за пьяниц, и за танцоров. Да. Мы будем убивать их. Конечно, мы будем убивать их. Да. Да. Да.
   МОЙ СТАРИК
   Теперь, когда я об этом думаю, мне кажется, что моему старику сама природа предназначила быть толстяком, одним из тех маленьких, кругленьких толстячков, какие встречаются повсюду, но он так и не растолстел, разве только под конец, а это было уже не страшно, потому что тогда он участвовал только в скачках с препятствиями, и ему можно было прибавлять в весе. Помню, как он натягивал прорезиненную куртку поверх двух фуфаек, а сверху еще толстый свитер, и утром заставлял меня бегать вместе с ним по жаре. Бывало, он приедет из Турина часам к четырем утра и отправляется в кэбе на ипподром, берет из конюшни Раццо какого-нибудь одра на проездку, а потом, когда все кругом еще покрыто росой и солнце только что всходит, я помогаю ему стащить сапоги, он надевает спортивные туфли и все эти свитеры, и мы принимаемся за дело.
   - Двигайся, малыш, - скажет он, бывало, разминая ноги перед дверями жокейской. - Пошли.
   И тут мы с ним пускаемся рысцой по скаковой дорожке, он впереди, обежим раза два, а потом выбегаем за ворота на одну из тех дорог, что идут от Сан-Сиро и по обе стороны обсажены деревьями. На дороге я всегда обгонял его, я умел бегать в то время; оглянешься, а он трусит легкой рысцой чуть позади, немного погодя оглянешься еще раз, а он уже начинает потеть. Весь обливается потом, а все бежит за мной по пятам и смотрит мне в спину, а когда увидит, что я оглядываюсь, ухмыльнется и скажет: "Здорово потею?" Когда мой старик ухмылялся, нельзя было не ухмыльнуться ему в ответ. Бежим, бывало, все прямо, к горам, потом мой старик окликнет меня: "Эй, Джо!" - оглянешься, а он уже сидит под деревом, обмотав шею полотенцем, которым был подпоясан.
   Повертываешь обратно и садишься рядом с ним, а он достает из кармана скакалку и начинает прыгать на самом припеке, и пот градом льется у него с лица, а он все скачет в белой пыли, и скакалка хлопает, хлопает - хлоп, хлоп, хлоп, - а солнце печет все жарче, а он старается все пуще, скачет взад и вперед по дороге. Да, стоило посмотреть, как мой старик скачет через веревочку. Он то крутил ее быстро-быстро, то ударял о землю медленно и на разные лады. Да, надо было видеть, как глазели на нас итальяшки, шагая мимо по дороге в город рядом с крупными белыми волами, тащившими повозку. Видно было, что они принимают моего старика за полоумного. И тут он начинал так крутить веревку, что они останавливались как вкопанные и смотрели на него, а потом понукали волов и, ткнув их бодилом, снова трогались в путь.
   Я сидел под деревом и, глядя, как он работает на самом припеке, думал хороший у меня старик. Смотреть на него было весело, и работал он на совесть, и заканчивал настоящей мельницей, так что пот ручьями струился у него по лицу, а потом вешал скакалку на дерево и, обмотав полотенце и свитер вокруг шеи, садился рядом со мной, прислонившись к дереву.
   - Чертова эта работа - сгонять жир, Джо, - скажет он, бывало, и, откинувшись назад, закроет глаза и сделает несколько долгих, глубоких вздохов, - теперь не то, что в молодости. - Потом постоит немножко, чтобы остынуть, и мы с ним рысцой пускаемся в обратный путь, к конюшням. Таким манером он сгонял вес. Это не давало ему покоя. Другие жокеи одной ездой могут согнать сколько угодно жиру. Жокей теряет за каждую поездку не меньше кило, а мой старик вроде как пересох и не мог сгонять вес без всей этой тренировки.
   Помню, как-то раз в Сан-Сиро маленький итальяшка Реголи, жокей конюшни Бузони, шел через загон в бар выпить чего-нибудь, похлопывая по сапогам хлыстиком; он только что взвесился, и мой старик тоже только что взвесился и вышел с седлом под мышкой, весь красный, замученный, и остановился, глядя на Реголи, который стоял перед верандой бара, совсем мальчишка с виду и ни капельки не запаренный, и я сказал:
   - Ты что, папа? - Я было подумал, не толкнул ли его Реголи, а он только взглянул на Реголи и сказал:
   - А, да ну его к черту! - пошел в раздевалку.
   Что ж, может, ничего бы и не случилось, если б мы остались в Милане и работали в Милане и Турине, потому что если бывают где-нибудь легкие скачки, так это именно там.
   - Пианола, Джо, да и только, - говорил мой старик, слезая с лошади у конюшни, после заезда, который этим итальяшкам казался верхом трудности. Я как-то спросил его об этом. - Дорожка здесь такая, что сама бежит. Брать препятствия опасно только при быстрой езде. Ну, а тут какая уж быстрота, да и препятствия пустяковые. А впрочем, главное - всегда быстрота, а не препятствия.
   Такого замечательного ипподрома, как в Сан-Сиро, я нигде больше не видел, но мой старик ворчал, что это собачья жизнь. Таскаться взад и вперед из Мирафьоре в Сан-Сиро, работать чуть ли не каждый день, да еще через день ездить по железной дороге.
   Я тоже был просто помешан на лошадях. Что-то в них есть, когда они выходят на старт и приближаются по дорожке к столбу. Словно танцуют, и все такие подобранные, а жокей натягивает поводья изо всех сил, а может быть, и отпускает немножко, дает лошади пробежать несколько шагов. А когда они подходят к старту, я просто сам не свой. Особенно в Сан-Сиро - такой большой зеленый круг, и горы вдали, толстый итальянец-стартер с длинным хлыстом, жокеи сдерживают лошадей, и вдруг ленточка разрывается, звонок звонит, и все они разом срываются с места, а потом начинают растягиваться в одну линию. Да вы, верно, знаете, как оно бывает. Когда стоишь на трибуне с биноклем, видишь только, что все они тронулись с места, и звонок начинает звонить, и кажется, что он звонит целую тысячу лет, и вот они уже обогнули круг, вылетают из-за поворота. Мне всегда казалось, что с этим ничто не сравнится.
   А мой старик сказал как-то в уборной, когда переодевался после езды:
   - Это не лошади, Джо. В Париже всех этих одров отправили бы на живодерню. - Это было в тот день, когда он взял Коммерческую премию на Ланторне, с такой силой послав ее на последних ста метрах, что она вылетела вперед, как пробка из бутылки.
   Сразу после Коммерческой премии мы смотали удочки и убрались из Италии. Мой старик, Голбрук и толстый итальянец в соломенной шляпе, который то и дело утирал лицо носовым платком, поссорились из-за чего-то за столиком в Galleria [пассаж в Милане]. Говорили все время по-французски, и оба они приставали с чем-то к моему старику. Под конец он уже ничего не отвечал, а только глядел на Голбрука, а они все приставали к нему, говорили то один, то другой, и толстяк все перебивал Голбрука.
   - Поди купи мне "Спортсмена", Джо, - сказал мой старик и протянул мне два сольди, не сводя глаз с Голбрука.
   Я вышел из Galleria на площадь и перед "Ла Скала" купил газету, а потом вернулся и стал немного поодаль, чтобы не мешать, а мой старик сидит, откинувшись на спинку стула, смотрит в чашку с кофе и играет ложкой, а Голбрук с толстым итальянцем стоят рядом, и толстяк, качая головой, утирается платком. Подхожу ближе, а старик держит себя так, словно их тут и не бывало, и говорит:
   - Хочешь мороженого, Джо?
   Голбрук посмотрел на старика сверху вниз и сказал с расстановкой:
   - Ах ты, сукин сын! - и пошел прочь вместе с толстяком, пробираясь между столиками.
   Мой старик сидел и через силу улыбался мне, а сам весь бледный - видно было, что ему здорово не по себе, и я порядком струхнул и тоже чувствовал себя неважно, я видел, что что-то случилось, и не понимал, как это возможно, чтобы кто-нибудь обозвал моего старика сукиным сыном и это сошло бы ему с рук. Мой старик развернул "Спортсмена" и стал просматривать отчеты о скачках, потом сказал: