— А ведь я ранил проклятущего буйвола, — сказал я. — Не знаю только куда. Ох, уж эти мне двустволки! Слишком тугой спуск. — Из спрингфилда вы убили бы его, — заметил Старик. — Или, по крайней мере, знал бы точно, куда попала пуля. Я-то думал, что из двустволки либо уложу его наповал, либо промахнусь. А оказывается, я его только ранил.
— Далеко ему не уйти, — сказал Старик. — Выждем.
— Боюсь, что я прострелил ему брюхо.
— Как знать! Хоть он и мчался что есть духу, но мог свалиться через какую-нибудь сотню шагов.
— Проклятое ружье! Не умею я стрелять из него. Спуск действует, как консервный ключ, когда открываешь коробку сардин. — Пойдемте, — сказал Старик. — Здесь бродит уйма носорогов.
— А как же буйвол?
— Никуда не денется. Пусть потеряет силы и свалится где-нибудь. — Вообразите, вдруг мы оказались бы внизу, когда все эти звери выскакивали из тростника!
— М-да, — хмыкнул Старик.
Все это говорилось шепотом. Я взглянул на жену. У нее был такой вид, словно она наслаждалась интересным спектаклем. — Ты не заметила, куда он ранен?
— Не заметила. Как ты думаешь, в тростнике прячется еще кто-нибудь?
— Их там тысячи. Ну так как же, Старик?
— Может, ваш буйвол лежит где-нибудь за излучиной. Пойдем, поищем его. Мы зашагали берегом, взвинченные до крайности, и когда подошли к узкому краю тростниковых зарослей, услышали, что какой-то грузный зверь продирается среди высоких стеблей. Я вскинул ружье и ждал его появления. Но он не показывался, только тростник все колыхался. М'Кола сделал мне знак не стрелять.
— Это детеныш, — сказал Старик. — Должно быть, их было два. Но куда же запропастился чертов буйвол?
— Откуда вы знаете, что это детеныш? Ведь его не видно.
— Сужу по треску в зарослях.
Мы стояли, оглядывая воду, тенистый берег с высокими деревьями и уходящее вдаль русло ручья, как вдруг М'Кола указал на холм справа от нас. — Фаро, — пробормотал он и протянул мне бинокль. Там, на скате холма, подняв голову, глядя в нашу сторону, насторожив уши и поводя мордой, стоял носорог. В бинокль он показался мне огромным. Старик тоже разглядывал его в свой бинокль.
— Он не лучше того, которого вы убили раньше, — сказал он тихо.
— Сейчас я могу всадить ему пулю прямо в шею! — Вы имеете право убить еще только одного, — возразил Старик. — И вам нужен хороший экземпляр. Я протянул Маме бинокль, но она не взяла его. — Мне и так хорошо видно. Экая громадина!
— Как бы он на нас не бросился, — сказал Старик. — Тогда уж вам волей-неволей придется стрелять.
Тем временем из-за большого дерева с кудрявой верхушкой показался еще один носорог. Этот был чуточку поменьше.
— Ей-богу, детеныш, — сказал Старик. — А вон то самка. Хорошо, что вы не выстрелили. Она наверняка бросилась бы на нас. — Неужели опять та же самка?
— Нет. У той был здоровенный рог.
Нами овладело нервное возбуждение, какая-то почти хмельная веселость, как всегда при виде чрезмерного до нелепости обилия дичи. Такое чувство может появиться у человека в любую минуту, когда редкий зверь или рыба вдруг попадается в невероятном количестве.
— Поглядите на нее. Она подозревает неладное, хотя не видит и не чует нас.
— Так ведь она слышала выстрелы.
— Она уже догадывается, что люди близко, но не может понять где. Самка, такая большая и потешная, что ею можно было залюбоваться, стояла на самом виду, и я прицелился ей в грудь.
— Вот бы сейчас выстрелить!
— Еще бы, — согласился Старик.
— Что же вы решили делать? — спросила практичная Мама.
— Обойдем ее, — отвечал Старик.
— Если проберемся низом, не думаю, чтобы она нас учуяла.
— Как знать. Еще, чего доброго, нападет!
Но она на нас не напала, только опустила голову и побрела вверх по холму вместе со своим почти взрослым детенышем. — Теперь пусть Друпи идет вперед и поищет следы самца. А мы пока посидим тут, — сказал Старик.
Мы сели в тени. Друпи и местный проводник, обследовав оба берега, вернулись и сообщили, что носорог ушел вниз по ручью. — Не заметил кто-нибудь, какой у него por? — спросил я. — Друпи говорит, что большой. М'Кола сделал несколько шагов вверх по холму. Вдруг он пригнулся и стал подавать нам знаки. — Ниати, — сказал он, приставив руку к глазам. — Где? — спросил Старик. М'Кола указал, пригнулся еще ниже и, когда мы подползли к нему, протянул мне бинокль. Животные были ниже по ручью, далеко от нас, на верхнем выступе крутого склона в дальнем конце ущелья; мы насчитали сначала шесть, а потом и восемь буйволов, черных, с массивными шеями и блестящими рогами. Одни паслись, другие стояли, подняв головы, и осматривались.
— Вон тот-самец, — объявил Старик, глядя в бинокль.
— Который?
— Второй справа.
— А по-моему, они все самцы.
— На таком расстоянии ошибиться не мудрено. А тот справа-очень хорош. Теперь давайте перейдем ручей и попробуем подкрасться к ним сверху. — А они не уйдут?
— Нет. Вернее всего спустятся к воде, когда станет жарче.
— Хорошо, идем.
Мы перебрались на другой берег, перескакивая с бревна на бревно, а там обнаружили плотно утоптанную звериную тропу, которая тянулась над берегом в густой тени деревьев. Мы зашагали по ней быстро и бесшумно; ручей под нами почти скрывала завеса ветвей. Было раннее утро, но уже поднимался ветерок и листья шелестели над нашими головами. Миновав овраг, сбегавший в ручей, мы укрылись в кустарнике, чтобы звери нас не заметили, затем, пройдя за деревьями, очутились на небольшой прогалине и под прикрытием широкой скалы взобрались на холм, чтобы подойти к буйволам сверху. Мы остановились за этой скалой, и я, обливаясь потом, заткнул платок под шляпу и послал Друпи на разведку. Вскоре он вернулся и сообщил, что буйволы скрылись. Сверху мы не могли их видеть, поэтому пересекли овраг и скат холма, чтобы отрезать им путь к воде. Склон соседнего холма был выжжен, у его подошвы торчал горелый кустарник. На пепле виднелись следы буйволов, которые ушли в густые заросли. Непролазная чаща, плотно перевитая лианами, заставила нас отказаться от преследования. Вниз по ручью следов не было, из чего мы заключили, что буйволы на берегу, в том месте, которое мы осматривали со звериной тропы. Старик сказал, что здесь у нас ничего не выйдет: деревья растут так густо, что если даже мы выгоним буйволов, стрелять все равно бесполезно. Мы не сможем отличить самцов от самок, сказал он. Видна будет только сплошная черная масса. Старого самца узнают по серой шкуре, но хороший стадный самец бывает так же черен, как самка. А поэтому не имеет смысла спугивать их здесь.
Было уже десять часов, и под открытым небом становилось очень жарко, солнце пекло, а ветер поднимал вокруг нас тучи пепла. Все живое в эту пору забивается в чащу, под защиту ветвей. Мы тоже решили отыскать тенистое местечко, полежать там в холодке и почитать, а потом позавтракать и таким образом скоротать жаркое время дня. Пройдя мимо лесного пожарища, мы спустились к ручью и сделали привал у купы могучих деревьев. Вынули из тюков кожаные куртки и плащи и разостлали их на траве под деревьями, чтобы можно было сидеть, прислонясь спиной к стволам. Мама достала книги, а М'Кола развел небольшой костер и принялся кипятить воду для чая. Подул ветерок и зашумел высоко в листве. В тени было прохладно, но стоило высунуть нос на солнце или случайно, когда тень передвинется, подставить горячим лучам руку или ногу, как жара сразу же давала себя знать. Друпи ушел вниз по ручью на разведку, а мы лежали и читали; я чувствовал, как надвигается зной, он сушил росу и нагревал листья, а солнце огненными стрелами пронзало воду ручья.
Мама читала «Испанское золото» Джорджа А. Бирмингама (1) и говорила, что роман этот плохой, у меня все еще были «Севастопольские рассказы» Толстого, и в этом же томике я читал повесть «Казаки» — очень хорошую повесть. Там был летний зной, комары, лес-такой разный в разные времена года-и река, через которую переправлялись в набеге татары, и я снова жил в тогдашней России.
Я думал о том, как реальна для меня Россия времен нашей Гражданской войны, реальна, как любое другое место, как Мичиган или прерии к северу от нашего города и леса вокруг птичьего питомника Эванса, и я думал, что благодаря Тургеневу я сам жил в России, так же как жил у Будденброков и в «Красном и черном» лазил к ней в окно, а еще было то утро, когда мы вошли в Париж через городские ворота и увидели, как Сальседа привязали к лошадям и четвертовали на Гревской площади. Все это я видел сам. И ведь это меня так и не вздернули на дыбу, потому что я был изысканно вежлив с палачом, когда нас с Кокона казнили, и я помню Варфоломеевскую ночь, и как мы ловили гугенотов, и я попал тогда в засаду у нее в доме, и то ни с чем не сравнимое по своей неподдельности чувство, когда я убедился, что ворота Лувра закрыты, или когда смотрел на его тело, видневшееся под водой в том месте, куда он свалился с мачты, и опять Италия-она лучше любой из книг, и как я лежал в каштановой роще, а осенью в туман ходил мимо собора через весь город в Ospedale Maggiore, сапоги, подбитые гвоздями, постукивали по булыжнику, а весной внезапные ливни в горах и армейский запах-точно медяшка во рту. И в самый зной поезд остановился в Дезенцано, и совсем рядом было озеро Гарда, а те войска оказались Чешским легионом, а в следующий раз лил дождь, а еще в следующий раз это было ночью, а потом я проезжал мимо этого озера на грузовике, а потом видел его, возвращаясь откуда-то, а потом подходил к нему в темноте со стороны Сермионе. Потому что мы были там и в книгах, и не в книгах, — а там, где бываем мы, если только мы чего-нибудь стоим, там вслед за нами удается побывать и вам. Земля в конце концов выветривается, и пыль улетает с ветром, все ее люди умирают, исчезают бесследно, кроме тех, кто занимался искусством. Но теперь они хотят отойти от своей работы, потому что им слишком одиноко, потому что эта работа слишком трудна и вышла из моды. Экономика тысячелетней давности кажется нам наивной, а произведения искусства живут вечно, но создавать их очень трудно, а сейчас к тому же и не модно. Люди не хотят больше заниматься искусством, потому что тогда они будут не в моде и вши, ползающие по литературе, не удостоят их своей похвалой. И дело это трудное. Как же быть? А вот так. И я продолжал читать о реке, через которую переправлялись в набеге татары, о пьяном старике охотнике, о девушке и о том, как по-разному там бывает в разные времена года.
Старик читал «Ричарда Карвелла» (2). Мы скупили все, что имелось в Найроби, и теперь наши книжные запасы подходили к концу. — Я эту книжку раньше читал, — сказал Старик, — но книжка хорошая.
— Я ее смутно помню. Но книжка действительно хорошая.
— Очень хорошая книжка, только жаль, что уже читана.
— А у меня ужасная, — сказала Мама. — Ты ее не одолеешь.
— Хочешь мою?
— Какая галантность, — сказала она. — Нет, я уж эту дочитаю.
— Бери, чего там.
— Я тебе ее тут же верну.
— Эй, М'Кола, пива! — крикнул я.
— Ндио, — выразительно произнес он и достал из ящика, который один из туземцев все время нес на голове, оплетенную соломой бутылку немецкого пива, одну из тех шестидесяти четырех бутылок, что Дэн привез с немецкого торгового склада. Горлышко ее было обернуто серебряной фольгой, а на черно-желтой этикетке красовался всадник в доспехах. Пиво еще не успело нагреться, и когда я открыл бутылку и наполнил три кружки, оно запенилось, тяжелое и густое.
(1) Джордж Бирмингам-псевдоним английского романиста Джеймса Хэнни.
Приключенческий роман «Испанское золото» (1908) — наиболее известное из его произведений.
(2) «Ричард Карвелл» — роман У. Черчилла (1871).
— Нет, — сказал Старик. — Это яд для печени.
— Пейте, ничего с вами не случится!
— Ну, так и быть.
Мы все выпили, но когда М'Кола открыл вторую бутылку. Старик отказался наотрез.
— Пейте сами, раз вы его так любите. А я, пожалуй, вздремну.
— А тебе налить, старушка?
— Только капельку.
— Что ж, мне больше достанется.
М'Кола улыбался и качал головой, глядя на нас. Я сидел, прислонясь к дереву, глядел на облака, гонимые ветром, и тянул пиво прямо из бутылки. Так оно дольше оставалось холодным, это превосходное пиво. Скоро Старик и Мама уснули, а я опять принялся за Толстого и стал перечитывать «Казаков». Прекрасная повесть!
Когда они проснулись, мы позавтракали хлебом и холодным мясом с горчицей, открыли банку консервированных слив и выпили третью, последнюю, бутылку пива. Потом почитали еще немного, и уже все трое улеглись спать. Я проснулся от жажды и стал отвинчивать пробку у фляги с водой, как вдруг послышалось фырканье носорога и треск кустов около ручья. Старик не спал и тоже услышал это, мы схватили ружья и, ни слова не говоря, бросились к тому месту, откуда доносился шум. М'Кола отыскал след: носорог шел вверх по ручью. Очевидно, он почуял нас только шагах в тридцати и побежал прочь. Мы не могли идти по следу, так как ветер дул бы нам в спину, а потому сделали крюк в сторону и вернулись к гари, после чего осторожно, с подветренной стороны, двинулись к ручью через густой кустарник. Однако носорога не было уже и в помине. После долгих поисков Друпи определил, что он перебрался на другой берег и ушел в холмы. Судя по следу, он был не особенно крупный. Если бы мы выбрались из ущелья, до лагеря все равно было еще добрых четыре часа ходьбы в гору;] кроме того, нужно было выследить раненого буйвола, и поэтому, снова вернувшись к гари, мы решили взять с собой Маму и отправиться дальше. Зной еще держался, но солнце начинало уже клониться к западу, и большая часть нашего пути лежала по высокому тенистому берегу ручья. Когда мы пришли. Мама притворилась возмущенной тем, что мы бросили ее, но, разумеется, она хотела только подразнить меня и Старика. Друпи и туземец с копьем повели нас по затененной тропке, которую солнце, пробиваясь сквозь листву, кое-где испещрило яркими пятнами. Вместо свежего утреннего лесного запаха нас встретила здесь мерзкая вонь, словно где-то нагадили кошки.
— Что это так смердит? — шепотом спросил я у Старика.
— Бабуины, — ответил он.
Целое стадо этих обезьян побывало здесь незадолго перед нами, и помет их попадался на каждом шагу. Мы пришли туда, где выскочили из тростника носороги и буйвол, и я отыскал место, где, по моему мнению, находился буйвол в момент выстрела. М'Кола и Друпи шныряли вокруг, как ищейки, и мне казалось, что они забрали, по крайней мере, на пятьдесят шагов выше, чем следует, как вдруг Друпи, подобрав какой-то листок, издали показал его нам.
— Он увидел кровь, — сказал Старик. Мы подошли. На траве было много крови, уже почерневшей, и отчетливо заметный след. Друпи и М'Кола двинулись по этому следу, торжественно указывая длинными былинками на каждое пятно крови. Мне всегда казалось, что одному следопыту лучше двигаться медленно, а другому уйти вперед, но они шагали бок о бок, по обе стороны следа, опустив головы, указывая на каждую капельку крови, и всякий раз, когда, сбившись со следа, вновь находили его, наклонялись, чтобы сорвать листок или травинку с темным пятнышком. Я шел позади со спрингфилдом в руках, за мной Старик, за Стариком Мама. Друпи нес мою двустволку, а Старик не выпускал из рук свой карабин. У М'Кола за спиной висел манлихер Мамы. Все молчали, как люди, занятые серьезным делом. Там, где буйвол прошел по высокой траве, на ней виднелись пятна крови, — значит, пуля прошла навылет. Сейчас уже трудно было определить первоначальный цвет крови, и я льстил себя надеждой, что прострелил буйволу легкие. Однако мы заметили на камнях помет с кровью, и дальше такой кровавый помет буйвол оставлял всюду, где ему приходилось взбираться по склону. Похоже было, что пуля пробила кишки или желудок. Я не мог избавиться от чувства стыда.
— Если он кинется на нас, не тревожьтесь за Друпи и остальных, — сказал Старик, понизив голос. — Они успеют спастись. Сразу же стреляйте и остановите его.
— Пальну ему прямо в нос, — отозвался я.
— Только, пожалуйста, без фокусов, — предупредил он. След уводил нас все выше, потом дважды описал круг и некоторое время беспорядочно петлял между скалами. Дальше он неожиданно спустился к речке, пересек один из ее притоков и, снова возвратясь на берег, потянулся среди деревьев. — Буйвола мы, наверное, найдем уже мертвым, — шепнул я Старику. Видя, какой бесцельный крюк сделал буйвол, я представил себе, как он плелся здесь, тяжело раненный, изнемогающий, готовый вот-вот свалиться. — Надеюсь, — отозвался Старик.
Но след вел все дальше и дальше, а трава постепенно редела, и находить его становилось все труднее. Я совсем перестал различать отпечатки копыт, угадывая путь буйвола лишь по темным брызгам запекшейся крови на камнях. Несколько раз мы совершенно сбивались со следа, и тогда три человека начинали рыскать вокруг, потом кто-нибудь снова находил этот след, шепотом бросал: «Даму», — и мы шли дальше. Наконец след, спускаясь по скалистому откосу, освещенному последними лучами солнца, привел нас к широкой полосе необычайно высокого сухого тростника. Здесь, у ручья, тростник был даже выше и толще, чем на болоте, откуда утром выскочил буйвол, и мы заметили в зарослях несколько звериных троп.
— Мемсаиб лучше туда не ходить, — сказал Старик.
— Пусть останется здесь с М'Кола, — согласился я. — Ей вовсе незачем туда идти, — повторил Старик. — И зачем только мы вообще взяли ее с собой!
— Друпи настаивает, чтобы мы шли вперед. А она может подождать нас здесь. Друпи не хочет останавливаться.
— Правильно. Надо взглянуть, что там дальше.
— Подожди здесь с М'Кола, — бросил я жене через плечо. Мы двинулись вслед за Друпи через густой тростник, который был футов на пять выше нас, осторожно шагая по тропе, затаив дыхание, и я вспоминал буйвола, которого видел в тот раз, когда мы убили сразу трех: старый самец выскочил тогда из кустарника, качаясь, как пьяный, и я разглядел его рога, бугристый лоб, вытянутую вперед морду, маленькие глазки, видел, как на серой шее под редкой шерстью перекатываются мускулы и комки жира, — в нем чувствовалась могучая сила и ярость, и я глядел на него с восхищением и даже некоторым почтением; но бежал он медленно, и при каждом выстреле я чувствовал, что пуля попадает в цель и ему не уйти. Сейчас все происходило не так: пули не сыпались на ошеломленного буйвола, его даже не было видно; я помнил, что, если он высунется, я должен хладнокровно выстрелить в него. Он, конечно, сразу пригнет рога, как всегда делают быки, и откроет самое уязвимое место, а я выстрелю снова, затем должен буду отскочить в сторону, и если при этом не смогу удержать в руках винтовку, придет черед Старика.
Впрочем, я не сомневался, что успею выстрелить и отскочить, если только у меня хватит терпения выждать, пока из чащи высунется голова буйвола. Я знал, что сумею сделать это и выстрел будет смертельным. Но сколько еще ждать? В этом было все дело. Сколько ждать? Я шагал вперед в уверенности, что он здесь, и испытывал самое приятное из всех чувств-воодушевление перед решительной схваткой, в которой мне предстоит сыграть не последнюю роль, и все казалось таким простым: я убью его, убью, не думая об опасности, а потому без всякого страха и чувства ответственности, никого этим не опечалив, — нужно лишь сделать то, что я, безусловно, могу сделать. И я бесшумно двигался вперед, упершись взглядом в широкую спину Друпи и не забывая протирать очки. Вдруг сзади послышался шум, я обернулся. Моя жена и М'Кола шли следом за нами.
— Это еще что за фокусы! — воскликнул Старик. Он был вне себя. Мы отвели Маму на берег ручья и объяснили, что она должна оставаться там. Оказалось, она не поняла, чего мы от нее хотим. Она слышала, как я прошептал что-то, и решила, что я ей велю идти за М'Кола.
— Как я перепугался! — сказал я Старику.
— Она бежит за нами, как верный маленький терьер, — ответил он. — Это никуда не годится. Мы выглянули из тростника. — Друпи хочет идти еще дальше, и я от него не отстану; когда он скажет «довольно», мы прекратим погоню. В конце концов, я же прострелил брюхо этой зверюге.
— Только не делайте глупостей.
— Я уложу его первым же выстрелом. Только бы он появился! Все еще не оправившись от испуга, пережитого из-за жены, я в рассеянности заговорил слишком громко.
— Идем, — сказал Старик. Мы пошли дальше за Друпи, а заросли становились все гуще и гуще; не знаю, что чувствовал Старик, но я уже на полпути взял у М'Кола двустволку и взвел курки, держа палец на спуске; нервы мои были напряжены до крайности, когда Друпи наконец остановился, покачал головой и пробормотал: «Хапана».
Тростники стали настолько густыми и так переплелись между собой, что мы не могли ничего видеть уже на расстоянии фута. Дело было плохо, и притом солнце освещало теперь только склон холма. Но мы оба были довольны тем, что Друпи вынужден по собственному почину прекратить погоню, и я вздохнул с облегчением. В этих зарослях план охоты, который я рисовал себе, оказался бы просто нелепостью, и оставалось только надеяться, что если я промахнусь, то уж Старик непременно пристрелит зверя: у него отличный карабин, у меня же-дрянная винтовка сорок седьмого калибра, единственное достоинство которой, как я успел убедиться, — громоподобный бой.
Мы искали тропу, когда с холма послышались крики носильщиков, и мы, прокладывая себе путь в тростниках, кинулись наверх, туда, откуда удобно было стрелять. Носильщики махали нам руками и кричали, что буйвол вышел из тростника и пробежал мимо них, потом М'Кола и Друпи стали указывать куда-то, а Старик, схватив меня за рукав, потащил на другое место, откуда я мог видеть, что происходит. В лучах заходящего солнца я разглядел на фоне каменистого ската почти у вершины холма двух буйволов. Их черные шкуры блестели, один был гораздо крупнее другого, и, помнится, я подумал, что это, должно быть, наш буйвол, он встретил самку, а она увлекла его за собой. Друпи протянул мне спрингфилд, я продел руку в ремень и, вскинув ружье, увидел сквозь прорезь всего буйвола. Внутри у меня все замерло, и я прицелился ему под лопатку, но только хотел нажать спуск, как буйвол бросился прочь; и все же выстрел опередил его. Я видел, как он, нагнув голову, взвился на дыбы, словно лошадь, потом метнулся вверх по холму, а я выбросил гильзу, рванул рукоятку затвора и послал еще одну пулю вдогонку зверю, уверенный, что этот выстрел для него смертелен. Мы с Друпи побежали за ним, и я услышал низкий рев. Я приостановился и крикнул Старику:
— Вы слышите? Он мой!
— Вы ранили его, — ответил Старик. — Это так.
— Говорю вам, я его убил. Разве вы не слышали рев?
— Нет.
— Тогда слушайте. — Мы стояли, насторожившись, и вот снова раздался протяжный, жалобный рев.
— Ей-богу, вы правы, — сказал Старик, услышав эти тоскливые звуки. М'Кола схватил меня за руку, а Друпи хлопнул по спине, и все мы со смехом побежали на холм, обливаясь потом, ныряя под ветви деревьев, перелезая через скалы. Сердце мое бешено колотилось, я остановился, чтобы перевести дыхание, смахнул пот с лица, протер очки. — Куфа! Мертв! — сказал М'Кола, придав этому слову такую выразительность, что оно прозвучало, как выстрел. — Ндио! Куфа! — Куфа! — с улыбкой подтвердил и Друпи.
— Куфа! — повторил М'Кола. Мы снова пожали друг другу руки и полезли дальше. Наконец впереди показался буйвол: он лежал на спине, вытянув шею и почти повиснув на своих рогах, которые вонзились в дерево. М'Кола засунул палец в пулевое отверстие у самой лопатки и радостно потряс головой. Подошли Старик и Мама, за ними носильщики.
— Честное слово, он лучше, чем мы думали, — сказал я.
— Это другой. Вот уж буйвол так буйвол! А с ним, наверное, был и наш. — Мне казалось, что с ним была самка. Но с такого расстояния трудно разобрать.
— Да, до них было ярдов четыреста. Клянусь богом, вы в самом деле умеете стрелять этих малюток.
— Когда я увидел, как он пригнул голову и встал на дыбы, я уже знал, что ему крышка. Освещение было превосходное.
— Я видел, что вы не промахнулись и что это другой буйвол. Ну, думаю, теперь нам придется иметь дело с двумя подранками. Но вначале я не слышал рева.
— Удивительное впечатление производит этот тоскливый рев! — сказала Мама. — Словно зов рога в дремучем лесу.
— А мне он показался очень веселым, — возразил Старик. — Право, следует выпить по такому случаю. Вот это выстрел! Послушайте, отчего вы до сих пор скрывали от нас, что умеете стрелять?
— Идите к черту!
— А известно вам, что он к тому же прекрасный следопыт и без промаха стреляет птиц влет? — обратился Старик к моей жене. — А буйвол просто красавец, не правда ли? — подхватила она. — Да, замечательный, хоть и молодой еще. Мы пытались сфотографировать зверя, но у нас был только маленький ящичный аппарат, да и затвор заклинился, что вызвало ожесточенные пререкания. А день тем временем угасал, и я стал нервничать, в раздражении читал всем нотации, бранился, досадуя, что нельзя сфотографировать добычу. Человек не может долго оставаться на грани такого возбуждения, какое я испытал сегодня; убив живое существо, пусть всего лишь буйвола, он внутренне весь как-то сжимается. Не такое это чувство, чтобы им можно было делиться с окружающими, и я, выпив воды, сказал жене только, что сожалею о своем поведении. Она отозвалась: «Ладно, все в порядке», — и я почувствовал, что все действительно снова пришло в порядок. Стоя рядом, мы глядели, как М'Кола свежует голову буйвола, и чувствовали нежность друг к другу, и все стало понятно-недоразумение с фотоаппаратом и остальное. Я выпил виски, но оно показалось мне безвкусным и нисколько меня не опьянило.
— Далеко ему не уйти, — сказал Старик. — Выждем.
— Боюсь, что я прострелил ему брюхо.
— Как знать! Хоть он и мчался что есть духу, но мог свалиться через какую-нибудь сотню шагов.
— Проклятое ружье! Не умею я стрелять из него. Спуск действует, как консервный ключ, когда открываешь коробку сардин. — Пойдемте, — сказал Старик. — Здесь бродит уйма носорогов.
— А как же буйвол?
— Никуда не денется. Пусть потеряет силы и свалится где-нибудь. — Вообразите, вдруг мы оказались бы внизу, когда все эти звери выскакивали из тростника!
— М-да, — хмыкнул Старик.
Все это говорилось шепотом. Я взглянул на жену. У нее был такой вид, словно она наслаждалась интересным спектаклем. — Ты не заметила, куда он ранен?
— Не заметила. Как ты думаешь, в тростнике прячется еще кто-нибудь?
— Их там тысячи. Ну так как же, Старик?
— Может, ваш буйвол лежит где-нибудь за излучиной. Пойдем, поищем его. Мы зашагали берегом, взвинченные до крайности, и когда подошли к узкому краю тростниковых зарослей, услышали, что какой-то грузный зверь продирается среди высоких стеблей. Я вскинул ружье и ждал его появления. Но он не показывался, только тростник все колыхался. М'Кола сделал мне знак не стрелять.
— Это детеныш, — сказал Старик. — Должно быть, их было два. Но куда же запропастился чертов буйвол?
— Откуда вы знаете, что это детеныш? Ведь его не видно.
— Сужу по треску в зарослях.
Мы стояли, оглядывая воду, тенистый берег с высокими деревьями и уходящее вдаль русло ручья, как вдруг М'Кола указал на холм справа от нас. — Фаро, — пробормотал он и протянул мне бинокль. Там, на скате холма, подняв голову, глядя в нашу сторону, насторожив уши и поводя мордой, стоял носорог. В бинокль он показался мне огромным. Старик тоже разглядывал его в свой бинокль.
— Он не лучше того, которого вы убили раньше, — сказал он тихо.
— Сейчас я могу всадить ему пулю прямо в шею! — Вы имеете право убить еще только одного, — возразил Старик. — И вам нужен хороший экземпляр. Я протянул Маме бинокль, но она не взяла его. — Мне и так хорошо видно. Экая громадина!
— Как бы он на нас не бросился, — сказал Старик. — Тогда уж вам волей-неволей придется стрелять.
Тем временем из-за большого дерева с кудрявой верхушкой показался еще один носорог. Этот был чуточку поменьше.
— Ей-богу, детеныш, — сказал Старик. — А вон то самка. Хорошо, что вы не выстрелили. Она наверняка бросилась бы на нас. — Неужели опять та же самка?
— Нет. У той был здоровенный рог.
Нами овладело нервное возбуждение, какая-то почти хмельная веселость, как всегда при виде чрезмерного до нелепости обилия дичи. Такое чувство может появиться у человека в любую минуту, когда редкий зверь или рыба вдруг попадается в невероятном количестве.
— Поглядите на нее. Она подозревает неладное, хотя не видит и не чует нас.
— Так ведь она слышала выстрелы.
— Она уже догадывается, что люди близко, но не может понять где. Самка, такая большая и потешная, что ею можно было залюбоваться, стояла на самом виду, и я прицелился ей в грудь.
— Вот бы сейчас выстрелить!
— Еще бы, — согласился Старик.
— Что же вы решили делать? — спросила практичная Мама.
— Обойдем ее, — отвечал Старик.
— Если проберемся низом, не думаю, чтобы она нас учуяла.
— Как знать. Еще, чего доброго, нападет!
Но она на нас не напала, только опустила голову и побрела вверх по холму вместе со своим почти взрослым детенышем. — Теперь пусть Друпи идет вперед и поищет следы самца. А мы пока посидим тут, — сказал Старик.
Мы сели в тени. Друпи и местный проводник, обследовав оба берега, вернулись и сообщили, что носорог ушел вниз по ручью. — Не заметил кто-нибудь, какой у него por? — спросил я. — Друпи говорит, что большой. М'Кола сделал несколько шагов вверх по холму. Вдруг он пригнулся и стал подавать нам знаки. — Ниати, — сказал он, приставив руку к глазам. — Где? — спросил Старик. М'Кола указал, пригнулся еще ниже и, когда мы подползли к нему, протянул мне бинокль. Животные были ниже по ручью, далеко от нас, на верхнем выступе крутого склона в дальнем конце ущелья; мы насчитали сначала шесть, а потом и восемь буйволов, черных, с массивными шеями и блестящими рогами. Одни паслись, другие стояли, подняв головы, и осматривались.
— Вон тот-самец, — объявил Старик, глядя в бинокль.
— Который?
— Второй справа.
— А по-моему, они все самцы.
— На таком расстоянии ошибиться не мудрено. А тот справа-очень хорош. Теперь давайте перейдем ручей и попробуем подкрасться к ним сверху. — А они не уйдут?
— Нет. Вернее всего спустятся к воде, когда станет жарче.
— Хорошо, идем.
Мы перебрались на другой берег, перескакивая с бревна на бревно, а там обнаружили плотно утоптанную звериную тропу, которая тянулась над берегом в густой тени деревьев. Мы зашагали по ней быстро и бесшумно; ручей под нами почти скрывала завеса ветвей. Было раннее утро, но уже поднимался ветерок и листья шелестели над нашими головами. Миновав овраг, сбегавший в ручей, мы укрылись в кустарнике, чтобы звери нас не заметили, затем, пройдя за деревьями, очутились на небольшой прогалине и под прикрытием широкой скалы взобрались на холм, чтобы подойти к буйволам сверху. Мы остановились за этой скалой, и я, обливаясь потом, заткнул платок под шляпу и послал Друпи на разведку. Вскоре он вернулся и сообщил, что буйволы скрылись. Сверху мы не могли их видеть, поэтому пересекли овраг и скат холма, чтобы отрезать им путь к воде. Склон соседнего холма был выжжен, у его подошвы торчал горелый кустарник. На пепле виднелись следы буйволов, которые ушли в густые заросли. Непролазная чаща, плотно перевитая лианами, заставила нас отказаться от преследования. Вниз по ручью следов не было, из чего мы заключили, что буйволы на берегу, в том месте, которое мы осматривали со звериной тропы. Старик сказал, что здесь у нас ничего не выйдет: деревья растут так густо, что если даже мы выгоним буйволов, стрелять все равно бесполезно. Мы не сможем отличить самцов от самок, сказал он. Видна будет только сплошная черная масса. Старого самца узнают по серой шкуре, но хороший стадный самец бывает так же черен, как самка. А поэтому не имеет смысла спугивать их здесь.
Было уже десять часов, и под открытым небом становилось очень жарко, солнце пекло, а ветер поднимал вокруг нас тучи пепла. Все живое в эту пору забивается в чащу, под защиту ветвей. Мы тоже решили отыскать тенистое местечко, полежать там в холодке и почитать, а потом позавтракать и таким образом скоротать жаркое время дня. Пройдя мимо лесного пожарища, мы спустились к ручью и сделали привал у купы могучих деревьев. Вынули из тюков кожаные куртки и плащи и разостлали их на траве под деревьями, чтобы можно было сидеть, прислонясь спиной к стволам. Мама достала книги, а М'Кола развел небольшой костер и принялся кипятить воду для чая. Подул ветерок и зашумел высоко в листве. В тени было прохладно, но стоило высунуть нос на солнце или случайно, когда тень передвинется, подставить горячим лучам руку или ногу, как жара сразу же давала себя знать. Друпи ушел вниз по ручью на разведку, а мы лежали и читали; я чувствовал, как надвигается зной, он сушил росу и нагревал листья, а солнце огненными стрелами пронзало воду ручья.
Мама читала «Испанское золото» Джорджа А. Бирмингама (1) и говорила, что роман этот плохой, у меня все еще были «Севастопольские рассказы» Толстого, и в этом же томике я читал повесть «Казаки» — очень хорошую повесть. Там был летний зной, комары, лес-такой разный в разные времена года-и река, через которую переправлялись в набеге татары, и я снова жил в тогдашней России.
Я думал о том, как реальна для меня Россия времен нашей Гражданской войны, реальна, как любое другое место, как Мичиган или прерии к северу от нашего города и леса вокруг птичьего питомника Эванса, и я думал, что благодаря Тургеневу я сам жил в России, так же как жил у Будденброков и в «Красном и черном» лазил к ней в окно, а еще было то утро, когда мы вошли в Париж через городские ворота и увидели, как Сальседа привязали к лошадям и четвертовали на Гревской площади. Все это я видел сам. И ведь это меня так и не вздернули на дыбу, потому что я был изысканно вежлив с палачом, когда нас с Кокона казнили, и я помню Варфоломеевскую ночь, и как мы ловили гугенотов, и я попал тогда в засаду у нее в доме, и то ни с чем не сравнимое по своей неподдельности чувство, когда я убедился, что ворота Лувра закрыты, или когда смотрел на его тело, видневшееся под водой в том месте, куда он свалился с мачты, и опять Италия-она лучше любой из книг, и как я лежал в каштановой роще, а осенью в туман ходил мимо собора через весь город в Ospedale Maggiore, сапоги, подбитые гвоздями, постукивали по булыжнику, а весной внезапные ливни в горах и армейский запах-точно медяшка во рту. И в самый зной поезд остановился в Дезенцано, и совсем рядом было озеро Гарда, а те войска оказались Чешским легионом, а в следующий раз лил дождь, а еще в следующий раз это было ночью, а потом я проезжал мимо этого озера на грузовике, а потом видел его, возвращаясь откуда-то, а потом подходил к нему в темноте со стороны Сермионе. Потому что мы были там и в книгах, и не в книгах, — а там, где бываем мы, если только мы чего-нибудь стоим, там вслед за нами удается побывать и вам. Земля в конце концов выветривается, и пыль улетает с ветром, все ее люди умирают, исчезают бесследно, кроме тех, кто занимался искусством. Но теперь они хотят отойти от своей работы, потому что им слишком одиноко, потому что эта работа слишком трудна и вышла из моды. Экономика тысячелетней давности кажется нам наивной, а произведения искусства живут вечно, но создавать их очень трудно, а сейчас к тому же и не модно. Люди не хотят больше заниматься искусством, потому что тогда они будут не в моде и вши, ползающие по литературе, не удостоят их своей похвалой. И дело это трудное. Как же быть? А вот так. И я продолжал читать о реке, через которую переправлялись в набеге татары, о пьяном старике охотнике, о девушке и о том, как по-разному там бывает в разные времена года.
Старик читал «Ричарда Карвелла» (2). Мы скупили все, что имелось в Найроби, и теперь наши книжные запасы подходили к концу. — Я эту книжку раньше читал, — сказал Старик, — но книжка хорошая.
— Я ее смутно помню. Но книжка действительно хорошая.
— Очень хорошая книжка, только жаль, что уже читана.
— А у меня ужасная, — сказала Мама. — Ты ее не одолеешь.
— Хочешь мою?
— Какая галантность, — сказала она. — Нет, я уж эту дочитаю.
— Бери, чего там.
— Я тебе ее тут же верну.
— Эй, М'Кола, пива! — крикнул я.
— Ндио, — выразительно произнес он и достал из ящика, который один из туземцев все время нес на голове, оплетенную соломой бутылку немецкого пива, одну из тех шестидесяти четырех бутылок, что Дэн привез с немецкого торгового склада. Горлышко ее было обернуто серебряной фольгой, а на черно-желтой этикетке красовался всадник в доспехах. Пиво еще не успело нагреться, и когда я открыл бутылку и наполнил три кружки, оно запенилось, тяжелое и густое.
(1) Джордж Бирмингам-псевдоним английского романиста Джеймса Хэнни.
Приключенческий роман «Испанское золото» (1908) — наиболее известное из его произведений.
(2) «Ричард Карвелл» — роман У. Черчилла (1871).
— Нет, — сказал Старик. — Это яд для печени.
— Пейте, ничего с вами не случится!
— Ну, так и быть.
Мы все выпили, но когда М'Кола открыл вторую бутылку. Старик отказался наотрез.
— Пейте сами, раз вы его так любите. А я, пожалуй, вздремну.
— А тебе налить, старушка?
— Только капельку.
— Что ж, мне больше достанется.
М'Кола улыбался и качал головой, глядя на нас. Я сидел, прислонясь к дереву, глядел на облака, гонимые ветром, и тянул пиво прямо из бутылки. Так оно дольше оставалось холодным, это превосходное пиво. Скоро Старик и Мама уснули, а я опять принялся за Толстого и стал перечитывать «Казаков». Прекрасная повесть!
Когда они проснулись, мы позавтракали хлебом и холодным мясом с горчицей, открыли банку консервированных слив и выпили третью, последнюю, бутылку пива. Потом почитали еще немного, и уже все трое улеглись спать. Я проснулся от жажды и стал отвинчивать пробку у фляги с водой, как вдруг послышалось фырканье носорога и треск кустов около ручья. Старик не спал и тоже услышал это, мы схватили ружья и, ни слова не говоря, бросились к тому месту, откуда доносился шум. М'Кола отыскал след: носорог шел вверх по ручью. Очевидно, он почуял нас только шагах в тридцати и побежал прочь. Мы не могли идти по следу, так как ветер дул бы нам в спину, а потому сделали крюк в сторону и вернулись к гари, после чего осторожно, с подветренной стороны, двинулись к ручью через густой кустарник. Однако носорога не было уже и в помине. После долгих поисков Друпи определил, что он перебрался на другой берег и ушел в холмы. Судя по следу, он был не особенно крупный. Если бы мы выбрались из ущелья, до лагеря все равно было еще добрых четыре часа ходьбы в гору;] кроме того, нужно было выследить раненого буйвола, и поэтому, снова вернувшись к гари, мы решили взять с собой Маму и отправиться дальше. Зной еще держался, но солнце начинало уже клониться к западу, и большая часть нашего пути лежала по высокому тенистому берегу ручья. Когда мы пришли. Мама притворилась возмущенной тем, что мы бросили ее, но, разумеется, она хотела только подразнить меня и Старика. Друпи и туземец с копьем повели нас по затененной тропке, которую солнце, пробиваясь сквозь листву, кое-где испещрило яркими пятнами. Вместо свежего утреннего лесного запаха нас встретила здесь мерзкая вонь, словно где-то нагадили кошки.
— Что это так смердит? — шепотом спросил я у Старика.
— Бабуины, — ответил он.
Целое стадо этих обезьян побывало здесь незадолго перед нами, и помет их попадался на каждом шагу. Мы пришли туда, где выскочили из тростника носороги и буйвол, и я отыскал место, где, по моему мнению, находился буйвол в момент выстрела. М'Кола и Друпи шныряли вокруг, как ищейки, и мне казалось, что они забрали, по крайней мере, на пятьдесят шагов выше, чем следует, как вдруг Друпи, подобрав какой-то листок, издали показал его нам.
— Он увидел кровь, — сказал Старик. Мы подошли. На траве было много крови, уже почерневшей, и отчетливо заметный след. Друпи и М'Кола двинулись по этому следу, торжественно указывая длинными былинками на каждое пятно крови. Мне всегда казалось, что одному следопыту лучше двигаться медленно, а другому уйти вперед, но они шагали бок о бок, по обе стороны следа, опустив головы, указывая на каждую капельку крови, и всякий раз, когда, сбившись со следа, вновь находили его, наклонялись, чтобы сорвать листок или травинку с темным пятнышком. Я шел позади со спрингфилдом в руках, за мной Старик, за Стариком Мама. Друпи нес мою двустволку, а Старик не выпускал из рук свой карабин. У М'Кола за спиной висел манлихер Мамы. Все молчали, как люди, занятые серьезным делом. Там, где буйвол прошел по высокой траве, на ней виднелись пятна крови, — значит, пуля прошла навылет. Сейчас уже трудно было определить первоначальный цвет крови, и я льстил себя надеждой, что прострелил буйволу легкие. Однако мы заметили на камнях помет с кровью, и дальше такой кровавый помет буйвол оставлял всюду, где ему приходилось взбираться по склону. Похоже было, что пуля пробила кишки или желудок. Я не мог избавиться от чувства стыда.
— Если он кинется на нас, не тревожьтесь за Друпи и остальных, — сказал Старик, понизив голос. — Они успеют спастись. Сразу же стреляйте и остановите его.
— Пальну ему прямо в нос, — отозвался я.
— Только, пожалуйста, без фокусов, — предупредил он. След уводил нас все выше, потом дважды описал круг и некоторое время беспорядочно петлял между скалами. Дальше он неожиданно спустился к речке, пересек один из ее притоков и, снова возвратясь на берег, потянулся среди деревьев. — Буйвола мы, наверное, найдем уже мертвым, — шепнул я Старику. Видя, какой бесцельный крюк сделал буйвол, я представил себе, как он плелся здесь, тяжело раненный, изнемогающий, готовый вот-вот свалиться. — Надеюсь, — отозвался Старик.
Но след вел все дальше и дальше, а трава постепенно редела, и находить его становилось все труднее. Я совсем перестал различать отпечатки копыт, угадывая путь буйвола лишь по темным брызгам запекшейся крови на камнях. Несколько раз мы совершенно сбивались со следа, и тогда три человека начинали рыскать вокруг, потом кто-нибудь снова находил этот след, шепотом бросал: «Даму», — и мы шли дальше. Наконец след, спускаясь по скалистому откосу, освещенному последними лучами солнца, привел нас к широкой полосе необычайно высокого сухого тростника. Здесь, у ручья, тростник был даже выше и толще, чем на болоте, откуда утром выскочил буйвол, и мы заметили в зарослях несколько звериных троп.
— Мемсаиб лучше туда не ходить, — сказал Старик.
— Пусть останется здесь с М'Кола, — согласился я. — Ей вовсе незачем туда идти, — повторил Старик. — И зачем только мы вообще взяли ее с собой!
— Друпи настаивает, чтобы мы шли вперед. А она может подождать нас здесь. Друпи не хочет останавливаться.
— Правильно. Надо взглянуть, что там дальше.
— Подожди здесь с М'Кола, — бросил я жене через плечо. Мы двинулись вслед за Друпи через густой тростник, который был футов на пять выше нас, осторожно шагая по тропе, затаив дыхание, и я вспоминал буйвола, которого видел в тот раз, когда мы убили сразу трех: старый самец выскочил тогда из кустарника, качаясь, как пьяный, и я разглядел его рога, бугристый лоб, вытянутую вперед морду, маленькие глазки, видел, как на серой шее под редкой шерстью перекатываются мускулы и комки жира, — в нем чувствовалась могучая сила и ярость, и я глядел на него с восхищением и даже некоторым почтением; но бежал он медленно, и при каждом выстреле я чувствовал, что пуля попадает в цель и ему не уйти. Сейчас все происходило не так: пули не сыпались на ошеломленного буйвола, его даже не было видно; я помнил, что, если он высунется, я должен хладнокровно выстрелить в него. Он, конечно, сразу пригнет рога, как всегда делают быки, и откроет самое уязвимое место, а я выстрелю снова, затем должен буду отскочить в сторону, и если при этом не смогу удержать в руках винтовку, придет черед Старика.
Впрочем, я не сомневался, что успею выстрелить и отскочить, если только у меня хватит терпения выждать, пока из чащи высунется голова буйвола. Я знал, что сумею сделать это и выстрел будет смертельным. Но сколько еще ждать? В этом было все дело. Сколько ждать? Я шагал вперед в уверенности, что он здесь, и испытывал самое приятное из всех чувств-воодушевление перед решительной схваткой, в которой мне предстоит сыграть не последнюю роль, и все казалось таким простым: я убью его, убью, не думая об опасности, а потому без всякого страха и чувства ответственности, никого этим не опечалив, — нужно лишь сделать то, что я, безусловно, могу сделать. И я бесшумно двигался вперед, упершись взглядом в широкую спину Друпи и не забывая протирать очки. Вдруг сзади послышался шум, я обернулся. Моя жена и М'Кола шли следом за нами.
— Это еще что за фокусы! — воскликнул Старик. Он был вне себя. Мы отвели Маму на берег ручья и объяснили, что она должна оставаться там. Оказалось, она не поняла, чего мы от нее хотим. Она слышала, как я прошептал что-то, и решила, что я ей велю идти за М'Кола.
— Как я перепугался! — сказал я Старику.
— Она бежит за нами, как верный маленький терьер, — ответил он. — Это никуда не годится. Мы выглянули из тростника. — Друпи хочет идти еще дальше, и я от него не отстану; когда он скажет «довольно», мы прекратим погоню. В конце концов, я же прострелил брюхо этой зверюге.
— Только не делайте глупостей.
— Я уложу его первым же выстрелом. Только бы он появился! Все еще не оправившись от испуга, пережитого из-за жены, я в рассеянности заговорил слишком громко.
— Идем, — сказал Старик. Мы пошли дальше за Друпи, а заросли становились все гуще и гуще; не знаю, что чувствовал Старик, но я уже на полпути взял у М'Кола двустволку и взвел курки, держа палец на спуске; нервы мои были напряжены до крайности, когда Друпи наконец остановился, покачал головой и пробормотал: «Хапана».
Тростники стали настолько густыми и так переплелись между собой, что мы не могли ничего видеть уже на расстоянии фута. Дело было плохо, и притом солнце освещало теперь только склон холма. Но мы оба были довольны тем, что Друпи вынужден по собственному почину прекратить погоню, и я вздохнул с облегчением. В этих зарослях план охоты, который я рисовал себе, оказался бы просто нелепостью, и оставалось только надеяться, что если я промахнусь, то уж Старик непременно пристрелит зверя: у него отличный карабин, у меня же-дрянная винтовка сорок седьмого калибра, единственное достоинство которой, как я успел убедиться, — громоподобный бой.
Мы искали тропу, когда с холма послышались крики носильщиков, и мы, прокладывая себе путь в тростниках, кинулись наверх, туда, откуда удобно было стрелять. Носильщики махали нам руками и кричали, что буйвол вышел из тростника и пробежал мимо них, потом М'Кола и Друпи стали указывать куда-то, а Старик, схватив меня за рукав, потащил на другое место, откуда я мог видеть, что происходит. В лучах заходящего солнца я разглядел на фоне каменистого ската почти у вершины холма двух буйволов. Их черные шкуры блестели, один был гораздо крупнее другого, и, помнится, я подумал, что это, должно быть, наш буйвол, он встретил самку, а она увлекла его за собой. Друпи протянул мне спрингфилд, я продел руку в ремень и, вскинув ружье, увидел сквозь прорезь всего буйвола. Внутри у меня все замерло, и я прицелился ему под лопатку, но только хотел нажать спуск, как буйвол бросился прочь; и все же выстрел опередил его. Я видел, как он, нагнув голову, взвился на дыбы, словно лошадь, потом метнулся вверх по холму, а я выбросил гильзу, рванул рукоятку затвора и послал еще одну пулю вдогонку зверю, уверенный, что этот выстрел для него смертелен. Мы с Друпи побежали за ним, и я услышал низкий рев. Я приостановился и крикнул Старику:
— Вы слышите? Он мой!
— Вы ранили его, — ответил Старик. — Это так.
— Говорю вам, я его убил. Разве вы не слышали рев?
— Нет.
— Тогда слушайте. — Мы стояли, насторожившись, и вот снова раздался протяжный, жалобный рев.
— Ей-богу, вы правы, — сказал Старик, услышав эти тоскливые звуки. М'Кола схватил меня за руку, а Друпи хлопнул по спине, и все мы со смехом побежали на холм, обливаясь потом, ныряя под ветви деревьев, перелезая через скалы. Сердце мое бешено колотилось, я остановился, чтобы перевести дыхание, смахнул пот с лица, протер очки. — Куфа! Мертв! — сказал М'Кола, придав этому слову такую выразительность, что оно прозвучало, как выстрел. — Ндио! Куфа! — Куфа! — с улыбкой подтвердил и Друпи.
— Куфа! — повторил М'Кола. Мы снова пожали друг другу руки и полезли дальше. Наконец впереди показался буйвол: он лежал на спине, вытянув шею и почти повиснув на своих рогах, которые вонзились в дерево. М'Кола засунул палец в пулевое отверстие у самой лопатки и радостно потряс головой. Подошли Старик и Мама, за ними носильщики.
— Честное слово, он лучше, чем мы думали, — сказал я.
— Это другой. Вот уж буйвол так буйвол! А с ним, наверное, был и наш. — Мне казалось, что с ним была самка. Но с такого расстояния трудно разобрать.
— Да, до них было ярдов четыреста. Клянусь богом, вы в самом деле умеете стрелять этих малюток.
— Когда я увидел, как он пригнул голову и встал на дыбы, я уже знал, что ему крышка. Освещение было превосходное.
— Я видел, что вы не промахнулись и что это другой буйвол. Ну, думаю, теперь нам придется иметь дело с двумя подранками. Но вначале я не слышал рева.
— Удивительное впечатление производит этот тоскливый рев! — сказала Мама. — Словно зов рога в дремучем лесу.
— А мне он показался очень веселым, — возразил Старик. — Право, следует выпить по такому случаю. Вот это выстрел! Послушайте, отчего вы до сих пор скрывали от нас, что умеете стрелять?
— Идите к черту!
— А известно вам, что он к тому же прекрасный следопыт и без промаха стреляет птиц влет? — обратился Старик к моей жене. — А буйвол просто красавец, не правда ли? — подхватила она. — Да, замечательный, хоть и молодой еще. Мы пытались сфотографировать зверя, но у нас был только маленький ящичный аппарат, да и затвор заклинился, что вызвало ожесточенные пререкания. А день тем временем угасал, и я стал нервничать, в раздражении читал всем нотации, бранился, досадуя, что нельзя сфотографировать добычу. Человек не может долго оставаться на грани такого возбуждения, какое я испытал сегодня; убив живое существо, пусть всего лишь буйвола, он внутренне весь как-то сжимается. Не такое это чувство, чтобы им можно было делиться с окружающими, и я, выпив воды, сказал жене только, что сожалею о своем поведении. Она отозвалась: «Ладно, все в порядке», — и я почувствовал, что все действительно снова пришло в порядок. Стоя рядом, мы глядели, как М'Кола свежует голову буйвола, и чувствовали нежность друг к другу, и все стало понятно-недоразумение с фотоаппаратом и остальное. Я выпил виски, но оно показалось мне безвкусным и нисколько меня не опьянило.