Страница:
Крис Хендерсон
Зубочистка для людоеда
* * *
...Проволока въелась в кисти и лодыжки так глубоко, что, казалось, уже не жгла, а холодила. Девушка перестала плакать. Он не любит, когда плачут. Она замерла, борясь с неудержимо подступающими к горлу рыданиями, — обуявший ее ужас требовал выхода. Он не любит, когда шевелятся или издают какие-либо звуки. Он ничего не любит. Кроме покорности и страха.Она обшаривала взглядом окружавшую ее тьму, ища хоть что-нибудь, что могло бы дать надежду на избавление. Но видела лишь страшные инструменты, которым он жег, кромсал, терзал, щипал, колол ее тело, да клочья своего разорванного платья — лоскутья с обугленными краями. И еще — яркий желтый свет у него на кухне. Он готовил себе ужин.
Как и все, она читала про это в газетах, видела это на экране телевизора. Она знала, что се ждет. Но, может быть, может быть, ей удастся умолить е г о, умилостивить, стать такой покорной, такой послушной, сделать все, что он прикажет, чтобы он убил ее быстро и даровал ей наконец покой. И дверном проеме возник его силуэт, и она почувствовала, что ноги ее и пол под нею стали влажными. Она увидела блеск стали. Она все-таки огорчила его слезами...
* * *
День начинался не лучше и не хуже тысяч тех дней, когда я просыпался в Нью-Йорке. Разве что ночь я провел у себя в конторе, скорчившись самым противоестественным образом на своем узком и коротком диванчике, и спал не раздеваясь и даже не расстегнув ремень. От этого болел живот, а все тело зудело от пота — несколько раз я взмокал, просыхал и снова покрывался крупными каплями пота, просолившими мою рубаху насквозь. Я принял — не без труда — вертикальное положение и побрел в свою, с позволения сказать, приемную за кофе. В кофейнике со вчерашнего дня еще что-то плескалось, я повернул ручку плиты, поставил кофейник, а сам рухнул на стул, гадая, как подействует на меня струящийся из окна утренний зной — разбудит или усыпит?События развернулись по второму варианту. Глаза закрылись, голова откинулась на спинку. Очень может быть, что, когда в дверь постучали, я уже похрапывал. Открыл левый глаз, обвел им комнату, а когда наконец понял: ко мне посетитель, — крикнул «минутку!» и двинулся к двери, очень неохотно переставляя затекшие ноги. Впрочем, спина и плечи ныли не меньше. Итак, я брел через офис к двери, время от времени безуспешно пытаясь стряхнуть с себя цепкую, как репей, сонливость.
Наконец, оказавшись у двери, я отодвинул засов и впустил приземистого, смуглого, лысого человека, скорей всего итальянца — южанин, скверный характер, «честь рода», темные делишки, которыми занимался не очень дальний предок, но которые позволяют внуку не мараться и быть вполне респектабельным. Он остановился на пороге, и в открытую дверь, подобно вонючему ливню, ворвалась нью-йоркская уличная жара.
— Хотите убить кого-нибудь? — с места в карьер спросил гость.
— Массу народу.
— Хорошо, — сказал он, проходя мимо меня. — Есть разговор.
— Что ж, — ответил я вяло, — разговор так разговор.
Пропуская друг друга вперед, мы прошествовали в кабинет и заняли исходные позиции по обе стороны стола. Тут закипел кофе. Я спросил посетителя — и, надеюсь! — будущего клиента, не желает ли он чашечку. Я бы на его месте, только глянув на густой коричневый налет на стеклянных стенках и уловив мало с чем сравнимый аромат, хорошенько бы подумал, прежде чем соглашаться. Гость, однако, поблагодарил, взял чашку и отхлебнул. Тогда и я, решив не пасовать перед ним — он ведь и годами немолод, и лыс, а вот пьет же, и ничего, — сделал глоток. Затем перешли к делу.
— Как я понимаю, вам нужен детектив?
— Именно. Вы — мистер Хейджи?
— Он самый. Я беру двести в день плюс необходимые расходы по делу. Я не люблю, когда в меня стреляют и когда мне врут. Пока я не допил кофе, постарайтесь не делать ни того, ни другого.
— Вы что — шутите?! Шутите со мной? Я не шутить сюда пришел! — Кажется, я дал маху. Речь, очевидно, пойдет не об измене жены и не об угнанном фургоне. — Мне нужен мужчина, а не придурок с шуточками! — Лицо его от прилива крови стало совсем темным, но мне его ярость помогла проснуться окончательно. — Как видно, я попал не по адресу.
— По адресу, по адресу, — сказал я, — просто адресат другой. Вы постучали в дверь к телесыщику, а я открыл вам, ожидая очередную чепуху. Ошиблись мы с вами оба. Итак, изложите дело, а я скажу, смогу ли помочь.
Он крепко и — я бы сказал — мучительно задумался. Что-то точило его изнутри, медленно и неуклонно, как точит прилив кромку берега. Повнимательней взглянув ему в глаза, я подумал, что, кажется, впустил к себе сумасшедшего, в любую минуту готового разрыдаться, наброситься на меня с кулаками или вытворить еще что-нибудь похуже. Желая отсрочить приближение этой минуты, я спросил:
— А в полиции-то вы были?
Он кивнул. Упершись локтем в колено, он шарил пальцами по лицу, водил ими вверх-вниз. Он закатил глаза, потом наткнулся на мой взгляд и с видимым трудом спросил:
— Вы, наверно, читали... в газетах... Или по радио слышали?.. Про этого человека... Его кличка Шеф. — Он мог бы не продолжать: я уже понял, о чем пойдет речь, и даже кофейная горечь во рту сменилась каким-то иным, менее определенным, но еще более мерзким привкусом. — Слышали. Я тоже... Знаете, когда? В три часа ночи. В три часа ночи мы с женой узнали об этом чудовище. Сначала услышали, а потом полиция отвезла нас... Нам показали нашу дочь...
Он смолк, хватая ртом воздух. Плечи затряслись от распиравшей его изнутри ярости. Закрыл глаза и стиснул кулак так, что, не будь ногти так коротко острижены, они пропороли бы кожу до крови.
Уже не только лицо, но и шея за воротом рубашки потемнела от прилива крови, как грозовая туча, которой никак не пролиться облегчающим ливнем. Крепко зажмурившись, сжав кулаки, еле-еле размыкая сведенные судорогой челюсти, он отрывисто произносил:
— Найдите его... Я хочу, чтобы он сдох. Чтобы сдыхал долго. Как можно дольше. Моя Антонетта... она — как потерянная... Ей не оправиться до конца дней... Потому что этот трусливый ублюдок, этот monstro[1]...
Я сидел тихо и не пытался успокоить маленького человечка в черном костюме. И не останавливал его — даже не пытался, хотя это бы мне вряд ли удалось. Мне приходилось слышать о Шефе. Думаю, на всем Восточном побережье не нашлось бы такого, кто не слышал о нем.
Это прозвище дала ему одна бойкая бульварная газетенка, смекнувшая, как сделать этот ужас ежедневной приманкой для читателей и статьей дохода для себя. О такой сенсации нью-йоркские щелкоперы и мечтать не могли.
За полтора месяца Шефу удалось вогнать город в столбняк — по крайней мере, ночами. Раз в неделю он убивал женщину. Находил, увозил куда-то, насиловал, убивал. Насиловал, страшно мучил и убивал. У газетчиков, радио-и телерепортеров настала страдная пора. Печатали и пускали в эфир каждую версию, каждый слух, каждую подробность.
Они не давали вздохнуть ни полиции, ни родственникам и близким погибших. Они приставали к прохожим на улице: «Как, по-вашему, где произойдет следующее убийство?.. Зачем, по-вашему, он это делает?.. Какую цель преследует?..» Одна телекомпания взяла интервью у известной прорицательницы мадам Тарны, которая предсказала тип будущей жертвы, место и время планируемого преступления. Все совпало. А потом он прислал на студию письмо, где благодарил мадам — к вящей радости соперничающих телекомпаний — за плодотворное сотрудничество. Больше к помощи ясновидящих не обращались.
Но тиражи и размер аудитории не снижались. Прежде чем завести речь о России, о предстоящих выборах, о ценах и налогах, о заурядных убийствах и ограблениях, публике рассказывали о Шефе. А публика желала быть в курсе дела — не пропускала выпуски новостей, не выключала приемники и ждала, когда ведущие со столь характерным для них натужным остроумием передадут очередное сообщение о Шефе, — ждала, затаив дыхание от страха. Шеф задевал за живое. Ибо раз в неделю он похищал женщину. Ибо он пытал свою жертву, насиловал ее, резал ее на куски и поедал.
Да-да, он отсекал самые лакомые куски, брезгуя пальцами, ушами, грудями, бедрами, почками. Потом бесформенную груду мяса, бывшего когда-то нежным женским телом, находили на каком-нибудь пустыре, а сам он — судя по письмам, которые рассылал по студиям и редакциям, — набивал свой морозильник сердцами, печенью, мозгами. Все аккуратно уложено в мешочки, каждый мешочек надписан — имя, дата, содержимое.
Человечка в черном костюме, сидевшего напротив меня, звали Джонни Фальконе. Сегодня в девять утра он похоронил дочь, отвез домой жену, поручил сыновьям отбиваться от репортеров, продолжавших выспрашивать все новые и новые подробности, а сам приехал ко мне. Теперь он сидел напротив, впившись в меня своими черными глазами, и я физически ощущал жгучие волны исходящей от него ненависти. Он сидел напротив и требовал, чтобы я отомстил, и даже не подозревал, что я ничем не смогу ему помочь.
— Мистер Фальконе, — начал я. — Дело в том, видите ли...
— Я заплачу! Заплачу, сколько скажете. Сколько бы ни было! — Он хлопнул ладонью по столешнице и взмыл со стула, как волна, чуть не отбросившая меня к стене. — Вы сказали, что стоите двести в день, — я вас покупаю. Найдите его! Убейте его! Вот и все! Это ваша работа! Берите деньги! Ищите его!
Я не обижался на его слова. Фальконе ни в чем не виноват. Его заставил прийти ко мне самовлюбленный маньяк-людоед, терроризирующий город. Захлестнувшее Нью-Йорк безумие ворвалось и в жизнь Фальконе, намертво впилось в него, словно лапа якоря. Он ошибся, он принял бакен за маяк. Я попытался объяснить ему, что это — дело полиции. Прессе вряд ли понравится, если кто-то, не удовольствовавшись телевидением, решит отбить у нее хлеб. Да и зрелища, приносящие такие доходы. Да и полиция будет выглядеть некрасиво — еще некрасивей, чем обычно. А она этого постарается не допустить.
— Поймите, мистер Фальконе, власти бросят на поимку этого негодяя все имеющиеся у них в наличии силы и средства. Зачем вам нанимать меня? Мне за полицией не угнаться. К частникам приходят, когда полиция на хочет заводить дела или ведет его спустя рукава. Это происходит постоянно. Но в данном случае все обстоит иначе. Поймать мерзавца — для них дело чести. И они его поймают.
— Да? Поймают? Поймают — а потом? Приведут к нему психиатра? Положат на кушетку и начнут расспрашивать о тяжелом детстве?! Мой отец работал как вол всю жизнь — мы его почти не видели. Моя мать лупила нас каждый божий день. Я сам вкалываю с восьми лет! А в десять — уже лишился отца. Когда мне было пятнадцать, умерла мать. Мне не на кого было рассчитывать. Мне в жизни тяжко приходилось, да и только ли мне? И братья, и сестры, и все соседи — всем было несладко. Но этому гаду позволено разгуливать по городу и убивать, убивать, убивать! А все отделываются шуточками! Сочиняют про него анекдоты. И посмеиваются, зная, что в тюрьме он посидит недолго. Про него неизвестно ничего, но это все знают точно. Все знают, мистер Хейджи, что его освободят, именно потому, что он — чудовище, зверь! Именно поэтому с ним все будет в порядке! Когда это началось, мистер Хейджи, можете вы мне сказать? Когда мы стали с людьми обращаться как с животными, а с диким зверем — как с человеком?! Сейчас вы снова приметесь объяснять мне, что полиция приложит все усилия, чтобы помочь, но сначала скажите, почему эти люди, которые, по-вашему, так дорожат своей честью, эти благородные стражи закона рассказывают друг другу последние анекдоты о Шефе?! А! «Шеф приводит к себе девушку и говорит...» Спасибо, спасибо! Я знаю, что он ей говорит! И моя Антонетта — тоже. Будь они все трижды прокляты!
Он ошибался. «Шеф приводит к себе девушку...» — это не последний анекдот, после него было еще четыре. Я чувствовал, что во рту у меня пересохло, а ноги сделались как ватные. Полагаю, по этой же причине мой посетитель мешком рухнул на стул. Впервые в жизни я не был заинтересован в клиенте. У меня были деньги — хватило бы на несколько месяцев. Я даже подумывал об отпуске. Ничего грандиозного, конечно, никакого разгула, а просто недельки три-четыре где-нибудь, где нет ни грязи, ни грохота, ни автомобильных гудков, не смолкающих ни днем, ни ночью, ни людей с их ежедневными несчастьями, от которых все мы здесь постепенно, но неуклонно сходим с ума.
Однако, кажется, на отпуск рассчитывать не приходилось. Фальконе, едва переступив порог моего кабинета, знал: я не откажусь. Так он мне и сказал. Не было ни малейшего смысла спорить с ним. Стараясь быть предельно кратким, я согласился, сообщив ему все, что полагается в подобных случаях. Он выписал мне чек на сумму, равнявшуюся моему двухнедельному заработку. Я проводил его до дверей, размышляя, не позавтракать ли мне. И тут же отогнал эту мысль. Болел живот. И было предчувствие, что болеть он будет теперь долго.
* * *
Давно уже ушел Джонни Фальконе, давно остыл мой кофе, а я все сидел в кресле, то погружаясь в размышления, то вполне бездумно глядя туда, за окно, где с грохотом и лязгом крутились и вертелись в разных направлениях и во все стороны «трущиеся поверхности» большого города. Как хорошо, что я наблюдал за этим мельтешением со стороны. Пить мне не хотелось, но стакан я из рук не выпускал. А вдруг захочется? Тут наперед не угадаешь.Для очистки совести — деньги-то уже были заплачены — я сделал два звонка. Эти люди могли бы мне помочь. Я бросил вызов целой армии полицейских, работавших над этим делом, батальонам экспертов, криминалистов, дактилоскопистов и графологов, психологов и психиатров, бившихся над разгадкой этой тайны. Противопоставить всему этому я мог только самого себя и собственные дарования. Первым делом я набрал номер частной психиатрической лечебницы в Вилледже, которую содержал доктор Уильям Норман. Потом, разумеется, позвонил несносному, занудному, испытанному и надежному другу Хьюберту, услугами которого пользовался уже давно. Драл он за свои услуги нещадно, но не подвел ни разу.
Я не застал обоих, оставил «мессидж» и сел у окна, дожидаясь, когда кто-нибудь из них позвонит. Когда раздался звонок, я снял трубку и испытал двойное удивление — и от того, кто звонил, и от того, кто не позвонил.
— Джек Хейджи, розыск и расследование. Слушаю вас.
— Мистер Хейджи?.. — это говорила женщина. Голос был спокойный, ровный, молодой или звучал молодо. Но судить по нему о его обладательнице было" невозможно. Ни одной характерной черточки или интонации, — ласкающий слух голос, каким нас обычно с экрана телевизора уговаривают купить такой-то сорт мыла. Ну, что ж, и это зацепка за неимением других. Я сознался, что у телефона сам Джек Хейджи. — Доброе утро. Меня зовут Салли Бреннер, я из информационного агентства Дабл'ю-Кью-Кью-Ти. Не уделите ли мне минутку?
Не успев подумать, я спросил:
— И чему же мы посвятим эту самую минутку?
— Мы располагаем сведениями о том, что вам предложили выследить и схватить преступника, известного по прозвищу Шеф. Так ли это? Не поделитесь ли планом своих действий? Мы бы могли приехать к вам...
Голос ее журчал, а я смотрел на телефон и видел лицо моей собеседницы на экране телевизора, передающего какие-нибудь очередные новости. Потом отвел трубку от уха и стал глядеть на нее — оттуда бесконечной вереницей сыпались слова. Не утруждая себя объяснениями, я кончиками пальцев отшвырнул трубку на рычаг. В следующее мгновение телефон зазвонил снова.
Я глядел на него и гадал, как они сумели пронюхать? Откуда узнали, да еще так быстро? Телефон не смолкал. И, судя по всему, смолкать не собирался. С досадой я снял трубку.
— Алло, мистер Хейджи, нас разъединили. Это опять Салли Бреннер. Эти телефонные компании... ну, впрочем, неважно. Итак, мы хотели бы, не откладывая... С тем, чтобы в шестичасовом выпуске можно было...
Я обрел дар речи.
— С вашего разрешения, леди.
— Да-да?
— Во-первых, нас не разъединили. Я дал отбой. Во-вторых, мне неинтересно, в каком выпуске будет можно, а в каком — нельзя. Если вы приедете, я разобью камеру, — предупреждаю заранее. Я не знаю, как вы вышли на меня. Я не знаю, что еще вы можете сделать, кроме того, что уничтожите и без того почти несуществующий шанс поймать эту сволочь. Не знаю и знать не хочу. И, пожалуйста, избавьте меня от ваших ханжеских ссылок на Первую поправку и не говорите, что люди имеют право знать". И вообще ничего не говорите. Оставьте меня в покое, а?
— Вы не будете возражать, если мы используем запись нашего разговора, — ласки в голосе поубавилось.
— Буду. Только попробуйте.
Она перевела рычажок с «нормы» на «холод», явно обостряя разговор:
— А что мне может помешать, мистер Хейджи?
— Что может помешать? А то, что с вами я разговаривать не желаю, но зато со всеми прочими телекомпаниями поговорю очень охотно и сообщу им, что подозреваю вашу Дабл'ю и так далее в подстрекательстве и в провоцировании Шефа. Ясно? Не то что интервью — я с вами рядом... не сяду!
И бросил трубку. Потом, не сводя глаз с телефона, залпом выпил плескавшийся в стакане джин. Дорого бы я дал, чтобы малютка Салли позвонила еще раз. Но этого счастья мне не выпало.
Сидеть я больше не мог, а потому поднялся и стал бесцельно бродить по комнате, подошел к письменному столу, от стола — к противоположной стене, от стены — в приемную.
Итак, я мерил шагами свой офис, и его, с позволения сказать, убранство вдруг перестало мне нравиться. Мусорная корзина словно бы сама собой заполнялась старыми газетами и ненужными бумагами. С книжных полок за ними последовали обертки от леденцов, картонные упаковки из-под сока, несколько пустых пивных бутылок и башмак. Затрудняюсь сказать, чей это был башмак и каким ветром занесло его на мою полку. Я провел по пыли, покрывавшей его, пытаясь уяснить для себя, как мог столь заметный предмет, ни для чего более не пригодный, пролежать у меня на полке столько времени, что выгорел с одной стороны на солнце, оброс пылью, а я его только сейчас заметил? Ответа на свои вопросы я не получил. Ну, и не надо.
Башмак полетел в корзину, принявшую через минуту еще какие-то бумажки, картонки и прочий хлам. Когда она заполнилась, я примял мусор и продолжал свои труды. Когда втискивать было уже больше некуда, я выволок ее на лестницу и опорожнил в мусоропровод. Там меня и застал телефонный звонок, но я не ускорил шаги: кто бы ни звонил, я занят полезным делом.
Я всегда считал свою контору довольно симпатичным помещением. Конечно, она не сияет чистотой, — хоть сейчас на обложку «Лучший дом и сад», — но все же казалась мне вполне пристойной и даже не лишенной уюта. И стоило лишь присмотреться повнимательней, как обнаружилось такое!.. И я продолжал уборку, наращивая темп, выдвигая ящики, просматривая их содержимое, решая судьбу каждого предмета, попадавшегося мне на глаза. Еще раз пропутешествовав в коридор, я вылил в раковину вчерашний кофе, а сам кофейник наполнил водой и покрутил, стараясь избавиться от коричневато-сероватого налета на стенках. Не избавился. Тогда я решил взяться за него всерьез и направился в ванную, расположенную в конце коридора.
Когда я вернулся в кабинет, рукава рубашки промокли до локтя, брюки от пояса до колен были покрыты пятнами мыльной воды, но кофейник был вычищен и вымыт. Он благоухал и сиял. Да и вся моя контора была ему под стать.
Тут опять зазвонил телефон. На этот раз я снял трубку. Фортуна мне улыбнулась: это был Хьюберт. Я спросил, сильно ли он занят сегодня. В ответ он начал декламировать:
— Для тебя всегда свободен и на все всегда пригоден!
От Хьюбертовых стишков мороз идет по коже. Не удостоив его похвалой, я сказал:
— Встречаемся через час в клинике Билли.
— А-а, п-п-понимаю! Нашему маленькому доку ну-нужно на-найти сбежавшего психа?
— Нет. Это мне нужно.
Поговорив с Хьюбертом, я снова позвонил в клинику. Билли еще не вернулся. Мой собеседник на коммутаторе был крайне лаконичен, давая мне понять, что спрашивать следует «доктора Уильяма Нормана», а никак не «Билли». На это я в том же лапидарном стиле посоветовал ему заниматься исключительно своим делом. В противном случае кто-нибудь может ненароком обидеться и по несчастной случайности отправить его к зубному врачу. А потом велел разыскать Билли и передать, что Джек Хейджи будет у него через час. Внушение возымело действие: голос на том конце провода стал вежливей.
Вслед за тем я позвонил в полицейский участок капитану Рэю Тренкелу, моему единственному приятелю из правоохранительных органов. Ему я сказал, чтобы он меня дождался — я сейчас приеду. Он согласился, заметив, что с утра — не в духе. Отлично, я и сам в препоганом настроении.
Дал отбой, откатал рукава рубашки, убедился, что они просохли, взял блокнот и ручку, сунул их в карман и двинулся к двери, на ходу надевая шляпу. Вышел и дверь за собой запер.
Внизу, у схемы нашего дома, я увидел двух энергичных молодых людей в синих блейзерах — явных репортеров. Один уверял, что контора Хейджи — на втором этаже, а другой спросил меня:
— Простите, сэр, а вы не знакомы с этим самым Джеком Хейджи?
— Как же, как же, — отвечал я. — Горжусь знакомством с таким человеком.
— А вы не знаете случайно, он сейчас у себя?
— Нет его, — сказал я. — Мы с ним собирались закатиться куда-нибудь, но я его не застал. Секретарша сказала: он в Бруклине. Поехал брать Шефа.
Молодые люди, страшно воодушевившись, стали спрашивать, с кем имеют честь и где именно будет происходить задержание. Я назвался Мэтью Суэйном и отправил их в ресторанчик на углу Ностранд и Лафайетт-авеню. Репортеры прыгнули в свой фургон и рванули по указанному адресу.
Мэтью Суэйн — имя моего любимого героя научно-фантастических романов. Пусть-ка эти борзые ребята сошлются на него — сядут в лужу. А авеню Ностранд и Лафайетт пересекаются в квартале чернокожих. Местечко до того опасное, что патрульные полицейские выступают там исключительно квартетом. Местная шпана будет рада появлению двух белобрысых симпатичных джентльменов до смерти. Только вот вопрос — до чьей? Впрочем, я не слишком тревожился за репортеров. Хороший журналист сначала проверяет источник информации, а потом уже кидается очертя голову на место происшествия.
Улыбнувшись про себя, я подумал: «Ну, а если нет, то двумя плохими журналистами на свете станет меньше».
* * *
В кабинете капитана Тренкела жужжал, смещаясь от центра влево, вентилятор. Каждые полминуты лопасти задевали за край металлического стеллажа и издавали жалобный звук, словно протестуя против такого варварства, и звук этот гармонично вплетался в симфонию, гремевшую в душном помещении участка. Я давным-давно отвык целоваться. Я не жаловался Рэю, даже когда он находился в добром расположении духа, а уж сегодня, когда все обстояло иначе, — и подавно. Он посмотрел на меня — с бровей у него градом катился пот, — потом устремил взор на бумажный стаканчик, ворчанием выразил свое неудовольствие от того, что он пуст, смял его и, не целясь, швырнул в корзину.— Ты очень умный, да, Джек? — начал он.
— Стараемся. А что?
— Помолчи, ради Бога. Не вступай со мной в перепалку. У меня нет на это времени. И знаешь, почему?
— Потому, наверно, что ты занят.
— Ага. А чем я занят, ты не догадываешься? Наверно, догадываешься, раз вызвался мне помочь. Ну, и когда ты притащишь его ко мне на допрос? Надо полагать, скоро?
— О чем ты, Рэй? Я не понимаю.
— Отлично все понимаешь, не придуривайся! Об этом вампире, об этом убийце-гастрономе, о маньяке-ценителе изысканной кухни! Ты почему, кстати, не на авеню Лафайетт, угол Ностранд, а? Ты же, кажется, должен был там его повязать? По крайней мере, так нас оповестили по радио!
В ответ я только вздохнул. Рэй извлек из верхнего ящика здоровенную бутыль без этикетки. У него было странноватое, на мой взгляд, обыкновение сливать туда все, что плескалось на донышке других бутылок. За годы нашего знакомства цвет жидкости варьировался от прозрачного до лилового. Сегодня она сверху была янтарной, а на дне — темно-коричневой. Капитан глотнул из горлышка и протянул емкость мне. Я тоже приложился — за компанию.
— Ну, на черта ты это сделал? — продолжал Рэй. — Мало мне хлопот — теперь еще ты будешь путаться под ногами!
— Я не буду путаться у тебя под ногами.
— Ну да, не будешь! Уже путаешься! Меньше часа назад это стало известно нашим щелкоперам, и вот ты уже — наша единственная надежда, наше солнышко. Частный Детектив Джек Хейджи по просьбе убитых горем родителей жертвы берется за это дело! Он уже сел на хвост убийце, совершающему самые чудовищные в истории города злодеяния! Ты что, Джеки, вконец опупел? Зачем тебе это было надо?
Тогда я рассказал ему про Фальконе и про его жену. И про дочку. И про то, какие чувства вызвал во мне старик, и про то, как я не нашел в себе сил отказать ему. Кроме того, это моя работа. Волка ноги кормят.
— Отлично, — сказал он, еще раз глотнув своего загадочного напитка, — посмотрю я, как ты будешь работать, когда вся эта свора шагу не даст тебе ступить, дважды в день — в шесть и в одиннадцать — сообщая обо всех твоих предполагаемых действиях. Посмотрю я, как ты его словишь, принимая в расчет все ограничения, с которыми придется считаться! — Он встал из-за стола, с каждым словом все сильнее наливаясь сарказмом. — А тебе известно, что группа наших обеспокоенных сограждан уже наняла адвоката, который будет следить, как бы кто из моих сотрудников не слишком обидел эту погань, не превысил своих полномочий, не применил бы силу без достаточных на то оснований?! — Последние слова он произнес с нажимом.