Хенли Вирджиния. Ястреб и голубка

   Сара поквиталась со своими обидчиками, нарушив чопорную благопристойность бракосочетания сводной сестрицы, а заодно сведя все таинство ритуала преподобного Бишопа до уровня фарса.
   Да уж, об этой свадьбе долго будут говорить: оправившись от первого потрясения, люди не могли удержаться от смеха. Эта Сабля — прямо-таки рыжая чертовка: у нее страсть ко всяческим скандальным выходкам, и никому ее не усмирить!

Глава 2

   Великолепное изображение дракона, украшающее высокий парус, показалось задолго до того, как судно, управляемое искусной рукой, вошло в гавань Девонпорта. Радостный крик, раздавшийся на стенке мола в это прекрасное майское утро, тут же был повторен множеством голосов:
   — Бог Морей! Бог Морей!
   Крик подхватили дети; мощенные булыжником улицы так и звенели от их восторженных воплей, и вскоре новость докатилась до самых дальних окраин города. Торговцы побросали свои лавки и вместе с покупателями повалили в порт — поглазеть на зрелище, которым всегда сопровождалось прибытие кумира горожан, их прославленного земляка, ибо повторяемые слова «Бог Морей» не являлись названием какого-либо из его кораблей — таково было прозвище самого мореплавателя.
   Семья Хокхерстов, владевшая огромной флотилией торговых судов, более века заправляла морским городом Девонпортом, близ Плимута, но только благодаря здравомыслию ныне властвующей королевы эта семья была вознаграждена за свои заслуги первым дворянским титулом. В начале ее царствования Себастьян Хокхерст получил титул лорда Девонпорта и должность «лейтенанта ее величества», то есть представителя королевы в графстве Девоншир. Сам он давно не выходил в море, но его сыновья с честью носили славное имя Хокхерстов, которое в глазах горожан Девонпорта затмевало имена Говарда, Рэйли и даже Дрейка.
   Его старший сын, капитан Хокхерст, провел в плаванье почти шесть месяцев и еще не знал о болезни отца. На молу и на пристани собралась огромная толпа: каждый прилагал немалые усилия, чтобы занять место, с которого можно будет увидеть знаменитую, почти легендарную фигуру. Женщины едва не падали в обморок от желания взглянуть на могучего красавца, которого королева называла своим Богом Морей.
   Всеобщее любопытство возбуждал его трофей: то был, очевидно, испанский или португальский галеон, тянувшийся на буксире за победителем. В толпе бурно обсуждали разнообразные домыслы насчет груза захваченного судна: полны ли его трюмы золотом, серебром или на худой конец драгоценными камнями. Плохо пришлось бы здесь тому, кто вздумал бы назвать Хокхерста флибустьером или пиратом.
   Для них он был мореплавателем — купцом, капитаном капера^[2] и защитником английских морских путей.
   Не приходилось удивляться, что Британия правит морями, если королеве присягнули на верность и посвятили ей свои силы такие люди, как Бог Морей.
   Капитан стоял на носовом мостике; приказы, которые он отдавал низким зычным голосом, были слышны не только его матросам, но и зевакам на пристани. Команда убрала передние паруса, высоко подтянув их к реям с помощью канатов, и наконец корабль, благополучно вернувшийся в родную гавань, бросил якорь. Бог Морей вскинул руки в приветственном жесте, и на бронзовом от загара лице блеснула белозубая улыбка. Ростом он был намного выше шести футов, и уж наверняка во всей Англии ни один человек не мог похвалиться более широкими плечами; спадающие до плеч волосы, черные от природы, светлые к концам, выгорев под беспощадным солнцем.
   Толпа терпеливо ждала, пока он сойдет на берег, по опыту зная, что предстоящее зрелище стоит того. Сначала матросы унесли дорожные сундуки и ларцы капитана в большой дом на скале. Затем на берег вывели пару ирландских волкодавов, сопровождавших хозяина повсюду, и его любимого вороного жеребца Нептуна. Рано или поздно на палубу должен был подняться личный слуга Хокхерста по прозвищу Барон, облаченный в неизменный темный полумонашеский балахон и никогда не произносивший ни слова.
   Последней покажется маленькая, похожая на куклу женщина с раскосыми миндалевидными глазами, одетая в шелковые шаровары с богатой вышивкой и такую же тунику с разрезами по бокам.
   О том, каково ее происхождение и как она попала к Богу Морей, в городе рассказывали самые невероятные истории, в которых ей приписывали все мыслимые и немыслимые роли — от наложницы до рабыни.
   И вот наконец сам Хокхерст, собственной персоной, сошел на берег и направился к дому.
   Когда мужчины, приветствуя его, выкрикивали его имя, он отвечал, также называя их по именам.
   Он посылал воздушные поцелуи женщинам, которые неистово размахивали руками в знак приветствия, и швырял пригоршни монет бегущим позади него мальчишкам, подражавшим горделивой походке бывалого морского волка.
   Проводив его взглядом, женщины вздыхали, но их волнение не унималось: ведь вместе с Богом Морей домой вернулась сотня моряков — мужей, любовников, непристроенных холостяков, и все они изголодались по обществу щедрых на ласку женщин, которые согрели бы им постель этой ночью… а также и в последующие. У Хокхерста была особенная команда: закаленные ветераны, абсолютно бесстрашные, ибо их капитан был гением в мореплавании и великим мастером хитроумных военных маневров. Он выслеживал испанские корабли, нагруженные сокровищами Нового Света, и преследовал их с дьявольским упорством.
   Хокхерстовские моряки получали долю от захваченной добычи и всегда ходили с туго набитыми карманами.
   Каждый слуга в особняке Девонпорт-Хаус ухитрялся при прибытии Хокхерста домой попасться ему на глаза и заверить в живейшей радости по поводу его возвращения. Его мать, Джорджиана, темноволосая синеокая красавица, которая высматривала его, стоя у самого высокого окна в особняке, издалека разглядела приближающегося сына и поспешила по пологой лестнице вниз, где и угодила в его могучие объятия — Милый мой Шейн, — промолвила она, — какое счастье, что ты снова дома.
   Мать была единственным человеком, который называл его Шейном. Расписываясь в документах, он ограничивался только первой буквой имени и фамилией, а поскольку отца звали Себастьяном, большинство пребывало в уверенности, что и сын носит то же имя^[3].
   Между матерью и сыном всегда существовала глубокая духовная связь, и он сразу же почувствовал, что Джорджиана встревожена и угнетена.
   — Что случилось? — спросил он; прикосновение его твердой, оберегающей руки должно было ободрить ее и придать ей сил.
   — Отец тяжело болен, Шейн… — Мать тут же поторопилась, в свой черед, успокоить его. — Ему стало лучше… немного, но… — Она смолкла, стараясь голосом не выдать волнения. — У него парализована половина тела.
   — Он поправится? Что говорит врач? — последовал быстрый вопрос.
   — По его мнению, надежды мало. Я посылала за лондонским врачом, но и тот подтвердил: отца поразил удар, и если за ним последует второй… это будет конец.
   — Я пойду к нему, — торопливо проговорил сын.
   Он уже был на середине лестницы, когда услышал голос матери.
   — Отцу нельзя волноваться, — предупредила она. — Но ему известно, что ты вернулся, и он просто сам не свой от нетерпения — хочет поскорее тебя увидеть. Только не спорь с ним… и никаких крепких напитков!
 
   — Хок, мальчик мой! Клянусь телом Христовым, мне стыдно, что ты видишь меня в столь жалком состоянии.
   Вид отца потряс Шейна Хокхерста. Он был всегда таким сильным; он проявлял мягкость лишь тогда, когда дело касалось Джорджианы.
   Из перекошенного рта с трудом вырывались невнятные звуки. Только глаза оставались, как и прежде, ясными и блестящими.
   — Итак, ты снова пощипал испанский флот. Ха!
   Таким образом отец ясно дал понять, что не желает говорить о себе и своих недугах. Ему необходимо было время, чтобы выговорить нужные слова и принять нужные решения, которые должны стать их общими решениями: судьбу династии Хокхерстов надлежало должным образом передать от старшего к младшему… а времени оставалось мало.
   — Какой груз? — осведомился Себастьян.
   Шейн усмехнулся.
   — Серебро. Испанцы вывозили его из Перу и Мексики.
   — Черт побери, вот это куш! — изумился старый лорд. — Елизавета за такие заслуги может и орден пожаловать.
   Брови Шейна насмешливо изогнулись.
   — Может я и позволю ей заполучить четверть… может быть, — подчеркнул он. — У Бесс непомерные аппетиты, когда дело касается ее доли в добыче; зато как только речь заходит о наградах и почестях, она сразу становится весьма скаредной. У меня пока нет официального каперского свидетельства на плавание под флагом Англии, но, Бог свидетель, на этот раз я выужу у нее такое свидетельство, даже если для этого придется лечь с ней в постель!
   В подобных шуточках при желании можно было бы усмотреть государственную измену; и, хотя то, что говорилось в этой комнате, никогда не стало бы известно за ее стенами, Себастьян счел нужным предупредить сына:
   — Будь осторожнее. Шпионы королевы, вероятно, уже донесли ей о захвате добычи.
   Хокхерст-младший усмехнулся. Опасностью он никогда не пренебрегал — он ею попросту наслаждался.
   — Конечно, а как же иначе. Но, между прочим, в пещерах под скалами, да и в других местах, у меня припасено достаточно товара, чтобы заполнить трюмы галеона испанскими кожами, вином и всяческими пестрыми диковинками. Возможно, я проявлю столь неслыханную щедрость, что и весь галеон подарю флоту ее величества, вместо того чтобы оставлять его себе.
   Разговор, очевидно, утомил отца. На лбу у него прорезались глубокие морщины: он лишь сейчас с тревогой осознал, насколько глубоко увяз его наследник в опасных интригах, о которых старый лорд до сих пор и не догадывался, иначе удар хватил бы его намного раньше. Об этом он подумал с печальной иронией.
   Беспокойство отца не укрылось от Хока.
   — Тебе надо бы отдохнуть, — сказал он и встал, готовясь уйти.
   Отец поднял руку, чтобы задержать сына на минуту.
   — Завтра мы подробно поговорим о более серьезных вещах — завтра, до того как малыш Мэтью вернется из Лондона.
   На этот раз беспокойство омрачило красивое лицо Хока.
   — Спроси у матери, не сможет ли она ненадолго обойтись без твоего общества, чтобы осчастливить старика парой своих бесценных улыбок? — Усмешка гримасой исказила отцовское лицо. — Я боготворю эту женщину, что тут поделаешь?
 
   Личные покои Шейна занимали восточное крыло особняка Девонпорт-Хаус. Эта часть дома имела, помимо отдельного парадного подъезда, еще и свой черный ход, так что ни у его моряков, ни у слуг не было необходимости заходить в центральную часть дома. В это восточное крыло он сейчас и направился. Он знал, что ему уже приготовлены ванна и два комплекта чистой одежды: костюм для верховой езды, чтобы он мог размять Нептуна хорошей скачкой по знакомым окрестностям, и второй — более торжественный, приличествующий светской гостиной, ибо в этот первый вечер под кровом родного дома Хокхерст намеревался обедать в обществе матери.
   Барон, как обычно, позаботился обо всем необходимом — тихо, проворно и без суеты.
   Нептун проявлял беспокойство, как будто чувствовал, что скоро пойдет мерить сильными мускулистыми ногами мягкий дерн девонширских полей. Хок потрепал коня по холке, потом оседлал его, низким рокочущим голосом шепча ласковые слова, и вывел из конюшни.
   — Завтра отведу тебя к кобыле, — пообещал он.
   Отпустив поводья и положившись на волю скакуна, Хокхерст ощутил, как наполняется восторгом его душа. По правде сказать, слишком долго они оба были взаперти; обоим требовалось сбросить избыток энергии и жизненной силы, отдав их невозмутимой природе.
   Казалось, человек и конь следуют неким предопределенным путем — через просторные луга, мимо усыпанных розами живых изгородей; этот путь в конце концов привел их к очаровательной каменной гостинице в семи милях от города: им и прежде не раз доводилось наслаждаться здесь отдыхом.
   Хорошенькая служанка так и взвизгнула от восторга, завидев Хокхерста.
   Ее лицо засияло улыбкой, которую ей не удалось бы скрыть, даже если бы она и захотела.
   — Добро пожаловать в дом, милорд.
   Она присела в глубоком реверансе, а затем поспешила принести ему высокую кружку с крепким местным сидром. Загорелая рука привычно обвилась вокруг талии девушки, хотя ее имя начисто вылетело из памяти, обычно не подводившей Хокхерста. Девонширский выговор девушки ласкал его слух. Эту полногрудую, пышущую здоровьем деревенскую молодку никто никогда не баловал галантным обхождением, но женским инстинктом мать-природа наделила ее ничуть не хуже, чем лондонских куртизанок. Служаночка низко наклонилась над столом, являя взгляду два аппетитных полушария, и загрубевшими пальцами коснулась рукава его бархатного костюма для верховой езды.
   — Вам, милорд, не к спеху так уж сразу и уезжать? — затаив дыхание, спросила она.
   Он расхохотался и покачал головой, с удовольствием скользнув взглядом по глубокой ложбинке между грудей. Хок наверняка был самым красивым мужчиной из всех, кого повидала на своем веку бойкая девица, и до сих пор она не могла поверить такому небывалому счастью, что время от времени он заезжал позабавиться с ней. Она с трудом перевела дух: резвое воображение уже перенесло ее в каморку на чердаке, на пуховую перину, где можно будет вдоволь наглядеться на могучее крепкое тело, раскинувшееся на кровати и не прикрытое никакими этими шелками да бархатами.
   Внизу живота сладко заныло. Девушка протянула руку за пустой кружкой и игриво произнесла:
   — Вот я только подолью вам чего-нибудь горячительного для разогрева, а уж вы мне сможете ответить любезностью на любезность потом… наверху.
   Хок громко рассмеялся, вспомнив наконец имя девушки.
   — С превеликим удовольствием, Полли.
   Пока Полли бежала перед ним вверх по лестнице, Хокхерст пощипывал ее за лодыжки, не отказывая себе в удовольствии просунуть руки к ней под юбки и повыше лодыжек. Впереди был час доброй забавы, когда они с хохотом будут кататься по мягкой постели.
   Эх, ничто на свете не сравнится с бесхитростной пылкостью деревенской красотки в самом соку!
 
   Обеденный зал в Девонпорт-Хаусе всегда восхищал его: позолоченная люстра филигранной работы на сотню свечей, стол и стулья розового дерева с изящно изогнутыми ножками и гобеленовой обивкой, в которой сочетались цвета абрикоса и светлого лимона. Буфеты с венецианским хрусталем и массивным серебром. Изысканная живопись на стенах.
   В каждой мелочи ощущался тонкий вкус Джорджианы: все выглядело столь же нарядно и благородно, как в лондонском доме, хотя Девонпорт располагался в одном из самых диких уголков страны.
   Шейн рассыпался в похвалах по поводу великолепных блюд, предложенных за обедом.
   — Я взяла сюда с собой повара из Хокхерст-Мэнор. Мы там провели зиму. Так было удобнее — всего сорок миль до Лондона. — Мать на мгновение закрыла глаза, стараясь справиться с участившимся сердцебиением.
   Прошло много лет, но всякий раз упоминание об усадьбе Хокхерст-Мэнор приводило ее в смятение.
   Шейн заметил, что мать изменилась в лице.
   Он знал, о ком она подумала, но не проронил ни слова. Джорджиана уже овладела собой и закончила рассказ:
   — Твой отец дважды ездил к королевскому двору, потом у него было множество деловых встреч в усадьбе. Не знаю, что там произошло в последние недели, но внезапно мы собрались домой, и сразу же, как только приехали, с отцом случился удар. Он тает на глазах, и мне так больно это наблюдать.
   — Должен сознаться, его вид и меня потряс. Похоже, силы его совсем покинули, — угрюмо произнес Шейн. — Хотя ум у него остался острым и светлым.
   — Благодарение Господу и за это, — с жаром откликнулась Джорджиана.
   — У меня много дел в Лондоне. Если я отплыву в конце недели, как ты думаешь: сумеешь одна управиться с отцом?
   — Шейн, дорогой, так или иначе, но до сих пор я справлялась со всем сама, — грустно улыбнулась мать. — Я не всегда была примерной женой, но ты знаешь, что я очень, очень люблю твоего отца. — Она с тоской добавила:
   — Почти двадцать девять лет… Я так боюсь, что нам не дотянуть до тридцати.
   Сын встал и налил им обоим коньяка. Согрев бокал в ладонях, он неторопливо выпил, смакуя изумительный вкус французского коньяка, некогда захваченного на каком-то корабле.
   — Я прихвачу с собой часть этого коньяка для Бесс, когда поеду на следующей неделе ко двору. Сама она пьет немного, но для нее это предмет особой гордости — она желает, чтобы на стол подавалось все самое лучшее.
   — Королева неблагодарна. Не понимаю, к чему такие хлопоты, — вскинула голову Джорджиана.
   — Хитра и неблагодарна — в этом вся Бесс.
   — Может быть, такой и должна быть женщина. Возможно, это и есть самый верный способ заставить мужчин служить ей.
   Он улыбнулся. Красавицы никогда не питали симпатии к Елизавете. Они не могли постигнуть тайну привлекательности стареющей тщеславной женщины. А в действительности все было так просто — больше всего на свете мужчин возбуждает, пьянит и привлекает ореол власти.
   — Хочешь, я ночью посижу с отцом? — предложил Шейн, видя, как измучена и подавлена мать.
   — Нет, я побуду с ним, пока он не уснет, а потом пойду к себе. Всю нашу супружескую жизнь я оставляю открытой дверь между нашими комнатами. Если я понадоблюсь отцу, он знает, что я рядом. — Джорджиана улыбнулась сыну.
   — Что ж, надеюсь, и ты знаешь: если я понадоблюсь тебе… то я тоже рядом, — просто откликнулся тот. — Когда Шейн Хокхерст вошел в свою спальню в восточном крыле дома, там ярко горели пахнущие сандалом свечи и над нефритовой курильницей вился ароматный дымок. К нему сразу же подошла Лак Санг Ли, чтобы снять с хозяина рубашку. Когда Хок впервые услышал ее имя, ему показалось, что оно звучит как «Ларксонг» — то есть «песня жаворонка».
   С тех пор он так и называл ее, потому что это имя ему нравилось.
   Женщина низко поклонилась; прямые черные волосы шелковистым водопадом упали на лицо.
   — Хочет ли господин покурить? — мелодично спросила она, указывая на кальян в углу комнаты.
   Он отрицательно покачал головой и в свою очередь поинтересовался:
   — Опять ты называешь меня господином, Ларксонг! Зачем?
   — Так подобает, — певучий голос был тих, но настойчив. — Я достану масло для массажа, — сказала она и, так как возражений не последовало, вынула из лакированного черно-красного шкафчика флакон с благовонным маслом и толстое полотенце. Убрав подушки с длинной деревянной скамьи у окна, женщина расстелила вместо них полотенце: ритуал, виденный им уже много-много раз.
   Сбросив оставшуюся одежду, Шейн растянулся на деревянной скамье. Ларксонг опустилась около него на колени, вылила немного благоухающего масла в маленькую сложенную чашечкой ладонь и начала массировать его тело медленными, ровными, ритмичными движениями, которым была обучена с детства. Он чувствовал, как понемногу освобождаются от напряжения усталые мышцы, но, блаженствуя и расслабляясь телом, он не позволял себе расслабиться умом: надо было как следует обдумать, с кем ему необходимо повидаться в Лондоне.
   Многие из предстоящих встреч были сугубо деловыми: в частности, следовало срочно переговорить с поверенным, выяснявшим, кому принадлежат земли в Ирландии, которые Шейн желал приобрести. Другие встречи позволят сочетать полезное с приятным, например свидания с королевой и кое с кем из придворных. И наконец, некоторые встречи должны были остаться в глубочайшей тайне. Хок надеялся, что успеет управиться со всеми делами, прежде чем придется спешно возвращаться домой, где — увы, в этом не было сомнений — весьма скоро его присутствие станет необходимым.
   Повинуясь легкому нажатию маленьких рук Ларксонг, он перевернулся на спину, чтобы дать ей возможность заняться мускулами широкой груди и живота, а потом пройтись волшебными пальчиками вокруг его чресел. Меню эротических наслаждений, которые она могла предложить, отличалось редкостным разнообразием, однако сама она всегда оставалась кроткой и безучастной. В искусстве сладострастия Ларксонг, бесспорно, была знатоком, и, однако, чем дальше, тем больше Шейном овладевало разочарование, ибо он так и не сумел добиться от нее хоть мало-мальски пылкого чувственного отклика. Она была ласковой, покорной и почтительной — словом, именно такой, какой должна быть женщина, и все-таки… все-таки…
   Шейн мягко отвел ее пальцы и встал со скамьи. Протянув в ней руку, он только и вымолвил:
   — Иди ко мне, Ларксонг.
 
   Себастьян Хокхерст выглядел таким слабым, что, казалось, жизнь в нем едва теплится.
   Однако больной собрался с последними силами, чтобы обратиться к сыну с делом огромной важности.
   Когда отец сумел высказать, чего именно он ожидает от сына, Хока это одновременно и раздосадовало, и позабавило; он просто не смог отнестись к отцовской воле с должной серьезностью.
   — Жениться? У меня и в мыслях нет ничего подобного! — от души расхохотался он.
   — Хок, тебе двадцать восемь. Давно пора остепениться. — Отец начал терять терпение; его едва слышный голос зазвучал сердито. — Брак оказал бы на тебя благотворное влияние.
   Одному Богу известно, как это тебе необходимо! Я желаю, чтобы ты женился до того, как унаследуешь титул.
   — А вот я совсем не желаю, — беспечно ответствовал сын. — Вы же не можете женить меня насильно.
   Улыбкой он постарался смягчить резкость своих слов.
   — Могу и заставлю, коли будет такая нужда! — просипел Себастьян Хокхерст.
   Хок приподнял черную бровь, как бы вопрошая, что отец имеет в виду.
   — После моей смерти титул лорда Девонпорта переходит к моему наследнику… Законному наследнику…
   Он выразительно позволил словам повиснуть в воздухе.
   Хок был настолько поражен, что не сразу смог нарушить молчание.
   — Ты давно узнал? — тихо спросил он.
   — О чем узнал? О том, что твоим настоящим отцом является этот ирландский дьявол О'Нил?
   Хок испугался было, что отца от чрезмерного возбуждения хватит новый удар, но, вопреки ожиданиям, тому явно полегчало: он улыбнулся, и лицо его осветилось глубокой любовью к сыну.
   — Я знаю об этом уже почти два десятка лет. — Он покачал головой, вспоминая прошедшие годы. — Мы отправили тебя учиться в превосходную школу близ Лондона… для юношей благородного звания… В то лето тебе исполнялось девять или десять лет, и я ужасно скучал по тебе. Я приплыл в Лондон по делам и отправился в школу навестить тебя… Вот тут-то я и узнал, что ты никогда не проводил в школе летние месяцы. Я был сбит с толку, ошарашен… Я всех поставил на ноги, чтобы узнать, где тебя можно найти. След привел в Ирландию… к О'Нилу.
   Шейн протянул руку и крепко сжал отцовское плечо.
   — Хотелось бы мне избавить тебя от подобных открытий.
   Себастьян покачал головой.
   — Для меня самым тяжелым было не то, что Джорджиана мне изменяла: она редкая красавица, а разве нашлась бы женщина, которая смогла бы устоять против такого неистового ирландца, как О'Нил? Нет, самым ужасным было другое: моего любимого первенца… не я произвел на свет. Каждое лето она отправляла тебя к О'Нилу, и я решил: пусть и впредь все остается по-прежнему. Разве не имел он права видеть, как ты растешь и превращаешься в мужчину? А ты… разве ты не имел права знать своего кровного отца и видеться с ним?
   Шейн был тронут до глубины души.
   — Ты всегда был самым великодушным человеком на земле. Ты простил мою мать и не возненавидел меня, — в его словах звучал не вопрос, а утверждение.
   — Это было вовсе не великодушие, а обыкновенный эгоизм! Я не собирался отрезать себе нос, чтобы лицу было больно. Разве нашлась бы в мире женщина, которая заменила бы мне твою мать? И где я нашел бы такого ладного удальца-сына? Я же лопался от гордости, глядя на тебя! — Он слегка ухмыльнулся. — И я всю жизнь лелеял надежду, что может быть… пусть только может быть… ты все-таки был зачат от моего семени.
   Шейн устыдился собственной черствости.
   Как мог он отказать умирающему отцу в последней просьбе? Как мог он повести себя столь неблагородно перед лицом такого высочайшего благородства?
   — Так что, сам видишь, — грош цена всем этим разговорам насчет того, что я лишу тебя титула… но, Хок, ты скрасил бы мои последние дни, если бы дал слово, что скоро женишься.
   — Женюсь, слово чести… если найдется женщина, которая возьмет меня в мужья! Но откуда у тебя такая уверенность, что брак убережет меня от напастей? — шутливо осведомился Шейн.
   Себастьян Хокхерст поморщился.
   — Этот сукин сын О'Нил… я знаю, ты снабжаешь его деньгами… оружием… и что хуже всего… сведениями. Я смертельно боюсь, что он доведет тебя до виселицы, и все это, разрази его гром, во имя освобождения Ирландии! — Он с трудом дышал. — Когда я был в Лондоне, мне вот что пришло в голову: не следят ли за тобой ищейки Уолсингэма? Пришлось чертовски потрудиться, чтобы дознаться, так ли это… Пока — нет… вот все, что удалось выяснить. Но подозреваю, что на О'Нила у него собрано толстое досье.