Те ладановые деревья, которые сохранили жизнь благодаря росе Хатхор и распространяли свой аромат в долине смерти, не могли разубедить меня в том, что ни один росток жизни не способен произрасти там, где властвует Злодей.
Пока Тутмос говорил, я невольно отодвинулась от него. Какое-то время мы сидели молча, отделенные друг от друга полоской холодной земли. Но теперь нас окружала глубокая тишина, и неожиданно он сказал мне более мягко:
– Спой, Мерит-ра!
И взял меня на колени.
Ты знаешь, Рени, что жрецы живут не возле храма, а на берегу Реки, в собственных больших домах, окруженных прекрасными садами. Тутмосу же не отвели один из этих домов, его поселили во флигеле во дворце, «чтобы было легче наблюдать за мной», как он говорил.
Ему выделили слуг, кравчего, стольника, опахалоносца, главного смотрителя за платьем и кого-то там еще, кто неизменно находится при царях. Сенмут сумел устроить на службу к царевичу многих из своих людей, чем Аменет была весьма недовольна. Не могу сказать, испортились ли отношения между царицей и ее любимцем после переезда Тутмоса, ибо Сенмут делал хорошую мину при плохой игре и поддерживал в царице убеждение, что все то, о чем она распорядилась в его отсутствие, отвечало его намерениям. Этим он еще раз выбил оружие из рук своих противников.
К столу царицы Тутмос не приглашался. Я очень редко встречала его во дворце. Но и эти столь желанные для меня встречи всегда были мукой. Склоняясь перед ним, я никогда не могла хотя бы мимоходом поймать его взгляд. Я бы много отдала, чтобы мое сердце билось спокойно, а лицо было так же невозмутимо, как его собственное. Но я совершенно терялась при нем, и чем больше самообладания он от меня требовал, тем сильнее я переживала, и это душевное напряжение причиняло мне огромные мучения.
Тутмоса не могли обойти только в совершенно торжественных случаях, когда собирались все сановники столицы, чтобы показать свою преданность правящему дому или решить важное государственное дело. Тогда он восседал на своем троне, стоявшем ниже трона его царственной мачехи, и высокая двойная корона Обеих Земель украшала его голову. Но распоряжений он не отдавал.
Однажды во время такого торжественного собрания случилось, что заболела певица царицы, а поскольку она не могла выступить, ей стали подыскивать замену. Как обычно, я стояла за стулом Нефру-ра, ожидая ее знаков, и не смела поднять глаза и взглянуть на оба трона, но я с мучительным удовольствием представляла себе волевое лицо царя: его широкий нос, полные губы, властные глаза. Поэтому я не сразу поняла, что брошенное Сенмутом замечание: «Мы можем не искать далеко, вон там стоит певица Амона» – относится ко мне.
Я покраснела, почувствовав обращенные на меня взоры. Какое-то мгновение я стояла в растерянности, и Сенмуту пришлось еще раз сделать мне знак, прежде чем я решилась покинуть свое место. Но тут я ощутила такое вдохновение, меня охватил такой дерзкий порыв, что у меня закружилась голова. Казалось, кто-то диктует мне свою волю. Я пробежала между рядами гостей, изумленно смотревших мне вслед, мимо арфистов и флейтистов, которые уже взялись за свои инструменты и приготовились сопровождать мое пение, а когда я вернулась, то держала в руках лютню.
Я жестом отклонила услуги музыкантов, которые с удивлением покачали головой и опустили руки, провела по струнам своего инструмента и запела:
Но когда умолкли возгласы и немного улеглось мое замешательство, я услышала, как громкий, звучный голос произнес холодно и невозмутимо:
– Это одна из тех песен, что поют девки, которые приходят из презренного Речену, они не подобают певице Амона!
Я стояла как будто пораженная громом. И это сказал он, сам Тутмос, и сразу же спокойно повернулся к одному из слуг! В это время Хатшепсут чтобы не показывать, как она была раздосадована тем, что присутствовавшие жрецы закивали в знак согласия с молодым царем, – с равнодушным видом взяла стоявший перед ней кубок и пригубила от него, как будто ничего не произошло.
Я взяла лютню и вышла из зала. Меня никто не удерживал, а арфисты и флейтисты начали медленно и чинно играть старинные мелодии, провожая меня торжествующими взглядами, пока я не скрылась за колоннами.
Этот случай так глубоко задел меня, что я решила больше не ходить к смоковнице. Может быть, нечаянно я попала своей песней прямо в цель. Может быть, действительно было бы лучше тихо и незаметно погрузиться в реку, а поджидавшая меня там пасть оказалась бы не такой жестокой, как…
Нефру-ра тоже вернулась в свою комнату до того, как все встали из-за стола, а когда я предложила ей свои услуги, она отослала меня. Как только я могла спеть эту песню, которая причинила ей, должно быть, такую же боль, как мне слова царя?
Спустя несколько дней царица одна, без свиты, пришла в покои своей дочери. Аменет как раз отсутствовала, о чем, я думаю, Хатшепсут знала, и это было ей кстати. Я не знаю, отослала ли она меня только потому, что хотела побыть наедине с дочерью, или действительно должна была передать срочное послание – во всяком случае, она сунула мне в руку полоску папируса, свернутую и скрепленную печатью, и сказала: «Отнеси это сыну…» Исиды, вероятно, хотела она сказать, но в последний момент удержалась от этих пренебрежительных слов и добавила: «царя».
Папирус жег мне руки. Казалось, длинные коридоры и дворцовые залы с колоннами не кончатся. А потом мне еще пришлось выйти в полуденный зной внутреннего двора, потому что покои Тутмоса находились на противоположном конце дворца – и мое сердце бешено стучало, хотя я уже сто раз говорила себе, что он просто возьмет у меня из рук папирус и знаком даст понять, что я могу идти.
Произошло же нечто иное. Вообще для моих отношений с Тутмосом было примечательно, что всегда происходило противоположное тому, что я представляла – на что надеялась или чего опасалась.
Когда я вошла в комнату, царь был один. Он сидел и читал свиток. Услышав шаги, он не взглянул на меня, а только сказал:
– Хорошо, Руи! Поставь таз с водой вон там!
– Это не Руи… – ответила я тихо, – это Мерит!
Его лицо покраснело от гнева.
– Разве я тебе не говорил…
– Меня послала царица, чтобы вручить вот это! – Я собиралась уже отвернуться, чтобы скрыть слезы.
– Царица… послала тебя… ко мне, Мерит-ра? – Его голос звучал совсем по-другому. Он взял меня за руку. – Значит, не напрасно я обидел тебя… на днях… а ты пела чудесно!
Он поднял меня обеими руками высоко в воздух и понес в альков, где за тяжелыми занавесями стояло его ложе.
– Поставь таз там! – крикнул он, услышав, что идет слуга. – И можешь идти, ты мне сегодня больше не нужен!
Он вышел еще раз в переднюю комнату, чтобы убедиться, не остался ли там Руи и не подслушивает ли он. Я ждала его с бьющимся сердцем, а он, оказавшись передо мной, начал петь. Хотя голос у него был звучный и мужественный, но слух не совсем точный, и это делало его пение удивительно трогательным:
С тех пор царица постоянно посылала меня к Тутмосу с каким-нибудь поручением. Он утверждал, что она хотела через меня побольше выведать о нем, и всегда давал мне совершенно точные указания, что мне сообщать царице. Еще он говорил: она потому посылала меня, что была уверена в моей ненависти к нему; ведь ни одна женщина не способна простить, если задето ее тщеславие; а теперь я должна понять, почему он произнес тогда эти обидные слова. Да, я поняла и простила, но эти его слова еще и сегодня я не могу вспоминать без боли.
Но даже они не так огорчили меня, как другое его замечание. Тутмос произнес его не при всех, да оно и не предназначалось для моих ушей, но впервые заронило в мою душу сомнение, так ли уж искренно он относится ко мне. Однажды меня снова послали к Тутмосу; я застала царя за игрой в шашки с одним из его друзей. Я уже не раз видела здесь этого человека, который не занимал никакой должности при дворе и был всего лишь сыном мелкого военного писца из провинции. Но я знала также, что не должна называть царице его имени, а если – как часто это бывало – она спросит, кто был у царя, назвать кого-нибудь другого. Однако, выходя, я невольно замедлила шаг, просто чтобы подольше послушать звук его голоса, и услышала, как его друг сказал:
– Я уже не раз видел эту девушку у тебя. А тебе известно, что она пользуется доверием Нефру-ра и царицы?
– Я знаю это, – ответил Тутмос, – и именно поэтому я с удовольствием вижу ее у себя.
Именно поэтому? Именно поэтому? Не выведывал ли он у меня о Сенмуте и Нефру-ра и о царице точно так же, как царица расспрашивала меня о нем? Может быть, именно по этой причине он?..
В тот день я потеряла свою непосредственность в отношениях с ним и, сколько потом ни старалась, так и не смогла полностью обрести ее вновь. Если до сих пор, когда меня посылала царица, я спешила к нему, как голубка в свое гнездо, то теперь я не могла войти к нему в комнату, не замедлив шага. Если прежде я, не задумываясь, отвечала на все его вопросы, то теперь каждый раз мне приходилось обдумывать: «Каковы истинные причины, почему он хочет это знать?» И даже в наши ласки, в наши поцелуи и объятия примешивались теперь горькие капли. Не повторялись ли все чаще мгновения, когда в редкие часы нашего уединения у меня появлялось ощущение, что соприкасаются только наши тела, души же остаются чужими?
Царь любил охотиться на птиц. Иногда ему удавалось отделаться от сопровождавших его пажей, а я ждала его на условленном месте в речных зарослях. У моего брата была лодка, которой я могла пользоваться: мы ставили обе лодки рядом и я перепрыгивала к нему.
Чтобы не привлекать внимания, я никогда не пела. Мне приходилось садиться на корточки у его ног, а рядом стояла наготове связка тростника, чтобы прикрыть меня при любом подозрительном шуме. Однако обычно слышались лишь пронзительные крики птиц, испуганно летавших перед своими гнездами, да писк птенцов, звавших матерей. То и дело рядом с нами лениво показывалась из воды голова бегемота, открывалась огромная пасть. Но как только царь хватался за гарпун, я отводила его руку. Зачем убивать то, что радуется жизни?
– Значит, Мерит-ра, жизнь радует тебя?
Нет, за этим вопросом не крылось ничего, кроме легкой грусти. Но разве существовал вообще кто-то, кому бы не нравилось жить? Разве каждый день не светит солнце, разве над водой не пробегает свежий ветерок и разве не стало бы легче у нас на сердце, если бы… да, если бы…
Я не отвечала, а лишь молча приникала к нему. Мы связали оба наши челнока – мой позади, на буксире – и без весел скользили по воде, следуя за слабым течением, замедляемым зарослями папируса и тростника. Мы плыли почти бесшумно и могли наблюдать за миром птиц, ничем не тревожа его.
– Посмотри, – говорила я, когда нос челнока прокладывал путь через густые заросли тростника и перед нашим взором внезапно представала молочно-белая цапля, сидевшая на своем гнезде.
Мы долго любовались ею. Она, по-видимому, не замечала нас. Птица сидела совершенно спокойно, и только потому, что она время от времени поворачивала голову, было ясно, что она не спит. Интересно, высиживала ли цапля яйца или птенцы уже вылупились и теперь грелись под крылом матери?
Я так ушла в созерцание этой птицы-матери, что почувствовала себя с ней почти единым целым. Не то чтобы в моей душе пробуждались мысли о ребенке, который тоже когда-нибудь будет прижиматься ко мне и искать у меня защиты. Нет! Мне кажется, в тот момент я вообще ни о чем не думала. Я только чувствовала себя – а это случается у людей очень редко – как бы вписанной в одно большое целое, чувствовала святость животных, святость матери-земли, чувствовала свою слитность с водой, землей и зверем. И тут просвистела метательная дубинка. Ее бросил царь. Птица упала головой вперед. Она была мертва.
Я подгребла веслом к гнезду, подняла из него цаплю и протянула ее Тутмосу.
– Твое оружие всегда попадает в цель, – без всякого выражения произнесла я.
Потом я наклонилась над гнездом. Там было четыре яйца. Одно за другим я подняла их в лодку. Птенцы должны были вот-вот вылупиться. В трех из них мне не удалось пробудить жизнь, но четвертый уже проделал своим маленьким клювом отверстие в скорлупе. Я освободила его из скорлупы и согрела своим дыханием. Он зашевелился.
– Как ты думаешь, могу я вернуться с охоты без добычи? – спросил Тутмос таким тоном, как будто хотел отклонить мой упрек.
Но разве я упрекала его? Я просто держала в ладонях горсточку жизни и дула на пушок, боясь, как бы она не угасла.
– Если бы я был художником, Мерит-ра, то изобразил бы тебя сейчас на картине, – неожиданно сказал царь изменившимся голосом. Потом он отвязал мой челн, помог мне перебраться в него и сказал:
– Греби домой! И попытайся его вырастить! В следующие недели я избегала его. К счастью, Хатшепсут тоже не давала мне поручений к нему, и я снова могла быть чаще с Нефру-ра. Мне стоило большого труда развеселить ее, я показала ей птенчика, сказав, что купила его за несколько фиников у какого-то мальчишки. Аменет бранилась, когда птенец чистился, но царевне нравилось, как грациозно он доставал корм своим длинным клювом. Мне же посчастливилось его вырастить. Он сменил свое детское платье и стал великолепным самцом, получившим право жить в нашем внутреннем дворе. Он веселил царевну своими забавными манерами, и это пошло ей на пользу.
Однажды, после утренней службы в храме, я, как обычно, относила систры в кладовые, где они хранились. Уже издали я услышала какой-то монотонный голос, который то пел, то говорил и, казалось, проникал из самых глубин храма. Никому из нас не разрешалось входить в это помещение, где стоит статуя бога и приносят жертву только царь и верховный жрец. Но я узнала этот голос, и меня неодолимо потянуло нарушить запрет, как если бы мне пришлось вызывать какую-то неземную силу и добиваться решения, которое положило бы конец невыносимому для меня положению, – так или так.
Я не стала подходить ближе, чтобы расслышать слова. Я осталась в тени колонн, съежилась в какой-то нише и едва дышала.
Царь молился.
Меня никто не заметил.
Соседние комнаты и коридоры были пустынны. Тем не менее я мчалась мчалась, как если бы за мной по пятам гнался мой смертельный враг!
Странно, но никто в целом дворце не говорил о свадьбе супруги бога с царем, даже Аменет. Может быть, ее отложили на неопределенное время? Или ее совершат во время праздника Сед царицы, так сказать, чтобы придать ему еще больше блеска, если это вообще было возможно?
Праздник Сед, тридцатая годовщина ее царствования, приближался.
Ее царствования! Значит, ее отец все же возвел ее на престол, когда она была еще девушкой, как об этом рассказывает надпись в скальном храме? Значит, уже тогда он увенчал ее божественную голову царским уреем и возвестил народу, что его дочь Хатшепсут, которую обнимает Амон, будет его преемником и наследником и что она займет престол Обеих Земель и станет распоряжаться подданными везде и всюду в земле Кемет? Или же этот праздник Сед был ложью и вызовом тому, кому по праву принадлежала власть?
Примирение! Существовало ли вообще примирение? Было ли оно возможно после всего, что произошло? Или напрасно принесли ему в жертву царевну?
Я не думаю, что отношение Нефру-ра к Тутмосу изменилось, хотя она никогда не говорила об этом. Когда они встречались, что бывало довольно редко и только при особых обстоятельствах, она не обменивалась с ним ни словом. Это и не было обязательным, он же держался чрезвычайно учтиво – как тяжело, должно быть, это ему давалось, – по крайней мере, сдержанно и настороженно. О, я пристально наблюдала за ними, и каждый взгляд, брошенный на нее, причинял мне страдание.
Поэтому я даже обрадовалась, когда однажды на торжественном приеме, устроенном в большом зале в честь сановников, прибывших из Нижней земли для представления отчета царю, Нефру-ра шепнула мне:
– Уведи меня отсюда, мне нехорошо.
Я подумала, что ей нездоровится. В последнее время это часто случалось с ней, но обычно проходило через несколько часов. Даже Аменет не обеспокоилась и позволила мне одной отправиться с Нефру-ра в ее комнату. Однако там ее вырвало. Она закричала от боли и повалилась на ложе. Я крикнула проходившему через двор пажу, чтобы он позвал врача, а Нефру-ра цепко схватилась за мои руки. Ее нежное, маленькое тело напряглось, и вся кровь отлила от лица.
Пришел врач, и пришла Аменет, и пришел Сенмут, и пришла царица, но никто из нас не мог помочь царевне.
Врач снял с нее одежду и пощупал живот: он был тверд, как камень. Он ощупал область сердца: она закричала.
– Ей немедленно нужно дать какое-нибудь сильное средство, – сказал врач Аменет.
Больной влили какую-то маслянистую жидкость: ее вырвало. Сделали промывание, вода вышла прозрачной. Ее тело было заперто как на засов.
– Когда основная жидкость, – сказал врач, обращаясь скорее к Сенмуту, чем к царице, – проникает из мозга через небо обратно в тело и находит выход, тогда в него поступает река жизни и человек не заболевает. Но если она попадает в желудок и не может найти выхода, тогда она загнивает в желудке и превращается в болезнь хесбет.
Услышав эти слова, царица побледнела, а Сенмут, как бы обороняясь, выставил руку.
– Воды! – простонала больная.
И я поспешила из комнаты. Когда я вернулась, Нефру-ра лежала вялая и бесчувственная. Я встала на колени и поднесла к ее губам чашу с водой. Она сделала небольшой глоток, а потом отвернулась. Но тут Аменет, которая беспрестанно причитала: «Ох, нынешней ночью мне снилось, что я ем инжир и виноград, а это к болезни!» – принесла амулет и положила его на тело больной; при этом она бормотала:
– Выливайся яд, выходи, вытекай на землю! Хор заговаривает тебя, он уничтожает тебя, он оплевывает тебя! Ты слаб и не силен, ты слеп и не понимаешь того, что говорит Хор, повелитель чар!
Но врач отодвинул амулет.
– Положи его на грудь, – сказал он, – а на тело положи припарку.
Однако Аменет не переставала бормотать свои заклинания, и тогда я побежала за тазом с горячей водой, намочила в нем полотняный платок, выжала его и хотела положить на тело больной. Тут я отчетливо увидела, как в теле царевны извивается змея, потому что животное не могло спрятаться, как оно того, очевидно, хотело, в маленьком и тоненьком теле Нефру-ра.
Змея! Змея с царской короны!
От страха я выронила платок и закричала. Хатшепсут спросила, что со мной, но я только и могла произнести:
– Змея! Разве вы не видите? Змея!
Все, в испуге обернулись, подумав, что в комнату вползла ядовитая змея, но бедное тело Нефру-ра содрогнулось, и она крикнула:
– Да помогите же мне!
Тогда и другие увидели, как в ее теле извивается змея.
– Змея, выходящая из земли, падет. Огонь, выходящий из моря, падет. Пади! – выкрикнула Аменет старинное заклинание против змей.
Но я-то знала, что против этой змеи ничто не поможет – что Нефру-ра должна умереть!
На следующий день она умерла.
Когда корабль, увозивший ее труп в Западную страну погребенных, отошел от берега, над толпой людей, которые теснились на берегу, как утки в птичьей клетке, пронесся крик. Когда же тот, кто вскрывал тело, разрезал ей грудь каменным ножом и вынул оттуда сердце и оторвал внутренности, ему пришлось бежать под градом камней, которыми в него бросали, потому что он оскорбил возлюбленную Амона, пусть даже только в смерти.
Эти люди ведут невеселую жизнь. Приходится сомневаться в справедливости мира, когда думаешь о их судьбе. Они выполняют свой долг и так бедно вознаграждаются за это. А ведь никто из них не может избежать этой горькой участи, ибо все пути для них закрыты, и сыновья наследуют злосчастное ремесло отцов и висящее над ним проклятие.
После того как тело вскрыли, к делу приступили бальзамировщики. Но они тщетно искали в теле Нефру-ра змею, и только я знала, где ее можно было бы найти.
Мы оплакивали ее семьдесят дней. Столько дней ее тело лежало в соли, и бальзамировщики вкладывали все свое умение, пока, наконец, обернутое бинтами и красиво убранное тело не было положено в каменный гроб, который поставили в Вечном жилище ее предков. Столько же дней наши причитания возносились к небу, и даже Аменет пела своим разбитым голосом:
После смерти Нефру-ра я страшилась встречи с молодым царем. Когда его призвали к смертному ложу, я занялась венками, чтобы не читать на его лице того, что оно должно было выражать: притворную жалость и глубокое удовлетворение.
Но в конце концов я все же не смогла убежать от своей судьбы. Однажды он остановил меня во внутреннем дворе храма: я слишком поздно его заметила и не успела незаметно свернуть в сторону.
– Почему ты избегаешь меня? – спросил он. – Я уже три раза ждал тебя в зарослях папируса!
Я хотела сослаться на свои обязанности певицы в хоре плакальщиц, но он оборвал меня.
– Сегодня ночью! – сказал он. – Моя дверь будет приоткрыта! Слугам я дам вина! А в другом крыле дворца за тобой теперь вряд ли следят!
Кто мог ослушаться приказа из его уст? Во всяком случае, мне этого никогда не удавалось!
Он принял меня не так, совершенно не так, как я думала. Я боялась, что он будет торжествовать – над Нефру-ра, своим недругом, и над Мерит, своей подругой. Но он этого не сделал.
Он сказал:
– Я научил тебя лгать. Но только при том условии, что со мной ты останешься правдивой!
Он сказал:
– Я знаю, что я виноват, если ты замыкаешься в себе и отдаляешься от меня. Он сказал:
– Ты должна меня понять, Мерит-ра. Ты должна видеть меня не только таким, каков я есть, но и знать, как я к этому пришел! Тогда тебе станет легче.
И он начал рассказывать.
«Мой отец слишком рано умер, чтобы говорить се мной о таких вещах. Но моя покойная мать часто рассказывала мне, как он страдал от своего брака с Хатшепсут. Она была дочерью супруги бога! Он же носил корону, потому что был ее супругом! И она давала ему это почувствовать! Она вершила всем, хотя под царскими приказами и стояло его имя. Она навязала мужу даже своего товарища по детским играм, ненавистного ему Сенмута, которого царю приходилось терпеть в своем дворце.
О, вероятно, в молодости царица была красива. Даже моя мать говорила об этом, она утверждала, что царь приблизил ее к себе не потому, что она в чем-то имела преимущество перед Хатшепсут – в благоразумии, обаянии, прелести, – а только потому, что он нашел в ней то душевное тепло, которого не давала ему его великая супруга.
Пока Тутмос говорил, я невольно отодвинулась от него. Какое-то время мы сидели молча, отделенные друг от друга полоской холодной земли. Но теперь нас окружала глубокая тишина, и неожиданно он сказал мне более мягко:
– Спой, Мерит-ра!
И взял меня на колени.
Ты знаешь, Рени, что жрецы живут не возле храма, а на берегу Реки, в собственных больших домах, окруженных прекрасными садами. Тутмосу же не отвели один из этих домов, его поселили во флигеле во дворце, «чтобы было легче наблюдать за мной», как он говорил.
Ему выделили слуг, кравчего, стольника, опахалоносца, главного смотрителя за платьем и кого-то там еще, кто неизменно находится при царях. Сенмут сумел устроить на службу к царевичу многих из своих людей, чем Аменет была весьма недовольна. Не могу сказать, испортились ли отношения между царицей и ее любимцем после переезда Тутмоса, ибо Сенмут делал хорошую мину при плохой игре и поддерживал в царице убеждение, что все то, о чем она распорядилась в его отсутствие, отвечало его намерениям. Этим он еще раз выбил оружие из рук своих противников.
К столу царицы Тутмос не приглашался. Я очень редко встречала его во дворце. Но и эти столь желанные для меня встречи всегда были мукой. Склоняясь перед ним, я никогда не могла хотя бы мимоходом поймать его взгляд. Я бы много отдала, чтобы мое сердце билось спокойно, а лицо было так же невозмутимо, как его собственное. Но я совершенно терялась при нем, и чем больше самообладания он от меня требовал, тем сильнее я переживала, и это душевное напряжение причиняло мне огромные мучения.
Тутмоса не могли обойти только в совершенно торжественных случаях, когда собирались все сановники столицы, чтобы показать свою преданность правящему дому или решить важное государственное дело. Тогда он восседал на своем троне, стоявшем ниже трона его царственной мачехи, и высокая двойная корона Обеих Земель украшала его голову. Но распоряжений он не отдавал.
Однажды во время такого торжественного собрания случилось, что заболела певица царицы, а поскольку она не могла выступить, ей стали подыскивать замену. Как обычно, я стояла за стулом Нефру-ра, ожидая ее знаков, и не смела поднять глаза и взглянуть на оба трона, но я с мучительным удовольствием представляла себе волевое лицо царя: его широкий нос, полные губы, властные глаза. Поэтому я не сразу поняла, что брошенное Сенмутом замечание: «Мы можем не искать далеко, вон там стоит певица Амона» – относится ко мне.
Я покраснела, почувствовав обращенные на меня взоры. Какое-то мгновение я стояла в растерянности, и Сенмуту пришлось еще раз сделать мне знак, прежде чем я решилась покинуть свое место. Но тут я ощутила такое вдохновение, меня охватил такой дерзкий порыв, что у меня закружилась голова. Казалось, кто-то диктует мне свою волю. Я пробежала между рядами гостей, изумленно смотревших мне вслед, мимо арфистов и флейтистов, которые уже взялись за свои инструменты и приготовились сопровождать мое пение, а когда я вернулась, то держала в руках лютню.
Я жестом отклонила услуги музыкантов, которые с удивлением покачали головой и опустили руки, провела по струнам своего инструмента и запела:
Я целиком отдалась пению и под конец так ушла в себя, как будто меня действительно схватил ненасытный. Едва ли я заметила, что прошло какое-то время, прежде чем со всех сторон раздались рукоплескания, царица бросила мне цветок лотоса из букета, который ей подарил паж.
На другом берегу он стоит,
Вода шумит и бурлит.
Крокодил лежит на песчаной отмели.
Он машет мне руками,
А у меня нет лодки.
Крокодил лежит на песчаной отмели.
Он громко зовет меня по имени,
Но у меня нет крыльев.
Крокодил лежит на песчаной отмели.
Ты, страшилище глубин,
Отдаю тебе свою правую ногу,
Только пусти меня к возлюбленному!
Ты, страшилище глубин,
Отдаю тебе свою правую руку,
Только пусти меня к возлюбленному!
Не хочу твоей правой ноги,
Не хочу твоей правой руки,
Хочу проглотить тебя целиком!
Тогда ты сможешь подождать его,
Подождать своего любимого
Там, где для вас не будет расставания!
Но когда умолкли возгласы и немного улеглось мое замешательство, я услышала, как громкий, звучный голос произнес холодно и невозмутимо:
– Это одна из тех песен, что поют девки, которые приходят из презренного Речену, они не подобают певице Амона!
Я стояла как будто пораженная громом. И это сказал он, сам Тутмос, и сразу же спокойно повернулся к одному из слуг! В это время Хатшепсут чтобы не показывать, как она была раздосадована тем, что присутствовавшие жрецы закивали в знак согласия с молодым царем, – с равнодушным видом взяла стоявший перед ней кубок и пригубила от него, как будто ничего не произошло.
Я взяла лютню и вышла из зала. Меня никто не удерживал, а арфисты и флейтисты начали медленно и чинно играть старинные мелодии, провожая меня торжествующими взглядами, пока я не скрылась за колоннами.
Этот случай так глубоко задел меня, что я решила больше не ходить к смоковнице. Может быть, нечаянно я попала своей песней прямо в цель. Может быть, действительно было бы лучше тихо и незаметно погрузиться в реку, а поджидавшая меня там пасть оказалась бы не такой жестокой, как…
Нефру-ра тоже вернулась в свою комнату до того, как все встали из-за стола, а когда я предложила ей свои услуги, она отослала меня. Как только я могла спеть эту песню, которая причинила ей, должно быть, такую же боль, как мне слова царя?
Спустя несколько дней царица одна, без свиты, пришла в покои своей дочери. Аменет как раз отсутствовала, о чем, я думаю, Хатшепсут знала, и это было ей кстати. Я не знаю, отослала ли она меня только потому, что хотела побыть наедине с дочерью, или действительно должна была передать срочное послание – во всяком случае, она сунула мне в руку полоску папируса, свернутую и скрепленную печатью, и сказала: «Отнеси это сыну…» Исиды, вероятно, хотела она сказать, но в последний момент удержалась от этих пренебрежительных слов и добавила: «царя».
Папирус жег мне руки. Казалось, длинные коридоры и дворцовые залы с колоннами не кончатся. А потом мне еще пришлось выйти в полуденный зной внутреннего двора, потому что покои Тутмоса находились на противоположном конце дворца – и мое сердце бешено стучало, хотя я уже сто раз говорила себе, что он просто возьмет у меня из рук папирус и знаком даст понять, что я могу идти.
Произошло же нечто иное. Вообще для моих отношений с Тутмосом было примечательно, что всегда происходило противоположное тому, что я представляла – на что надеялась или чего опасалась.
Когда я вошла в комнату, царь был один. Он сидел и читал свиток. Услышав шаги, он не взглянул на меня, а только сказал:
– Хорошо, Руи! Поставь таз с водой вон там!
– Это не Руи… – ответила я тихо, – это Мерит!
Его лицо покраснело от гнева.
– Разве я тебе не говорил…
– Меня послала царица, чтобы вручить вот это! – Я собиралась уже отвернуться, чтобы скрыть слезы.
– Царица… послала тебя… ко мне, Мерит-ра? – Его голос звучал совсем по-другому. Он взял меня за руку. – Значит, не напрасно я обидел тебя… на днях… а ты пела чудесно!
Он поднял меня обеими руками высоко в воздух и понес в альков, где за тяжелыми занавесями стояло его ложе.
– Поставь таз там! – крикнул он, услышав, что идет слуга. – И можешь идти, ты мне сегодня больше не нужен!
Он вышел еще раз в переднюю комнату, чтобы убедиться, не остался ли там Руи и не подслушивает ли он. Я ждала его с бьющимся сердцем, а он, оказавшись передо мной, начал петь. Хотя голос у него был звучный и мужественный, но слух не совсем точный, и это делало его пение удивительно трогательным:
– Ну вот, – сказал он, кончив петь, – теперь ты сделала из меня певца любви! Высокая должность! – Он засмеялся. Это прозвучало чуть ли не сердито.
На другом берегу я стою.
Я хочу перебраться к возлюбленной.
Крокодил лежит на песчаной отмели.
Я бросаюсь в воду,
Я плыву через волны.
Сильной рукой я разрезаю поток.
Потому что страху нет места
В том сердце,
Где поселилась любовь!
Любимая, ты уже расцветаешь
В моих объятиях,
Как красный лотос!
С тех пор царица постоянно посылала меня к Тутмосу с каким-нибудь поручением. Он утверждал, что она хотела через меня побольше выведать о нем, и всегда давал мне совершенно точные указания, что мне сообщать царице. Еще он говорил: она потому посылала меня, что была уверена в моей ненависти к нему; ведь ни одна женщина не способна простить, если задето ее тщеславие; а теперь я должна понять, почему он произнес тогда эти обидные слова. Да, я поняла и простила, но эти его слова еще и сегодня я не могу вспоминать без боли.
Но даже они не так огорчили меня, как другое его замечание. Тутмос произнес его не при всех, да оно и не предназначалось для моих ушей, но впервые заронило в мою душу сомнение, так ли уж искренно он относится ко мне. Однажды меня снова послали к Тутмосу; я застала царя за игрой в шашки с одним из его друзей. Я уже не раз видела здесь этого человека, который не занимал никакой должности при дворе и был всего лишь сыном мелкого военного писца из провинции. Но я знала также, что не должна называть царице его имени, а если – как часто это бывало – она спросит, кто был у царя, назвать кого-нибудь другого. Однако, выходя, я невольно замедлила шаг, просто чтобы подольше послушать звук его голоса, и услышала, как его друг сказал:
– Я уже не раз видел эту девушку у тебя. А тебе известно, что она пользуется доверием Нефру-ра и царицы?
– Я знаю это, – ответил Тутмос, – и именно поэтому я с удовольствием вижу ее у себя.
Именно поэтому? Именно поэтому? Не выведывал ли он у меня о Сенмуте и Нефру-ра и о царице точно так же, как царица расспрашивала меня о нем? Может быть, именно по этой причине он?..
В тот день я потеряла свою непосредственность в отношениях с ним и, сколько потом ни старалась, так и не смогла полностью обрести ее вновь. Если до сих пор, когда меня посылала царица, я спешила к нему, как голубка в свое гнездо, то теперь я не могла войти к нему в комнату, не замедлив шага. Если прежде я, не задумываясь, отвечала на все его вопросы, то теперь каждый раз мне приходилось обдумывать: «Каковы истинные причины, почему он хочет это знать?» И даже в наши ласки, в наши поцелуи и объятия примешивались теперь горькие капли. Не повторялись ли все чаще мгновения, когда в редкие часы нашего уединения у меня появлялось ощущение, что соприкасаются только наши тела, души же остаются чужими?
Царь любил охотиться на птиц. Иногда ему удавалось отделаться от сопровождавших его пажей, а я ждала его на условленном месте в речных зарослях. У моего брата была лодка, которой я могла пользоваться: мы ставили обе лодки рядом и я перепрыгивала к нему.
Чтобы не привлекать внимания, я никогда не пела. Мне приходилось садиться на корточки у его ног, а рядом стояла наготове связка тростника, чтобы прикрыть меня при любом подозрительном шуме. Однако обычно слышались лишь пронзительные крики птиц, испуганно летавших перед своими гнездами, да писк птенцов, звавших матерей. То и дело рядом с нами лениво показывалась из воды голова бегемота, открывалась огромная пасть. Но как только царь хватался за гарпун, я отводила его руку. Зачем убивать то, что радуется жизни?
– Значит, Мерит-ра, жизнь радует тебя?
Нет, за этим вопросом не крылось ничего, кроме легкой грусти. Но разве существовал вообще кто-то, кому бы не нравилось жить? Разве каждый день не светит солнце, разве над водой не пробегает свежий ветерок и разве не стало бы легче у нас на сердце, если бы… да, если бы…
Я не отвечала, а лишь молча приникала к нему. Мы связали оба наши челнока – мой позади, на буксире – и без весел скользили по воде, следуя за слабым течением, замедляемым зарослями папируса и тростника. Мы плыли почти бесшумно и могли наблюдать за миром птиц, ничем не тревожа его.
– Посмотри, – говорила я, когда нос челнока прокладывал путь через густые заросли тростника и перед нашим взором внезапно представала молочно-белая цапля, сидевшая на своем гнезде.
Мы долго любовались ею. Она, по-видимому, не замечала нас. Птица сидела совершенно спокойно, и только потому, что она время от времени поворачивала голову, было ясно, что она не спит. Интересно, высиживала ли цапля яйца или птенцы уже вылупились и теперь грелись под крылом матери?
Я так ушла в созерцание этой птицы-матери, что почувствовала себя с ней почти единым целым. Не то чтобы в моей душе пробуждались мысли о ребенке, который тоже когда-нибудь будет прижиматься ко мне и искать у меня защиты. Нет! Мне кажется, в тот момент я вообще ни о чем не думала. Я только чувствовала себя – а это случается у людей очень редко – как бы вписанной в одно большое целое, чувствовала святость животных, святость матери-земли, чувствовала свою слитность с водой, землей и зверем. И тут просвистела метательная дубинка. Ее бросил царь. Птица упала головой вперед. Она была мертва.
Я подгребла веслом к гнезду, подняла из него цаплю и протянула ее Тутмосу.
– Твое оружие всегда попадает в цель, – без всякого выражения произнесла я.
Потом я наклонилась над гнездом. Там было четыре яйца. Одно за другим я подняла их в лодку. Птенцы должны были вот-вот вылупиться. В трех из них мне не удалось пробудить жизнь, но четвертый уже проделал своим маленьким клювом отверстие в скорлупе. Я освободила его из скорлупы и согрела своим дыханием. Он зашевелился.
– Как ты думаешь, могу я вернуться с охоты без добычи? – спросил Тутмос таким тоном, как будто хотел отклонить мой упрек.
Но разве я упрекала его? Я просто держала в ладонях горсточку жизни и дула на пушок, боясь, как бы она не угасла.
– Если бы я был художником, Мерит-ра, то изобразил бы тебя сейчас на картине, – неожиданно сказал царь изменившимся голосом. Потом он отвязал мой челн, помог мне перебраться в него и сказал:
– Греби домой! И попытайся его вырастить! В следующие недели я избегала его. К счастью, Хатшепсут тоже не давала мне поручений к нему, и я снова могла быть чаще с Нефру-ра. Мне стоило большого труда развеселить ее, я показала ей птенчика, сказав, что купила его за несколько фиников у какого-то мальчишки. Аменет бранилась, когда птенец чистился, но царевне нравилось, как грациозно он доставал корм своим длинным клювом. Мне же посчастливилось его вырастить. Он сменил свое детское платье и стал великолепным самцом, получившим право жить в нашем внутреннем дворе. Он веселил царевну своими забавными манерами, и это пошло ей на пользу.
Однажды, после утренней службы в храме, я, как обычно, относила систры в кладовые, где они хранились. Уже издали я услышала какой-то монотонный голос, который то пел, то говорил и, казалось, проникал из самых глубин храма. Никому из нас не разрешалось входить в это помещение, где стоит статуя бога и приносят жертву только царь и верховный жрец. Но я узнала этот голос, и меня неодолимо потянуло нарушить запрет, как если бы мне пришлось вызывать какую-то неземную силу и добиваться решения, которое положило бы конец невыносимому для меня положению, – так или так.
Я не стала подходить ближе, чтобы расслышать слова. Я осталась в тени колонн, съежилась в какой-то нише и едва дышала.
Царь молился.
Но ведь речь не могла идти об Амоне?
Славься, око Хора, великое, белое,
Чью красоту восхваляют Девять богов,
Когда оно встает на восточном небосклоне!
Но о ком же тогда шла речь?
Славься, око Хора,
Которое снимает головы спутникам Сета!
Не своей ли короне он молился?
Я возложил тебя себе на голову,
Чтобы возвыситься через тебя,
Чтобы велика была моя власть над людьми!
Уж не заклинал ли он змею-урея в своей короне?
Но посмотри, ты спишь,
Ты не бодрствуешь,
А мои враги насмехаются надо мной!
Уж не змея ли ползла, не она ли шуршала? Или это был лишь шум моих шагов, хоть и ступала я очень тихо?
Бодрствуй, проснись, змея, повелительница сияния!
Иди на тех, кто противится мне!
Пошли смерть на тех, кто стоит на моем пути!
Нагрянь на них, подобно молнии!
Истреби их своим огненным дыханием!
Порази их, как Хор своих врагов!
Ибо имя твое – «владычица власти»,
И страх перед тобой должен поселиться в тех,
Кто желает мне зла.
И уничтожить их под моими ногами!
Меня никто не заметил.
Соседние комнаты и коридоры были пустынны. Тем не менее я мчалась мчалась, как если бы за мной по пятам гнался мой смертельный враг!
Странно, но никто в целом дворце не говорил о свадьбе супруги бога с царем, даже Аменет. Может быть, ее отложили на неопределенное время? Или ее совершат во время праздника Сед царицы, так сказать, чтобы придать ему еще больше блеска, если это вообще было возможно?
Праздник Сед, тридцатая годовщина ее царствования, приближался.
Ее царствования! Значит, ее отец все же возвел ее на престол, когда она была еще девушкой, как об этом рассказывает надпись в скальном храме? Значит, уже тогда он увенчал ее божественную голову царским уреем и возвестил народу, что его дочь Хатшепсут, которую обнимает Амон, будет его преемником и наследником и что она займет престол Обеих Земель и станет распоряжаться подданными везде и всюду в земле Кемет? Или же этот праздник Сед был ложью и вызовом тому, кому по праву принадлежала власть?
Примирение! Существовало ли вообще примирение? Было ли оно возможно после всего, что произошло? Или напрасно принесли ему в жертву царевну?
Я не думаю, что отношение Нефру-ра к Тутмосу изменилось, хотя она никогда не говорила об этом. Когда они встречались, что бывало довольно редко и только при особых обстоятельствах, она не обменивалась с ним ни словом. Это и не было обязательным, он же держался чрезвычайно учтиво – как тяжело, должно быть, это ему давалось, – по крайней мере, сдержанно и настороженно. О, я пристально наблюдала за ними, и каждый взгляд, брошенный на нее, причинял мне страдание.
Поэтому я даже обрадовалась, когда однажды на торжественном приеме, устроенном в большом зале в честь сановников, прибывших из Нижней земли для представления отчета царю, Нефру-ра шепнула мне:
– Уведи меня отсюда, мне нехорошо.
Я подумала, что ей нездоровится. В последнее время это часто случалось с ней, но обычно проходило через несколько часов. Даже Аменет не обеспокоилась и позволила мне одной отправиться с Нефру-ра в ее комнату. Однако там ее вырвало. Она закричала от боли и повалилась на ложе. Я крикнула проходившему через двор пажу, чтобы он позвал врача, а Нефру-ра цепко схватилась за мои руки. Ее нежное, маленькое тело напряглось, и вся кровь отлила от лица.
Пришел врач, и пришла Аменет, и пришел Сенмут, и пришла царица, но никто из нас не мог помочь царевне.
Врач снял с нее одежду и пощупал живот: он был тверд, как камень. Он ощупал область сердца: она закричала.
– Ей немедленно нужно дать какое-нибудь сильное средство, – сказал врач Аменет.
Больной влили какую-то маслянистую жидкость: ее вырвало. Сделали промывание, вода вышла прозрачной. Ее тело было заперто как на засов.
– Когда основная жидкость, – сказал врач, обращаясь скорее к Сенмуту, чем к царице, – проникает из мозга через небо обратно в тело и находит выход, тогда в него поступает река жизни и человек не заболевает. Но если она попадает в желудок и не может найти выхода, тогда она загнивает в желудке и превращается в болезнь хесбет.
Услышав эти слова, царица побледнела, а Сенмут, как бы обороняясь, выставил руку.
– Воды! – простонала больная.
И я поспешила из комнаты. Когда я вернулась, Нефру-ра лежала вялая и бесчувственная. Я встала на колени и поднесла к ее губам чашу с водой. Она сделала небольшой глоток, а потом отвернулась. Но тут Аменет, которая беспрестанно причитала: «Ох, нынешней ночью мне снилось, что я ем инжир и виноград, а это к болезни!» – принесла амулет и положила его на тело больной; при этом она бормотала:
– Выливайся яд, выходи, вытекай на землю! Хор заговаривает тебя, он уничтожает тебя, он оплевывает тебя! Ты слаб и не силен, ты слеп и не понимаешь того, что говорит Хор, повелитель чар!
Но врач отодвинул амулет.
– Положи его на грудь, – сказал он, – а на тело положи припарку.
Однако Аменет не переставала бормотать свои заклинания, и тогда я побежала за тазом с горячей водой, намочила в нем полотняный платок, выжала его и хотела положить на тело больной. Тут я отчетливо увидела, как в теле царевны извивается змея, потому что животное не могло спрятаться, как оно того, очевидно, хотело, в маленьком и тоненьком теле Нефру-ра.
Змея! Змея с царской короны!
От страха я выронила платок и закричала. Хатшепсут спросила, что со мной, но я только и могла произнести:
– Змея! Разве вы не видите? Змея!
Все, в испуге обернулись, подумав, что в комнату вползла ядовитая змея, но бедное тело Нефру-ра содрогнулось, и она крикнула:
– Да помогите же мне!
Тогда и другие увидели, как в ее теле извивается змея.
– Змея, выходящая из земли, падет. Огонь, выходящий из моря, падет. Пади! – выкрикнула Аменет старинное заклинание против змей.
Но я-то знала, что против этой змеи ничто не поможет – что Нефру-ра должна умереть!
На следующий день она умерла.
Когда корабль, увозивший ее труп в Западную страну погребенных, отошел от берега, над толпой людей, которые теснились на берегу, как утки в птичьей клетке, пронесся крик. Когда же тот, кто вскрывал тело, разрезал ей грудь каменным ножом и вынул оттуда сердце и оторвал внутренности, ему пришлось бежать под градом камней, которыми в него бросали, потому что он оскорбил возлюбленную Амона, пусть даже только в смерти.
Эти люди ведут невеселую жизнь. Приходится сомневаться в справедливости мира, когда думаешь о их судьбе. Они выполняют свой долг и так бедно вознаграждаются за это. А ведь никто из них не может избежать этой горькой участи, ибо все пути для них закрыты, и сыновья наследуют злосчастное ремесло отцов и висящее над ним проклятие.
После того как тело вскрыли, к делу приступили бальзамировщики. Но они тщетно искали в теле Нефру-ра змею, и только я знала, где ее можно было бы найти.
Мы оплакивали ее семьдесят дней. Столько дней ее тело лежало в соли, и бальзамировщики вкладывали все свое умение, пока, наконец, обернутое бинтами и красиво убранное тело не было положено в каменный гроб, который поставили в Вечном жилище ее предков. Столько же дней наши причитания возносились к небу, и даже Аменет пела своим разбитым голосом:
Только Хатшепсут не размыкала уст. Мы не видели ее в течение многих дней. Входить к ней не разрешалось даже Аменет.
Приди в свой дом, возлюбленная Амона,
Приди в свой дом!
Ты, любившая венки,
Теперь там, где нет цветов!
Ты, любившая песни,
Теперь там, где царит покой!
Ты, прекрасноокая,
Больше не радуешь нас своими взорами!
Как могла ты удалиться от нас,
Кто жил солнцем твоих очей?
Неустанно возносите жалобы!
О, утрата!
После смерти Нефру-ра я страшилась встречи с молодым царем. Когда его призвали к смертному ложу, я занялась венками, чтобы не читать на его лице того, что оно должно было выражать: притворную жалость и глубокое удовлетворение.
Но в конце концов я все же не смогла убежать от своей судьбы. Однажды он остановил меня во внутреннем дворе храма: я слишком поздно его заметила и не успела незаметно свернуть в сторону.
– Почему ты избегаешь меня? – спросил он. – Я уже три раза ждал тебя в зарослях папируса!
Я хотела сослаться на свои обязанности певицы в хоре плакальщиц, но он оборвал меня.
– Сегодня ночью! – сказал он. – Моя дверь будет приоткрыта! Слугам я дам вина! А в другом крыле дворца за тобой теперь вряд ли следят!
Кто мог ослушаться приказа из его уст? Во всяком случае, мне этого никогда не удавалось!
Он принял меня не так, совершенно не так, как я думала. Я боялась, что он будет торжествовать – над Нефру-ра, своим недругом, и над Мерит, своей подругой. Но он этого не сделал.
Он сказал:
– Я научил тебя лгать. Но только при том условии, что со мной ты останешься правдивой!
Он сказал:
– Я знаю, что я виноват, если ты замыкаешься в себе и отдаляешься от меня. Он сказал:
– Ты должна меня понять, Мерит-ра. Ты должна видеть меня не только таким, каков я есть, но и знать, как я к этому пришел! Тогда тебе станет легче.
И он начал рассказывать.
«Мой отец слишком рано умер, чтобы говорить се мной о таких вещах. Но моя покойная мать часто рассказывала мне, как он страдал от своего брака с Хатшепсут. Она была дочерью супруги бога! Он же носил корону, потому что был ее супругом! И она давала ему это почувствовать! Она вершила всем, хотя под царскими приказами и стояло его имя. Она навязала мужу даже своего товарища по детским играм, ненавистного ему Сенмута, которого царю приходилось терпеть в своем дворце.
О, вероятно, в молодости царица была красива. Даже моя мать говорила об этом, она утверждала, что царь приблизил ее к себе не потому, что она в чем-то имела преимущество перед Хатшепсут – в благоразумии, обаянии, прелести, – а только потому, что он нашел в ней то душевное тепло, которого не давала ему его великая супруга.