К концу представления Стропила мог удерживаться на ногах только в присутствии стенки, на которую мог бы опереться. Генерал Моторс взял руку Стропилы, положил ее себе на плечи и вывел Стропилу из солдатского клуба. Оставив офицеров штаба позади, он помог Стропиле проковылять вниз по холму, по узкой тропе, проложенной через проволочные паутинки и спирали.
Покидая клуб «Тандербэрд», рядовой и сержантский состав наблюдал за этим маленьким представлением, кивая головами и заключая: «Достойно. Намба ван».
И добавляли: «Именно так».
C-130 «Геркулес» крутит пропеллерами, выруливая на стоянку. Тяжелая транспортная дверь обрушивается на полосу. Мы с Стропилой выпрыгиваем вместе с остальными попутчиками.
На левую сторону аэродрома отогнали в одну кучу три поврежденных C-130. С правой стороны – скелет еще одного С-130 с выпущенными наружу внутренностями, обугленный, еще дымящийся. Люди в космических костюмах из фольги прыскают на разорванный металл белой пеной.
Мы со Стропилой шлепаем с поля и топаем по снова ставшей скользкой грунтовке до самого периметра военной базы Фу-Бай, примерно в миле от аэродрома и тридцати четырех от ДМЗ.
Фу-Бай – это широкая глинистая лужа, разбитая на сектора идеально ровными рядами щитовых хибар. Самое крупное строение в Фу-Бай – штаб 3-ей дивизии морской пехоты. Это большое деревянное здание возвышается здесь символом нашей мощи и храмом для тех, кто влюблен в эту мощь.
Мы останавливаемся у бункера охраны. Здоровый дубина-эмпэшник приказывает нам разрядить оружие. Выщелкиваю магазин из своей М-16. Стропила выполняет то же самое. Я пристально смотрю на дубину-эмпэшника, чтобы показать ему, что намерен играть по своим правилам. Он черкает на дощечке огрызком желтого карандаша.
Неожиданно эмпэшник толкает Стропилу в грудь своей каштановой деревянной палкой.
– Салага?
Стропила кивает.
– В наряд пойдешь. Будешь для моих бункеров мешки песком заполнять.
Эмпэшник указывает согнутым пальцем на бункер охраны посередине дороги. Из бункера выгрызен здоровый кусок. Минометный снаряд пробил один ряд мешков и раскромсал другой, из которого высыпался песок.
Я говорю: «Он со мной».
С презрительной ухмылкой сержант напрягается под своим новехоньким, чистым полевым обмундированием, какое носят в Америке. На белом чехле его каски красным выведено «Военная Полиция», ремень белый с золотой пряжкой, на которой орел, земной шар и якорь, ярко блистает новенький пистолет сорок пятого калибра, как и черные начищенные до блеска ботинки, какие носят в Америке. Дубина-эмпэшник самодовольно купается в своей власти, разрешающей ему требовать обыденных мелочей. «Он будет делать, что я скажу. Кап-рал» – постукивает по черным металлическим уголкам на петлицах концом своей каштановой палки. – «А я – сержант».
Я киваю. «Так точно. Точно так, служака ты гребаный. Но вот он – только младший капрал. И приказы ему отдаю я».
Дубина-эмпэшник пожимает плечами. «Ну, хорошо. Хорошо, урод. Можешь отдавать ему свои приказания. А вот ты сам можешь набивать мешки песком, капрал. Много-много мешков».
Я не отрываю глаз от палубы. Изнутри меня начинает распирать нечто чреватое взрывом. Пока это давление нарастает, я ощущаю страх, ужасный напряг, а потом – как разрядка, выпуск пара: «Нет уж, тупорылая ты деревенщина. Никак нет, свинья гребаная. Нет уж, не собираюсь я. Нет, в твою рабочую команду Микки Мауса направляться я не собираюсь. И знаешь, почему? А?» Я вгоняю магазин обратно в свою М-16 и передергиваю затвор, досылая патрон.
А вот сейчас я уже улыбаюсь. Улыбаясь, я вдавливаю пламегаситель в рыхлый живот дубины-эмпэшника и жду, когда он издаст лишь звук, любой звук, или пошевелится хоть чуть-чуть, и вот тогда я нажму на спусковой крючок.
У дубины-эмпэшника отвисает челюсть. Больше сказать ему нечего. Полагаю, он больше не хочет, чтобы я набивал его мешки песком.
Дощечка с карандашом падают на землю.
Пятясь спиной вперед, дубина-эмпэшник отступает в свой бункер, так и не закрыв рта и подняв руки вверх.
Какое-то время Стропила от испуга не может рта открыть.
Я говорю:
– Привыкнешь еще к местным порядкам. Другим станешь. Все поймешь.
Стропила по-прежнему молчит. Мы идем дальше. Наконец он отвечает:
– Ты же всерьез. Ты ведь мог его убить. Ни за что.
– Именно так.
Стропила глядит на меня, как будто видит в первый раз.
– Тут все такие? Ты же смеялся. Как...
– Об этом обычно не говорят. Этого не объяснишь. Вот побываешь в говне, запишешь на личный счет первый труп – тогда поймешь.
Стропила молчит. Его переполняют вопросы, но он молчит.
– Вольно. – говорю я ему. – Не обманывай себя, Стропила, бойня тут. В этом говеном мире у тебя времени не будет, чтобы разбираться, что к чему. Что сделаешь, тем и станешь. Не рыпайся, и будь что будет. Тебе же лучше будет.
Стропила кивает, но ничего не говорит в ответ. Я понимаю, что у него сейчас в душе творится.
Информационное бюро оперативной группы «Экс-Рей», подразделения, которому поставлена задача прикрывать подразделения 1-ой дивизии, временно действующие в зоне действий 3-ей дивизии, представляет собой маленькую сборную хибару, которая построена с использованием брусков два на четыре дюйма и рабского труда. К двери из проволочной сетки приколочена красная табличка, на которой желтыми буквами написано: TFX-ISO. Крыша хибары изготовлена из листов оцинкованной жести, а стены – из мелкоячеистой сетки, назначение которой – спасать нас от жары. По бокам хибары флотские строители приколотили зеленые нейлоновые пончо. Эти пыльные полотна закатываются вверх во время дневного говна, а ночью опускаются вниз для защиты от свирепых муссонных дождей.
Чили-На-Дом и Дейтона Дейв занимаются фотолистами перед хибарой информбюро. Чили-На-Дом – задиристый чикано из восточного Лос-Анджелеса, а Дейтона Дейв – пофигист и серфингист из богатой флоридской семьи. Они абсолютно, совершенно разные. Но друзья – не разлей-вода.
Около сотни хряков постарались втиснуться во все возможные уголки, где отыскалась тень. Каждому хряку выдан фотолист, это такой отпечатанный формуляр с пробелами для внесения личных данных, которые нужны для того, чтобы отправить фотографию хряка в газету в его родном городишке.
Дейтона Дейв фотографирует черным «Никоном», а Чили-На-Дом помогает:
– Улыбнись, гандон. Скажи п-и-и-и-ська. Следующий.
Очередной морпех из очереди становится на колено рядом с маленькой вьетнамской сироткой неустановленного пола. Чили-На-Дом сует в руку пехотинца резиновый батончик «Херши».
– Улыбнись, гандон. Скажи п-и-и-и-ська. Следующий.
Дейтона Дейв делает снимок.
Одной рукой Чили-На-Дом забирает у хряка листок, а другой выхватывает резиновый батончик.
– Следующий!
Сиротка говорит:
– Э, морпех намба ван! Ты! Ты! Дашь ням-ням? Сувенира?
Сиротка цапает рукой батончик и выдергивает его из руки Чили-На-Дом. Он кусает его, но обнаруживает, что внутри всего лишь резина. Пытается содрать обертку, но не может.
– Ням-ням намба тен!
Чили-На-Дом выхватывает резиновый батончик из руки сиротки и швыряет его следующему пехотинцу.
– Поживее там. Вы что, прославиться не хотите? Кто-то из вас, может, семью этого пацана замочил, но в родном твоем городишке все должны знать, что ты крутой морпех с золотым сердцем.
Я говорю своим фирменным голосом Джона Уэйна:
– Слушай сюда, пилигрим. Снова тащимся?
Чили-На-Дом оборачивается, замечает меня и лыбится.
– Привет, Джокер, que pasa? Может, и тащимся, парень, а может и нихрена. Эти гуковские сиротки – крутой народ. Я думаю, половина из них – вьетконговские морпехи.
Сиротка уходит ворча себе под нос, пинает камни на дороге. И вдруг, будто решив доказать, что Чили-На-Дом прав, сиротка останавливается. Он оборачивается и с двух рук одаряет нас средними пальцами. И уходит дальше.
Дейтона Дейв смеется: «Это дитя стрелковой ротой СВА командует. Грохнуть бы его надо».
Я улыбаюсь.
– Образцово работаете, дамочки. Вы оба просто прирожденные крысы.
Чили-На-Дом пожимает плечами.
– Братан! Корпус нас, фасолеедов, в поле не пускает. Мы слишком крутые. На нашем фоне обычные хряки хреново выглядят.
– Как тут, долбят по вам?
– Так точно, – говорит Дейтона Дейв. – Каждую ночь. Так, по нескольку выстрелов. Они типа по нам прикалываются. Ну, а я, само собой, столько успел на счет записать, что сбился уже. Но мне никто не верит! Гуки-то своих покойников с собой утаскивают. Вполне верю, что этот маленький желтый злобный народец питается своими же потерями. Следы крови от утащенных трупов повсюду, а на счет не идут. Ну, и вот, я-то герой, а капитан Джэньюэри заставляет здесь в Микки Мауса играть, вместе с этим нахалом мокрозадым.
– КАПРАЛ ДЖОКЕР!
– СЭР! Пока, ребята. Пойдем, Строп.
Чили-На-Дом толкает Дейтону Дейва в грудь. «Сгоняй-ка в деревню и засувенирь мне сиротку помилее. Только чтобы грязный был, настоящая вонючка».
– ДЖОКЕР!
– АЙ-АЙ, СЭР!
Капитан Джэньюэри сидит в своем фанерном кубрике в глубине хибары информбюро. Капитан Джэньюэри мусолит в зубах незажженную трубку, потому что думает, что так он больше похож на отца-командира. Он не на живот, а на смерть режется в «Монополию» с Мистером Откатом. У Мистера Отката больше Ти-Ай, вьетнамского стажа, чем у любой другой собаки[21] в нашем подразделении. Капитан Джэньюэри не капитан Куиг, но он и не Хэмфри Богарт. Он поднимает серебряный башмачок и передвигает его на Балтик-Авеню, прибирая к рукам всю собственность по пути.
– Покупаю Балтик. И два дома. – Капитан Джэньюэри тянется за бело-фиолетовой купчей на Балтик-Авеню. «Вот и еще одна сфера моей монополии, сержант». Он расставляет на доске зеленые домики.
– Джокер, в Да-Нанге ты боку халявы хватанул, и определенно дошел уже до кондиции, чтобы снова в поле побывать. Топай-ка в Хюэ. СВА захватили город. Там сейчас первый первого в говне.
Я медлю.
– Сэр, не известно ли капитану, кто зарубил мою статью про гаубичный расчет, который замочил целое отделение СВА одним игольчатым снарядом[22]? В Да-Нанге мне одна крыса рассказала, что какой-то полковник мою статью похерил. Какой-то полковник сказал, что игольчатые снаряды – плод моей буйной фантазии, потому что Женевская конвенция классифицирует их как «негуманное оружие», а американские воины не позволяют себе быть негуманными.
Мистер Откат фыркает.
– Негуманное? Милое словечко. Десять тысяч дротиков из нержавеющей стали с оперением. Эти болванки, набитые такими стрелками, действительно превращают гуков в кучи обосранных тряпок. Это так точно.
– У, черт! – говорит капитан Джэньюэри. Он шлепает карточкой по походному столу. – Идешь в тюрьму – прямо в тюрьму – упускаешь куш – не получаешь двести долларов. – Капитан отправляет серебряный башмачок в тюрьму.
– Я знаю, кто похерил твою статью про игольчатый снаряд, Джокер. А вот чего я не знаю, так это кто дает врагам-репортерам наводку каждый раз, когда происходит что-нибудь неприятное – типа того белого Виктор-Чарлевского разведчика, которого замочили на прошлой неделе, из тех, кого собаки называют «Призрачный Блупер». Генерал Моторс готов уже отправить меня в хряки из-за этих утечек информации. Расскажешь? Тогда и я тебе скажу. Заметано?
– Нет. Нет, капитан. Ладно, неважно.
– Намба ван! Два очка! Все путем, Джокер. Тут тебе большой кусок халявы отвалили. – Капитан Джэньюэри достает конверт заказного письма из плотной бумаги и вытаскивает листок, на котором что-то написано затейливыми буквами.
– Поздравляю, сержант Джокер.
Он вручает мне листок.
ПРИВЕТСТВУЮ ВСЕХ ЧИТАЮЩИХ СЕЙ ДОКУМЕНТ: СИМ ДОВОЖУ ДО ВАШЕГО СВЕДЕНИЯ, ЧТО, ОКАЗЫВАЯ ОСОБОЕ ДОВЕРИЕ И ВЫРАЖАЯ УВЕРЕННОСТЬ В ПРЕДАННОСТИ ДЖЕЙМСА Т. ДЕЙВИСА, 2306777/4312, Я ПРОИЗВОЖУ ЕГО В СЕРЖАНТЫ КОРПУСА МОРСКОЙ ПЕХОТЫ СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ АМЕРИКИ...
Изучаю этот листок бумаги. Потом кладу приказ на походный рабочий стол капитана Джэньюэри.
– Намба тен. Ничего не выйдет, сэр.
Капитан Джэньюэри останавливает свой серебряный башмачок на полпути.
– Что ты сказал, сержант?
– Сэр, я поднялся до ранга капрала исключительно за счет собственной военной гениальности, так же как, говорят, Гитлер и Наполеон. Но не сержант я. В душе я всегда буду капралом, им и буду.
– Сержант Джокер, приказываю отставить игры в Микки Мауса. Тебя на Пэррис-Айленде за заслуги в звании повысили. У тебя и в стране отличный послужной список. Стаж в нынешнем звании у тебя достаточный. Заслуживаешь продвижения по службе. Другой войны сейчас нет, сержант. Твоя карьера в морской пехоте -
– Нет сэр. Сначала мы этот народ бомбим, потом фотографируем. Мои статьи – это бумажные пули, летящие в жирное черное сердце коммунизма. Я сражаюсь за то, чтобы в этом мире лицемерие могло спокойно процветать. Мы встретились с врагом, а он, как оказалось – мы сами. Война – выгодное дельце, вкладывайте в нее сыновей. Вьетнам – это когда ни за что не надо извиняться. Arbeit Macht Frei -
– Сержант Джокер!
– Никак нет, господин капитан. Намба тен. Я капрал. Можете меня в тюрягу засадить – это все понятно. Ну, так заприте меня в Портсмутской военно-морской тюрьме и держите там, покуда я не сгнию заживо, но позвольте мне сгнить капралом, сэр. Вы знаете – что надо, я делаю. Я пишу статьи про то, что Вьетнам – это азиатский Эльдорадо, населенный милыми людьми – примитивными, но целеустремленными. Война – это шумный завтрак. Войну есть весело. Она здоровье поправляет. Война излечивает рак – раз и навсегда. Я не убиваю людей. Я пишу. Это хряки убивают, я только наблюдаю. Я всего лишь юный доктор Геббельс. Но я не сержант ... Сэр.
Капитан Джэньюэри опускает серебряный башмачок на Ориентал-Авеню. На Ориентал-Авеню стоит маленький красный пластмассовый отель. Капитан Джэньюэри кривится и отсчитывает 35 долларов в военных платежных чеках. Он вручает Мистеру Откату маленькие цветастые бумажки и передает ему игральные кости.
– Сержант! Я приказываю тебе нашить шевроны, соответствующие твоему званию, и если в следующий раз я их на тебе не увижу, то определенно займусь твоим воспитанием. В хряки захотелось? Если не захотелось, то выполняй приказ и сними неуставной символ пацифизма с формы.
Молчу в ответ.
Капитан Джэньюэри глядит на Стропилу.
– А это еще кто? Докладывай, морпех.
Стропила заикается, никак не может доложить.
Отвечаю за него:
– Это младший капрал Комптон, сэр. Салага из фото.
– Образцово. Добро пожаловать на борт, морпех. Джокер, этой ночью можешь здесь носом посопеть, а с утра направляйся в Хюэ. Завтра сюда Уолтер Кронкайт[23] должен прибыть, поэтому дел у нас будет много. Чили-На-Дом и Дейтона мне тут понадобятся. Но твое задание тоже важное. Генерал Моторс мне лично насчет него звонил. Нам нужны хорошие, четкие фотографии. И мощные подписи к ним. Привези мне снимки мирных жителей из аборигенов, и чтобы они там были после казни, с руками, завязанными за спиной, ну, ты знаешь – заживо похороненные, священники с перерезанными глотками, младенцы убиенные. Хорошие списки потерь противника привези. И не забудь соотношение убитых прикинуть. И вот что еще, Джокер...
– Что, сэр?
– Никаких фотографий с голыми. Только если изувеченные, тогда можно.
– Есть сэр.
– И еще, Джокер...
– Что, сэр?
– Постригись.
– Есть, сэр.
Когда Мистер Откат отпускает руку от своей маленькой серебряной машинки, капитан Джэньюэри восклицает: «Три дома! Три дома! Стоянка, рас-так-так! Это... восемьдесят долларов!»
Мистер Откат выкладывает все деньги, что у него есть. «Я банкрот, капитан. Должен Вам семь баксов».
С говножадной улыбкой на лице капитан Джэньюэри сгребает чеки.
– Не врубаешься ты, как дела делаются, Мистер Откат. Вот были бы у нас в морской пехоте деловые генералы, эта война бы уже закончилась. Секрет победы в этой войне – пиар. Гарри С. Трумэн сказал как-то, что у морской пехоты пропагандистский механизм почти такой же, как у Сталина. Он прав был. Первая жертва войны – правда. Корреспонденты – более действенная сила, чем хряки. Хряки всего лишь убивают противника. А главное – это то, что мы напишем и как сфотографируем. Согласен, историю можно творить кровью и железом, но пишут ее чернилами. Хряки – мастера представления устраивать, но именно мы делаем из них тех, кто они есть. Нижестоящие виды войск любят прикалываться над тем, что каждый взвод морской пехоты идет в бой в сопровождении взвода фотографов-морпехов. Так точно. Морпехи более стойки в бою, потому что легенды, на которые они равняются, у них величественнее.
Капитан Джэньюэри шлепает рукой по большому мешку, который лежит на полу возле стола.
– А вот законченный продукт нашей индустрии. Моя жена любит проявлять интерес к моей работе. Сувенир попросила прислать. Я ей решил гука отправить.
У Стропилы на лице появляется такое странное выражение, что я отворачиваюсь, чтобы на расхохотаться.
– Сэр?
– Что, сержант?
– А где Топ[24]?
– Первому отпуск без выезда из страны дали, в Да-Нанге он. Повидаетесь, когда из Хюэ вернешься. Капитан Джэньюэри смотрит на наручные часы. «Семнадцать ноль-ноль. Хавать пора».
По пути на хавку мы со Стропилой заходим за Чили-На-Дом с Дейтоной Дейвом и Мистером Откатом в хибару рядового и сержантского состава информбюро. Я даю Стропиле повседневную куртку с нашивками 101-ой воздушно-десантной дивизии, пришлепанными тут и там. На моей армейской куртке – знаки 1-ой воздушно-кавалерийской. Я выбираю два потрепанных комплекта армейских петлиц на воротник, и мы нацепляем их.
Теперь у нас новые звания -мы специалисты 5 класса, сержанты сухопутных войск. Чили-На-Дом с Дейтоной Дейвом и Мистер Откат превратились в простых сержантов 9-ой пехотной дивизии.
Мы идем хавать в армейскую столовку. У армейских еда правильная. Торты, ростбифы, мороженное, шоколадное молоко – сплошь одно добро. В нашей собственной столовке дают «Кул-Эйд» и «дерьмо с фанерой» – ломтики жареной говядины на тостах, а на десерт – арахисовое масло и бутерброды с мармеладом.
– Когда Топ обратно будет?
Чили-На-Дом отвечает: «Может, завтра. Джэньюэри снова твоим воспитанием занялся?»
Киваю.
– Служака поганый. Он явно чокнутый. Определенно спятил к гребаной матери. С каждым днем все ненормальнее. Дошел уж до того, что жене в подарок решил вьетнамского жмура послать.
Дейтона говорит:
– Именно так. Но и Топ из служак.
– Но Топ-то хоть достойный человек. Я что имею в виду: в Корпусе он как дома, нас вон заставляет свое дело делать, но он хоть всякими играми в Микки Мауса не достает. Он, когда может, собакам халявы отпускает. Нет, Топ – не служака, он профессиональный морпех. Служаки – это такая порода особая. Служака – это когда человек злоупотребляет властью, которой обладать не достоин. И на гражданке таких полно.
Сержант, начальник армейской столовки с большой сигарой во рту, решает провести выборочную проверку наших документов.
Сержант, начальник армейской столовки с большой сигарой во рту, забирает у нас из рук блестящие столовские подносы и вышвыривает нас из своей столовки.
Мы отступаем в морпеховскую столовку, где едим дерьмо с фанерой, пьем теплый как моча «Кул-Эйд» и болтаем о том, что армейские могли и дать нам засувенирить чего там у них осталось, потому что морской пехоте все равно только такое и достается.
После хавки возвращаемся в нашу хибару, играя по пути в догонялки. Запыхавшись и продолжая смеяться, останавливаемся на минутку, чтобы опустить зеленые нейлоновые пончо, прибитые к хибаре снаружи. Ночью они будут удерживать свет внутри, а дождь – снаружи.
Валяемся на шконках и треплемся. На потолке шестидюймовыми печатными буквами красуется лозунг военных корреспондентов: ВСЕГДА МЫ ПЕРВЫМИ ИДЕМ, СРЕДИ ПОСЛЕДНИХ УЗНАЕМ, И ЖИЗНЬ ГОТОВЫ ПОЛОЖИТЬ ЗА ПРАВО ПРАВДЫ НЕ УЗНАТЬ.
Мистер Откат травит свои байки Стропиле: «Единственная разница между военной байкой и детской сказочкой состоит в том, что сказка начинается „Жили-были...“, а байка начинается „Все это не херня“. Ну так вот, слушай внимательно, салага, потому что все это не херня. Джэньюэри приказал мне играть с ним в „Монополию“. С гребаного утра и до гребаного вечера. Каждый гребаный день недели. Подлей служаки человека нет. Они меня и так обувают, и так, но я пока молчу. Ни слова им не говорю. Откат – п...ц всему, салага. Запомни это. Когда Люки-гуки долбят тебе в спину, а „Фантомы“ хоронят их с помощью бочек с напалмом – это и есть откат. Когда кладешь на человека, отдача будет, рано или поздно, но будет – только сильнее. Вся моя программа из-за служак похерена. Но откат до них еще доберется, рано или поздно. Ради отката я все что хочешь сделаю».
Я смеюсь. «Откат, ты служак так не любишь, потому что сам такой».
Мистер Откат запаливает косяк. «Да ты больше всех с ними корешишься, Джокер. Служаки со служаками только и водятся».
– Никак нет. У меня столько операций, что служаки мне и слово сказать боятся.
– Операций? Чушь. – Мистер Откат поворачивается к Стропиле. – Джокер думает, что зеленая пиздятина в деревне живет, дальше там по дороге. Он и в говне-то ни разу не был. Об этом так просто не расскажешь. Как на «Хастингсе» -
Чили-На-Дом прерывает его: «Откат, ты не был на Операции „Хастингс“. Тебя еще и в стране-то не было».
– Хапни-ка дерьмеца и сдохни, гребаный латино. Крыса. Я был там, парень. Прямо в говне вместе с хряками, парень. У этих мужиков – стержень, понял? Крутые типы. А побудешь в говне рядом с хряками, так побратаешься с ними раз и навсегда, понял?
Я фыркаю.
– Байки.
– Так, значит? Ты в стране сколько пробыл-то, Джокер? А? Сколько Ти-Ай у тебя? Сколько времени в стране, мать твою? А тридцать месяцев не хочешь, крыса? У меня уже тридцать месяцев в стране. Так что был я там, парень.
Я говорю:
– Стропила, не слушай ты всей этой хрени, что Мистер Откат несет. Иногда он думает, что именно он – Джон Уэйн.
– Так точно, – говорит Мистер Откат. – слушай Джокера, салага, слушай. Он знает ti ti – всего ничего. А если чего нового и узнает, так только от меня. Сразу видно, что он в говне никогда не был. Взора у него нет.
Стропила поднимает голову: «Нет чего?»
– Тысячеярдового взора. У морпеха он появляется, когда он чересчур долго в говне пробудет. Ну, типа ты реально видел что-то... по ту сторону. У всех боевых морпехов появляется. И у тебя будет.
Стропила говорил: «Неужели?»
Мистер Откат пару раз пыхает косяком и передает его Чили-На-Дом.
– Давным-давно, когда я сам еще салагой был, я в бога не верил... – Мистер Откат вытаскивает из кармана рубашки зажигалку «Зиппо» и сует ее Стропиле. – Видишь? Тут написано: «Бог! Бог! Мы с тобою заодно, понял?» – Мистер Откат хихикает. Такое впечатление, что он пытает навести взгляд на какой-то далекий предмет. – Да уж, в окопах атеистов не остается. Ты сам молиться начнешь.
Стропила глядит на меня, усмехается, отдает зажигалку Мистеру Откату. «Многому тут у вас научишься».
Я стругаю кусок доски от патронного ящика своим боевым ножом. Вырезаю деревянный штык.
Дейтона Дейв говорит: «Помните то малолетнее гуковское создание, которое хотело батончик съесть? Оно меня укусило. Я же пошел в деревню, сироток подыскать, и в засаду к этому юному Виктор-Чарли попал. Подбежал и чуть кусок руки не отхватил». Дейтона поднимает левую руку, показывая маленькие красные полумесяцы, оставленные зубами. «Там детишки утверждают, что наш ням-ням намба тен. Как бы бешенством не заболеть».
Чили-На-Дом усмехается. Он поворачивается к Стропиле. «Именно так, салага. Ты тут понимаешь, что достаточно просолился, когда банки с консервами начинаешь бросать не детям, а в детей».
Я говорю: «Мне явно снова в говно надо. Столько недель прошло, а я за это время не слышал ни одного выстрела в гневе праведном. Тоска смертная. Как мы в Мире потом к жизни привыкать будем? День без крови – что день без солнечного света».
Чили-На-Дом говорит:
– Не дергайся. Та старая мамасан, что нам одежки стирает, рассказывает такие вещи, что про них даже служаки из разведки не знают. Она говорит, что в Хюэ вся гребаная северовьетнамская армия крепко окопалась в старой крепости, которая зовется Цитадель. Тебе оттуда не вернуться, Джокер. Виктор Чарли попадет тебе прямо в сердце. Корпус отправит твою худосочную задницу домой в алюминиевом ящике за триста долларов, и ты будешь там весь такой разодетый, как служака, на тебя там напялят мундир из парадного комплекта. Только шляпу белую не дадут. И штанов тоже. Штанов они не дают. И все твои школьные приятели, и все родственники, которых ты один хрен никогда не любил, придут на твои похороны, и будут называть тебя добрым христианином, и будут говорить о том, что ты совершил геройский поступок, позволив замочить себя в борьбе за разгром коммунизма, а ты будешь просто лежать себе с холодной жопой, дохлый как селедка".
Покидая клуб «Тандербэрд», рядовой и сержантский состав наблюдал за этим маленьким представлением, кивая головами и заключая: «Достойно. Намба ван».
И добавляли: «Именно так».
C-130 «Геркулес» крутит пропеллерами, выруливая на стоянку. Тяжелая транспортная дверь обрушивается на полосу. Мы с Стропилой выпрыгиваем вместе с остальными попутчиками.
На левую сторону аэродрома отогнали в одну кучу три поврежденных C-130. С правой стороны – скелет еще одного С-130 с выпущенными наружу внутренностями, обугленный, еще дымящийся. Люди в космических костюмах из фольги прыскают на разорванный металл белой пеной.
Мы со Стропилой шлепаем с поля и топаем по снова ставшей скользкой грунтовке до самого периметра военной базы Фу-Бай, примерно в миле от аэродрома и тридцати четырех от ДМЗ.
Фу-Бай – это широкая глинистая лужа, разбитая на сектора идеально ровными рядами щитовых хибар. Самое крупное строение в Фу-Бай – штаб 3-ей дивизии морской пехоты. Это большое деревянное здание возвышается здесь символом нашей мощи и храмом для тех, кто влюблен в эту мощь.
Мы останавливаемся у бункера охраны. Здоровый дубина-эмпэшник приказывает нам разрядить оружие. Выщелкиваю магазин из своей М-16. Стропила выполняет то же самое. Я пристально смотрю на дубину-эмпэшника, чтобы показать ему, что намерен играть по своим правилам. Он черкает на дощечке огрызком желтого карандаша.
Неожиданно эмпэшник толкает Стропилу в грудь своей каштановой деревянной палкой.
– Салага?
Стропила кивает.
– В наряд пойдешь. Будешь для моих бункеров мешки песком заполнять.
Эмпэшник указывает согнутым пальцем на бункер охраны посередине дороги. Из бункера выгрызен здоровый кусок. Минометный снаряд пробил один ряд мешков и раскромсал другой, из которого высыпался песок.
Я говорю: «Он со мной».
С презрительной ухмылкой сержант напрягается под своим новехоньким, чистым полевым обмундированием, какое носят в Америке. На белом чехле его каски красным выведено «Военная Полиция», ремень белый с золотой пряжкой, на которой орел, земной шар и якорь, ярко блистает новенький пистолет сорок пятого калибра, как и черные начищенные до блеска ботинки, какие носят в Америке. Дубина-эмпэшник самодовольно купается в своей власти, разрешающей ему требовать обыденных мелочей. «Он будет делать, что я скажу. Кап-рал» – постукивает по черным металлическим уголкам на петлицах концом своей каштановой палки. – «А я – сержант».
Я киваю. «Так точно. Точно так, служака ты гребаный. Но вот он – только младший капрал. И приказы ему отдаю я».
Дубина-эмпэшник пожимает плечами. «Ну, хорошо. Хорошо, урод. Можешь отдавать ему свои приказания. А вот ты сам можешь набивать мешки песком, капрал. Много-много мешков».
Я не отрываю глаз от палубы. Изнутри меня начинает распирать нечто чреватое взрывом. Пока это давление нарастает, я ощущаю страх, ужасный напряг, а потом – как разрядка, выпуск пара: «Нет уж, тупорылая ты деревенщина. Никак нет, свинья гребаная. Нет уж, не собираюсь я. Нет, в твою рабочую команду Микки Мауса направляться я не собираюсь. И знаешь, почему? А?» Я вгоняю магазин обратно в свою М-16 и передергиваю затвор, досылая патрон.
А вот сейчас я уже улыбаюсь. Улыбаясь, я вдавливаю пламегаситель в рыхлый живот дубины-эмпэшника и жду, когда он издаст лишь звук, любой звук, или пошевелится хоть чуть-чуть, и вот тогда я нажму на спусковой крючок.
У дубины-эмпэшника отвисает челюсть. Больше сказать ему нечего. Полагаю, он больше не хочет, чтобы я набивал его мешки песком.
Дощечка с карандашом падают на землю.
Пятясь спиной вперед, дубина-эмпэшник отступает в свой бункер, так и не закрыв рта и подняв руки вверх.
Какое-то время Стропила от испуга не может рта открыть.
Я говорю:
– Привыкнешь еще к местным порядкам. Другим станешь. Все поймешь.
Стропила по-прежнему молчит. Мы идем дальше. Наконец он отвечает:
– Ты же всерьез. Ты ведь мог его убить. Ни за что.
– Именно так.
Стропила глядит на меня, как будто видит в первый раз.
– Тут все такие? Ты же смеялся. Как...
– Об этом обычно не говорят. Этого не объяснишь. Вот побываешь в говне, запишешь на личный счет первый труп – тогда поймешь.
Стропила молчит. Его переполняют вопросы, но он молчит.
– Вольно. – говорю я ему. – Не обманывай себя, Стропила, бойня тут. В этом говеном мире у тебя времени не будет, чтобы разбираться, что к чему. Что сделаешь, тем и станешь. Не рыпайся, и будь что будет. Тебе же лучше будет.
Стропила кивает, но ничего не говорит в ответ. Я понимаю, что у него сейчас в душе творится.
Информационное бюро оперативной группы «Экс-Рей», подразделения, которому поставлена задача прикрывать подразделения 1-ой дивизии, временно действующие в зоне действий 3-ей дивизии, представляет собой маленькую сборную хибару, которая построена с использованием брусков два на четыре дюйма и рабского труда. К двери из проволочной сетки приколочена красная табличка, на которой желтыми буквами написано: TFX-ISO. Крыша хибары изготовлена из листов оцинкованной жести, а стены – из мелкоячеистой сетки, назначение которой – спасать нас от жары. По бокам хибары флотские строители приколотили зеленые нейлоновые пончо. Эти пыльные полотна закатываются вверх во время дневного говна, а ночью опускаются вниз для защиты от свирепых муссонных дождей.
Чили-На-Дом и Дейтона Дейв занимаются фотолистами перед хибарой информбюро. Чили-На-Дом – задиристый чикано из восточного Лос-Анджелеса, а Дейтона Дейв – пофигист и серфингист из богатой флоридской семьи. Они абсолютно, совершенно разные. Но друзья – не разлей-вода.
Около сотни хряков постарались втиснуться во все возможные уголки, где отыскалась тень. Каждому хряку выдан фотолист, это такой отпечатанный формуляр с пробелами для внесения личных данных, которые нужны для того, чтобы отправить фотографию хряка в газету в его родном городишке.
Дейтона Дейв фотографирует черным «Никоном», а Чили-На-Дом помогает:
– Улыбнись, гандон. Скажи п-и-и-и-ська. Следующий.
Очередной морпех из очереди становится на колено рядом с маленькой вьетнамской сироткой неустановленного пола. Чили-На-Дом сует в руку пехотинца резиновый батончик «Херши».
– Улыбнись, гандон. Скажи п-и-и-и-ська. Следующий.
Дейтона Дейв делает снимок.
Одной рукой Чили-На-Дом забирает у хряка листок, а другой выхватывает резиновый батончик.
– Следующий!
Сиротка говорит:
– Э, морпех намба ван! Ты! Ты! Дашь ням-ням? Сувенира?
Сиротка цапает рукой батончик и выдергивает его из руки Чили-На-Дом. Он кусает его, но обнаруживает, что внутри всего лишь резина. Пытается содрать обертку, но не может.
– Ням-ням намба тен!
Чили-На-Дом выхватывает резиновый батончик из руки сиротки и швыряет его следующему пехотинцу.
– Поживее там. Вы что, прославиться не хотите? Кто-то из вас, может, семью этого пацана замочил, но в родном твоем городишке все должны знать, что ты крутой морпех с золотым сердцем.
Я говорю своим фирменным голосом Джона Уэйна:
– Слушай сюда, пилигрим. Снова тащимся?
Чили-На-Дом оборачивается, замечает меня и лыбится.
– Привет, Джокер, que pasa? Может, и тащимся, парень, а может и нихрена. Эти гуковские сиротки – крутой народ. Я думаю, половина из них – вьетконговские морпехи.
Сиротка уходит ворча себе под нос, пинает камни на дороге. И вдруг, будто решив доказать, что Чили-На-Дом прав, сиротка останавливается. Он оборачивается и с двух рук одаряет нас средними пальцами. И уходит дальше.
Дейтона Дейв смеется: «Это дитя стрелковой ротой СВА командует. Грохнуть бы его надо».
Я улыбаюсь.
– Образцово работаете, дамочки. Вы оба просто прирожденные крысы.
Чили-На-Дом пожимает плечами.
– Братан! Корпус нас, фасолеедов, в поле не пускает. Мы слишком крутые. На нашем фоне обычные хряки хреново выглядят.
– Как тут, долбят по вам?
– Так точно, – говорит Дейтона Дейв. – Каждую ночь. Так, по нескольку выстрелов. Они типа по нам прикалываются. Ну, а я, само собой, столько успел на счет записать, что сбился уже. Но мне никто не верит! Гуки-то своих покойников с собой утаскивают. Вполне верю, что этот маленький желтый злобный народец питается своими же потерями. Следы крови от утащенных трупов повсюду, а на счет не идут. Ну, и вот, я-то герой, а капитан Джэньюэри заставляет здесь в Микки Мауса играть, вместе с этим нахалом мокрозадым.
– КАПРАЛ ДЖОКЕР!
– СЭР! Пока, ребята. Пойдем, Строп.
Чили-На-Дом толкает Дейтону Дейва в грудь. «Сгоняй-ка в деревню и засувенирь мне сиротку помилее. Только чтобы грязный был, настоящая вонючка».
– ДЖОКЕР!
– АЙ-АЙ, СЭР!
Капитан Джэньюэри сидит в своем фанерном кубрике в глубине хибары информбюро. Капитан Джэньюэри мусолит в зубах незажженную трубку, потому что думает, что так он больше похож на отца-командира. Он не на живот, а на смерть режется в «Монополию» с Мистером Откатом. У Мистера Отката больше Ти-Ай, вьетнамского стажа, чем у любой другой собаки[21] в нашем подразделении. Капитан Джэньюэри не капитан Куиг, но он и не Хэмфри Богарт. Он поднимает серебряный башмачок и передвигает его на Балтик-Авеню, прибирая к рукам всю собственность по пути.
– Покупаю Балтик. И два дома. – Капитан Джэньюэри тянется за бело-фиолетовой купчей на Балтик-Авеню. «Вот и еще одна сфера моей монополии, сержант». Он расставляет на доске зеленые домики.
– Джокер, в Да-Нанге ты боку халявы хватанул, и определенно дошел уже до кондиции, чтобы снова в поле побывать. Топай-ка в Хюэ. СВА захватили город. Там сейчас первый первого в говне.
Я медлю.
– Сэр, не известно ли капитану, кто зарубил мою статью про гаубичный расчет, который замочил целое отделение СВА одним игольчатым снарядом[22]? В Да-Нанге мне одна крыса рассказала, что какой-то полковник мою статью похерил. Какой-то полковник сказал, что игольчатые снаряды – плод моей буйной фантазии, потому что Женевская конвенция классифицирует их как «негуманное оружие», а американские воины не позволяют себе быть негуманными.
Мистер Откат фыркает.
– Негуманное? Милое словечко. Десять тысяч дротиков из нержавеющей стали с оперением. Эти болванки, набитые такими стрелками, действительно превращают гуков в кучи обосранных тряпок. Это так точно.
– У, черт! – говорит капитан Джэньюэри. Он шлепает карточкой по походному столу. – Идешь в тюрьму – прямо в тюрьму – упускаешь куш – не получаешь двести долларов. – Капитан отправляет серебряный башмачок в тюрьму.
– Я знаю, кто похерил твою статью про игольчатый снаряд, Джокер. А вот чего я не знаю, так это кто дает врагам-репортерам наводку каждый раз, когда происходит что-нибудь неприятное – типа того белого Виктор-Чарлевского разведчика, которого замочили на прошлой неделе, из тех, кого собаки называют «Призрачный Блупер». Генерал Моторс готов уже отправить меня в хряки из-за этих утечек информации. Расскажешь? Тогда и я тебе скажу. Заметано?
– Нет. Нет, капитан. Ладно, неважно.
– Намба ван! Два очка! Все путем, Джокер. Тут тебе большой кусок халявы отвалили. – Капитан Джэньюэри достает конверт заказного письма из плотной бумаги и вытаскивает листок, на котором что-то написано затейливыми буквами.
– Поздравляю, сержант Джокер.
Он вручает мне листок.
ПРИВЕТСТВУЮ ВСЕХ ЧИТАЮЩИХ СЕЙ ДОКУМЕНТ: СИМ ДОВОЖУ ДО ВАШЕГО СВЕДЕНИЯ, ЧТО, ОКАЗЫВАЯ ОСОБОЕ ДОВЕРИЕ И ВЫРАЖАЯ УВЕРЕННОСТЬ В ПРЕДАННОСТИ ДЖЕЙМСА Т. ДЕЙВИСА, 2306777/4312, Я ПРОИЗВОЖУ ЕГО В СЕРЖАНТЫ КОРПУСА МОРСКОЙ ПЕХОТЫ СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ АМЕРИКИ...
Изучаю этот листок бумаги. Потом кладу приказ на походный рабочий стол капитана Джэньюэри.
– Намба тен. Ничего не выйдет, сэр.
Капитан Джэньюэри останавливает свой серебряный башмачок на полпути.
– Что ты сказал, сержант?
– Сэр, я поднялся до ранга капрала исключительно за счет собственной военной гениальности, так же как, говорят, Гитлер и Наполеон. Но не сержант я. В душе я всегда буду капралом, им и буду.
– Сержант Джокер, приказываю отставить игры в Микки Мауса. Тебя на Пэррис-Айленде за заслуги в звании повысили. У тебя и в стране отличный послужной список. Стаж в нынешнем звании у тебя достаточный. Заслуживаешь продвижения по службе. Другой войны сейчас нет, сержант. Твоя карьера в морской пехоте -
– Нет сэр. Сначала мы этот народ бомбим, потом фотографируем. Мои статьи – это бумажные пули, летящие в жирное черное сердце коммунизма. Я сражаюсь за то, чтобы в этом мире лицемерие могло спокойно процветать. Мы встретились с врагом, а он, как оказалось – мы сами. Война – выгодное дельце, вкладывайте в нее сыновей. Вьетнам – это когда ни за что не надо извиняться. Arbeit Macht Frei -
– Сержант Джокер!
– Никак нет, господин капитан. Намба тен. Я капрал. Можете меня в тюрягу засадить – это все понятно. Ну, так заприте меня в Портсмутской военно-морской тюрьме и держите там, покуда я не сгнию заживо, но позвольте мне сгнить капралом, сэр. Вы знаете – что надо, я делаю. Я пишу статьи про то, что Вьетнам – это азиатский Эльдорадо, населенный милыми людьми – примитивными, но целеустремленными. Война – это шумный завтрак. Войну есть весело. Она здоровье поправляет. Война излечивает рак – раз и навсегда. Я не убиваю людей. Я пишу. Это хряки убивают, я только наблюдаю. Я всего лишь юный доктор Геббельс. Но я не сержант ... Сэр.
Капитан Джэньюэри опускает серебряный башмачок на Ориентал-Авеню. На Ориентал-Авеню стоит маленький красный пластмассовый отель. Капитан Джэньюэри кривится и отсчитывает 35 долларов в военных платежных чеках. Он вручает Мистеру Откату маленькие цветастые бумажки и передает ему игральные кости.
– Сержант! Я приказываю тебе нашить шевроны, соответствующие твоему званию, и если в следующий раз я их на тебе не увижу, то определенно займусь твоим воспитанием. В хряки захотелось? Если не захотелось, то выполняй приказ и сними неуставной символ пацифизма с формы.
Молчу в ответ.
Капитан Джэньюэри глядит на Стропилу.
– А это еще кто? Докладывай, морпех.
Стропила заикается, никак не может доложить.
Отвечаю за него:
– Это младший капрал Комптон, сэр. Салага из фото.
– Образцово. Добро пожаловать на борт, морпех. Джокер, этой ночью можешь здесь носом посопеть, а с утра направляйся в Хюэ. Завтра сюда Уолтер Кронкайт[23] должен прибыть, поэтому дел у нас будет много. Чили-На-Дом и Дейтона мне тут понадобятся. Но твое задание тоже важное. Генерал Моторс мне лично насчет него звонил. Нам нужны хорошие, четкие фотографии. И мощные подписи к ним. Привези мне снимки мирных жителей из аборигенов, и чтобы они там были после казни, с руками, завязанными за спиной, ну, ты знаешь – заживо похороненные, священники с перерезанными глотками, младенцы убиенные. Хорошие списки потерь противника привези. И не забудь соотношение убитых прикинуть. И вот что еще, Джокер...
– Что, сэр?
– Никаких фотографий с голыми. Только если изувеченные, тогда можно.
– Есть сэр.
– И еще, Джокер...
– Что, сэр?
– Постригись.
– Есть, сэр.
Когда Мистер Откат отпускает руку от своей маленькой серебряной машинки, капитан Джэньюэри восклицает: «Три дома! Три дома! Стоянка, рас-так-так! Это... восемьдесят долларов!»
Мистер Откат выкладывает все деньги, что у него есть. «Я банкрот, капитан. Должен Вам семь баксов».
С говножадной улыбкой на лице капитан Джэньюэри сгребает чеки.
– Не врубаешься ты, как дела делаются, Мистер Откат. Вот были бы у нас в морской пехоте деловые генералы, эта война бы уже закончилась. Секрет победы в этой войне – пиар. Гарри С. Трумэн сказал как-то, что у морской пехоты пропагандистский механизм почти такой же, как у Сталина. Он прав был. Первая жертва войны – правда. Корреспонденты – более действенная сила, чем хряки. Хряки всего лишь убивают противника. А главное – это то, что мы напишем и как сфотографируем. Согласен, историю можно творить кровью и железом, но пишут ее чернилами. Хряки – мастера представления устраивать, но именно мы делаем из них тех, кто они есть. Нижестоящие виды войск любят прикалываться над тем, что каждый взвод морской пехоты идет в бой в сопровождении взвода фотографов-морпехов. Так точно. Морпехи более стойки в бою, потому что легенды, на которые они равняются, у них величественнее.
Капитан Джэньюэри шлепает рукой по большому мешку, который лежит на полу возле стола.
– А вот законченный продукт нашей индустрии. Моя жена любит проявлять интерес к моей работе. Сувенир попросила прислать. Я ей решил гука отправить.
У Стропилы на лице появляется такое странное выражение, что я отворачиваюсь, чтобы на расхохотаться.
– Сэр?
– Что, сержант?
– А где Топ[24]?
– Первому отпуск без выезда из страны дали, в Да-Нанге он. Повидаетесь, когда из Хюэ вернешься. Капитан Джэньюэри смотрит на наручные часы. «Семнадцать ноль-ноль. Хавать пора».
По пути на хавку мы со Стропилой заходим за Чили-На-Дом с Дейтоной Дейвом и Мистером Откатом в хибару рядового и сержантского состава информбюро. Я даю Стропиле повседневную куртку с нашивками 101-ой воздушно-десантной дивизии, пришлепанными тут и там. На моей армейской куртке – знаки 1-ой воздушно-кавалерийской. Я выбираю два потрепанных комплекта армейских петлиц на воротник, и мы нацепляем их.
Теперь у нас новые звания -мы специалисты 5 класса, сержанты сухопутных войск. Чили-На-Дом с Дейтоной Дейвом и Мистер Откат превратились в простых сержантов 9-ой пехотной дивизии.
Мы идем хавать в армейскую столовку. У армейских еда правильная. Торты, ростбифы, мороженное, шоколадное молоко – сплошь одно добро. В нашей собственной столовке дают «Кул-Эйд» и «дерьмо с фанерой» – ломтики жареной говядины на тостах, а на десерт – арахисовое масло и бутерброды с мармеладом.
– Когда Топ обратно будет?
Чили-На-Дом отвечает: «Может, завтра. Джэньюэри снова твоим воспитанием занялся?»
Киваю.
– Служака поганый. Он явно чокнутый. Определенно спятил к гребаной матери. С каждым днем все ненормальнее. Дошел уж до того, что жене в подарок решил вьетнамского жмура послать.
Дейтона говорит:
– Именно так. Но и Топ из служак.
– Но Топ-то хоть достойный человек. Я что имею в виду: в Корпусе он как дома, нас вон заставляет свое дело делать, но он хоть всякими играми в Микки Мауса не достает. Он, когда может, собакам халявы отпускает. Нет, Топ – не служака, он профессиональный морпех. Служаки – это такая порода особая. Служака – это когда человек злоупотребляет властью, которой обладать не достоин. И на гражданке таких полно.
Сержант, начальник армейской столовки с большой сигарой во рту, решает провести выборочную проверку наших документов.
Сержант, начальник армейской столовки с большой сигарой во рту, забирает у нас из рук блестящие столовские подносы и вышвыривает нас из своей столовки.
Мы отступаем в морпеховскую столовку, где едим дерьмо с фанерой, пьем теплый как моча «Кул-Эйд» и болтаем о том, что армейские могли и дать нам засувенирить чего там у них осталось, потому что морской пехоте все равно только такое и достается.
После хавки возвращаемся в нашу хибару, играя по пути в догонялки. Запыхавшись и продолжая смеяться, останавливаемся на минутку, чтобы опустить зеленые нейлоновые пончо, прибитые к хибаре снаружи. Ночью они будут удерживать свет внутри, а дождь – снаружи.
Валяемся на шконках и треплемся. На потолке шестидюймовыми печатными буквами красуется лозунг военных корреспондентов: ВСЕГДА МЫ ПЕРВЫМИ ИДЕМ, СРЕДИ ПОСЛЕДНИХ УЗНАЕМ, И ЖИЗНЬ ГОТОВЫ ПОЛОЖИТЬ ЗА ПРАВО ПРАВДЫ НЕ УЗНАТЬ.
Мистер Откат травит свои байки Стропиле: «Единственная разница между военной байкой и детской сказочкой состоит в том, что сказка начинается „Жили-были...“, а байка начинается „Все это не херня“. Ну так вот, слушай внимательно, салага, потому что все это не херня. Джэньюэри приказал мне играть с ним в „Монополию“. С гребаного утра и до гребаного вечера. Каждый гребаный день недели. Подлей служаки человека нет. Они меня и так обувают, и так, но я пока молчу. Ни слова им не говорю. Откат – п...ц всему, салага. Запомни это. Когда Люки-гуки долбят тебе в спину, а „Фантомы“ хоронят их с помощью бочек с напалмом – это и есть откат. Когда кладешь на человека, отдача будет, рано или поздно, но будет – только сильнее. Вся моя программа из-за служак похерена. Но откат до них еще доберется, рано или поздно. Ради отката я все что хочешь сделаю».
Я смеюсь. «Откат, ты служак так не любишь, потому что сам такой».
Мистер Откат запаливает косяк. «Да ты больше всех с ними корешишься, Джокер. Служаки со служаками только и водятся».
– Никак нет. У меня столько операций, что служаки мне и слово сказать боятся.
– Операций? Чушь. – Мистер Откат поворачивается к Стропиле. – Джокер думает, что зеленая пиздятина в деревне живет, дальше там по дороге. Он и в говне-то ни разу не был. Об этом так просто не расскажешь. Как на «Хастингсе» -
Чили-На-Дом прерывает его: «Откат, ты не был на Операции „Хастингс“. Тебя еще и в стране-то не было».
– Хапни-ка дерьмеца и сдохни, гребаный латино. Крыса. Я был там, парень. Прямо в говне вместе с хряками, парень. У этих мужиков – стержень, понял? Крутые типы. А побудешь в говне рядом с хряками, так побратаешься с ними раз и навсегда, понял?
Я фыркаю.
– Байки.
– Так, значит? Ты в стране сколько пробыл-то, Джокер? А? Сколько Ти-Ай у тебя? Сколько времени в стране, мать твою? А тридцать месяцев не хочешь, крыса? У меня уже тридцать месяцев в стране. Так что был я там, парень.
Я говорю:
– Стропила, не слушай ты всей этой хрени, что Мистер Откат несет. Иногда он думает, что именно он – Джон Уэйн.
– Так точно, – говорит Мистер Откат. – слушай Джокера, салага, слушай. Он знает ti ti – всего ничего. А если чего нового и узнает, так только от меня. Сразу видно, что он в говне никогда не был. Взора у него нет.
Стропила поднимает голову: «Нет чего?»
– Тысячеярдового взора. У морпеха он появляется, когда он чересчур долго в говне пробудет. Ну, типа ты реально видел что-то... по ту сторону. У всех боевых морпехов появляется. И у тебя будет.
Стропила говорил: «Неужели?»
Мистер Откат пару раз пыхает косяком и передает его Чили-На-Дом.
– Давным-давно, когда я сам еще салагой был, я в бога не верил... – Мистер Откат вытаскивает из кармана рубашки зажигалку «Зиппо» и сует ее Стропиле. – Видишь? Тут написано: «Бог! Бог! Мы с тобою заодно, понял?» – Мистер Откат хихикает. Такое впечатление, что он пытает навести взгляд на какой-то далекий предмет. – Да уж, в окопах атеистов не остается. Ты сам молиться начнешь.
Стропила глядит на меня, усмехается, отдает зажигалку Мистеру Откату. «Многому тут у вас научишься».
Я стругаю кусок доски от патронного ящика своим боевым ножом. Вырезаю деревянный штык.
Дейтона Дейв говорит: «Помните то малолетнее гуковское создание, которое хотело батончик съесть? Оно меня укусило. Я же пошел в деревню, сироток подыскать, и в засаду к этому юному Виктор-Чарли попал. Подбежал и чуть кусок руки не отхватил». Дейтона поднимает левую руку, показывая маленькие красные полумесяцы, оставленные зубами. «Там детишки утверждают, что наш ням-ням намба тен. Как бы бешенством не заболеть».
Чили-На-Дом усмехается. Он поворачивается к Стропиле. «Именно так, салага. Ты тут понимаешь, что достаточно просолился, когда банки с консервами начинаешь бросать не детям, а в детей».
Я говорю: «Мне явно снова в говно надо. Столько недель прошло, а я за это время не слышал ни одного выстрела в гневе праведном. Тоска смертная. Как мы в Мире потом к жизни привыкать будем? День без крови – что день без солнечного света».
Чили-На-Дом говорит:
– Не дергайся. Та старая мамасан, что нам одежки стирает, рассказывает такие вещи, что про них даже служаки из разведки не знают. Она говорит, что в Хюэ вся гребаная северовьетнамская армия крепко окопалась в старой крепости, которая зовется Цитадель. Тебе оттуда не вернуться, Джокер. Виктор Чарли попадет тебе прямо в сердце. Корпус отправит твою худосочную задницу домой в алюминиевом ящике за триста долларов, и ты будешь там весь такой разодетый, как служака, на тебя там напялят мундир из парадного комплекта. Только шляпу белую не дадут. И штанов тоже. Штанов они не дают. И все твои школьные приятели, и все родственники, которых ты один хрен никогда не любил, придут на твои похороны, и будут называть тебя добрым христианином, и будут говорить о том, что ты совершил геройский поступок, позволив замочить себя в борьбе за разгром коммунизма, а ты будешь просто лежать себе с холодной жопой, дохлый как селедка".