– Киншоу...
Он проснулся, тотчас сел, открыл глаза в кромешной тьме. Господи Иисусе. Он вспомнил, где он.
– Киншоу...
Голос был где-то позади сарая, его отделяли и странно глушили жестяные стены. Что-то скреблось под самой крышей.
– Киншоу...
Хупер. Киншоу медленно встал. Но не пошел на голос.
– Ты чего делаешь?
Он ждал молча, не дыша.
– Киншоу?
– Сволочь.
Молчанье. Снова скребущий звук. Хупер был где-то позади сарая. Он смеялся.
– Ну что? Страшно одному глядеть в эту темь-темь-темь?
– Нет.
– Врешь.
– Захочу и выйду.
– Как?
– Вот посмотришь.
–Не на таковского напал, выйти можно только из двери, а она заперта, и ключ у меня.
У Киншоу закружилась голова. Ему опять стало жутко, и он завыл, как загнанный зверь.
– Сволочь, сволочь, сволочь... – Он выл все громче.
Хупер выждал, пока он умолкнет. Стены отзвенели эхом. Тогда Хупер сказал:
– Сказано же, тебе не выйти.
– За что ты меня запер? Что я тебе сделал?
– А вот и сделал.
– Что?
– Много чего.
– Нет, нет, нет, я тебя пальцем не тронул! – Он все не мог прийти в себя от чудовищного коварства, от того, что ему так грубо швырнули в лицо договор о перемирии. Леса будто и не было вовсе.
Хупер сказал:
– Может, я просто захотел и тебя запер. Просто надумал. Пора тебя проучить, Киншоу. Может, я выжить тебя хочу.
– Да на кой мне тут оставаться? Больно мне надо жить в твоем вонючем доме и ходить в твою тухлую школу.
– А ну попробуй только – повтори.
Киншоу в темноте стал пробираться на голос. Он сказал отчаянно:
– Это ты все мутишь, это ты все врешь...
– Ключ у меня.
– Ну и пусть. Все равно меня найдут.
– Да где им тебя искать-то, они и не узнают.
– Ничего, найдут.
– А я скажу, что ты опять в лес убежал.
Киншоу подумал, что теперь он пропал, теперь все. Он опустился на четвереньки и начал ощупывать пол. Но пол был цементный, сырой и холодный. Он сел и обхватил руками коленки. Ладно, пусть, будь что будет, не станет он просить у Хупера, чтоб его выпустил, ничего не станет делать, палец о палец не ударит. Главное – не сдаваться.
– Ты пойдешь в ту школу, где я учусь, – протянул Хупер нараспев.
Киншоу смолчал.
– Будешь спать со мной в одной спальне.
– Не буду.
– Будешь, ты же новенький. Со мной приедешь, живешь у нас, и положат тебя со мной как миленького, подумают, что тебе это лучше.
– Ну и пусть.
– А я с нового учебного года буду староста в спальне.
Киншоу похолодел. Он сразу понял, что это правда и что хуже ничего не может быть. Хупер сейчас им помыкает. И там будет помыкать.
– Что хочу, то и сделаю, и все будут плясать под мою дудку. Я их на что угодно могу подбить.
Киншоу заткнул пальцами уши, чтоб не слышать, а сердце у него бухало, бухало. Но голос все равно до него доходил, глухо, как голоса Панча и Джуди. Он будто проваливался обратно в жуткий сон.
– У меня полно друзей. Погоди, увидишь...
– Заткнись, заткнись, заткнись. – Но это у него вышло шепотом, и он был в ужасе, что Хупер не слышит и злорадствует.
– Новеньких-маленьких в погреб сажают.
Киншоу задрал голову.
– Я старше. Это разница.
– Никакой. Я говорю – маленьких. Ты маленький. Мамочкин сыночек. Не беспокойся, тут ужони разберутся.
Киншоу выговорил спокойно:
– Я могу кой-чего рассказать про грозу.
– Рассказывай что хочешь. Кто тебе поверит?
– Почему? Почему мне не поверят? Раз это правда.
Хупер опять засмеялся:
– Ты же будешь новенький. А новеньких не больно слушают, сам, что ли, не знаешь? Новенький не вякнет, пока его не спросят.
Киншоу не ответил. У них в школе с новенькими, наоборот, носились. Киншоу, когда он пошел в школу, только исполнилось семь, а если ты меньше всех, все должны тебе потакать, к чаю тебе дают шоколадное печенье, на ночь тебе рассказывают сказки, с тобой нянчатся.
Что-то скользнуло по крыше, потом плюхнулось. Когда Хупер снова заговорил, голос шел почти с пола.
– Я видел, как ты сюда побежал. Я все вижу.
– Липучка паршивая.
– Никуда ты не денешься, Киншоу, я тебя всегда вижу.
– Думаешь, напугал?
Пауза. Потом:
– А на естествознании дохлых мотыльков резать заставляют.
У Киншоу сжалось горло. Он изо всех сил глотнул.
– Врешь.
– Пожалуйста, не верь. Сам убедишься. Реветь будешь, а все над тобой будут ржать.
Хоть бы Хупер перестал, заткнулся, не говорил ничего больше, он и так измучился тут в темноте, переворачивая в уме каждое его слово. Но он ничего не мог поделать с Хупером, все силы у него уходили на то, чтоб не разораться со страха, злости и тоски, не закричать: «Ой, не надо, не надо, ой не надо, господи, да не хочу я с тобой никуда, я боюсь, я боюсь, мне бы выбраться из этого чертова сарая».
– Ну, я пошел, – сказал Хупер.
Киншоу вонзил ногти в ладони. Он думал: выпусти, выпусти, господи, да выпусти ты меня...
– Киншоу!
– Делай что хочешь.
– Может, там у тебя крыса.
– Нету тут крыс.
– Почему это? С чего ты взял? Ты же не видишь.
– Они шумят, скребутся. Ничего тут нет.
– А мотыльки не шумят. Может, там у тебя полно мотыльков. А. может, летучая мышь вверх ногами под потолком висит, погоди, вот я постучу по стене, она и свалится тебе на голову. Совсем ошалеешь.
У Киншоу от ужаса чуть не вырвался всхлип душил его так, что даже горло заболело. Он глотал его и шептал, причитал:
– Я убью тебя, Хупер, убью, убью, убью.
Вдруг он выкрикнул это вслух и сам до смерти перепугался своего крика.
Долго ни в сарае, ни снаружи не раздавалось ни звука. Киншоу заплакал, он плакал совсем тихо и не утирал слез. Сейчас Хупер снова заведется: «Плакса-вакса, сопля, к мамочке захотелось, утрись слюнявчиком, плакса-вакса...» Ну и пусть. Он долго еще плакал.
Но Хупер, наверно, ушел. В конце концов Киншоу его окликнул, но в ответ не раздалось ни шороха, ни звука.
Теперь он уже боялся встать, боялся подползти к щели под дверью из-за крыс или мотыльков, из-за летучей мыши под потолком, и мало ли что еще водилось в сарае. Стояла тишина. Скоро он снова заплакал, потому что больше нечего было делать, нечем утешиться.
Сперва он услышал шаги по траве, а потом стук и лязг замка. Дверь сарая распахнулась.
Хупер уже снова успел отбежать и крикнул:
– Обед, а ты опаздываешь, живей давай, дурья башка, мы куда-то едем с папой.
Крапива и щавель с хрустом ломались у него под ногами.
Киншоу встал. Ноги онемели и затекли на цементном полу. Он утер лицо рукавом.
Хупер мыл руки над кухонной раковиной. Он сказал: «Мы играли в разбойников» в ответ на веселые расспросы миссис Хелины Киншоу.
Крупные плоские крапины дождя тяжело западали, одна за одной, как пот с неба.
Киншоу очень медленно брел по пустырю.
Глава двенадцатая
Глава тринадцатая
Он проснулся, тотчас сел, открыл глаза в кромешной тьме. Господи Иисусе. Он вспомнил, где он.
– Киншоу...
Голос был где-то позади сарая, его отделяли и странно глушили жестяные стены. Что-то скреблось под самой крышей.
– Киншоу...
Хупер. Киншоу медленно встал. Но не пошел на голос.
– Ты чего делаешь?
Он ждал молча, не дыша.
– Киншоу?
– Сволочь.
Молчанье. Снова скребущий звук. Хупер был где-то позади сарая. Он смеялся.
– Ну что? Страшно одному глядеть в эту темь-темь-темь?
– Нет.
– Врешь.
– Захочу и выйду.
– Как?
– Вот посмотришь.
–Не на таковского напал, выйти можно только из двери, а она заперта, и ключ у меня.
У Киншоу закружилась голова. Ему опять стало жутко, и он завыл, как загнанный зверь.
– Сволочь, сволочь, сволочь... – Он выл все громче.
Хупер выждал, пока он умолкнет. Стены отзвенели эхом. Тогда Хупер сказал:
– Сказано же, тебе не выйти.
– За что ты меня запер? Что я тебе сделал?
– А вот и сделал.
– Что?
– Много чего.
– Нет, нет, нет, я тебя пальцем не тронул! – Он все не мог прийти в себя от чудовищного коварства, от того, что ему так грубо швырнули в лицо договор о перемирии. Леса будто и не было вовсе.
Хупер сказал:
– Может, я просто захотел и тебя запер. Просто надумал. Пора тебя проучить, Киншоу. Может, я выжить тебя хочу.
– Да на кой мне тут оставаться? Больно мне надо жить в твоем вонючем доме и ходить в твою тухлую школу.
– А ну попробуй только – повтори.
Киншоу в темноте стал пробираться на голос. Он сказал отчаянно:
– Это ты все мутишь, это ты все врешь...
– Ключ у меня.
– Ну и пусть. Все равно меня найдут.
– Да где им тебя искать-то, они и не узнают.
– Ничего, найдут.
– А я скажу, что ты опять в лес убежал.
Киншоу подумал, что теперь он пропал, теперь все. Он опустился на четвереньки и начал ощупывать пол. Но пол был цементный, сырой и холодный. Он сел и обхватил руками коленки. Ладно, пусть, будь что будет, не станет он просить у Хупера, чтоб его выпустил, ничего не станет делать, палец о палец не ударит. Главное – не сдаваться.
– Ты пойдешь в ту школу, где я учусь, – протянул Хупер нараспев.
Киншоу смолчал.
– Будешь спать со мной в одной спальне.
– Не буду.
– Будешь, ты же новенький. Со мной приедешь, живешь у нас, и положат тебя со мной как миленького, подумают, что тебе это лучше.
– Ну и пусть.
– А я с нового учебного года буду староста в спальне.
Киншоу похолодел. Он сразу понял, что это правда и что хуже ничего не может быть. Хупер сейчас им помыкает. И там будет помыкать.
– Что хочу, то и сделаю, и все будут плясать под мою дудку. Я их на что угодно могу подбить.
Киншоу заткнул пальцами уши, чтоб не слышать, а сердце у него бухало, бухало. Но голос все равно до него доходил, глухо, как голоса Панча и Джуди. Он будто проваливался обратно в жуткий сон.
– У меня полно друзей. Погоди, увидишь...
– Заткнись, заткнись, заткнись. – Но это у него вышло шепотом, и он был в ужасе, что Хупер не слышит и злорадствует.
– Новеньких-маленьких в погреб сажают.
Киншоу задрал голову.
– Я старше. Это разница.
– Никакой. Я говорю – маленьких. Ты маленький. Мамочкин сыночек. Не беспокойся, тут ужони разберутся.
Киншоу выговорил спокойно:
– Я могу кой-чего рассказать про грозу.
– Рассказывай что хочешь. Кто тебе поверит?
– Почему? Почему мне не поверят? Раз это правда.
Хупер опять засмеялся:
– Ты же будешь новенький. А новеньких не больно слушают, сам, что ли, не знаешь? Новенький не вякнет, пока его не спросят.
Киншоу не ответил. У них в школе с новенькими, наоборот, носились. Киншоу, когда он пошел в школу, только исполнилось семь, а если ты меньше всех, все должны тебе потакать, к чаю тебе дают шоколадное печенье, на ночь тебе рассказывают сказки, с тобой нянчатся.
Что-то скользнуло по крыше, потом плюхнулось. Когда Хупер снова заговорил, голос шел почти с пола.
– Я видел, как ты сюда побежал. Я все вижу.
– Липучка паршивая.
– Никуда ты не денешься, Киншоу, я тебя всегда вижу.
– Думаешь, напугал?
Пауза. Потом:
– А на естествознании дохлых мотыльков резать заставляют.
У Киншоу сжалось горло. Он изо всех сил глотнул.
– Врешь.
– Пожалуйста, не верь. Сам убедишься. Реветь будешь, а все над тобой будут ржать.
Хоть бы Хупер перестал, заткнулся, не говорил ничего больше, он и так измучился тут в темноте, переворачивая в уме каждое его слово. Но он ничего не мог поделать с Хупером, все силы у него уходили на то, чтоб не разораться со страха, злости и тоски, не закричать: «Ой, не надо, не надо, ой не надо, господи, да не хочу я с тобой никуда, я боюсь, я боюсь, мне бы выбраться из этого чертова сарая».
– Ну, я пошел, – сказал Хупер.
Киншоу вонзил ногти в ладони. Он думал: выпусти, выпусти, господи, да выпусти ты меня...
– Киншоу!
– Делай что хочешь.
– Может, там у тебя крыса.
– Нету тут крыс.
– Почему это? С чего ты взял? Ты же не видишь.
– Они шумят, скребутся. Ничего тут нет.
– А мотыльки не шумят. Может, там у тебя полно мотыльков. А. может, летучая мышь вверх ногами под потолком висит, погоди, вот я постучу по стене, она и свалится тебе на голову. Совсем ошалеешь.
У Киншоу от ужаса чуть не вырвался всхлип душил его так, что даже горло заболело. Он глотал его и шептал, причитал:
– Я убью тебя, Хупер, убью, убью, убью.
Вдруг он выкрикнул это вслух и сам до смерти перепугался своего крика.
Долго ни в сарае, ни снаружи не раздавалось ни звука. Киншоу заплакал, он плакал совсем тихо и не утирал слез. Сейчас Хупер снова заведется: «Плакса-вакса, сопля, к мамочке захотелось, утрись слюнявчиком, плакса-вакса...» Ну и пусть. Он долго еще плакал.
Но Хупер, наверно, ушел. В конце концов Киншоу его окликнул, но в ответ не раздалось ни шороха, ни звука.
Теперь он уже боялся встать, боялся подползти к щели под дверью из-за крыс или мотыльков, из-за летучей мыши под потолком, и мало ли что еще водилось в сарае. Стояла тишина. Скоро он снова заплакал, потому что больше нечего было делать, нечем утешиться.
Сперва он услышал шаги по траве, а потом стук и лязг замка. Дверь сарая распахнулась.
Хупер уже снова успел отбежать и крикнул:
– Обед, а ты опаздываешь, живей давай, дурья башка, мы куда-то едем с папой.
Крапива и щавель с хрустом ломались у него под ногами.
Киншоу встал. Ноги онемели и затекли на цементном полу. Он утер лицо рукавом.
Хупер мыл руки над кухонной раковиной. Он сказал: «Мы играли в разбойников» в ответ на веселые расспросы миссис Хелины Киншоу.
Крупные плоские крапины дождя тяжело западали, одна за одной, как пот с неба.
Киншоу очень медленно брел по пустырю.
Глава двенадцатая
Миссис Хелина Киншоу рассеянно перебирала легкие платья у себя в шкафу. Она думала: поедем все в одной машине, будто своей семьей. Он сказал твердо: «Сегодня выходной», он велел ей отдохнуть, и она покорилась, слегка поупиравшись для виду. Ей нравилось, когда мистер Хупер обращался с ней так.
Дождь, в общем, так и не собрался.
Дорога вилась вверх, вверх, тесно зажатая заросшими папоротником холмами, и деревья смыкались над головой. Киншоу не дыша ждал, когда же кончится длинный зеленый туннель и они выйдут на простор, где воздух и солнце. И можно будет бегать, махать руками. Они ехали к замку Лайделл.
Но, только достигнув вершины, дорога сразу побежала вниз, вниз, и ни щелки не было в лиственном своде. Киншоу и Хупер забились в разные углы на заднем сиденье «ровера» и молчали. Киншоу не отрывал глаз от бородавки на левой руке. Он думал: больше я не увижу Броутон-Смита, в жизни не увижу.
Дорога ответвилась влево, и деревья расступились.
Сперва показались развалины замка, а рядом озеро. Вокруг озера шла посыпанная гравием дорожка, а потом, большущей дугой, лежал выстриженный газон. Сзади и по бокам взбегал на крутые склоны бор. Толпились и давили все еще низкие и мутные тучи.
Мистер Хупер выключил мотор, и сразу стало тихо.
– Ну вот, я захватил карты и путеводители, – обернулся он к миссис Хелине Киншоу. – Люблю все делать основательно. – Он теперь меньше ее стеснялся, он привык, что под боком опять женщина.
Миссис Киншоу улыбнулась, и открыла дверцу машины, и весело огляделась, готовясь к восторгам и удивленью. Накануне, в «Уорингсе», он ей сказал:
– Не бойтесь, Чарльз в обиде не будет. Уж я-то не стану делать между мальчиками различия.
Киншоу прошел на несколько шагов вперед, от них подальше. Он совсем иначе представлял себе это место, думал – тут просторно и пусто. Оказалось, здесь жутко. Похоже на тот сон. Он посмотрел на озеро. Вода была очень тихая.
– Чего делать будешь?
Киншоу взглянул на него холодно.
– Наверх полезу.
Они забрались в разрушенный замок. Стены стояли еще очень высокие, и остатки лестниц обрывались ни с того ни с сего, так что с них можно было оступиться в воздух, или перешагнуть на парапет, или перебраться на колонны, усеченные плоско, как камни, по которым вброд переходят ручей. Цвета сырого песка, обломки шершавились под рукою, кроме тех мест, где из щелей пробились лишайник и мох.
– Спорим, слабо тебе высоко забраться.
Киншоу только улыбнулся. Он уверенно переступал с камня на камень по углу стены. Он хотел забраться повыше и добраться до башни.
Хупер следил за ним снизу.
– Свалишься.
Киншоу не ответил. Он ступал твердо, не спеша, он не боялся высоты. Он взглянул вниз. Хупер был прямо под ним. Киншоу помахал рукой:
– А ты чего же?
Голос отозвался от замковых стен. Хупер вынул перочинный ножик и стал вырезать на камне свое имя.
– Смотри, застукают. Это запрещается. Тебя в тюрьму посадят.
Хупер продолжал карябать.
Здесь стены сужались. Киншоу пошел на четвереньках, очень медленно, руками щупая опору. Все щели между камнями тут наново заделали замазкой.
Вот стена поднялась, примерно на фут. Он изловчился, шагнул вверх, встал и огляделся. За замком он видел плоскую траву, и озеро, и маму с мистером Хупером, они сидели на дальнем берегу, на лавочке. Он был высоко-высоко над ними, такой большой и сильный, и ему было совсем не страшно, здесь никто не мог его тронуть. Он думал: «Вот это да, я их не боюсь, что они мне сделают, не боюсь, не боюсь». У него голова пошла кругом, он упивался свободой. Только руку протянуть – и можно дотронуться до неба.
Но даже тут было жарко и душно.
Он крикнул вниз, Хуперу:
– Я лучник, я первый воин замка! Могу одной стрелой тебя убить.
Хупер поднял голову.
– Чур, я в замке король! – Киншоу размахивал руками и пританцовывал на стене. Если пройти еще немножко – будет обрыв. А если через него перепрыгнуть – попадешь на парапет, ведущий к башне.
Далеко внизу крошечные фигурки – мама и мистер Хупер – махали ему, делали знаки. Он подумал: «А ну вас знаете куда», а потом он вдруг крикнул это вслух, изо всей мочи. Он знал, что расслышит его только Хупер.
Хупер сказал:
– Лучше спускайся, хвальба, а то свалишься, башку расшибешь.
– Пошел ты знаешь куда? Не свалюсь я.
В школе он влезал ночью на крышу концертного зала, забирался по плющу с одного этажа на другой, мог достать воронье гнездо с верхушки вяза у южных ворот. До него никому такое не удавалось. Это было его единственное отличие.
Прикидывая, как бы перепрыгнуть обрыв, Киншоу сообразил, что Хупер стоит внизу, потому что боится. Он глянул вниз из-за края парапета – Хупер толокся между колоннами при входе. Он посмотрел вверх, поймал взгляд Киншоу и тут же отвел глаза.
– Боится... – шепнул Киншоу, – это точно...
Он ждал. Хупер крикнул:
– Я тоже могу подняться, только охота была!
– Ну, поднимайся.
– А вот эта лестница в подземелье ведет. Слабо тебе по ней спуститься.
– Ты давай не виляй, Хупер. Это тебе слабо подняться.
Киншоу без предупрежденья перепрыгнул с камня одной стены на камень другой и стал на выступ. Тут еле умещались ноги. Хупер внизу глотнул воздух. Он задрал голову, и глаза, ноздри и рот были как черные смородины на белом лице. Киншоу крикнул:
– Спорим, тебе на стену даже ступить слабо!
Хупер отвернулся и зашагал через открытое пространство. Он прошел под развалинами арки к лестнице. И Киншоу потерял его из виду.
Он жадно оглядел башню. Добраться бы до нее, до самого верха, и оттуда смотреть. Если раздобыть телескоп, можно все увидеть кругом, на долгие мили. Он вообразил вражьих всадников, грохочущих по траве к замку, сотни всадников, теснящихся впереди и веером рассыпающихся сзади. А по стенам, у бойниц, на башенках их стерегут лучники.
Но ничего этого нет. И на башню не забраться. Он оглядел темные пихты на склонах вокруг озера и маму с мистером Хупером, снова занятых только друг другом. Он подумал: я выше вас, я выше всех на свете. Но только неправда это.
Ему вдруг стало грустно, его одурачила радость, которая нашла на него, когда он стал подниматься, а теперь исчезла. Он начал осторожно повертываться, готовясь к спуску. И тут он увидел, что под ним, на уступе, качается Хупер.
– А ты чего?
– Думал, слабо мне?
– Ты же в подземелье собрался.
– Нет, там решетка стоит, заперто. И я надумал подняться.
Киншоу надо было перелезть через выступ стены, спуститься и потом по закраине дойти до Хупера. Он стал на четвереньки, обнял стену, лег на нее животом и прыгнул. Прыгать вниз надо только так: сперва сбросить ноги и не отпускать рук от верхнего уступа, пока не прижмешься как следует пузом к стене. А там – раз-два-три – скок! Он уже на этом деле собаку съел. Главное – не спешить.
Наконец, он добрался до Хупера.
Он сказал:
– Я спускаюсь. Может, они пикник затеяли.
Хупер не ответил.
– Пошли. Ты как хочешь, а мне тут надоело. Больше не на что смотреть. Тоска.
Хупер не шелохнулся. Киншоу вгляделся ему в лицо. Оно было землистое.
– Господи, да что это с тобой? Тошнит?
Никакого ответа.
– Слушай, сперва ты иди, мне тебя не обойти – узко.
– Не могу.
– Почему? Ушибся, что ли? Ну, иди!
– Нет.
– Да ты чего?
– Сам иди, а я за тобой.
Киншоу вздохнул.
– Вот балда! Сказано же тебе. Ты меня запер. А другого спуска нету. Не можешь ты за мной идти.
Он вспомнил, что тут очень высоко. Раньше он про это не думал, ему было все равно. Он никогда про это не думал, ему любая высота была нипочем.
– Хватит сопли распускать, ты шевелись, а, Хупер.
– Не могу я, не могу, я упаду.
– Тьфу ты! Идиот! И на фига ты полез?
Хупер ошалело на него уставился. Обычно только он сам ругался.
– Ну, зачем полез?
Хупер кинул на него беспомощный взгляд. Он вцепился в стену изо всех сил, так, что даже побелели костяшки пальцев.
– Воображала несчастная!
– Это все ты! Ты меня на слабо словил.
– Не ври.
– Упаду я, упаду, Киншоу, руки соскользнут. – Голос у него стал тонкий и срывался от страха.
Киншоу обождал немного. Потом сказал:
– Слушай-ка. Лучше делай, как я говорю, потому что я знаю, как спускаться, а ты нет, и ты боишься, а я нет. Делай все, как я говорю, ясно?
– Да.
– Порядок. Значит, сперва руки отпусти.
– Нет, не могу.
– Надо.
– Нет, я сразу свалюсь, правда, Киншоу.
– Помалкивай и делай, как тебе сказано.
– Не могу я.Господи, ну погоди ты. Лучше ты иди первый, а я за тебя ухвачусь, ну почему так нельзя?
– Потому что места нету.Сколько еще повторять?
– Если свалюсь, я разобьюсь насмерть.
– Отпусти руки, Хупер.
Молчанье. Оба застыли.
– Хупер... – голос Киншоу отозвался от стен.
Очень медленно, палец за пальцем, Хупер стал отрывать руки от камня.
– Дай честное слово, что я не упаду, ну дай честное слово.
– Не упадешь, если будешь слушаться.
– Дай честное слово.
– Ох, господи, ты балда, Хупер. Ладно, даю честное слово. Ну, а теперь открой глаза.
– Нет.
– Открой глаза.
– Не хочу, не хочу. Боюсь вниз смотреть.
– А ты и не смотри. Смотри себе под ноги и думай, как лучше ступать.
Хупер открыл глаза, и тут же его взгляд приковался к земле. Он шепнул: «Ох, господи», снова закрыл глаза и зажмурился изо всех сил. Он не двигался с места.
Киншоу разглядел темное мокрое пятно на джинсах у Хупера. Еще секунда – и по ноге потекла тонкая струйка и закапала на камень.
Он вдруг подумал: я же могу его убить, могу свалить, да его только тронь, только взгляни на него, только скажи ему, чтоб шагнул как не надо. Я король, я король, я могу из него веревки вить, он мне что угодно пообещает. Здесь я король.
Но за последние дни он убедился, что его власть – всегда временная. Например, в грозу или когда Хупер свалился в воду и расшиб голову и потом, когда его мучили кошмары. Но только менялась обстановка – и все делалось прежним, в общем-то нормальным, как уже стало казаться самому Киншоу.
Он был на полголовы выше Хупера и стоял уступом выше на стене замка. Их глаза встретились. Хупер понял. Он прохныкал:
– Не надо, не надо...
Киншоу молчал. Он видел, как мама и мистер Хупер, сидя на зеленой скамеечке, что-то говорили друг другу, говорили. «Я что угодно могу с ним сделать. Могу убить».
Он вспомнил темноту сарая, и липкое тельце непонятного насекомого, которое он раздавил тогда, и голос Хупера, издевавшийся над ним за жестяными стенами, и старый запах поросячьего кала, и гадкий сон про кукол. Он подумал: «Я в замке король. Что хочу, то с ним и сделаю».
Он знал, что ничего он с ним не сделает. А будет вот что: ему придется обхватить Хупера и осторожно его вести, и пусть Хупер не открывает глаз, раз ему так охота, и подчиняется его приказам, и шаг за шагом спускается вниз. И не дай бог нечаянно спугнуть его движеньем или словом.
Киншоу протянул руку. Хупер в ужасе дернулся, шагнул назад, качнулся и упал.
Дождь, в общем, так и не собрался.
Дорога вилась вверх, вверх, тесно зажатая заросшими папоротником холмами, и деревья смыкались над головой. Киншоу не дыша ждал, когда же кончится длинный зеленый туннель и они выйдут на простор, где воздух и солнце. И можно будет бегать, махать руками. Они ехали к замку Лайделл.
Но, только достигнув вершины, дорога сразу побежала вниз, вниз, и ни щелки не было в лиственном своде. Киншоу и Хупер забились в разные углы на заднем сиденье «ровера» и молчали. Киншоу не отрывал глаз от бородавки на левой руке. Он думал: больше я не увижу Броутон-Смита, в жизни не увижу.
Дорога ответвилась влево, и деревья расступились.
Сперва показались развалины замка, а рядом озеро. Вокруг озера шла посыпанная гравием дорожка, а потом, большущей дугой, лежал выстриженный газон. Сзади и по бокам взбегал на крутые склоны бор. Толпились и давили все еще низкие и мутные тучи.
Мистер Хупер выключил мотор, и сразу стало тихо.
– Ну вот, я захватил карты и путеводители, – обернулся он к миссис Хелине Киншоу. – Люблю все делать основательно. – Он теперь меньше ее стеснялся, он привык, что под боком опять женщина.
Миссис Киншоу улыбнулась, и открыла дверцу машины, и весело огляделась, готовясь к восторгам и удивленью. Накануне, в «Уорингсе», он ей сказал:
– Не бойтесь, Чарльз в обиде не будет. Уж я-то не стану делать между мальчиками различия.
Киншоу прошел на несколько шагов вперед, от них подальше. Он совсем иначе представлял себе это место, думал – тут просторно и пусто. Оказалось, здесь жутко. Похоже на тот сон. Он посмотрел на озеро. Вода была очень тихая.
– Чего делать будешь?
Киншоу взглянул на него холодно.
– Наверх полезу.
Они забрались в разрушенный замок. Стены стояли еще очень высокие, и остатки лестниц обрывались ни с того ни с сего, так что с них можно было оступиться в воздух, или перешагнуть на парапет, или перебраться на колонны, усеченные плоско, как камни, по которым вброд переходят ручей. Цвета сырого песка, обломки шершавились под рукою, кроме тех мест, где из щелей пробились лишайник и мох.
– Спорим, слабо тебе высоко забраться.
Киншоу только улыбнулся. Он уверенно переступал с камня на камень по углу стены. Он хотел забраться повыше и добраться до башни.
Хупер следил за ним снизу.
– Свалишься.
Киншоу не ответил. Он ступал твердо, не спеша, он не боялся высоты. Он взглянул вниз. Хупер был прямо под ним. Киншоу помахал рукой:
– А ты чего же?
Голос отозвался от замковых стен. Хупер вынул перочинный ножик и стал вырезать на камне свое имя.
– Смотри, застукают. Это запрещается. Тебя в тюрьму посадят.
Хупер продолжал карябать.
Здесь стены сужались. Киншоу пошел на четвереньках, очень медленно, руками щупая опору. Все щели между камнями тут наново заделали замазкой.
Вот стена поднялась, примерно на фут. Он изловчился, шагнул вверх, встал и огляделся. За замком он видел плоскую траву, и озеро, и маму с мистером Хупером, они сидели на дальнем берегу, на лавочке. Он был высоко-высоко над ними, такой большой и сильный, и ему было совсем не страшно, здесь никто не мог его тронуть. Он думал: «Вот это да, я их не боюсь, что они мне сделают, не боюсь, не боюсь». У него голова пошла кругом, он упивался свободой. Только руку протянуть – и можно дотронуться до неба.
Но даже тут было жарко и душно.
Он крикнул вниз, Хуперу:
– Я лучник, я первый воин замка! Могу одной стрелой тебя убить.
Хупер поднял голову.
– Чур, я в замке король! – Киншоу размахивал руками и пританцовывал на стене. Если пройти еще немножко – будет обрыв. А если через него перепрыгнуть – попадешь на парапет, ведущий к башне.
Далеко внизу крошечные фигурки – мама и мистер Хупер – махали ему, делали знаки. Он подумал: «А ну вас знаете куда», а потом он вдруг крикнул это вслух, изо всей мочи. Он знал, что расслышит его только Хупер.
Хупер сказал:
– Лучше спускайся, хвальба, а то свалишься, башку расшибешь.
– Пошел ты знаешь куда? Не свалюсь я.
В школе он влезал ночью на крышу концертного зала, забирался по плющу с одного этажа на другой, мог достать воронье гнездо с верхушки вяза у южных ворот. До него никому такое не удавалось. Это было его единственное отличие.
Прикидывая, как бы перепрыгнуть обрыв, Киншоу сообразил, что Хупер стоит внизу, потому что боится. Он глянул вниз из-за края парапета – Хупер толокся между колоннами при входе. Он посмотрел вверх, поймал взгляд Киншоу и тут же отвел глаза.
– Боится... – шепнул Киншоу, – это точно...
Он ждал. Хупер крикнул:
– Я тоже могу подняться, только охота была!
– Ну, поднимайся.
– А вот эта лестница в подземелье ведет. Слабо тебе по ней спуститься.
– Ты давай не виляй, Хупер. Это тебе слабо подняться.
Киншоу без предупрежденья перепрыгнул с камня одной стены на камень другой и стал на выступ. Тут еле умещались ноги. Хупер внизу глотнул воздух. Он задрал голову, и глаза, ноздри и рот были как черные смородины на белом лице. Киншоу крикнул:
– Спорим, тебе на стену даже ступить слабо!
Хупер отвернулся и зашагал через открытое пространство. Он прошел под развалинами арки к лестнице. И Киншоу потерял его из виду.
Он жадно оглядел башню. Добраться бы до нее, до самого верха, и оттуда смотреть. Если раздобыть телескоп, можно все увидеть кругом, на долгие мили. Он вообразил вражьих всадников, грохочущих по траве к замку, сотни всадников, теснящихся впереди и веером рассыпающихся сзади. А по стенам, у бойниц, на башенках их стерегут лучники.
Но ничего этого нет. И на башню не забраться. Он оглядел темные пихты на склонах вокруг озера и маму с мистером Хупером, снова занятых только друг другом. Он подумал: я выше вас, я выше всех на свете. Но только неправда это.
Ему вдруг стало грустно, его одурачила радость, которая нашла на него, когда он стал подниматься, а теперь исчезла. Он начал осторожно повертываться, готовясь к спуску. И тут он увидел, что под ним, на уступе, качается Хупер.
– А ты чего?
– Думал, слабо мне?
– Ты же в подземелье собрался.
– Нет, там решетка стоит, заперто. И я надумал подняться.
Киншоу надо было перелезть через выступ стены, спуститься и потом по закраине дойти до Хупера. Он стал на четвереньки, обнял стену, лег на нее животом и прыгнул. Прыгать вниз надо только так: сперва сбросить ноги и не отпускать рук от верхнего уступа, пока не прижмешься как следует пузом к стене. А там – раз-два-три – скок! Он уже на этом деле собаку съел. Главное – не спешить.
Наконец, он добрался до Хупера.
Он сказал:
– Я спускаюсь. Может, они пикник затеяли.
Хупер не ответил.
– Пошли. Ты как хочешь, а мне тут надоело. Больше не на что смотреть. Тоска.
Хупер не шелохнулся. Киншоу вгляделся ему в лицо. Оно было землистое.
– Господи, да что это с тобой? Тошнит?
Никакого ответа.
– Слушай, сперва ты иди, мне тебя не обойти – узко.
– Не могу.
– Почему? Ушибся, что ли? Ну, иди!
– Нет.
– Да ты чего?
– Сам иди, а я за тобой.
Киншоу вздохнул.
– Вот балда! Сказано же тебе. Ты меня запер. А другого спуска нету. Не можешь ты за мной идти.
Он вспомнил, что тут очень высоко. Раньше он про это не думал, ему было все равно. Он никогда про это не думал, ему любая высота была нипочем.
– Хватит сопли распускать, ты шевелись, а, Хупер.
– Не могу я, не могу, я упаду.
– Тьфу ты! Идиот! И на фига ты полез?
Хупер ошалело на него уставился. Обычно только он сам ругался.
– Ну, зачем полез?
Хупер кинул на него беспомощный взгляд. Он вцепился в стену изо всех сил, так, что даже побелели костяшки пальцев.
– Воображала несчастная!
– Это все ты! Ты меня на слабо словил.
– Не ври.
– Упаду я, упаду, Киншоу, руки соскользнут. – Голос у него стал тонкий и срывался от страха.
Киншоу обождал немного. Потом сказал:
– Слушай-ка. Лучше делай, как я говорю, потому что я знаю, как спускаться, а ты нет, и ты боишься, а я нет. Делай все, как я говорю, ясно?
– Да.
– Порядок. Значит, сперва руки отпусти.
– Нет, не могу.
– Надо.
– Нет, я сразу свалюсь, правда, Киншоу.
– Помалкивай и делай, как тебе сказано.
– Не могу я.Господи, ну погоди ты. Лучше ты иди первый, а я за тебя ухвачусь, ну почему так нельзя?
– Потому что места нету.Сколько еще повторять?
– Если свалюсь, я разобьюсь насмерть.
– Отпусти руки, Хупер.
Молчанье. Оба застыли.
– Хупер... – голос Киншоу отозвался от стен.
Очень медленно, палец за пальцем, Хупер стал отрывать руки от камня.
– Дай честное слово, что я не упаду, ну дай честное слово.
– Не упадешь, если будешь слушаться.
– Дай честное слово.
– Ох, господи, ты балда, Хупер. Ладно, даю честное слово. Ну, а теперь открой глаза.
– Нет.
– Открой глаза.
– Не хочу, не хочу. Боюсь вниз смотреть.
– А ты и не смотри. Смотри себе под ноги и думай, как лучше ступать.
Хупер открыл глаза, и тут же его взгляд приковался к земле. Он шепнул: «Ох, господи», снова закрыл глаза и зажмурился изо всех сил. Он не двигался с места.
Киншоу разглядел темное мокрое пятно на джинсах у Хупера. Еще секунда – и по ноге потекла тонкая струйка и закапала на камень.
Он вдруг подумал: я же могу его убить, могу свалить, да его только тронь, только взгляни на него, только скажи ему, чтоб шагнул как не надо. Я король, я король, я могу из него веревки вить, он мне что угодно пообещает. Здесь я король.
Но за последние дни он убедился, что его власть – всегда временная. Например, в грозу или когда Хупер свалился в воду и расшиб голову и потом, когда его мучили кошмары. Но только менялась обстановка – и все делалось прежним, в общем-то нормальным, как уже стало казаться самому Киншоу.
Он был на полголовы выше Хупера и стоял уступом выше на стене замка. Их глаза встретились. Хупер понял. Он прохныкал:
– Не надо, не надо...
Киншоу молчал. Он видел, как мама и мистер Хупер, сидя на зеленой скамеечке, что-то говорили друг другу, говорили. «Я что угодно могу с ним сделать. Могу убить».
Он вспомнил темноту сарая, и липкое тельце непонятного насекомого, которое он раздавил тогда, и голос Хупера, издевавшийся над ним за жестяными стенами, и старый запах поросячьего кала, и гадкий сон про кукол. Он подумал: «Я в замке король. Что хочу, то с ним и сделаю».
Он знал, что ничего он с ним не сделает. А будет вот что: ему придется обхватить Хупера и осторожно его вести, и пусть Хупер не открывает глаз, раз ему так охота, и подчиняется его приказам, и шаг за шагом спускается вниз. И не дай бог нечаянно спугнуть его движеньем или словом.
Киншоу протянул руку. Хупер в ужасе дернулся, шагнул назад, качнулся и упал.
Глава тринадцатая
Потом Киншоу особенно ясно запомнил одно – про него забыли.
Все происходило как на киноленте, которую запустили очень медленно, а потом остановили совсем. Хупер будто падал и падал без конца, даже как-то красиво выбросив вперед руку. Наверное, тут высота была не больше, чем на крыше в «Уорингсе», но он удивительно долго летел.
На секунду все остановилось. Киншоу видел траву, и тихое озеро, и маму с мистером Хупером на скамейке, и тело Хупера, распластанное под стеной замка. Все замерло. Он смотрел вниз и будто парил в вышине, как божество или птица.
Потом все задвигалось очень быстро, как в ускоренной съемке, взрослые бросились по тропке через газон, семенящей, не своей, дрыгающей побежкой. Откуда-то явился человек в форме. На форменной фуражке у него была бляха. Они щебетали хором, как птицы, и бежали к Хуперу.
Киншоу поразительно спокойно стоял и на них смотрел. За холмами по низким серым тучам прошелся гром.
Под конец Киншоу стал думать, что про него вообще не вспомнят. Принесли одеяла, мистер Хупер метнулся к машине и вернулся с кем-то еще, приехала «скорая помощь». А Киншоу не двигаясь стоял на уступе. На него не смотрели, его не звали.
Вот Хупера положили на носилки. Глаза у него были закрыты, крови Киншоу не заметил. Потом его понесли к «скорой помощи» – целой маленькой процессией. Снова тускло раскатился гром.
Он не сомневался, что Хупер умер. Видно было, что он мертвый, он тяжело мотался из стороны в сторону, как тот кролик в Крутой чаще. И еще Киншоу не сомневался, что это он виноват, он его убил. Протянул руку, и Хупер подумал, что он хочет его толкнуть. Вообще-то, у него же были такие мысли, он же этого хотел.А если чего-то захочешь, потом от тебя уже ничего не зависит, к тебе это липнет вроде бородавок. Правда, он потом передумал и протянул руку, чтоб помочь Хуперу, но это не считается. Хупер упал. Издалека, наверное, казалось, будто он его толкнул. Интересно, что ему теперь будет.
Потом он увидел маму, она махала руками и кричала что-то, только он не расслышал.
Киншоу стал медленно спускаться с замка.
Назад, в «Уорингс», они с мамой возвращались на машине мистера Хупера. Ехали медленно. Киншоу смотрел из окна. Он пересчитал все деревья в длинном зеленом туннеле. У некоторых корни выбрались из-под земли, толстые, скрюченные и блестящие.
Интересно, каково было Хуперу лететь, понял он, как долго падает, или нет, больно он ударился об траву или не очень. Может, и не больно вовсе, может, он одну секунду-то и прожил и сразу умер, даже боли не почувствовал.
В его памяти всплыл актовый зал и громкий голос Лесажа: «И душа его отлетела».
Он каждую мелочь запомнил. За окном шел снег, он сидел возле крашенной в кремовый цвет батареи. Между металлическими ребрами были мутные черные следы от каучуковых подошв. Он смотрел на валящие хлопья, чтобы не смотреть на Лесажа. Лесаж его изводил. Вечно гонял Киншоу по глупым, ненужным делам, заставляя топать из конца в конец школы. Когда он возвращался, Лесаж кормил его шоколадом, квадратик за квадратиком вынимая из синей жестянки. Лесаж был заместитель старосты выпускного класса.
Как-то раз он велел Киншоу лечь на пол в кабинете. Больше там никого не было. Киншоу подумал, что он собирается его бить, и стал отчаянно припоминать, какой он мог совершить ужасный проступок.
– Закрой глаза, – велел Лесаж. Он послушался. Ему тогда было восемь, он ходил во второй класс и очень хотел всем угодить, хотел, чтобы его хвалили.
Лесаж. ничего ему не сделал. Электрические часы на стене скрежетали долго, а Киншоу все лежал. Когда он с опаской открыл глаза, Лесаж стоял и смотрел на него с совершенно неподвижным лицом.
Он сказал:
– Ладно, иди.
Киншоу сперва будто прирос к полу.
– Ну вставай, тебе еще уроки учить.
– А... да. Да.
Он вскочил и убежал поскорей, пока Лесаж не передумал. Слу чай был неприятный. Он старался все забыть. Но у него не выходило. Не очень выходило. Когда встречал Лесажа, он не мог отвести от него глаза. И голос Лесажа он все время помнил. Низкий такой, и он как-то баюкал, колыхался ритмично – вверх-вниз. Лесаж всегда читал в актовом зале на рождество, и в день основания школы, и еще по крайней мере раз в четверти.
«И душа его отлетела».
Киншоу сидел по-турецки на деревянном полу, как все, и глядел на валящий снег, а в голове у него ясно рисовалось то, что тогда произошло. Надо только услышать голос Лесажа. Как услышишь его, так и вспоминаешь.
Лесажа с королевской стипендией послали в Итон, а больше никогда никого из их школы не посылали. Его имя золотом написали на мраморной доске. Лесаж. У Киншоу так и не вышло – забыть. «И душа его отлетела».
Он стоял на стене замка, и это случилось с Хупером, душа его отлетела. И ничего не было, только долгий, тихий лет вниз, а потом неподвижность, распластанные, тяжелые руки и ноги.
Они все еще очень медленно ехали, но уже выехали из зеленого туннеля на дорогу к поселку. По полю, как динозавр, пробирался комбайн, и пшеница исчезала у него в багровой утробе.
Мама совсем с ним не разговаривала. Он поглядывал на нее украдкой. Она хмурилась, и кусала губы, и отстранялась от руля, как будто боялась этой машины.
Он не дождался, когда она начнет его ругать, не вытерпел. Он сказал:
– Я его не толкал,я его даже не трогал. – Он не узнал собственного голоса.
– Очень, очень глупо, что ты вообще туда полез, Чарльз. Но сейчас не надо об этом.
Он удивился – почему не надо? Он ужасно хотел, чтобы она все поняла.
– Я его не толкал. Я хотел помочь ему спускаться, а то он боялся, он без меня спуститься не мог.
Она слегка привалилась к нему, ведя машину на повороте. Киншоу выкрикнул:
– Он сам виноват!
– Ну ладно, милый, ладно. Ты ужасно переволновался.
– Хупер просто дурак. И хвальба. Нечего было так высоко залезать.
– Чарльз, милый, по-моему, сейчас не время говорить гадости про Эдмунда, правда? Я очень рада, что ты осознал, как глупо было туда лезть. Мы с мистером Хупером кричали тебе, кричали, но все без толку, ты нарочно не замечал. Это очень, очень скверно. Теперь-то уж поздно, с Эдмундом случилась беда. Мне прежде всего стыдно, что ты не сообразил, до чего можно доиграться.
– Да я-то при чем? Я уже сказал. Это все он. Я могу куда угодно залезть, на любую высоту, на какую хочешь высоту. Я выше всех в школе забирался.
– Ну, и нечем хвастаться, тебе просто повезло, что ты до сих пор не свалился.
– Да нет же, со мной все нормально, потому что я не боюсь,а Хупер боится и никуда не может залезть, на стул, наверно, и то не может, потому что дрожит как маленький.
– Чарльз, я ведь тебе уже говорила, что самый смелый вовсе не тот, кто ничего не боится, ты разве не помнишь?
Киншоу чуть не заплакал. Бесполезно говорить, невозможно растолковать правду, и как ей объяснишь свои мысли? Тверди не тверди, что не толкал он Хупера, что тот сам виноват, что, когда не боишься, можно куда угодно залезть, а вот когда боишься, тут же свалишься. Она и слушать не станет, она не поверит. И придется ему сдаться, он всегда в конце концов сдавался.
Они приехали. Ему хотелось спросить, что ему будет, и как с Хупером – его сразу положат в гроб или нет, – и куда его отправят сейчас, пока не похоронят Хупера. Хотелось спросить: а покажут мне мертвого Хупера?
Он ничего не спросил.
– Ну вот, сейчас ты выпьешь горячего молочка и посидишь спокойно, Чарльз. Ты остаешься с миссис Боуленд.
Они стояли в темном, обшитом деревом холле. Он молча на нее смотрел.
Все происходило как на киноленте, которую запустили очень медленно, а потом остановили совсем. Хупер будто падал и падал без конца, даже как-то красиво выбросив вперед руку. Наверное, тут высота была не больше, чем на крыше в «Уорингсе», но он удивительно долго летел.
На секунду все остановилось. Киншоу видел траву, и тихое озеро, и маму с мистером Хупером на скамейке, и тело Хупера, распластанное под стеной замка. Все замерло. Он смотрел вниз и будто парил в вышине, как божество или птица.
Потом все задвигалось очень быстро, как в ускоренной съемке, взрослые бросились по тропке через газон, семенящей, не своей, дрыгающей побежкой. Откуда-то явился человек в форме. На форменной фуражке у него была бляха. Они щебетали хором, как птицы, и бежали к Хуперу.
Киншоу поразительно спокойно стоял и на них смотрел. За холмами по низким серым тучам прошелся гром.
Под конец Киншоу стал думать, что про него вообще не вспомнят. Принесли одеяла, мистер Хупер метнулся к машине и вернулся с кем-то еще, приехала «скорая помощь». А Киншоу не двигаясь стоял на уступе. На него не смотрели, его не звали.
Вот Хупера положили на носилки. Глаза у него были закрыты, крови Киншоу не заметил. Потом его понесли к «скорой помощи» – целой маленькой процессией. Снова тускло раскатился гром.
Он не сомневался, что Хупер умер. Видно было, что он мертвый, он тяжело мотался из стороны в сторону, как тот кролик в Крутой чаще. И еще Киншоу не сомневался, что это он виноват, он его убил. Протянул руку, и Хупер подумал, что он хочет его толкнуть. Вообще-то, у него же были такие мысли, он же этого хотел.А если чего-то захочешь, потом от тебя уже ничего не зависит, к тебе это липнет вроде бородавок. Правда, он потом передумал и протянул руку, чтоб помочь Хуперу, но это не считается. Хупер упал. Издалека, наверное, казалось, будто он его толкнул. Интересно, что ему теперь будет.
Потом он увидел маму, она махала руками и кричала что-то, только он не расслышал.
Киншоу стал медленно спускаться с замка.
Назад, в «Уорингс», они с мамой возвращались на машине мистера Хупера. Ехали медленно. Киншоу смотрел из окна. Он пересчитал все деревья в длинном зеленом туннеле. У некоторых корни выбрались из-под земли, толстые, скрюченные и блестящие.
Интересно, каково было Хуперу лететь, понял он, как долго падает, или нет, больно он ударился об траву или не очень. Может, и не больно вовсе, может, он одну секунду-то и прожил и сразу умер, даже боли не почувствовал.
В его памяти всплыл актовый зал и громкий голос Лесажа: «И душа его отлетела».
Он каждую мелочь запомнил. За окном шел снег, он сидел возле крашенной в кремовый цвет батареи. Между металлическими ребрами были мутные черные следы от каучуковых подошв. Он смотрел на валящие хлопья, чтобы не смотреть на Лесажа. Лесаж его изводил. Вечно гонял Киншоу по глупым, ненужным делам, заставляя топать из конца в конец школы. Когда он возвращался, Лесаж кормил его шоколадом, квадратик за квадратиком вынимая из синей жестянки. Лесаж был заместитель старосты выпускного класса.
Как-то раз он велел Киншоу лечь на пол в кабинете. Больше там никого не было. Киншоу подумал, что он собирается его бить, и стал отчаянно припоминать, какой он мог совершить ужасный проступок.
– Закрой глаза, – велел Лесаж. Он послушался. Ему тогда было восемь, он ходил во второй класс и очень хотел всем угодить, хотел, чтобы его хвалили.
Лесаж. ничего ему не сделал. Электрические часы на стене скрежетали долго, а Киншоу все лежал. Когда он с опаской открыл глаза, Лесаж стоял и смотрел на него с совершенно неподвижным лицом.
Он сказал:
– Ладно, иди.
Киншоу сперва будто прирос к полу.
– Ну вставай, тебе еще уроки учить.
– А... да. Да.
Он вскочил и убежал поскорей, пока Лесаж не передумал. Слу чай был неприятный. Он старался все забыть. Но у него не выходило. Не очень выходило. Когда встречал Лесажа, он не мог отвести от него глаза. И голос Лесажа он все время помнил. Низкий такой, и он как-то баюкал, колыхался ритмично – вверх-вниз. Лесаж всегда читал в актовом зале на рождество, и в день основания школы, и еще по крайней мере раз в четверти.
«И душа его отлетела».
Киншоу сидел по-турецки на деревянном полу, как все, и глядел на валящий снег, а в голове у него ясно рисовалось то, что тогда произошло. Надо только услышать голос Лесажа. Как услышишь его, так и вспоминаешь.
Лесажа с королевской стипендией послали в Итон, а больше никогда никого из их школы не посылали. Его имя золотом написали на мраморной доске. Лесаж. У Киншоу так и не вышло – забыть. «И душа его отлетела».
Он стоял на стене замка, и это случилось с Хупером, душа его отлетела. И ничего не было, только долгий, тихий лет вниз, а потом неподвижность, распластанные, тяжелые руки и ноги.
Они все еще очень медленно ехали, но уже выехали из зеленого туннеля на дорогу к поселку. По полю, как динозавр, пробирался комбайн, и пшеница исчезала у него в багровой утробе.
Мама совсем с ним не разговаривала. Он поглядывал на нее украдкой. Она хмурилась, и кусала губы, и отстранялась от руля, как будто боялась этой машины.
Он не дождался, когда она начнет его ругать, не вытерпел. Он сказал:
– Я его не толкал,я его даже не трогал. – Он не узнал собственного голоса.
– Очень, очень глупо, что ты вообще туда полез, Чарльз. Но сейчас не надо об этом.
Он удивился – почему не надо? Он ужасно хотел, чтобы она все поняла.
– Я его не толкал. Я хотел помочь ему спускаться, а то он боялся, он без меня спуститься не мог.
Она слегка привалилась к нему, ведя машину на повороте. Киншоу выкрикнул:
– Он сам виноват!
– Ну ладно, милый, ладно. Ты ужасно переволновался.
– Хупер просто дурак. И хвальба. Нечего было так высоко залезать.
– Чарльз, милый, по-моему, сейчас не время говорить гадости про Эдмунда, правда? Я очень рада, что ты осознал, как глупо было туда лезть. Мы с мистером Хупером кричали тебе, кричали, но все без толку, ты нарочно не замечал. Это очень, очень скверно. Теперь-то уж поздно, с Эдмундом случилась беда. Мне прежде всего стыдно, что ты не сообразил, до чего можно доиграться.
– Да я-то при чем? Я уже сказал. Это все он. Я могу куда угодно залезть, на любую высоту, на какую хочешь высоту. Я выше всех в школе забирался.
– Ну, и нечем хвастаться, тебе просто повезло, что ты до сих пор не свалился.
– Да нет же, со мной все нормально, потому что я не боюсь,а Хупер боится и никуда не может залезть, на стул, наверно, и то не может, потому что дрожит как маленький.
– Чарльз, я ведь тебе уже говорила, что самый смелый вовсе не тот, кто ничего не боится, ты разве не помнишь?
Киншоу чуть не заплакал. Бесполезно говорить, невозможно растолковать правду, и как ей объяснишь свои мысли? Тверди не тверди, что не толкал он Хупера, что тот сам виноват, что, когда не боишься, можно куда угодно залезть, а вот когда боишься, тут же свалишься. Она и слушать не станет, она не поверит. И придется ему сдаться, он всегда в конце концов сдавался.
Они приехали. Ему хотелось спросить, что ему будет, и как с Хупером – его сразу положат в гроб или нет, – и куда его отправят сейчас, пока не похоронят Хупера. Хотелось спросить: а покажут мне мертвого Хупера?
Он ничего не спросил.
– Ну вот, сейчас ты выпьешь горячего молочка и посидишь спокойно, Чарльз. Ты остаешься с миссис Боуленд.
Они стояли в темном, обшитом деревом холле. Он молча на нее смотрел.