Глава первая
Три месяца назад умер дедушка, и тогда они переехали в этот дом.
– Я туда не вернусь, пока дом не будет мой, – говорил папа. Хотя старик лежал наверху после второго удара и никого не тревожил – умирал.
Мальчика повели на него посмотреть.
– Ты только не бойся, – сказал папа. Он нервничал. – Дедушка очень старый, очень больной.
– А я и не боюсь. – И он правду сказал, хотя папа, наверное, не поверил.
Выйдет весьма трогательно, решил тогда Джозеф Хупер, три поколения вместе, один – на смертном одре. Старший сын старшего сына старшего сына. К почтенному возрасту в нем пробудилась фамильная гордость.
Трогательно вышло не очень. Старик сопел, пускал слюни, не просыпался. В комнате стоял кислый запах.
– Ну ладно, – сказал мистер Хупер и кашлянул. – Он очень болен, понимаешь. Но я рад, что ты на него посмотрел.
– Почему?
– Ну, ты его единственный внук. Наследник. Вот почему.
Мальчик взглянул в сторону постели. «У него кожа мертвая уже, – он подумал,– старая и сухая». Но он видел, как просвечивают сквозь нее, как светятся кости глазниц, челюсти, носа. Все – от щетины волос до подогнутого края простыни – было выбеленное, белесое.
– Ой, я знаю, на что он похож, – сказал Эдмунд Хупер, – на старого дохлого мотылька из своей коллекции.
– Как ты смеешь так говорить? Без всякого уважения!
И Джозеф Хупер вывел сына из комнаты. А сам думал: «Я могу выказывать ему уважение, вести себя как следует только потому что он умирает, его почти уже нет».
Эдмунд Хупер, спускаясь по широкой лестнице в обшитый деревом холл, не думал про дедушку. Но потом вспоминал мотыльковую бледность старой-старой кожи.
И вот они переехали, Джозеф Хупер стал хозяином в доме.
Он сказал:
– Я буду надолго уезжать в Лондон. Я не могу тут безотлучно сидеть, хоть у тебя и каникулы.
– Значит, все будет как раньше?
Он раздраженно отвел глаза от сыновнего взгляда. И подумал: «Я, кажется, стараюсь изо всех сил, не так-то это легко, когда под боком нет женщины».
– Ну, мы посмотрим, – сказал он. – Я попробую подыскать тебе друга и устрою, чтоб за нами присматривали. Скоро все уладится.
Гуляя под тисами в дальнем конце сада, Эдмунд Хупер думал: «Не хочу, не надо, чтоб уладилось, не надо мне здесь никого».
– Ты не ходи в Красную комнату без спроса. Я буду прятать ключ.
– Я же ничего не поломаю. Почему?
– Ну – там много ценных вещей. Только и всего. – Джозеф Хупер вздохнул. Он сидел за письменным столом в кабинете с видом на длинный газон. – К тому же не понимаю, что тебя там так прельщает.
Ему не хотелось, чтобы в доме что-то трогали, покуда он сам не решил, какую мебель выбросить, что из своих вещей сюда перевезти.
Бумаги на отцовском столе его раздражали. Он ворошил их, перебирал, не знал, с чего начать, как к ним подступиться. Копаться в бумагах он привык. Но отец оставил дела в таком беспорядке – смерть предстала в непристойном виде.
– Ну, а сейчас дай ключ, а?
– Пожалуйста,дай.
– Ладно, пожалуйста.
– Ключ от Красной комнаты?
– Да.
– Хорошо...
Мистер Джозеф Хупер потянулся к левому маленькому ящику стола под тем ящиком, где всегда держали сургуч. Но тут же одумался:
– Нет-нет. Лучше поиграй на солнышке в крикет, Эдмунд. Ты уж все видел в Красной комнате.
– Не с кем мне играть в крикет.
– Ах да, скоро я все улажу, у тебя будет друг.
– Вообще не люблю я этот крикет.
– Эдмунд, прошу тебя, не капризничай, у меня масса дел, мне некогда заниматься глупыми препирательствами.
Хупер вышел, он пожалел, что так сказал про крикет. И не надо, чтоб улаживалось, не надо, пусть сюда не приезжают, никто.
Зато он узнал, где лежит ключ.
Весь в мать, думал мистер Джозеф Хупер. Та же манера не снисходить до объяснений, вечные секреты, тот же холодный, жесткий взгляд. Элин Хупер умерла шесть лет назад. Брак был несчастливый, Когда сын, вылитая Элин, уезжал учиться, Джозеф Хупер подолгу не мог припомнить ее лица.
Джозеф Хупер вернулся к прерванному занятию: он отвечал на письмо – отклик на его объявление.
Дом, называемый «Уорингс», был построен прадедушкой мальчика, то есть не так уж давно. Тогда здесь был большой поселок, и первому Джозефу Хуперу принадлежал солидный кусок земли. Теперь поселок уменьшился, жители разъехались по городам, а сюда приезжали мало, мало строились. Поселок стал похож на старый порт, от которого отступило море. Всю свою землю Хуперы понемногу распродали, остался только «Уорингс». Он стоял на склоне холма, на пути к деревне, на отшибе.
Первый Джозеф Хупер был банкир, процветал и в тридцать лет построил этот дом. На службе он говорил: «Такой дом иметь не стыдно». «Уорингс» действительно был ему совершенно не по средствам. Он надеялся до него дорасти, как детская нога до купленных на вырост ботинок. Он был человек настойчивый. Женившись на младшей дочери младшего баронета, он начал создавать семью, укреплять позиции, чтобы дом, который он построил, сделался ему по средствам. Тут, однако, он не слишком преуспел, и прилегающую землю, тоже его собственность, пришлось продать.
– Вот история «Уорингса», – говорил сыну Эдмунду нынешний Джозеф Хупер, торжественно водя его по комнатам. – Гордись.
Чем тут гордиться, он не понял. Дом как дом, уродливый даже, хвалиться нечем. Но то, что дом свой и что у них, оказывается, есть история, очень ему понравилось.
Отец сказал:
– Погоди, вот вырастешь, тогда поймешь, что такое быть Хупером.
А сам подумал: «А что это такое, да ничего, в сущности». И он сжался от устремленного на него взгляда, от написанного в нем всезнанья. Вылитая мать.
«Уорингс» был уродливый. Он был неуклюжий – большой, угловатый, красно-кирпичный. Перед ним и по бокам тянулся газон, он опускался к посыпанному гравием въезду и дальше, к проселку, и ни деревца, ни клумбы не было на нем, чтоб оживить нудную зеленость. Вдоль въезда и возле тисов за домом густо кустились рододендроны.
Тисы стояли тут еще до всякого дома, «Уорингс» пристроили к ним, потому что первого Джозефа Хупера прельстили их толщина и пышность и то соображенье, что они растут так долго, дольше всех деревьев. Рододендроны же он избрал тоже совсем не за тот короткий спектакль, которым они ошеломляют в июне и в мае, а за темные зеленые кожистые листья и толщину ствола, за основательность. Ему нравилось, въезжая на гравий, видеть перед собой их толпу.
А в доме, конечно, были высокие потолки, тяжелые переплеты окон, обшитые дубом стены и дубовые двери, дубовая лестница, громоздкая мебель – все как полагается. С самого начала тут мало что изменилось.
Джозеф Хупер все детство до школы и все летние каникулы провел в этом доме и не любил его, сохранил об «Уорингсе» печальную память. Но сейчас, в пятьдесят один год, он решил, что раз он Хупер, сын своего отца, ему должны нравиться мрак и основательность. Он стал думать об «Уорингсе»: внушительный дом.
Он понимал, что сам он – неудачник и ничем не блещет, к нему благосклонно относятся, но его не слишком почитают, в общем, он провалился, но и провалился-то незаметно, а не сорвался драматически, впечатляюще, с большой высоты. Он был тусклый человек, обыкновенный. Он думал: «Я знаю себя, и это меня не тешит». Но после смерти отца дом придал ему вес и уверенность, уже можно было говорить: «У меня в именье, в «Уорингсе», а это кое-что да значит.
Узкая тропа вела между тисами к небольшой роще. Роща и поле с нею – вот все, что осталось от земли Хуперов.
Комната Эдмунда, высоко наверху в задней части дома, выходила на рощу. Он сам ее выбрал.
Папа говорил:
– Посмотрел бы другие, есть куда больше, светлей. Возьми лучше старую детскую.
Но он эту захотел, узкую, с высоким окном. Над ней были только чердаки.
Когда он проснулся, месяц светил вовсю, так что сперва он решил даже, что уже рассвело и, значит, он проспал. Он встал с постели. Ветер тоненько, упорно шелестел листвой тисов, и вязов, и дубов в роще и ерошил высокую траву на поле. Лунный свет сквозь щель между двумя деревьями затекал в разделявший их ручей, и вода сверкала, как только вздрагивали ветки. Эдмунд Хупер выглянул наружу. Ночь была очень теплая.
За дверью, на площадке, луна не светила, и он прошел ощупью в темноте – сначала по ковру первого марша, а потом два последних пролета по голому полированному дубу. Он ступал не спеша, спокойно, ему не было страшно. Из папиной спальни не доносилось ни звука. А миссис Боуленд на ночь всегда уходила. Миссис Боуленд не нравился «Уорингс». Слишком темный, она говорила, и пахнет не живым, старым, как музей. Она все хотела напустить в дом побольше света и свежего воздуха. Только место здесь было низкое, да и воздух в это лето – густой, стоялый.
Хупер прошел через широкий холл в переднюю часть дома. Лунный свет туда тоже не доходил. За его спиной успокоились потревоженные деревянные ступени.
Он не сразу сообразил, какой взять ключ. В левом ящике их лежало целых три. Но один подлиннее и с пятном красной краски. Красная краска – значит, от Красной комнаты.
Она была в задней части дома, выходила на рощу, и когда он толкнул дверь, комната в лунном свете оказалась почти не темней, чем днем, при лампах – их никогда не тушили из-за того, что окна застили тисовые ветки.
Хупер переступил порог.
Первый Джозеф Хупер отвел ее под библиотеку, и тут так и стояли застекленные стеллажи по всем стенам, с полу до потолка уставленные книгами. Но никто никогда здесь не читал. И сам первый Джозеф Хупер тоже.
Эдмунд Хупер прочел названия на кое-каких корешках, когда его сюда привезли посмотреть на дедушку. Неинтересные книги. Переплетенные выпуски «Вестника банкира» и «Биржевых ведомостей» и новенькие, нечитаные тома классиков.
А вот дедушка, который недавно умер, приспособил Красную комнату. Он был специалист по бабочкам и мотылькам и поставил тут стеклянные ящики с мотыльками и бабочками. Комната стала как зал в музее, на голых дубовых полированных столах рядами во всю длину стояли ящики. И еще в стенах были ниши, и в них такие выдвижные лотки с насекомыми.
– Твой дед был одним из выдающихся коллекционеров своего времени, – сказал Джозеф Хупер, показывая сыну дом. – Его знали и уважали во всем мире. Эта коллекция стоит огромных денег.
Хотя что толку, что толку, почему бы мне ее не продать? Он от всей души ненавидел коллекцию. Его таскали сюда день за днем, водили от ящика к ящику, учили, наставляли, заставляли смотреть, как насекомых пинцетом достают из бутылок с ядом, расправляют и прикалывают ороговевшие тельца к карточкам. Отец говорил:
– Все это будет твое, ты должен представлять себе цену своего наследства.
Он не смел взбунтоваться, он каждые каникулы, а потом каждый отпуск возвращался в Красную комнату, изображал интерес, набирался знаний, таил страх. Пока, наконец, не повзрослел и не нашел предлога проводить отпуск от дома подальше.
Отец ворчал:
– Легко тебе презрительно пожимать плечами, тебе неважно, что человек кое-чего достиг, у меня мировое имя, а тебе хоть бы что. Ничего, посмотрим, какое имя ты себе составишь.
Джозеф Хупер знал, что не составит себе никакого имени. Теперь он старался успокоить совесть и наставлял сына:
– Перед дедушкиной славой надо преклоняться. Смолоду все свое свободное время – а это ведь у него не профессия была, только хобби, ему приходилось еще и служить – он посвящал коллекции всю свободную энергию, до последней капли.
Почему бы мальчику не гордиться семьей?
Эдмунд Хупер ходил по Красной комнате, присматривался, молчал.
– Я видел, ты ловил бабочек в банки от варенья, – сказал Джозеф Хупер, – значит, интересуешься этим, как я понимаю, значит, не мне чета и пойдешь по его стопам, а?
– В прошлом году все только и думали про этих бабочек. Личинок собирали, выводили. А теперь надоело.
Он отошел к окну и посмотрел на рощу, прочищенную первым летним ливнем. В общем, он не ответил, интересуют ли его окоченелые мотыльки под стеклами.
– А чего ты меня раньше сюда не возил?
– Нет, я... тебя возили сюда, когда ты был маленький.
– Ну, это когда было!
– Э... да.
– Наверное, вы плохо жили с дедушкой.
Джозеф Хупер вздохнул:
– Не надо так говорить, не стоит теперь этого касаться.
Но, глядя на сына, он понял отчасти, каково было когда-то отцу, и ему захотелось успокоить совесть. Он подумал: «Нет, не такой уж я тяжелый человек, и мне с сыном, в общем, куда меньше повезло, чем ему». Он понимал, что с самого начала не сумел себя поставить с Эдмундом.
Ключик, который подходил ко всем стеклянным ящикам, лежал в Библии, на нижней полке.
Хупер обошел комнату раз, другой, рассматривал мотыльков на белых карточках, надписи под ними. Ему нравились названья: Бражник, Сумеречник, Ночница. Он их бормотал про себя. Луна холодно светила на стекла. Над деревянными панелями в Красной комнате были животные – голова оленя ветвилась рогами над дверным проемом, и стояли ящики с серыми рыбами и рисованной водой и чучела лис, куниц и ласок со стеклянными глазами, в неживых позах. Старик умирал долго, экономка про них забыла, их не чистили давно. Мистер Джозеф Хупер сказал, что животных надо продать, к семейной гордости они отношения не имеют: их оптом закупил первый Джозеф Хупер, когда обставляли библиотеку в охотничьем духе.
Хупер остановился перед ящиком в дальнем углу комнаты у незашторенного окна. Он рассматривал плоские, хрупкие созданья. Они его заворожили. Он вставил ключик и поднял стеклянную крышку. Она оказалась тяжелая, и ее заело. Его опахнуло старым, застоявшимся духом.
Самый большой мотылек был посередине – Acheroptia atropos, правда, он еле разобрал надпись, чернила выцвели до желтизны: «Бражник Адамова Голова».
Он протянул руку, поддел пальцем булавочную головку и вытянул булавку из плотного полосатого тельца. Сразу же весь мотылек, давным-давно мертвый, распался и стал нежной, бесформенной кучкой пыли.
– Я туда не вернусь, пока дом не будет мой, – говорил папа. Хотя старик лежал наверху после второго удара и никого не тревожил – умирал.
Мальчика повели на него посмотреть.
– Ты только не бойся, – сказал папа. Он нервничал. – Дедушка очень старый, очень больной.
– А я и не боюсь. – И он правду сказал, хотя папа, наверное, не поверил.
Выйдет весьма трогательно, решил тогда Джозеф Хупер, три поколения вместе, один – на смертном одре. Старший сын старшего сына старшего сына. К почтенному возрасту в нем пробудилась фамильная гордость.
Трогательно вышло не очень. Старик сопел, пускал слюни, не просыпался. В комнате стоял кислый запах.
– Ну ладно, – сказал мистер Хупер и кашлянул. – Он очень болен, понимаешь. Но я рад, что ты на него посмотрел.
– Почему?
– Ну, ты его единственный внук. Наследник. Вот почему.
Мальчик взглянул в сторону постели. «У него кожа мертвая уже, – он подумал,– старая и сухая». Но он видел, как просвечивают сквозь нее, как светятся кости глазниц, челюсти, носа. Все – от щетины волос до подогнутого края простыни – было выбеленное, белесое.
– Ой, я знаю, на что он похож, – сказал Эдмунд Хупер, – на старого дохлого мотылька из своей коллекции.
– Как ты смеешь так говорить? Без всякого уважения!
И Джозеф Хупер вывел сына из комнаты. А сам думал: «Я могу выказывать ему уважение, вести себя как следует только потому что он умирает, его почти уже нет».
Эдмунд Хупер, спускаясь по широкой лестнице в обшитый деревом холл, не думал про дедушку. Но потом вспоминал мотыльковую бледность старой-старой кожи.
И вот они переехали, Джозеф Хупер стал хозяином в доме.
Он сказал:
– Я буду надолго уезжать в Лондон. Я не могу тут безотлучно сидеть, хоть у тебя и каникулы.
– Значит, все будет как раньше?
Он раздраженно отвел глаза от сыновнего взгляда. И подумал: «Я, кажется, стараюсь изо всех сил, не так-то это легко, когда под боком нет женщины».
– Ну, мы посмотрим, – сказал он. – Я попробую подыскать тебе друга и устрою, чтоб за нами присматривали. Скоро все уладится.
Гуляя под тисами в дальнем конце сада, Эдмунд Хупер думал: «Не хочу, не надо, чтоб уладилось, не надо мне здесь никого».
– Ты не ходи в Красную комнату без спроса. Я буду прятать ключ.
– Я же ничего не поломаю. Почему?
– Ну – там много ценных вещей. Только и всего. – Джозеф Хупер вздохнул. Он сидел за письменным столом в кабинете с видом на длинный газон. – К тому же не понимаю, что тебя там так прельщает.
Ему не хотелось, чтобы в доме что-то трогали, покуда он сам не решил, какую мебель выбросить, что из своих вещей сюда перевезти.
Бумаги на отцовском столе его раздражали. Он ворошил их, перебирал, не знал, с чего начать, как к ним подступиться. Копаться в бумагах он привык. Но отец оставил дела в таком беспорядке – смерть предстала в непристойном виде.
– Ну, а сейчас дай ключ, а?
– Пожалуйста,дай.
– Ладно, пожалуйста.
– Ключ от Красной комнаты?
– Да.
– Хорошо...
Мистер Джозеф Хупер потянулся к левому маленькому ящику стола под тем ящиком, где всегда держали сургуч. Но тут же одумался:
– Нет-нет. Лучше поиграй на солнышке в крикет, Эдмунд. Ты уж все видел в Красной комнате.
– Не с кем мне играть в крикет.
– Ах да, скоро я все улажу, у тебя будет друг.
– Вообще не люблю я этот крикет.
– Эдмунд, прошу тебя, не капризничай, у меня масса дел, мне некогда заниматься глупыми препирательствами.
Хупер вышел, он пожалел, что так сказал про крикет. И не надо, чтоб улаживалось, не надо, пусть сюда не приезжают, никто.
Зато он узнал, где лежит ключ.
Весь в мать, думал мистер Джозеф Хупер. Та же манера не снисходить до объяснений, вечные секреты, тот же холодный, жесткий взгляд. Элин Хупер умерла шесть лет назад. Брак был несчастливый, Когда сын, вылитая Элин, уезжал учиться, Джозеф Хупер подолгу не мог припомнить ее лица.
Джозеф Хупер вернулся к прерванному занятию: он отвечал на письмо – отклик на его объявление.
Дом, называемый «Уорингс», был построен прадедушкой мальчика, то есть не так уж давно. Тогда здесь был большой поселок, и первому Джозефу Хуперу принадлежал солидный кусок земли. Теперь поселок уменьшился, жители разъехались по городам, а сюда приезжали мало, мало строились. Поселок стал похож на старый порт, от которого отступило море. Всю свою землю Хуперы понемногу распродали, остался только «Уорингс». Он стоял на склоне холма, на пути к деревне, на отшибе.
Первый Джозеф Хупер был банкир, процветал и в тридцать лет построил этот дом. На службе он говорил: «Такой дом иметь не стыдно». «Уорингс» действительно был ему совершенно не по средствам. Он надеялся до него дорасти, как детская нога до купленных на вырост ботинок. Он был человек настойчивый. Женившись на младшей дочери младшего баронета, он начал создавать семью, укреплять позиции, чтобы дом, который он построил, сделался ему по средствам. Тут, однако, он не слишком преуспел, и прилегающую землю, тоже его собственность, пришлось продать.
– Вот история «Уорингса», – говорил сыну Эдмунду нынешний Джозеф Хупер, торжественно водя его по комнатам. – Гордись.
Чем тут гордиться, он не понял. Дом как дом, уродливый даже, хвалиться нечем. Но то, что дом свой и что у них, оказывается, есть история, очень ему понравилось.
Отец сказал:
– Погоди, вот вырастешь, тогда поймешь, что такое быть Хупером.
А сам подумал: «А что это такое, да ничего, в сущности». И он сжался от устремленного на него взгляда, от написанного в нем всезнанья. Вылитая мать.
«Уорингс» был уродливый. Он был неуклюжий – большой, угловатый, красно-кирпичный. Перед ним и по бокам тянулся газон, он опускался к посыпанному гравием въезду и дальше, к проселку, и ни деревца, ни клумбы не было на нем, чтоб оживить нудную зеленость. Вдоль въезда и возле тисов за домом густо кустились рододендроны.
Тисы стояли тут еще до всякого дома, «Уорингс» пристроили к ним, потому что первого Джозефа Хупера прельстили их толщина и пышность и то соображенье, что они растут так долго, дольше всех деревьев. Рододендроны же он избрал тоже совсем не за тот короткий спектакль, которым они ошеломляют в июне и в мае, а за темные зеленые кожистые листья и толщину ствола, за основательность. Ему нравилось, въезжая на гравий, видеть перед собой их толпу.
А в доме, конечно, были высокие потолки, тяжелые переплеты окон, обшитые дубом стены и дубовые двери, дубовая лестница, громоздкая мебель – все как полагается. С самого начала тут мало что изменилось.
Джозеф Хупер все детство до школы и все летние каникулы провел в этом доме и не любил его, сохранил об «Уорингсе» печальную память. Но сейчас, в пятьдесят один год, он решил, что раз он Хупер, сын своего отца, ему должны нравиться мрак и основательность. Он стал думать об «Уорингсе»: внушительный дом.
Он понимал, что сам он – неудачник и ничем не блещет, к нему благосклонно относятся, но его не слишком почитают, в общем, он провалился, но и провалился-то незаметно, а не сорвался драматически, впечатляюще, с большой высоты. Он был тусклый человек, обыкновенный. Он думал: «Я знаю себя, и это меня не тешит». Но после смерти отца дом придал ему вес и уверенность, уже можно было говорить: «У меня в именье, в «Уорингсе», а это кое-что да значит.
Узкая тропа вела между тисами к небольшой роще. Роща и поле с нею – вот все, что осталось от земли Хуперов.
Комната Эдмунда, высоко наверху в задней части дома, выходила на рощу. Он сам ее выбрал.
Папа говорил:
– Посмотрел бы другие, есть куда больше, светлей. Возьми лучше старую детскую.
Но он эту захотел, узкую, с высоким окном. Над ней были только чердаки.
Когда он проснулся, месяц светил вовсю, так что сперва он решил даже, что уже рассвело и, значит, он проспал. Он встал с постели. Ветер тоненько, упорно шелестел листвой тисов, и вязов, и дубов в роще и ерошил высокую траву на поле. Лунный свет сквозь щель между двумя деревьями затекал в разделявший их ручей, и вода сверкала, как только вздрагивали ветки. Эдмунд Хупер выглянул наружу. Ночь была очень теплая.
За дверью, на площадке, луна не светила, и он прошел ощупью в темноте – сначала по ковру первого марша, а потом два последних пролета по голому полированному дубу. Он ступал не спеша, спокойно, ему не было страшно. Из папиной спальни не доносилось ни звука. А миссис Боуленд на ночь всегда уходила. Миссис Боуленд не нравился «Уорингс». Слишком темный, она говорила, и пахнет не живым, старым, как музей. Она все хотела напустить в дом побольше света и свежего воздуха. Только место здесь было низкое, да и воздух в это лето – густой, стоялый.
Хупер прошел через широкий холл в переднюю часть дома. Лунный свет туда тоже не доходил. За его спиной успокоились потревоженные деревянные ступени.
Он не сразу сообразил, какой взять ключ. В левом ящике их лежало целых три. Но один подлиннее и с пятном красной краски. Красная краска – значит, от Красной комнаты.
Она была в задней части дома, выходила на рощу, и когда он толкнул дверь, комната в лунном свете оказалась почти не темней, чем днем, при лампах – их никогда не тушили из-за того, что окна застили тисовые ветки.
Хупер переступил порог.
Первый Джозеф Хупер отвел ее под библиотеку, и тут так и стояли застекленные стеллажи по всем стенам, с полу до потолка уставленные книгами. Но никто никогда здесь не читал. И сам первый Джозеф Хупер тоже.
Эдмунд Хупер прочел названия на кое-каких корешках, когда его сюда привезли посмотреть на дедушку. Неинтересные книги. Переплетенные выпуски «Вестника банкира» и «Биржевых ведомостей» и новенькие, нечитаные тома классиков.
А вот дедушка, который недавно умер, приспособил Красную комнату. Он был специалист по бабочкам и мотылькам и поставил тут стеклянные ящики с мотыльками и бабочками. Комната стала как зал в музее, на голых дубовых полированных столах рядами во всю длину стояли ящики. И еще в стенах были ниши, и в них такие выдвижные лотки с насекомыми.
– Твой дед был одним из выдающихся коллекционеров своего времени, – сказал Джозеф Хупер, показывая сыну дом. – Его знали и уважали во всем мире. Эта коллекция стоит огромных денег.
Хотя что толку, что толку, почему бы мне ее не продать? Он от всей души ненавидел коллекцию. Его таскали сюда день за днем, водили от ящика к ящику, учили, наставляли, заставляли смотреть, как насекомых пинцетом достают из бутылок с ядом, расправляют и прикалывают ороговевшие тельца к карточкам. Отец говорил:
– Все это будет твое, ты должен представлять себе цену своего наследства.
Он не смел взбунтоваться, он каждые каникулы, а потом каждый отпуск возвращался в Красную комнату, изображал интерес, набирался знаний, таил страх. Пока, наконец, не повзрослел и не нашел предлога проводить отпуск от дома подальше.
Отец ворчал:
– Легко тебе презрительно пожимать плечами, тебе неважно, что человек кое-чего достиг, у меня мировое имя, а тебе хоть бы что. Ничего, посмотрим, какое имя ты себе составишь.
Джозеф Хупер знал, что не составит себе никакого имени. Теперь он старался успокоить совесть и наставлял сына:
– Перед дедушкиной славой надо преклоняться. Смолоду все свое свободное время – а это ведь у него не профессия была, только хобби, ему приходилось еще и служить – он посвящал коллекции всю свободную энергию, до последней капли.
Почему бы мальчику не гордиться семьей?
Эдмунд Хупер ходил по Красной комнате, присматривался, молчал.
– Я видел, ты ловил бабочек в банки от варенья, – сказал Джозеф Хупер, – значит, интересуешься этим, как я понимаю, значит, не мне чета и пойдешь по его стопам, а?
– В прошлом году все только и думали про этих бабочек. Личинок собирали, выводили. А теперь надоело.
Он отошел к окну и посмотрел на рощу, прочищенную первым летним ливнем. В общем, он не ответил, интересуют ли его окоченелые мотыльки под стеклами.
– А чего ты меня раньше сюда не возил?
– Нет, я... тебя возили сюда, когда ты был маленький.
– Ну, это когда было!
– Э... да.
– Наверное, вы плохо жили с дедушкой.
Джозеф Хупер вздохнул:
– Не надо так говорить, не стоит теперь этого касаться.
Но, глядя на сына, он понял отчасти, каково было когда-то отцу, и ему захотелось успокоить совесть. Он подумал: «Нет, не такой уж я тяжелый человек, и мне с сыном, в общем, куда меньше повезло, чем ему». Он понимал, что с самого начала не сумел себя поставить с Эдмундом.
Ключик, который подходил ко всем стеклянным ящикам, лежал в Библии, на нижней полке.
Хупер обошел комнату раз, другой, рассматривал мотыльков на белых карточках, надписи под ними. Ему нравились названья: Бражник, Сумеречник, Ночница. Он их бормотал про себя. Луна холодно светила на стекла. Над деревянными панелями в Красной комнате были животные – голова оленя ветвилась рогами над дверным проемом, и стояли ящики с серыми рыбами и рисованной водой и чучела лис, куниц и ласок со стеклянными глазами, в неживых позах. Старик умирал долго, экономка про них забыла, их не чистили давно. Мистер Джозеф Хупер сказал, что животных надо продать, к семейной гордости они отношения не имеют: их оптом закупил первый Джозеф Хупер, когда обставляли библиотеку в охотничьем духе.
Хупер остановился перед ящиком в дальнем углу комнаты у незашторенного окна. Он рассматривал плоские, хрупкие созданья. Они его заворожили. Он вставил ключик и поднял стеклянную крышку. Она оказалась тяжелая, и ее заело. Его опахнуло старым, застоявшимся духом.
Самый большой мотылек был посередине – Acheroptia atropos, правда, он еле разобрал надпись, чернила выцвели до желтизны: «Бражник Адамова Голова».
Он протянул руку, поддел пальцем булавочную головку и вытянул булавку из плотного полосатого тельца. Сразу же весь мотылек, давным-давно мертвый, распался и стал нежной, бесформенной кучкой пыли.
Глава вторая
– Сегодня к нам кое-кто приедет, – сказал Джозеф Хупер. – У тебя будет друг.
На него произвели приятнейшее впечатление милые письма миссис Хелины Киншоу, их прямой, непринужденный тон, а потом и ее голос по телефону. Она была вдова, тридцати семи лет и соглашалась стать, как он это назвал, «неофициальной домоправительницей». Для стирки и черной стряпни остается миссис Боуленд.
«Может быть, вы для начала проведете у нас лето, – написал он ей, – и мы посмотрим, как вы с мальчиком здесь приживетесь и как сложатся наши отношения».
«Уорингс», – ответила миссис Хелина Киншоу, – судя по всему, должен нам понравиться».
Джозеф Хупер разволновался. В тот вечер он тщательно рассматривал в стенном зеркале свое худое лицо.
– Я очень одинок, – сказал он вслух и нисколько не смутился потом от такого признания.
– Его зовут Чарльз Киншоу, он твой ровесник, ему скоро одиннадцать. Постарайся уж встретить его поласковей.
Эдмунд Хупер медленно одолевал четыре пролета до своей комнаты. Опять лило, и в небе над рощей как синяки выступили большие тучи. Он собирался сегодня сходить в рощу, а трава, наверное, вся промокла.
И еще незнакомый мальчишка приезжает, с матерью, будут вечно торчать в доме. Она начнет приставать, посылать на прогулки, заставит играть в разные игры, у всех ребят в классе матери такие, Он недавно как раз удивлялся, что не скучает по маме. Наверное, ему должно бы чего-то без нее не хватать. Но чего именно – он так и не придумал. Он ничего про нее не помнил.
Папа сказал:
– Я понимаю, тебе грустно, что поделать, надо крепиться. Но ты мне обо всем рассказывай, если что – не бойся, лучше сразу скажи.
– Все в порядке. А что? – Он терпеть не мог, когда папа такое говорил, хотелось прямо заткнуть уши. – Все отлично.
И он правду говорил. Но Джозеф Хупер копался в тонкостях интонаций, его предупреждали, что мальчик будет очень страдать.
Хупер разминал кусок пластилина для нового слоя к геологическому макету на полке у окна. Он думал про этого Киншоу, который приедет.
«Дом мой, – он думал, – наш собственный. И пусть сюда не суется никто».
Правда, он своего все равно не уступит. Мальчишку можно и не замечать, избегать или шугануть. Какой еще он окажется. Там видно будет.
Он положил плоскую полосу темно-красного пластилина так, как предписывала цветная схема. Макет был выгнут бугром и напоминал бугры на здешних холмах. Когда все будет готово, он его разрежет как торт, и все пласты обнажатся. И он опять займется картой «Битвы при Ватерлоо». Дел хватало, и он хотел все делать сам, без всякого Киншоу. Когда они приехали на машине, он заперся у себя. Но он так пристроил зеркало, что видел их, а они его не видели. Они топтались у входа. Киншоу был рыжий.
Папа кричал на весь дом:
– Эдмунд! Эдмунд! К тебе приехал друг, сейчас же перестань прятаться, ну что за невоспитанность. Ну, пожалуйста, Эдмунд!
Джозеф Хупер суетился, его вдруг испугал приезд этой дамы, испугало будущее. Они все станут жить под одной крышей, и что если это окажется тяжело, несносно, придется расхлебывать следствия ужасной ошибки.
«Как он в себе неуверен», – думала миссис Хелина Киншоу. Она тоже была очень одинока в последние годы.
– Эдмунд! Немедленно спускайся, слышишь!
Эдмунд Хупер взял со стола клочок бумаги, написал несколько слов и аккуратно прикрепил бумагу к катышу серого пластилина. И опять выглянул в окно. Мальчишка, Чарльз Киншоу, глядел вверх – он увидел, как сверкнуло зеркало. Хупер кинул пластилин, он камнем упал на землю. Хупер отскочил от окна. Киншоу нагнулся.
– Пойдем, Чарльз, пойдем, миленький, ты мне с чемоданами поможешь, нельзя навьючивать мистера Хупера. – Миссис Хелина Киншоу была в ярко-зеленом костюме и беспокоилась, как бы ее не сочли чересчур нарядной.
– Ой, что это у тебя, а ну-ка покажи. – Ей было важно, чтобы ему тут понравилось, чтобы он освоился поскорей.
Киншоу думал: «Я не хотел, я не хотел сюда ехать, вот еще один чужой дом, где все не наше». Но он бросил кусок пластилина:
– Ничего, камушек просто.
Идя за мамой по темному холлу, он расправил бумажку. Там было написано:
«Я не хотел, чтобы ты приехал».
– Ну, позвольте проводить вас в ваши комнаты, – сказал мистер
Джозеф Хупер.
Киншоу поскорей сунул записку в карман джинсов.
Глядя на него через всю комнату, Хупер спросил:
– Вы зачем сюда приехали?
Киншоу стал красный как свекла. Он держался, молчал. Их разделял круглый столик. Чемоданы стояли на полу.
– Вам почему переехать пришлось?
Киншоу не ответил. Хупер подумал: «Теперь ясно, что лучше, когда есть «Уорингс», теперь ясно, почему папа вечно бренчит ключами. Мы тут живем, тут все наше, свое, тут дом. А у Киншоу нигде дома нет».
Он обогнул столик. Киншоу попятился. Хупер прошел к окну.
– Ага, испугался!
– Нет.
– Когда папа умрет, – сказал Хупер, – этот дом будет мой, я буду хозяин. Все мое будет.
– Подумаешь, богатство. Несчастный старый дом.
Хупер с тоской вспомнил про землю, которую дедушке пришлось продать. Он сказал спокойно:
– Внизу есть кое-что очень ценное. Такого ты сроду не видел.
– А что?
Хупер улыбнулся, посмотрел в окно, решил не отвечать, Он не был уверен, что коллекция мотыльков на самом деле так уж внушительна.
– Дедушка умер в этой комнате. Недавно. Он умер вот в этой постели, а теперь ее тебе отдали. – Это была неправда.
Киншоу подошел к чемодану, присел на корточки.
– А где вы раньше жили?
– В квартире.
– Где?
– В Лондоне.
– Своя квартира?
– Да... нет. Ну, у кого-то в доме.
– Значит, снимали?
– Да.
– Тогда она не ваша была.
– Не наша.
– Почему же твой отец не купил вам нормальный дом?
Киншоу встал.
– Мой отец умер.
Он разозлился, не обиделся. Он хотел съездить Хупера по морде, но не посмел.
Хупер вздернул брови. Он этому научился в школе, у одного учителя. Так получался очень внушительный взгляд.
– Ну, а маме не по средствам покупать дом. Вот.
– Почему же отец вам денег не оставил? У него-то дом был?
– Был, но пришлось продать.
– Почему?
– Не знаю.
– Чтоб долги его уплатить.
– Нет, нет.
– А ты помнишь отца?
– Помню. Ну... немножко. Он раньше был летчиком. Он участвовал в битве за Англию. У меня... – Киншоу снова сел на корточки и стал перерывать клетчатый чемодан, – у меня его карточка есть.
– Он в битве за Англию снят?
– Нет. Но...
– А я тебе не верю, все ты врешь. Битва за Англию во время войны была.
– Знаю. Это каждый знает.
– Она была давно, много лет назад. В истории. Не мог он в ней участвовать.
– Нет, он участвовал.
– Так когда же он умер?
– Вот карточка. На, смотри, это папа.
– Когда же он умер, я спрашиваю? – Хупер грозно надвинулся на него.
– Несколько лет назад. Мне пять было. Или шесть.
– Значит, он был совсем старый. Сколько ему было?
– Не знаю. Много, наверное. На, смотри, вот карточка. – Киншоу протянул ему маленький темный конверт. У него душа рвалась от желанья, чтоб Хупер увидел карточку, поверил, ему надо было удивить, убедить. Хупер секунду помешкал, потом наклонился и взял карточку. Он ожидал увидеть совсем другое лицо – отважное, необычное. А на карточке был лысый, тощий, измученный человек с родинкой на подбородке.
– Старый, – сказал Хупер.
– А я и говорил. Когда он участвовал в битве за Англию, ему было двадцать лет. Это в войну.
Хупер промолчал. Он бросил фотографию в чемодан и отошел к окну. Киншоу понял, что победил, но торжества не испытывал. Хупер все равно не уступал позиций.
– Ты в какой школе учишься?
– В Уэльсе.
Хупер вздернул брови:
– А я-то думал, в Уэльсе школ сто. Больше ста.
– Моя святого Винсента называется.
– Частная?
Киншоу не ответил. Он все стоял возле своего чемодана. Он уже собирался его распаковывать, но теперь передумал, получилось бы что он смирился и остается и речь уже идет о будущем. Хупер отбил у него охоту распаковывать чемодан.
Киншоу сказал:
– Не думай, я не хотел сюда ехать.
Это Хупер понял. Он помнил, как ему сообщили про смерть дедушки. Он тогда сказал:
– Не хочу я жить в этом доме.
Он распахнул окно. Дождь перестал. Небо цветом не отличалось от грязных шестипенсовиков. Рододендроны вдоль всего въезда еще блестели от капель.
– Закрой окно, – сказал Киншоу. – Это теперь мое окно.
Хупер повернулся, он заметил новые нотки у него в голосе, понял, что это значит. Но дрожь в голосе он тоже заметил. Он сжал кулаки и двинулся на Киншоу.
Схватка была короткая, безмолвная, отчаянная. Все произошло в одну секунду. Киншоу утер нос и увидел на платке кровь. Сердце у него прыгало. Он ни с кем еще так не дрался. Он не знал, что теперь будет.
Внизу, в коридоре, веселый мамин голос что-то отвечал мистеру Хуперу, и потом хлопнула дверь. Он подумал: «И зачем мы сюда приехали, это все она, все она».
Хупер уже снова стал у окна. Он его так и не закрыл. Сперва оба помолчали. Киншоу хотелось, чтоб он ушел.
Хупер сказал:
– Ты мне не больно нужен. У меня свои дела есть.
– Это твой отец сказал, чтоб мы дружили.
– Ты теперь должен меня слушаться.
– Дурак ты, что ли?
– Смотри, опять по морде схлопочешь.
Киншоу решил не связываться. Он сказал:
– Только ты не думай, я не хотел сюда ехать, я не очень-то рад.
Хотя вообще-то он сперва надеялся, что привыкнет. Он же не знал, какой Хупер. Он начал собирать вещи, которые вывалились из клетчатого чемодана.
– Твоя школа – частный интернат? – Да.
– Так как же твоя мать за тебя платит, если вам даже дом пришлось продать?
– Наверно... Не знаю. Кажется, у нас школа бесплатная.
– Бесплатных не бывает.
– Нет, бывают.
– Бесплатные только школы для бедных. А частные интернаты все платные.
– A y нас... Не знаю. Кажется, папа заплатил за меня сразу много денег. Кажется, он сразу все заплатил, и теперь уже платить не надо. Ага, он заплатил, я вспомнил.
Хупер взглянул на него холодно, он победил, и Киншоу это понял. Так что Хупер мог спокойно отвернуться и оставить эту тему,
Киншоу надеялся, что теперь наступит перемирие, что он завоевал право тут остаться. Когда ехал сюда, он собирался ладить с Хупером, он ладил почти со всеми, потому что так проще. Ссориться себе дороже, он всегда ужасно все переживал.
Но Хупер, кажется, собирался опять что-то выкинуть. Киншоу в жизни не встречал такой злости, она сбивала его с толку, и еще самоуверенность Хупера – он просто не знал, как себя с ним вести, и ему от этого было ужасно стыдно. Как когда в первый раз пошел в школу. Он тогда тоже не знал, как себя вести, и подсматривал, что делают другие.
Ему хотелось сказать: «Мне плохо тут, не хочу тут, хочу один, в своем доме, не в чужом, вечно мы живем по чужим домам. Но от меня ничего не зависит и придется остаться, значит, надо взять себя в руки». Он готов был терпеть и чуть не сказал Хуперу, что согласен его слушаться, признает его право на территорию. Но слова не складывались, даже в уме, все это были только неясные чувства, они набегали волнами. Он запутался.
Хупер смотрел на него через стол. То место на левой щеке, куда пришелся кулак Киншоу, вспухло и посинело. Хупер, хоть и ниже Киншоу, казался старше. Что-то такое было в походке, в глазах.
Хупер минутку подождал, потом не спеша вышел из комнаты. Но в дверях обернулся:
На него произвели приятнейшее впечатление милые письма миссис Хелины Киншоу, их прямой, непринужденный тон, а потом и ее голос по телефону. Она была вдова, тридцати семи лет и соглашалась стать, как он это назвал, «неофициальной домоправительницей». Для стирки и черной стряпни остается миссис Боуленд.
«Может быть, вы для начала проведете у нас лето, – написал он ей, – и мы посмотрим, как вы с мальчиком здесь приживетесь и как сложатся наши отношения».
«Уорингс», – ответила миссис Хелина Киншоу, – судя по всему, должен нам понравиться».
Джозеф Хупер разволновался. В тот вечер он тщательно рассматривал в стенном зеркале свое худое лицо.
– Я очень одинок, – сказал он вслух и нисколько не смутился потом от такого признания.
– Его зовут Чарльз Киншоу, он твой ровесник, ему скоро одиннадцать. Постарайся уж встретить его поласковей.
Эдмунд Хупер медленно одолевал четыре пролета до своей комнаты. Опять лило, и в небе над рощей как синяки выступили большие тучи. Он собирался сегодня сходить в рощу, а трава, наверное, вся промокла.
И еще незнакомый мальчишка приезжает, с матерью, будут вечно торчать в доме. Она начнет приставать, посылать на прогулки, заставит играть в разные игры, у всех ребят в классе матери такие, Он недавно как раз удивлялся, что не скучает по маме. Наверное, ему должно бы чего-то без нее не хватать. Но чего именно – он так и не придумал. Он ничего про нее не помнил.
Папа сказал:
– Я понимаю, тебе грустно, что поделать, надо крепиться. Но ты мне обо всем рассказывай, если что – не бойся, лучше сразу скажи.
– Все в порядке. А что? – Он терпеть не мог, когда папа такое говорил, хотелось прямо заткнуть уши. – Все отлично.
И он правду говорил. Но Джозеф Хупер копался в тонкостях интонаций, его предупреждали, что мальчик будет очень страдать.
Хупер разминал кусок пластилина для нового слоя к геологическому макету на полке у окна. Он думал про этого Киншоу, который приедет.
«Дом мой, – он думал, – наш собственный. И пусть сюда не суется никто».
Правда, он своего все равно не уступит. Мальчишку можно и не замечать, избегать или шугануть. Какой еще он окажется. Там видно будет.
Он положил плоскую полосу темно-красного пластилина так, как предписывала цветная схема. Макет был выгнут бугром и напоминал бугры на здешних холмах. Когда все будет готово, он его разрежет как торт, и все пласты обнажатся. И он опять займется картой «Битвы при Ватерлоо». Дел хватало, и он хотел все делать сам, без всякого Киншоу. Когда они приехали на машине, он заперся у себя. Но он так пристроил зеркало, что видел их, а они его не видели. Они топтались у входа. Киншоу был рыжий.
Папа кричал на весь дом:
– Эдмунд! Эдмунд! К тебе приехал друг, сейчас же перестань прятаться, ну что за невоспитанность. Ну, пожалуйста, Эдмунд!
Джозеф Хупер суетился, его вдруг испугал приезд этой дамы, испугало будущее. Они все станут жить под одной крышей, и что если это окажется тяжело, несносно, придется расхлебывать следствия ужасной ошибки.
«Как он в себе неуверен», – думала миссис Хелина Киншоу. Она тоже была очень одинока в последние годы.
– Эдмунд! Немедленно спускайся, слышишь!
Эдмунд Хупер взял со стола клочок бумаги, написал несколько слов и аккуратно прикрепил бумагу к катышу серого пластилина. И опять выглянул в окно. Мальчишка, Чарльз Киншоу, глядел вверх – он увидел, как сверкнуло зеркало. Хупер кинул пластилин, он камнем упал на землю. Хупер отскочил от окна. Киншоу нагнулся.
– Пойдем, Чарльз, пойдем, миленький, ты мне с чемоданами поможешь, нельзя навьючивать мистера Хупера. – Миссис Хелина Киншоу была в ярко-зеленом костюме и беспокоилась, как бы ее не сочли чересчур нарядной.
– Ой, что это у тебя, а ну-ка покажи. – Ей было важно, чтобы ему тут понравилось, чтобы он освоился поскорей.
Киншоу думал: «Я не хотел, я не хотел сюда ехать, вот еще один чужой дом, где все не наше». Но он бросил кусок пластилина:
– Ничего, камушек просто.
Идя за мамой по темному холлу, он расправил бумажку. Там было написано:
«Я не хотел, чтобы ты приехал».
– Ну, позвольте проводить вас в ваши комнаты, – сказал мистер
Джозеф Хупер.
Киншоу поскорей сунул записку в карман джинсов.
Глядя на него через всю комнату, Хупер спросил:
– Вы зачем сюда приехали?
Киншоу стал красный как свекла. Он держался, молчал. Их разделял круглый столик. Чемоданы стояли на полу.
– Вам почему переехать пришлось?
Киншоу не ответил. Хупер подумал: «Теперь ясно, что лучше, когда есть «Уорингс», теперь ясно, почему папа вечно бренчит ключами. Мы тут живем, тут все наше, свое, тут дом. А у Киншоу нигде дома нет».
Он обогнул столик. Киншоу попятился. Хупер прошел к окну.
– Ага, испугался!
– Нет.
– Когда папа умрет, – сказал Хупер, – этот дом будет мой, я буду хозяин. Все мое будет.
– Подумаешь, богатство. Несчастный старый дом.
Хупер с тоской вспомнил про землю, которую дедушке пришлось продать. Он сказал спокойно:
– Внизу есть кое-что очень ценное. Такого ты сроду не видел.
– А что?
Хупер улыбнулся, посмотрел в окно, решил не отвечать, Он не был уверен, что коллекция мотыльков на самом деле так уж внушительна.
– Дедушка умер в этой комнате. Недавно. Он умер вот в этой постели, а теперь ее тебе отдали. – Это была неправда.
Киншоу подошел к чемодану, присел на корточки.
– А где вы раньше жили?
– В квартире.
– Где?
– В Лондоне.
– Своя квартира?
– Да... нет. Ну, у кого-то в доме.
– Значит, снимали?
– Да.
– Тогда она не ваша была.
– Не наша.
– Почему же твой отец не купил вам нормальный дом?
Киншоу встал.
– Мой отец умер.
Он разозлился, не обиделся. Он хотел съездить Хупера по морде, но не посмел.
Хупер вздернул брови. Он этому научился в школе, у одного учителя. Так получался очень внушительный взгляд.
– Ну, а маме не по средствам покупать дом. Вот.
– Почему же отец вам денег не оставил? У него-то дом был?
– Был, но пришлось продать.
– Почему?
– Не знаю.
– Чтоб долги его уплатить.
– Нет, нет.
– А ты помнишь отца?
– Помню. Ну... немножко. Он раньше был летчиком. Он участвовал в битве за Англию. У меня... – Киншоу снова сел на корточки и стал перерывать клетчатый чемодан, – у меня его карточка есть.
– Он в битве за Англию снят?
– Нет. Но...
– А я тебе не верю, все ты врешь. Битва за Англию во время войны была.
– Знаю. Это каждый знает.
– Она была давно, много лет назад. В истории. Не мог он в ней участвовать.
– Нет, он участвовал.
– Так когда же он умер?
– Вот карточка. На, смотри, это папа.
– Когда же он умер, я спрашиваю? – Хупер грозно надвинулся на него.
– Несколько лет назад. Мне пять было. Или шесть.
– Значит, он был совсем старый. Сколько ему было?
– Не знаю. Много, наверное. На, смотри, вот карточка. – Киншоу протянул ему маленький темный конверт. У него душа рвалась от желанья, чтоб Хупер увидел карточку, поверил, ему надо было удивить, убедить. Хупер секунду помешкал, потом наклонился и взял карточку. Он ожидал увидеть совсем другое лицо – отважное, необычное. А на карточке был лысый, тощий, измученный человек с родинкой на подбородке.
– Старый, – сказал Хупер.
– А я и говорил. Когда он участвовал в битве за Англию, ему было двадцать лет. Это в войну.
Хупер промолчал. Он бросил фотографию в чемодан и отошел к окну. Киншоу понял, что победил, но торжества не испытывал. Хупер все равно не уступал позиций.
– Ты в какой школе учишься?
– В Уэльсе.
Хупер вздернул брови:
– А я-то думал, в Уэльсе школ сто. Больше ста.
– Моя святого Винсента называется.
– Частная?
Киншоу не ответил. Он все стоял возле своего чемодана. Он уже собирался его распаковывать, но теперь передумал, получилось бы что он смирился и остается и речь уже идет о будущем. Хупер отбил у него охоту распаковывать чемодан.
Киншоу сказал:
– Не думай, я не хотел сюда ехать.
Это Хупер понял. Он помнил, как ему сообщили про смерть дедушки. Он тогда сказал:
– Не хочу я жить в этом доме.
Он распахнул окно. Дождь перестал. Небо цветом не отличалось от грязных шестипенсовиков. Рододендроны вдоль всего въезда еще блестели от капель.
– Закрой окно, – сказал Киншоу. – Это теперь мое окно.
Хупер повернулся, он заметил новые нотки у него в голосе, понял, что это значит. Но дрожь в голосе он тоже заметил. Он сжал кулаки и двинулся на Киншоу.
Схватка была короткая, безмолвная, отчаянная. Все произошло в одну секунду. Киншоу утер нос и увидел на платке кровь. Сердце у него прыгало. Он ни с кем еще так не дрался. Он не знал, что теперь будет.
Внизу, в коридоре, веселый мамин голос что-то отвечал мистеру Хуперу, и потом хлопнула дверь. Он подумал: «И зачем мы сюда приехали, это все она, все она».
Хупер уже снова стал у окна. Он его так и не закрыл. Сперва оба помолчали. Киншоу хотелось, чтоб он ушел.
Хупер сказал:
– Ты мне не больно нужен. У меня свои дела есть.
– Это твой отец сказал, чтоб мы дружили.
– Ты теперь должен меня слушаться.
– Дурак ты, что ли?
– Смотри, опять по морде схлопочешь.
Киншоу решил не связываться. Он сказал:
– Только ты не думай, я не хотел сюда ехать, я не очень-то рад.
Хотя вообще-то он сперва надеялся, что привыкнет. Он же не знал, какой Хупер. Он начал собирать вещи, которые вывалились из клетчатого чемодана.
– Твоя школа – частный интернат? – Да.
– Так как же твоя мать за тебя платит, если вам даже дом пришлось продать?
– Наверно... Не знаю. Кажется, у нас школа бесплатная.
– Бесплатных не бывает.
– Нет, бывают.
– Бесплатные только школы для бедных. А частные интернаты все платные.
– A y нас... Не знаю. Кажется, папа заплатил за меня сразу много денег. Кажется, он сразу все заплатил, и теперь уже платить не надо. Ага, он заплатил, я вспомнил.
Хупер взглянул на него холодно, он победил, и Киншоу это понял. Так что Хупер мог спокойно отвернуться и оставить эту тему,
Киншоу надеялся, что теперь наступит перемирие, что он завоевал право тут остаться. Когда ехал сюда, он собирался ладить с Хупером, он ладил почти со всеми, потому что так проще. Ссориться себе дороже, он всегда ужасно все переживал.
Но Хупер, кажется, собирался опять что-то выкинуть. Киншоу в жизни не встречал такой злости, она сбивала его с толку, и еще самоуверенность Хупера – он просто не знал, как себя с ним вести, и ему от этого было ужасно стыдно. Как когда в первый раз пошел в школу. Он тогда тоже не знал, как себя вести, и подсматривал, что делают другие.
Ему хотелось сказать: «Мне плохо тут, не хочу тут, хочу один, в своем доме, не в чужом, вечно мы живем по чужим домам. Но от меня ничего не зависит и придется остаться, значит, надо взять себя в руки». Он готов был терпеть и чуть не сказал Хуперу, что согласен его слушаться, признает его право на территорию. Но слова не складывались, даже в уме, все это были только неясные чувства, они набегали волнами. Он запутался.
Хупер смотрел на него через стол. То место на левой щеке, куда пришелся кулак Киншоу, вспухло и посинело. Хупер, хоть и ниже Киншоу, казался старше. Что-то такое было в походке, в глазах.
Хупер минутку подождал, потом не спеша вышел из комнаты. Но в дверях обернулся: