Страница:
---------------------------------------------------------------
© Copyright Марина Хлебникова, 1998
From: dis_co@ukr.net
Date: 27 Aug 2001
---------------------------------------------------------------
Хлебникова(Дёмина) Марина Сергеевна,
родилась 26.12.58 в г.Одесса,
после окончания в 1981г. Одесского политехнического института работала
инженером-программистом, писала стихи, публиковалась в московской и одесской
периодической печати, в сборниках.
В 1992г. окончила Литературный институт им.Горького, была принята в
Союз писателей России.
Продолжала писать стихи, прозу, пьесы, сценарии.
В 1998г. была подготовлена к печати первая самостоятельная книга стихов
"Проверка слуха". Книга опубликована не была - 6 декабря 1998г. трагически
оборвалась жизнь автора.
Как на духу! - кричу. - Как на духу!"
Духанщик скалит зубы: "Генацвале!
Пей "Хванчкару", закусывай хинкали
и плюй совсем на эту чепуху!"
"Как на духу, - шепчу, - как на духу".
Душевный друг скучливо тянет кофе
и с видом перекормленного "профи"
словесную ссыпает шелуху.
"Как на духу..." - молчу, молчу, молчу...
Но в тишине - литой, как оплеуха,
дурак мигнет: "Держись! Проверка слуха!"
И вдруг легко погладит по плечу.
Рожденные под визгом под тетивным
ковали не стрелу себе, но щит,
кривили рты - мол, лезут вверх прыщи! -
и прятались, скрывая страх противный.
И мнилось, хоть родись без кожи, голым,
но вбит веками ужас в стать и в плоть...
Два поколенья встали без монголов,
чтоб третье их сумело побороть...
... До основанья слово измычали
те, в чьих руках связующая нить.
Два поколенья вырастут в молчаньи,
чтоб третье научилось говорить...
А мы говорили о Вечном,
Всегда забывая о сущем,
О нищем, больном, неимущем,
Забытом, убитом, увечном...
Как будто искание истин
Всегда за пределами взгляда...
Как пахнут апрельские листья -
"Кудрявая, что ж ты не рада?"
Заживем мы светло и безбедно,
без оглядок на дедовский морок,
без российского бражного бреда,
без любимых лаптей и опорок...
Мы еще удивим политесом
напомаженных девок Парижа...
...Руки будут - хватило бы леса...
леса много... да надо поближе...
Граду быть - собирайте котомки
мужички и айда на работу!
Пусть потом вычисляют потомки,
что вколочено в эти болота!
Им завидки не выкрошат зубы -
пусть считают хоть розно, хоть скопом...
Тут быть граду - поелику любо
нам отсюда смотреть на Европу!..
С двоеперстными только нет ладу, -
да на крепость найдутся тараны...
заживем...
Так, подув на лампаду,
думал Петр Алексеич Романов.
Быть иль не быть?..
Кому какое дело,
чем Гамлет сыт,
и с кем сегодня спит
его мамаша?.. Если б овдовела
рыбачка иль жестянщика жена,
кто б из господ повел ленивым ухом?
Но королева! Слух ползет за слухом,
и кто-то этой ночью видел духа,
а тот ему поведал, что вина
за гибель короля на королеве
и новом муженьке...
И этот бред
мусолят равно при дворе и в хлеве,
и на конюшне... Мне спасенья нет
от лживой скорби, вздохов и намеков -
хоть прочь беги! Офелия - и та -
преподает урок мне из уроков:
несть темных слов, а истина проста -
трепещет, что на датскую корону
найдется неизвестный претендент,
и вся ее краса из бус и лент
окажется напрасной, ибо к трону
не приведет.
Мой добрый Розенкранц!
Вы думали, я - флейта... Вы ошиблись!
Я - барабан. Мой мозг в сплошных ушибах
от подлости людской. Больнее ран,
чем в жажде поживиться дармовщинкой
и на чужой беде погреть мошну,
не отыскать...
Как вязкую слюну
не сплюнуть после бешенного бега,
так эту взвесь с себя не отряхнуть...
Уйти, забыться, умереть, уснуть,
податься в просветители - читать
толпе букварь по химии и праву,
дотошно объяснять, что мать - есть мать, -
не мне ее судить... или орать,
трясти белье, на всех найти управу
и, отдуваясь, влезть на шаткий трон?..
Быть иль не быть?
Какая скука, право...
Объясните льву, что он свободен
за решеткой от забот случайных -
сыт, напоен, значит, беспечален.
Объясните льву, что он свободен.
Осознав, поняв и все такое,
он забудет край, где жили предки,
голос ночи, запах водопоя...
Объясните льву, зайдите в клетку.
Что с нами происходит, господа
интеллигенты, в некотором роде?
Мы хлещем спирт, отнюдь, не по породе...
Что с нами происходит, господа?
Клеймо позавчерашнего суда
предчувствуя на будущем исходе,
мы не творим сегодняшних мелодий...
Что с нами происходит, господа?
И сквозь стекло забытого пруда
бесследно, легким всхлипом мы уходим,
как поколенье лишнее в природе...
Что с нами происходит, господа?!.
Обмани меня, слышишь,
когда-нибудь я отбатрачу -
милосердным обманом
сквитаюсь, воздам, отплачу...
Не палачествуй, Время, не жми -
все равно не заплачу,
даже если заставишь
в глаза посмотреть палачу.
Обмани меня, слышишь?
Скажи, что все будет прекрасно,
что все крысы подохнут,
и новый поднимется сад -
тот вишневый, тот розовый,
тот ослепительно красный,
где забытому Фирсу
ливрею сошьют для наград,
и повесят на уши
вишневые длинные серьги,
потому что лапша не годится
для этих забав...
Обмани меня, слышишь?
Я, может, тебе не поверю -
просто, как же уйти,
хоть во что-нибудь
не поиграв...
Мы уходим в себя,
как отшельники в домик витой,
отболев маятой,
оборвав поводки,
но - в ошейниках...
Отстраненные,
потусторонние,
каждым атомом посторонние.
Негонимые,
нехранимые,
в белый свет, как в копейку,
мимо мы.
МИМЫ.
Умные тени
невнятного прошлого,
разменянные,
подброшенные,
хоть родились вполне доношенными,
но и вовремя - не ко времени,
слабый плод из больного семени,
с долгой памятью,
с геном совести...
"Нет на свете печальней повести"...
1.
А было все гораздо проще -
был просто город, просто площадь,
был просто дождь, слепой, как росчерк,
тире слагающий из точек,
и был костер, дымящий в меру,
и еретик, предавший веру,
и были люди - людям было
плевать, как движутся светила!
В чесночном выдохе и прели
толпа визжала: "Зрелищ! Зрелищ!"
Менялось все: одежды, речи.
Костры менялися на печи,
но, как всегда, платился гений -
горели Шиллер, Кант и Гейне,
в кострах, как буйные расстриги,
чернели книги, тлели книги...
Паноптикум вселенской скверны -
в нем все костры - во имя веры,
в нем в каждом веке - новый идол,
и хворост сух, и кремень выдан!
Зажечь - и все, чего уж проще?..
Смотри же, город... Помни, площадь...
2.
Я - Галилей!
Не путайте с Джордано.
Мне до исхода жить еще и жить,
и маятника тоненькая нить
еще натрет на слабой шее раны.
Я - Галилей.
До папского суда,
как до Христова возраста распятья,
но ТОТ костер, обуглив кромку платья,
клеймо мне в сердце выжег навсегда.
Я - Галилей,
мой дух еще в пути,
и дьявол плоти рвет и тянет жилы...
На тот костер, что сам себе сложил я,
не дай Господь кому-нибудь взойти!
Я - Галилей...
Не путайте с Джордано.
Еще не доросла
до пониманья истин,
уже не дорасту
до счастья мятежа,
до схимы, до вериг,
до книг Агаты Кристи,
но - Господи спаси! -
как мается душа!
Как мается душа,
как спорит с жадным телом,
как хочется в круиз
по благостным местам,
как режутся слова
корявой правдой дела,
и устрицы во льду
не просятся к устам...
Мешаются слова
неродственного ряда,
и маятника ход
ни тише, ни скорей...
Уйдя от райских врат,
не сунусь в двери ада,
и Вечность буду я
стоять между дверей...
Не всем же дорастать
до пониманья истин,
до схимя, до вериг
до счастья мятежа...
Под Лениным себя
давно никто не чистит,
но - Господи спаси! -
как мается душа!
Будто жизнь чужую проживаю,
будто впереди еще рожденье -
укушу свой палец - нет, живая!
У зеркал застыну - привиденье...
Пахнет вечер ладанно и густо,
певчий дрозд кого-то отпевает...
У зеркал застыну - пусто, пусто...
Укушу свой палец - нет, живая.
Скука электрических каминов
выгнала живой огонь из дома...
От меня осталась половина:
"сапиенс" остался - умер "гомо".
Господине мой, князь!
Лодку губит не море, но ветры.
Путь к концу не длинней миллиметра,
если с прошлым утрачена связь,
если ветер срывает с окон
занавески и хлопает дверью,
выдувая из окон закон,
поселяя законно потери.
Мы не помним, кого нам винить,
и с которых смотреть колоколен...
Господине мой, князе, доколе
в узелках будет рваная нить?
Равновесье на узком ноже,
сто лукавств между правдой и былью...
Мы себя потеряли уже,
и того, кто найдет, позабыли.
Лежу на диване лицом к стене.
Лежу уже двадцать лет
или двести,
но мне
не становится легче.
Свет
пробивается в щель под дверью,
наверное, вечер...
Плевать,
я не читаю газет
и не верю
болтовне
телефакиров.
Я жую бутерброд с сыром
и думаю о войне:
на ней не убили отца - по малолетству,
а деда - по 58-10,
зато убили меня,
родив аллергию на солнечный свет,
на бесцельность движений,
на "зоо",
на "витали",
на тех, кто выдавал,
и тех, кого выдали,
на правду,
поскольку она "полу",
а следовательно, ложь:
"Стране не хватает
отечественного бейсбола
и фабрик по выделке кож",
как будто всего остального вдоволь!
У нас самые счастливые в мире вдовы,
а сиротство
не боль, но благо...
Из лимфатических рек
выбираюсь на острова
АРХИПЕЛАГА,
чтоб задохнуться
от трупной вони
ОСТа
(Бросьте!
Это же не у нас!)
Плевать.
Есть моченая розга,
а все остальное -
просто подмочено,
даже мой бутерброд с сыром,
коий я ем,
отвернувшись к стене,
рассматривая клопиные дыры
и думая о войне,
на которой...
Когда-нибудь, пройдя и Крым, и Рым,
по трещинкам судьбу сложу в ладони...
...На улице жгут листья. Теплый дым
в осеннем небе гасится и тонет.
И город вьется тысячью дымков -
как будто в мир иной перелетая,
душа земной оставила альков
и легкий дым по улицам сметает...
...Когда-нибудь, за день до холодов,
сгребу листву руками без перчаток,
и в разнобойных контурах листов
своей ладони встречу отпечаток,
и обращусь в отечественный дым,
и отлечу, не спрашивая визы...
Налево будет Крым, направо - Рым,
и оба вместе - позади и снизу...
Руки в теплых карманах,
ноги в теплом - на "манке",
я иду по Басманной,
я иду по Лубянке,
по лубку на Арбате,
по кабацкому гною,
по ментовке, палате,
по лужайке весною,
по коричневым лужам,
по домов отраженьям -
и никто мне не нужен,
и плевать на служенье...
Не прибьюсь - так отчалю!
Не по нервам - по коже...
Ничего не печалит...
Ничего не тревожит...
Это кажется только,
что завтра - не то, что вчера...
Я проснулась, когда
до конца этот сон отыграла:
дева ела с ножа,
кавалеры под звуки хорала
обрывали с нее кружева,
и дыра
на корсаже
светилась веселым и вечным -
запусти в нее руку по локоть
и вытащишь плод...
Дева ела с ножа,
каждый атом был считан и мечен,
и в зеркальном полу
отражался серебряный свод...
Дева ела с ножа,
кавалеры трясли париками,
было заполночь, значит,
у Воланда пили вино,
брел безумный Ван Гог,
от висков отрывая руками,
надоевшие уши,
которых узреть не дано...
Дева ела с ножа,
сок стекал по хрустальному жалу,
капал на пол, и сразу
на камне вскипал адонис...
Было заполночь там,
где секундная стрелка держала
острый нос на Канопус,
а может, на что-нибудь близ...
И в ночных кабаках
растекалась медузообразно
прихотливая плоть,
бесполезно сливаясь в ничто,
и бродил по ножу
в ожиданьи последнего спазма
обреченный поэт,
не согревший дыханьем пальто...
...Я проснулась, когда
Космос встал на дыбы, и процокал
на печальном осле
местечковый вселенский Шагал,
грустнооко следя,
как срывается бешенный сокол
с хилой кисти того,
кто Христу при рожденьи налгал...
Я проснулась, когда
стало ясно, что зыбкое утро
обжимает мой дом,
как вода ненадежный ковчег...
Дева ела с ножа...
лодка двигалась странно и утло...
и на веслах дремал
обреченный на жизнь
человек.
Версификатор,
пиши верлибры,
если хочешь знать свои истинные размеры.
Рифма - красивая полумера,
облекающая негодную мыслишку
в пристойную форму:
- Как тебе?
- Норма!
Версификатор,
в рифмованной зауми,
в метаметафорах и метаметаболах
заставь разобраться ребенка,
и если он не заплачет
и не постареет на твоих глазах,
считай себя поздним Пикассо...
В поэзии все беззаконно -
не потому, а вопреки -
неясный шорох, блик оконный
меняет медный бой строки,
и пахнет свет, и вьется случай,
и по стволу струится плющ,
и ствол - как суть - листам созвучий
тождественен и равносущ.
И мир, подвластный звездной гамме,
послушный трепетной струне,
стоит обеими ногами
на золотом ее звене!..
Слепым резцом выводится узор
Судьбы и, провалясь под половицу,
Копейка свой придуманный позор
Медяшки, стертой пальцами блудницы
Таит от глаз, не ведая пока,
Что через век подпольного мытарства
Ее на бархат вынесет рука -
Как медный грош эпохи смутных царствий.
Харон - перевозчик!
Мне можно с тобой ненадолго?
Я только
приглажу
неистовый локон
Блока
и - мигом обратно.
Харон - перевозчик!
Мне можно с тобой ненадолго?
Я только
подложу непочатую пачку бумаги
Марине
под локоть в Елабуге
и - мигом обратно.
Харон - перевозчик!
Мне можно с тобой ненадолго?
Я только
ворвусь легкокрылой гетерой
в полумрак "Англетера"
и - мигом обратно.
Харон - перевозчик,
ну, что ты молчишь,
вынимая весло из уключин?
Думаешь, лучше
всю жизнь просидеть у Стикса,
стиснув в ладонях череп,
умирая от мысли, что чем-то
не помог
и даже не простился?..
Мы - зверье... Нас сгоняет голод,
он сильнее обид и стали.
Мы живем по законам стаи,
вожакам подставляя горло.
Называемся волчьей голью,
щерим пасть на щенков и самок,
потому что сегодня сами
вожакам подставляли горло...
И впиваясь в траву когтями,
плавим землю звериной злобой,
потому что под костью лобной
что-то помнит, щемит и тянет...
Помним: голод не любит гордых,
но мороженый кус пластая,
к Гончим Псам задираем морды
и хрипим: "До тепла нам стая..."
Полдыханья от гнева
до хлева,
полдыханья от храма
до срама...
как его называла мама -
Владик
или Сева?..
Всеволод сын Эмиля...
Макинтош изобрел резину,
а присяжные говорят - невинен,
неподсуден,
поскольку не знал,
что кто-то изобретет шланг
или резиновую дубину...
Как не знали и те, что били
Всеволода сына Эмиля
почему?!
ПО ЧЕМУ?
По старческим ребрам,
по ногам желто - красно - синим
(как всегда, чтоб спасти Россию!)...
полдыханья от слова
до рева...
непосильно...
на - крови - ли
взошли посевы -
крест решеток: не рампа - рама...
как его называла мама -
Владик или Сева?..
Всеволод сын Эмиля...
Опускайте занавес.
Все.
Убили.
Ушедших за столбик,
Уставших от сказок Востока,
От калейдоскопа
Империй и каганатов,
Словесных потопов,
Сивушного дикого стока
Не решусь осудить
Окончательно и бесповоротно,
Как расстриг - протопопов
Не Никону было судить -
Аввакумову ветвь
Бессеребренных и беспокойных...
На парижских кладбищах
Весной зацветают левкои,
На российских кладбищах
Их некуда посадить...
Ни с того, ни с сего
острым ребрышком режется мир
там, где темень и пыль,
где паук мастерит паутину -
из медвежьих углов
да из черных прокуренных дыр
пробивается Слово,
и Вечность зовет на крестины...
Освети мне углы -
в них всегда интересней, чем в центре,
где бушует борьба
за пристойность,
за "как у людей"...
... В самом дальнем углу
деревенской запущенной церкви
можно тихо заплакать,
а больше не стоит нигде...
Кому звезда, кому гранитный клин,
кресты, плита ли, холмики в ограде,
а этим - безымянным - дерн один...
"Блаженны правды изгнанные ради"...
А на Руси не били дураков,
не били скоморохов и убогих,
но извели коней и нет подков
на счастье, и умножилися боги...
И ты, поэт, блаженства не проси:
постись, терпи, неси без зла вериги...
Как много книг хороших на Руси,
но никого не учат эти книги.
Это - лук золотой, репчатый,
Это - гусь молодой лапчатый,
Это - квас, а хотелось крепче бы:
Не умею играть кравчего.
По стаканам плеснув беленькой,
Говорю невпопад важному:
- Отдыхай от забот, бедненький,
Видишь, дело у нас - бражное!
Колея ли моя - келия ль!
Из степи ли ветра, с моря ли -
Знать, елеем не стать зелию,
Ни о чем, господин, спорили.
Хруст капустный - не стон вечевый,
Жуй, хлебай, да слезись веками:
Для себя мне просить нечего...
За Россию просить - некого...
Гулянье, грезы, грохот, грязь.
Диск лунный. Лужи. Дискотека.
Сип ветра, Вечер. Векосвязь.
Фонарь. Аптека.
Из мутной сыворотки лет
отцедится грядущим веком
полсотни слов, десяток мет -
Фонарь. Аптека.
"Двенадцать", вышедших в метель,
бредут искать иную Мекку,
а в этой - те же. Ночь. Постель.
Фонарь. Аптека.
Ах, как легко в то утро пелось!
Смеялись мраморы живые,
И ветер трогал легкий пеплос,
Как мальчик девочку впервые,
И корабли спешили в Делос,
На Кипр, в Афины или Спарту...
И так легко в то утро пелось,
Как будто брошена на карту
Не вся судьба, а так - предсудьбье
Богини гордой и греховной...
Вершили суд земные судьи,
А ей был ведом суд верховный!..
Ах, как ей пелось, слава Фебу!
Когда в словах не чуя муки,
Корабль летел туда, где к небу
Волна протягивала руки...
Даже если успеешь
зажмуриться, -
чтоб не в глаза,
даже если успеешь ладонью
прикрыть щеку,
все равно помешать не сможешь
лететь плевку,
даже если летит он не прямо в тебя,
а за...
И тогда по законам чести,
бери отгул,
дымный порох готовь,
обегай по квартирам тех,
с кем на кухне своей,
создавая ритмичный гул,
многократно братался
средь прочих хмельных утех, -
потому что к заре
все должно быть готово
и
нужно будет сходиться,
подошвами руша наст,
и дыханье смиряя,
не струсить по счету "три",
даже если проспит
и совсем не придет
Данзас...
Не итоги - так, мысли вслух,
бормотанье, летучий лепет...
Тополей воробьиный пух
летним снегом кружит и лепит.
И прохожий - один из ста -
смотрит пристально, словно будит,
будто знает - на ней креста
нет и не было, и не будет...
Будет зреть виноградный сок,
будет моря больничный запах,
будут чайки крестить песок
мелким крестиком тонких лапок,
только я просвищу пращой -
и прохожий меня осудит:
он не знает - меня еще
нет, и не было, и не будет.
Пока за портьерами вражий стан
ищет монаршья ретивая свита,
Вы будете с нами, сэр Джонатан
Свифт.
Пока при своих, сняв лицо, как кафтан,
владыка сморкается в полу клифта,
Вы будете с нами, сэр Джонатан
Свифт.
Пока, обессилив от мелких ран,
титан лилипутскими нитями свит,
Вы будете с нами, сэр Джонатан
Свифт.
За окнами кожу меняет платан -
не ветви, не корень, которым сыт.
Все в мире по-прежнему, сэр Джонатан
Свифт.
Когда-нибудь НЕКТО - ужасно ученый и добрый -
придумает НЕЧТО - и все станет в мире иначе:
сплошные удачи! Тотально! Сплошные удачи
в системе отсчета из Доблести, Чести и Долга,
и к завтраку каждый себе сможет выписать устриц,
и дети устанут болеть, и не высохнут реки,
и все словари обозначат пометами "устар."
такие слова, как "несчастные" или "калеки"
И станет тепло, и народы забудут о нервах,
любясь и резвясь, погоняя то серых, то чалых...
Пока в этот рай не заявится новая стерва -
за яблоком, вроде. И все повторится сначала.
Небичеванных, молодо-гордых
Под тревожное ржанье подруг
Жеребят на коротеньких кордах
Объезжать выводили на круг.
Первый хлыст - и не боль - изумленье,
Вера в руку, творящую зло,
Но на третьем сгибает колени
Вороной - он готов под седло.
Круг за кругом - измученной тенью,
клочья пены роняя с боков...
И Гнедой, замечтавшись о сене,
Принимает своих седоков..
День к закату - последний на корде,
Хлыст звенит, как натянутый лук!
Это Рыжий несется по хорде,
Вырывая веревки из рук!
Бросьте хлыст - он не станет послушней!
Хоть с откоса - но сам, без петли!
Рыжий ветер, надежда конюшни,
Золотая веснушка земли!
...А потом мы ослепли,
но как-то не сразу дошло -
если полная тьма,
ни к чему это хрупкое зренье.
Долго жили надеждой,
варили траву и коренья,
приставали к всевидящим:
может уже рассвело?..
А потом стало сниться,
что выросли дети и зрят
контур синего моря
и мягкую зелень травы...
Приставали к всевидящим,
те говорили - зарницы
наблюдают в районе Находки,
а в дебрях Москвы
просветления ждут через две
или три перестройки,
только если всем миром,
и если прищучит разинь...
... О, куда ты летишь,
ненормальная дикая тройка,
дарвалдайскую медь
рассыпая в дорожной грязи?..
... А потом мы оглохли...
Безвольно плыть по утренней волне,
сплетенной из предзимнего тумана,
плащи, пальто, плешивые платаны
привычно оставляя в стороне.
Кофейной чашкой долго согревать
озябшие, негнущиеся пальцы,
и пусть жильцом себя не сознавать,
но - слава Богу! - и не постояльцем.
И обтекая отмели проблем,
хранить туманом смазаные лица...
Не плакать - плыть... сливаться и не слиться
с чужими, но не чуждыми совсем...
Мы в детстве пахли рыбьей чешуей,
все знали о ветрах и о теченьях,
до синевы, до умопомраченья
ныряя в ускользающий прибой.
Летели к переливчатому дну
и вверх неслись стремительней дельфинов,
земные в этот миг - наполовину,
из двух стихий не выбрав ни одну.
А после на песке, как короли,
прозрачных мидий жарили и ели,
и открывались жаберные щели,
и снова нас тянуло от земли.
Туда, где серебрились косяки
ставриды над мохнатыми камнями,
и крабы нам железными клешнями
по-братски пожимали плавники.
На уровне моря, где берег щекочет волна,
где стайки мальчишек бычка подсекают на донку,
из пены морской, не спеша, выходила ОНА,
куриного бога неся на раскрытой ладони.
Прижмурив ресницы, смотрела в неровный овал,
и видел мир, отшумевший еще до потопа -
там, бросив друзей, поджидал черепаху финвал,
и без парусов - на быке - уплывала Европа...
- Останься, Европа! - просила девчонка. - Быка
нельзя в океан! Он не кит!.. Он фарватер не знает!
- Смотри, обалдела, - рыбак подтолкнул рыбака,
а тот пробурчал: "Перегрелась. В июле бывает."
На самом краю обретенного рая
сижу... загораю...
болтаю ногами, глотаю маслины,
в прищур, как в прицел,
заресниченный, длинный
то бабочка влезет,
то дынная корка,
то юный папаша с мальцом на закорках,
то плавная рябь надувных крокодилов -
наверное, столько не водится в Нилах,
и Конго, и всех Амазонках на свете,
как в этой у моря отобранной клети
с усталой водой между трех волнорезов
и краем песка...
Очерчен раек горизонта порезом.
А в общем - тоска.
В прохладе Хлебной гавани,
Вдали от дач Рено,
Где шкиперы усталые
Пьют критское вино,
Где воздух пахнет пристанью,
Корицей и смолой,
И гальками - монистами
Катается прибой,
ОН думает о Байроне,
Спасаясь от хандры,
Об играх светской барыни,
Любезной до поры,
О том, что надо выстрадать
Судьбу, коль ты Поэт...
ОН думает. До выстрела
Еще тринадцать лет.
По Итальянской, по Итальянской
Бьются копыта, мчится коляска
Солнце сквозь листья - в бешеной пляске,
По Итальянской мчится коляска.
К белой ротонде, кованым стрелам,
К пальцам, дрожащим в кружеве белом, -
Вихрем сминая светские маски,
По Итальянской мчится коляска!
Елизавета, Элис, Элиза -
Имя в дыханьи южного бриза,
В спутанных кудрях, солнечной краске -
По Итальянской мчится коляска,
Мчится предтечей звукам романса,
Мчится к загадке VOBULIMANS'а...
Что будет завтра - нынче не ясно.
По Итальянской мчится коляска...
VOBULIMANS - анаграмма из письма
Е. К. Воронцовой к А. С. Пушкину (СНАМИЛЮБОВЬ)
Незавершенность совершенства
и совершенство недомолвок -
на белом четкий контур жеста
лишь чуть приподнимает полог...
За ним - огонь, и мысль, и сила,
и мимолетность озаренья,
за ним - что будет и что было,
за ним ошибки и прозренья...
Но где покров, и что - основа?
В чем зашифрован тайный смысл?
Здесь мысль не есть синоним слова,
а слово - не всегда есть мысль.
Почему не степнячке - скифянке,
вольной дочери вольного рода,
а степенной посадской славянке
посмуглила ты кожу, природа?
И в каком стародавнем колене,
на каком обороте земли
положила раскосые тени
на славянские скулы мои?
Где сплелись? На каком пепелище
две любви напоили коней?
© Copyright Марина Хлебникова, 1998
From: dis_co@ukr.net
Date: 27 Aug 2001
---------------------------------------------------------------
Хлебникова(Дёмина) Марина Сергеевна,
родилась 26.12.58 в г.Одесса,
после окончания в 1981г. Одесского политехнического института работала
инженером-программистом, писала стихи, публиковалась в московской и одесской
периодической печати, в сборниках.
В 1992г. окончила Литературный институт им.Горького, была принята в
Союз писателей России.
Продолжала писать стихи, прозу, пьесы, сценарии.
В 1998г. была подготовлена к печати первая самостоятельная книга стихов
"Проверка слуха". Книга опубликована не была - 6 декабря 1998г. трагически
оборвалась жизнь автора.
Как на духу! - кричу. - Как на духу!"
Духанщик скалит зубы: "Генацвале!
Пей "Хванчкару", закусывай хинкали
и плюй совсем на эту чепуху!"
"Как на духу, - шепчу, - как на духу".
Душевный друг скучливо тянет кофе
и с видом перекормленного "профи"
словесную ссыпает шелуху.
"Как на духу..." - молчу, молчу, молчу...
Но в тишине - литой, как оплеуха,
дурак мигнет: "Держись! Проверка слуха!"
И вдруг легко погладит по плечу.
Рожденные под визгом под тетивным
ковали не стрелу себе, но щит,
кривили рты - мол, лезут вверх прыщи! -
и прятались, скрывая страх противный.
И мнилось, хоть родись без кожи, голым,
но вбит веками ужас в стать и в плоть...
Два поколенья встали без монголов,
чтоб третье их сумело побороть...
... До основанья слово измычали
те, в чьих руках связующая нить.
Два поколенья вырастут в молчаньи,
чтоб третье научилось говорить...
А мы говорили о Вечном,
Всегда забывая о сущем,
О нищем, больном, неимущем,
Забытом, убитом, увечном...
Как будто искание истин
Всегда за пределами взгляда...
Как пахнут апрельские листья -
"Кудрявая, что ж ты не рада?"
Заживем мы светло и безбедно,
без оглядок на дедовский морок,
без российского бражного бреда,
без любимых лаптей и опорок...
Мы еще удивим политесом
напомаженных девок Парижа...
...Руки будут - хватило бы леса...
леса много... да надо поближе...
Граду быть - собирайте котомки
мужички и айда на работу!
Пусть потом вычисляют потомки,
что вколочено в эти болота!
Им завидки не выкрошат зубы -
пусть считают хоть розно, хоть скопом...
Тут быть граду - поелику любо
нам отсюда смотреть на Европу!..
С двоеперстными только нет ладу, -
да на крепость найдутся тараны...
заживем...
Так, подув на лампаду,
думал Петр Алексеич Романов.
Быть иль не быть?..
Кому какое дело,
чем Гамлет сыт,
и с кем сегодня спит
его мамаша?.. Если б овдовела
рыбачка иль жестянщика жена,
кто б из господ повел ленивым ухом?
Но королева! Слух ползет за слухом,
и кто-то этой ночью видел духа,
а тот ему поведал, что вина
за гибель короля на королеве
и новом муженьке...
И этот бред
мусолят равно при дворе и в хлеве,
и на конюшне... Мне спасенья нет
от лживой скорби, вздохов и намеков -
хоть прочь беги! Офелия - и та -
преподает урок мне из уроков:
несть темных слов, а истина проста -
трепещет, что на датскую корону
найдется неизвестный претендент,
и вся ее краса из бус и лент
окажется напрасной, ибо к трону
не приведет.
Мой добрый Розенкранц!
Вы думали, я - флейта... Вы ошиблись!
Я - барабан. Мой мозг в сплошных ушибах
от подлости людской. Больнее ран,
чем в жажде поживиться дармовщинкой
и на чужой беде погреть мошну,
не отыскать...
Как вязкую слюну
не сплюнуть после бешенного бега,
так эту взвесь с себя не отряхнуть...
Уйти, забыться, умереть, уснуть,
податься в просветители - читать
толпе букварь по химии и праву,
дотошно объяснять, что мать - есть мать, -
не мне ее судить... или орать,
трясти белье, на всех найти управу
и, отдуваясь, влезть на шаткий трон?..
Быть иль не быть?
Какая скука, право...
Объясните льву, что он свободен
за решеткой от забот случайных -
сыт, напоен, значит, беспечален.
Объясните льву, что он свободен.
Осознав, поняв и все такое,
он забудет край, где жили предки,
голос ночи, запах водопоя...
Объясните льву, зайдите в клетку.
Что с нами происходит, господа
интеллигенты, в некотором роде?
Мы хлещем спирт, отнюдь, не по породе...
Что с нами происходит, господа?
Клеймо позавчерашнего суда
предчувствуя на будущем исходе,
мы не творим сегодняшних мелодий...
Что с нами происходит, господа?
И сквозь стекло забытого пруда
бесследно, легким всхлипом мы уходим,
как поколенье лишнее в природе...
Что с нами происходит, господа?!.
Обмани меня, слышишь,
когда-нибудь я отбатрачу -
милосердным обманом
сквитаюсь, воздам, отплачу...
Не палачествуй, Время, не жми -
все равно не заплачу,
даже если заставишь
в глаза посмотреть палачу.
Обмани меня, слышишь?
Скажи, что все будет прекрасно,
что все крысы подохнут,
и новый поднимется сад -
тот вишневый, тот розовый,
тот ослепительно красный,
где забытому Фирсу
ливрею сошьют для наград,
и повесят на уши
вишневые длинные серьги,
потому что лапша не годится
для этих забав...
Обмани меня, слышишь?
Я, может, тебе не поверю -
просто, как же уйти,
хоть во что-нибудь
не поиграв...
Мы уходим в себя,
как отшельники в домик витой,
отболев маятой,
оборвав поводки,
но - в ошейниках...
Отстраненные,
потусторонние,
каждым атомом посторонние.
Негонимые,
нехранимые,
в белый свет, как в копейку,
мимо мы.
МИМЫ.
Умные тени
невнятного прошлого,
разменянные,
подброшенные,
хоть родились вполне доношенными,
но и вовремя - не ко времени,
слабый плод из больного семени,
с долгой памятью,
с геном совести...
"Нет на свете печальней повести"...
1.
А было все гораздо проще -
был просто город, просто площадь,
был просто дождь, слепой, как росчерк,
тире слагающий из точек,
и был костер, дымящий в меру,
и еретик, предавший веру,
и были люди - людям было
плевать, как движутся светила!
В чесночном выдохе и прели
толпа визжала: "Зрелищ! Зрелищ!"
Менялось все: одежды, речи.
Костры менялися на печи,
но, как всегда, платился гений -
горели Шиллер, Кант и Гейне,
в кострах, как буйные расстриги,
чернели книги, тлели книги...
Паноптикум вселенской скверны -
в нем все костры - во имя веры,
в нем в каждом веке - новый идол,
и хворост сух, и кремень выдан!
Зажечь - и все, чего уж проще?..
Смотри же, город... Помни, площадь...
2.
Я - Галилей!
Не путайте с Джордано.
Мне до исхода жить еще и жить,
и маятника тоненькая нить
еще натрет на слабой шее раны.
Я - Галилей.
До папского суда,
как до Христова возраста распятья,
но ТОТ костер, обуглив кромку платья,
клеймо мне в сердце выжег навсегда.
Я - Галилей,
мой дух еще в пути,
и дьявол плоти рвет и тянет жилы...
На тот костер, что сам себе сложил я,
не дай Господь кому-нибудь взойти!
Я - Галилей...
Не путайте с Джордано.
Еще не доросла
до пониманья истин,
уже не дорасту
до счастья мятежа,
до схимы, до вериг,
до книг Агаты Кристи,
но - Господи спаси! -
как мается душа!
Как мается душа,
как спорит с жадным телом,
как хочется в круиз
по благостным местам,
как режутся слова
корявой правдой дела,
и устрицы во льду
не просятся к устам...
Мешаются слова
неродственного ряда,
и маятника ход
ни тише, ни скорей...
Уйдя от райских врат,
не сунусь в двери ада,
и Вечность буду я
стоять между дверей...
Не всем же дорастать
до пониманья истин,
до схимя, до вериг
до счастья мятежа...
Под Лениным себя
давно никто не чистит,
но - Господи спаси! -
как мается душа!
Будто жизнь чужую проживаю,
будто впереди еще рожденье -
укушу свой палец - нет, живая!
У зеркал застыну - привиденье...
Пахнет вечер ладанно и густо,
певчий дрозд кого-то отпевает...
У зеркал застыну - пусто, пусто...
Укушу свой палец - нет, живая.
Скука электрических каминов
выгнала живой огонь из дома...
От меня осталась половина:
"сапиенс" остался - умер "гомо".
Господине мой, князь!
Лодку губит не море, но ветры.
Путь к концу не длинней миллиметра,
если с прошлым утрачена связь,
если ветер срывает с окон
занавески и хлопает дверью,
выдувая из окон закон,
поселяя законно потери.
Мы не помним, кого нам винить,
и с которых смотреть колоколен...
Господине мой, князе, доколе
в узелках будет рваная нить?
Равновесье на узком ноже,
сто лукавств между правдой и былью...
Мы себя потеряли уже,
и того, кто найдет, позабыли.
Лежу на диване лицом к стене.
Лежу уже двадцать лет
или двести,
но мне
не становится легче.
Свет
пробивается в щель под дверью,
наверное, вечер...
Плевать,
я не читаю газет
и не верю
болтовне
телефакиров.
Я жую бутерброд с сыром
и думаю о войне:
на ней не убили отца - по малолетству,
а деда - по 58-10,
зато убили меня,
родив аллергию на солнечный свет,
на бесцельность движений,
на "зоо",
на "витали",
на тех, кто выдавал,
и тех, кого выдали,
на правду,
поскольку она "полу",
а следовательно, ложь:
"Стране не хватает
отечественного бейсбола
и фабрик по выделке кож",
как будто всего остального вдоволь!
У нас самые счастливые в мире вдовы,
а сиротство
не боль, но благо...
Из лимфатических рек
выбираюсь на острова
АРХИПЕЛАГА,
чтоб задохнуться
от трупной вони
ОСТа
(Бросьте!
Это же не у нас!)
Плевать.
Есть моченая розга,
а все остальное -
просто подмочено,
даже мой бутерброд с сыром,
коий я ем,
отвернувшись к стене,
рассматривая клопиные дыры
и думая о войне,
на которой...
Когда-нибудь, пройдя и Крым, и Рым,
по трещинкам судьбу сложу в ладони...
...На улице жгут листья. Теплый дым
в осеннем небе гасится и тонет.
И город вьется тысячью дымков -
как будто в мир иной перелетая,
душа земной оставила альков
и легкий дым по улицам сметает...
...Когда-нибудь, за день до холодов,
сгребу листву руками без перчаток,
и в разнобойных контурах листов
своей ладони встречу отпечаток,
и обращусь в отечественный дым,
и отлечу, не спрашивая визы...
Налево будет Крым, направо - Рым,
и оба вместе - позади и снизу...
Руки в теплых карманах,
ноги в теплом - на "манке",
я иду по Басманной,
я иду по Лубянке,
по лубку на Арбате,
по кабацкому гною,
по ментовке, палате,
по лужайке весною,
по коричневым лужам,
по домов отраженьям -
и никто мне не нужен,
и плевать на служенье...
Не прибьюсь - так отчалю!
Не по нервам - по коже...
Ничего не печалит...
Ничего не тревожит...
Это кажется только,
что завтра - не то, что вчера...
Я проснулась, когда
до конца этот сон отыграла:
дева ела с ножа,
кавалеры под звуки хорала
обрывали с нее кружева,
и дыра
на корсаже
светилась веселым и вечным -
запусти в нее руку по локоть
и вытащишь плод...
Дева ела с ножа,
каждый атом был считан и мечен,
и в зеркальном полу
отражался серебряный свод...
Дева ела с ножа,
кавалеры трясли париками,
было заполночь, значит,
у Воланда пили вино,
брел безумный Ван Гог,
от висков отрывая руками,
надоевшие уши,
которых узреть не дано...
Дева ела с ножа,
сок стекал по хрустальному жалу,
капал на пол, и сразу
на камне вскипал адонис...
Было заполночь там,
где секундная стрелка держала
острый нос на Канопус,
а может, на что-нибудь близ...
И в ночных кабаках
растекалась медузообразно
прихотливая плоть,
бесполезно сливаясь в ничто,
и бродил по ножу
в ожиданьи последнего спазма
обреченный поэт,
не согревший дыханьем пальто...
...Я проснулась, когда
Космос встал на дыбы, и процокал
на печальном осле
местечковый вселенский Шагал,
грустнооко следя,
как срывается бешенный сокол
с хилой кисти того,
кто Христу при рожденьи налгал...
Я проснулась, когда
стало ясно, что зыбкое утро
обжимает мой дом,
как вода ненадежный ковчег...
Дева ела с ножа...
лодка двигалась странно и утло...
и на веслах дремал
обреченный на жизнь
человек.
Версификатор,
пиши верлибры,
если хочешь знать свои истинные размеры.
Рифма - красивая полумера,
облекающая негодную мыслишку
в пристойную форму:
- Как тебе?
- Норма!
Версификатор,
в рифмованной зауми,
в метаметафорах и метаметаболах
заставь разобраться ребенка,
и если он не заплачет
и не постареет на твоих глазах,
считай себя поздним Пикассо...
В поэзии все беззаконно -
не потому, а вопреки -
неясный шорох, блик оконный
меняет медный бой строки,
и пахнет свет, и вьется случай,
и по стволу струится плющ,
и ствол - как суть - листам созвучий
тождественен и равносущ.
И мир, подвластный звездной гамме,
послушный трепетной струне,
стоит обеими ногами
на золотом ее звене!..
Слепым резцом выводится узор
Судьбы и, провалясь под половицу,
Копейка свой придуманный позор
Медяшки, стертой пальцами блудницы
Таит от глаз, не ведая пока,
Что через век подпольного мытарства
Ее на бархат вынесет рука -
Как медный грош эпохи смутных царствий.
Харон - перевозчик!
Мне можно с тобой ненадолго?
Я только
приглажу
неистовый локон
Блока
и - мигом обратно.
Харон - перевозчик!
Мне можно с тобой ненадолго?
Я только
подложу непочатую пачку бумаги
Марине
под локоть в Елабуге
и - мигом обратно.
Харон - перевозчик!
Мне можно с тобой ненадолго?
Я только
ворвусь легкокрылой гетерой
в полумрак "Англетера"
и - мигом обратно.
Харон - перевозчик,
ну, что ты молчишь,
вынимая весло из уключин?
Думаешь, лучше
всю жизнь просидеть у Стикса,
стиснув в ладонях череп,
умирая от мысли, что чем-то
не помог
и даже не простился?..
Мы - зверье... Нас сгоняет голод,
он сильнее обид и стали.
Мы живем по законам стаи,
вожакам подставляя горло.
Называемся волчьей голью,
щерим пасть на щенков и самок,
потому что сегодня сами
вожакам подставляли горло...
И впиваясь в траву когтями,
плавим землю звериной злобой,
потому что под костью лобной
что-то помнит, щемит и тянет...
Помним: голод не любит гордых,
но мороженый кус пластая,
к Гончим Псам задираем морды
и хрипим: "До тепла нам стая..."
Полдыханья от гнева
до хлева,
полдыханья от храма
до срама...
как его называла мама -
Владик
или Сева?..
Всеволод сын Эмиля...
Макинтош изобрел резину,
а присяжные говорят - невинен,
неподсуден,
поскольку не знал,
что кто-то изобретет шланг
или резиновую дубину...
Как не знали и те, что били
Всеволода сына Эмиля
почему?!
ПО ЧЕМУ?
По старческим ребрам,
по ногам желто - красно - синим
(как всегда, чтоб спасти Россию!)...
полдыханья от слова
до рева...
непосильно...
на - крови - ли
взошли посевы -
крест решеток: не рампа - рама...
как его называла мама -
Владик или Сева?..
Всеволод сын Эмиля...
Опускайте занавес.
Все.
Убили.
Ушедших за столбик,
Уставших от сказок Востока,
От калейдоскопа
Империй и каганатов,
Словесных потопов,
Сивушного дикого стока
Не решусь осудить
Окончательно и бесповоротно,
Как расстриг - протопопов
Не Никону было судить -
Аввакумову ветвь
Бессеребренных и беспокойных...
На парижских кладбищах
Весной зацветают левкои,
На российских кладбищах
Их некуда посадить...
Ни с того, ни с сего
острым ребрышком режется мир
там, где темень и пыль,
где паук мастерит паутину -
из медвежьих углов
да из черных прокуренных дыр
пробивается Слово,
и Вечность зовет на крестины...
Освети мне углы -
в них всегда интересней, чем в центре,
где бушует борьба
за пристойность,
за "как у людей"...
... В самом дальнем углу
деревенской запущенной церкви
можно тихо заплакать,
а больше не стоит нигде...
Кому звезда, кому гранитный клин,
кресты, плита ли, холмики в ограде,
а этим - безымянным - дерн один...
"Блаженны правды изгнанные ради"...
А на Руси не били дураков,
не били скоморохов и убогих,
но извели коней и нет подков
на счастье, и умножилися боги...
И ты, поэт, блаженства не проси:
постись, терпи, неси без зла вериги...
Как много книг хороших на Руси,
но никого не учат эти книги.
Это - лук золотой, репчатый,
Это - гусь молодой лапчатый,
Это - квас, а хотелось крепче бы:
Не умею играть кравчего.
По стаканам плеснув беленькой,
Говорю невпопад важному:
- Отдыхай от забот, бедненький,
Видишь, дело у нас - бражное!
Колея ли моя - келия ль!
Из степи ли ветра, с моря ли -
Знать, елеем не стать зелию,
Ни о чем, господин, спорили.
Хруст капустный - не стон вечевый,
Жуй, хлебай, да слезись веками:
Для себя мне просить нечего...
За Россию просить - некого...
Гулянье, грезы, грохот, грязь.
Диск лунный. Лужи. Дискотека.
Сип ветра, Вечер. Векосвязь.
Фонарь. Аптека.
Из мутной сыворотки лет
отцедится грядущим веком
полсотни слов, десяток мет -
Фонарь. Аптека.
"Двенадцать", вышедших в метель,
бредут искать иную Мекку,
а в этой - те же. Ночь. Постель.
Фонарь. Аптека.
Ах, как легко в то утро пелось!
Смеялись мраморы живые,
И ветер трогал легкий пеплос,
Как мальчик девочку впервые,
И корабли спешили в Делос,
На Кипр, в Афины или Спарту...
И так легко в то утро пелось,
Как будто брошена на карту
Не вся судьба, а так - предсудьбье
Богини гордой и греховной...
Вершили суд земные судьи,
А ей был ведом суд верховный!..
Ах, как ей пелось, слава Фебу!
Когда в словах не чуя муки,
Корабль летел туда, где к небу
Волна протягивала руки...
Даже если успеешь
зажмуриться, -
чтоб не в глаза,
даже если успеешь ладонью
прикрыть щеку,
все равно помешать не сможешь
лететь плевку,
даже если летит он не прямо в тебя,
а за...
И тогда по законам чести,
бери отгул,
дымный порох готовь,
обегай по квартирам тех,
с кем на кухне своей,
создавая ритмичный гул,
многократно братался
средь прочих хмельных утех, -
потому что к заре
все должно быть готово
и
нужно будет сходиться,
подошвами руша наст,
и дыханье смиряя,
не струсить по счету "три",
даже если проспит
и совсем не придет
Данзас...
Не итоги - так, мысли вслух,
бормотанье, летучий лепет...
Тополей воробьиный пух
летним снегом кружит и лепит.
И прохожий - один из ста -
смотрит пристально, словно будит,
будто знает - на ней креста
нет и не было, и не будет...
Будет зреть виноградный сок,
будет моря больничный запах,
будут чайки крестить песок
мелким крестиком тонких лапок,
только я просвищу пращой -
и прохожий меня осудит:
он не знает - меня еще
нет, и не было, и не будет.
Пока за портьерами вражий стан
ищет монаршья ретивая свита,
Вы будете с нами, сэр Джонатан
Свифт.
Пока при своих, сняв лицо, как кафтан,
владыка сморкается в полу клифта,
Вы будете с нами, сэр Джонатан
Свифт.
Пока, обессилив от мелких ран,
титан лилипутскими нитями свит,
Вы будете с нами, сэр Джонатан
Свифт.
За окнами кожу меняет платан -
не ветви, не корень, которым сыт.
Все в мире по-прежнему, сэр Джонатан
Свифт.
Когда-нибудь НЕКТО - ужасно ученый и добрый -
придумает НЕЧТО - и все станет в мире иначе:
сплошные удачи! Тотально! Сплошные удачи
в системе отсчета из Доблести, Чести и Долга,
и к завтраку каждый себе сможет выписать устриц,
и дети устанут болеть, и не высохнут реки,
и все словари обозначат пометами "устар."
такие слова, как "несчастные" или "калеки"
И станет тепло, и народы забудут о нервах,
любясь и резвясь, погоняя то серых, то чалых...
Пока в этот рай не заявится новая стерва -
за яблоком, вроде. И все повторится сначала.
Небичеванных, молодо-гордых
Под тревожное ржанье подруг
Жеребят на коротеньких кордах
Объезжать выводили на круг.
Первый хлыст - и не боль - изумленье,
Вера в руку, творящую зло,
Но на третьем сгибает колени
Вороной - он готов под седло.
Круг за кругом - измученной тенью,
клочья пены роняя с боков...
И Гнедой, замечтавшись о сене,
Принимает своих седоков..
День к закату - последний на корде,
Хлыст звенит, как натянутый лук!
Это Рыжий несется по хорде,
Вырывая веревки из рук!
Бросьте хлыст - он не станет послушней!
Хоть с откоса - но сам, без петли!
Рыжий ветер, надежда конюшни,
Золотая веснушка земли!
...А потом мы ослепли,
но как-то не сразу дошло -
если полная тьма,
ни к чему это хрупкое зренье.
Долго жили надеждой,
варили траву и коренья,
приставали к всевидящим:
может уже рассвело?..
А потом стало сниться,
что выросли дети и зрят
контур синего моря
и мягкую зелень травы...
Приставали к всевидящим,
те говорили - зарницы
наблюдают в районе Находки,
а в дебрях Москвы
просветления ждут через две
или три перестройки,
только если всем миром,
и если прищучит разинь...
... О, куда ты летишь,
ненормальная дикая тройка,
дарвалдайскую медь
рассыпая в дорожной грязи?..
... А потом мы оглохли...
Безвольно плыть по утренней волне,
сплетенной из предзимнего тумана,
плащи, пальто, плешивые платаны
привычно оставляя в стороне.
Кофейной чашкой долго согревать
озябшие, негнущиеся пальцы,
и пусть жильцом себя не сознавать,
но - слава Богу! - и не постояльцем.
И обтекая отмели проблем,
хранить туманом смазаные лица...
Не плакать - плыть... сливаться и не слиться
с чужими, но не чуждыми совсем...
Мы в детстве пахли рыбьей чешуей,
все знали о ветрах и о теченьях,
до синевы, до умопомраченья
ныряя в ускользающий прибой.
Летели к переливчатому дну
и вверх неслись стремительней дельфинов,
земные в этот миг - наполовину,
из двух стихий не выбрав ни одну.
А после на песке, как короли,
прозрачных мидий жарили и ели,
и открывались жаберные щели,
и снова нас тянуло от земли.
Туда, где серебрились косяки
ставриды над мохнатыми камнями,
и крабы нам железными клешнями
по-братски пожимали плавники.
На уровне моря, где берег щекочет волна,
где стайки мальчишек бычка подсекают на донку,
из пены морской, не спеша, выходила ОНА,
куриного бога неся на раскрытой ладони.
Прижмурив ресницы, смотрела в неровный овал,
и видел мир, отшумевший еще до потопа -
там, бросив друзей, поджидал черепаху финвал,
и без парусов - на быке - уплывала Европа...
- Останься, Европа! - просила девчонка. - Быка
нельзя в океан! Он не кит!.. Он фарватер не знает!
- Смотри, обалдела, - рыбак подтолкнул рыбака,
а тот пробурчал: "Перегрелась. В июле бывает."
На самом краю обретенного рая
сижу... загораю...
болтаю ногами, глотаю маслины,
в прищур, как в прицел,
заресниченный, длинный
то бабочка влезет,
то дынная корка,
то юный папаша с мальцом на закорках,
то плавная рябь надувных крокодилов -
наверное, столько не водится в Нилах,
и Конго, и всех Амазонках на свете,
как в этой у моря отобранной клети
с усталой водой между трех волнорезов
и краем песка...
Очерчен раек горизонта порезом.
А в общем - тоска.
В прохладе Хлебной гавани,
Вдали от дач Рено,
Где шкиперы усталые
Пьют критское вино,
Где воздух пахнет пристанью,
Корицей и смолой,
И гальками - монистами
Катается прибой,
ОН думает о Байроне,
Спасаясь от хандры,
Об играх светской барыни,
Любезной до поры,
О том, что надо выстрадать
Судьбу, коль ты Поэт...
ОН думает. До выстрела
Еще тринадцать лет.
По Итальянской, по Итальянской
Бьются копыта, мчится коляска
Солнце сквозь листья - в бешеной пляске,
По Итальянской мчится коляска.
К белой ротонде, кованым стрелам,
К пальцам, дрожащим в кружеве белом, -
Вихрем сминая светские маски,
По Итальянской мчится коляска!
Елизавета, Элис, Элиза -
Имя в дыханьи южного бриза,
В спутанных кудрях, солнечной краске -
По Итальянской мчится коляска,
Мчится предтечей звукам романса,
Мчится к загадке VOBULIMANS'а...
Что будет завтра - нынче не ясно.
По Итальянской мчится коляска...
VOBULIMANS - анаграмма из письма
Е. К. Воронцовой к А. С. Пушкину (СНАМИЛЮБОВЬ)
Незавершенность совершенства
и совершенство недомолвок -
на белом четкий контур жеста
лишь чуть приподнимает полог...
За ним - огонь, и мысль, и сила,
и мимолетность озаренья,
за ним - что будет и что было,
за ним ошибки и прозренья...
Но где покров, и что - основа?
В чем зашифрован тайный смысл?
Здесь мысль не есть синоним слова,
а слово - не всегда есть мысль.
Почему не степнячке - скифянке,
вольной дочери вольного рода,
а степенной посадской славянке
посмуглила ты кожу, природа?
И в каком стародавнем колене,
на каком обороте земли
положила раскосые тени
на славянские скулы мои?
Где сплелись? На каком пепелище
две любви напоили коней?