Хлумов Владимир. Старая дева Мария

   - Да, но я, - Маша замолкла, подбирая выражения, - но я... как бы вам это сказать, здесь...
   - Говорите , не стесняйтесь, как есть. - Отец Захарий сам не понимал, что с ним происходило.
   - Мне сегодня доктор сказал, что я беременна, а у меня ничего не было, понимаете?
   - Нет, - просто ответил отец Захарий.
   - У меня ни с кем ничего не было, - будто непонятливому ученику, по слогам разъяснила ситуацию старая дева Мария.
   Она совершенно одурела и от своих слов, и от места, где решила поделиться собственными сомнениями, и от нового, необычного светского тона отца Захария.
   - Вы не волнуйтесь, - он попытался успокоить ее и успокоиться сам. Зачем он с ней так говорит? Но ведь и ее совершенно невозможно понять. Что она хочет от меня? Она, конечно, понравилась ему, он ее давно приметил и вспомнил о ней давно все, но, конечно, даже в мыслях ничего не допускал. Он только жалел о своем, но с ней ничего не допускал (а сны всякие, тем более замоленные потом сполна, не в счет), и вот на тебе, у нее, оказывается, вовсе ничего ни с кем не было, а в результате уже и беременна. Да ведь что тут такого, уже с каким-то ожесточением думал Отец Захарий, достаточно взглянуть на нее, господи, да есть такие женщины, с такими природными данными, что от одной только мысли, от одного только свежего порыва могут тут же понести.
   - Думаете, пришла морочить голову, думаете, меня совесть мучает, что вас когда-то из университета поперла, а теперь бог знает что придумываю?
   - На все воля Божья. - При упоминании об университете он снова вспомнил свой духовный сан, но, впрочем, ненадолго. - Не надо прошлого вспоминать, расскажите по порядку. Ведь вы любили?
   - Да, я любила, именно что любила, а теперь некого. Вы извините, я путаюсь и не могу сформулировать, потому что и так все запутано. Я любила и хотела ребенка, но он погиб, понимаете? Нет, конечно, не понимаете, все дело в этих письмах, вот. - Она протянула послания старой деве Марии. - Старая дева Мария - это я, и это и есть единственная правда, что я истинно старая дева, и у меня никогда никого не было, и зовут меня Мария, а отчество придуманное - Ардалионовна, - она заметила, как удивился отец Захарий, - да, именно придуманное, вроде как ваше, ведь и у вас ненастоящее имя, и от этого, наверное, все и происходит. Читайте, сейчас же. Видите, все здесь написано кем-то, который наперед все знал и, наверное, сам и сотворил.
   Отец Захарий пробежал цепким взглядом записки и спросил:
   - А где первое послание?
   - Я его... - Мария запнулась, - я его уничтожила, понимаете, мне показалось, что это дурацкая шутка, и я его... выбросила. Но там ничего не было определенного, я и подумала - шутка Верзяева. А Змей-Искуситель это Верзяев, мой возлюбленный, он погиб в автомобильной катастрофе недавно. Понимаете, если верить всему, что здесь написано, то я должна быть сейчас беременна, а я и есть беременна.
   Спасибо, хоть не спросил, откуда, мол, вы знаете. Он, этот отец, все-таки умный чкеловек, а умному человеку все нужно разжевывать, потому что он и понять способен.
   - Понимаете, девственница, оказывается, тоже может, - разъясняла она.
   - Понимаю, - отец Захарий улыбнулся.
   - Да нет, не в том смысле, в смысле чисто физиологическом, так бывает, но у меня-то ни с кем ничего не было... существенного, - покраснев, добавила Мария.
   Боже, что я говорю, думала Мария, что я здесь делаю, зачем я все это говорю ему, может быть, действительно все дело в моей прошлой вине, или нет, просто я не понимаю, что происходит, и мне страшно. Мне надо бы обратиться к психиатру, а не к святому человеку. Но он-то каков. Заговорил по-светски во храме, и сразу все вспомнилось мне, и стал как будто прежним студентом, ведь он, кажется, отличником был, а вот как кончил, впрочем, приход в столице - это тоже, наверное, не так просто, и я этому как бы способствовала. Пусть теперь и он мне поможет. Вот он, кажется, что-то для меня придумал, и мне будет чем успокоиться или, наоборот, от чего сойти с ума.
   - Если рассуждать логически, то следует признать или вспомнить нечто материальное из вашей жизни перед тем самым днем первого послания. И скорее всего, это должно быть связано с вашей работой, с людьми, знающими ваши проблемы. Может быть, какое-нибудь событие, или просто застолье, или именины? Человек иногда забывается.
   Он остановился в ожидании ответной реакции. Справа едва теплился красный огонек лампадки. В тусклом крашеном свете чернела икона с неразличимым святым ликом. За спиной отца Захария тоже все было черным-черно, и золоченые деревянные узоры алтаря тоже казались черными.
   Мария теперь все это заметила, и очень рассердилась на отца Захария, и спросила прямо:
   - Вы думаете, я была как-то не в себе?
   Он, извиняясь, пожал плечами, мол, а что же остается.
   - Да, у нас была вечеринка, и я даже выпила немного... - она замерла, удивленная новой идеей. - Мы были ночью под Иерусалимом...
   Отец Захарий отшатнулся и, крестясь, прошептал:
   - Зачем же вы так.
   А Мария рассердилась еще больше:
   - Отчего храмы ваши снаружи белы, а внутри черны?
   - Откуда это? -оторопел отец Захарий.
   - Из сна, - разъяснила Мария и, не поцеловав руку, вышла вон.
   * * *
   Ну, и что такого произошло в ту ночь? Обычная дачная вечеринка, день рождения любимого всеми коллеги, шумная компания, глупые, напыщенно-оптимистические тосты. Она помнит - ей было грустно, она, правда, улыбалась, даже с кем то пикировалась, а сама все время думала о Верзяеве, о том, как долго он не звонит, и еще мелькнуло, что, может быть, он больше не позвонит никогда, а она первая тоже не будет, и тогда она выпила с горя. И вокруг ничего не замечала, только осень и догорающее кленовыми кострами подмосковье, и кажется, с кем-то пошла гулять к берегу, к реке. И стояла у обрыва, и бродила вдоль крепостной стены Нового Иерусалима, и заглядывала в бойницы на необычный конусообразный купол храма, и снова глядела в реку, и шутя называла реку рекой Иордан. А потом в Гефсиманском саду стало холодно и они вернулись и, кажется, еще выпили, и дальше была долгая ночь, а под утро Марсаков привез ее домой, и пытался обнять в подъезде.
   Откуда же здесь могут взяться дети? Она потрогала свой живот, будто пытаясь проверить диагноз, но, конечно, было еще ох как рано. Но если следовать холодному материалистическому взгляду отца Захария, то та Иерусалимская ночь и есть всему причина. Да, она точно не помнит какой-то кусок, и даже более того, не помнит точно, с кем она тогда была. С Марсаковым? Наверняка с ним, ведь он красавец, почти такой же, как и Виктор, как принц из ее детских мечтаний, коему она всю жизнь несла свою нелепую девственность. Ах, как это было дико и глупо, хранить себя ради бог знает кого, ведь Змей ее все одно женой не взял бы, а следовательно, выскочить ей придется за бог знает кого. Бог Знает Кого, повторила еще раз Мария. Может быть, окажется ее муж просто добропорядочным человеком, но зачем, спрашивается, допропорядочному человеку ее девственность? Девственность нужна негодяю.
   Ох, как она разозлилась на отца Захария. Да нет, не за то даже, что он мог о ней предположить, а просто ей стало обидно. Нет, конечно, она понимала, что должно было быть нормальное материалистическое объяснение происходящему, но, все-таки, девственность свою ставила выше материализма и совершенно не задумывалась о вытекающих из нее последствиях.
   Как же она может все это проверить теперь? Прийти на работу, собрать всех в кучку, как в былые партийные годы, и поставить на повестку дня один свой частный вопрос: что сотворили с ней на той новоиерусалимской вечеринке? Представляю эти рожи. Она теперь стала подробнее вспоминать своих коллег и вдруг действительно обнаружила какие-то изменения по ее адресу. И Марсаков, - она теперь вспомнила странные долгие взгляды и какие-то ухмылки и перешептывания за спиной. Да,да, определенно, что-то было в этом роде. Правда, бывало и раньше, но раньше она относила все на счет ее прошлых заслуг. Она знала, что некоторые посмеивались над ее партийным прошлым, и особенно те из них, что сами часто лебезили и, как теперь она поняла, в партию вступали, в отличие от нее самой, ради одной лишь карьеры, и называли за глаза ее старой девой и верной вдовой президента. Последнее прозвище приклеилось к ней со школьной скамьи, когда случились известные события в Чили.
   Шла осень восьмого класса. Маша, прилежная ученица, забросила учебу и заболела, но не телом, а существом. Ее изболевшаяся душа, то и дело покидала девственное, нетронутое тело и уносилась за океан, в далекую Южную Америку. Там отчаянные, прекрасные люди, с большими грустными глазами, как их рисует Илья Глазунов, стояли насмерть в осажденном президентском дворце. Она ни на минуту не отрывалась от маленького шипящего транзистора, приносившего все более и более плохие вести. Уже войска вошли в Сантьяго, слабое, разрозненное сопротивление смято, центральный стадион превращен в концлагерь, пиночетовские гориллы сломали пальцы великому певцу и гитаристу, а теперь танки окружили Альенде. До последней минуты она не верила, что народ не поднимется на защиту своего президента, и даже когда "Радио Свобода" передала злобную фальшивку о его самоубийстве, она не поверила и лишь зарыдала от бессилия. Ведь нельзя было даже отключить этот ядовито-правдивый голос, потому что шла прямая трансляция с места событий, а наши станции, как всегда, передавали вчерашние новости. Даже если бы это было правдой, а правдой это, конечно, быть не могло, но пусть даже Он, действительно, самовольно ушел из жизни - передавать такое, когда еще ничего не решилось, и народ вот-вот восстанет за свободу... да этого оправдать нельзя ничем! И преодолевая брезгливость, как будто ее лапают грязными, потными руками, продолжала слушать дальше.
   Народ не восстал. Президент удержал его, не желая большой крови, и сам погиб. Тогда она и решилась: достала перочинный ножик и разрезала себе палец. А после, на общем комсомольском собрании школы, прочитала кровью написаное заявление о вступлении в партию.
   Партия - как это странно теперь звучит. На нее вдруг накатило историческое, даже философское настроение. Мы, человеки, слишком слабы, чтобы быть по отдельности, мы любим общественный порыв, когда радость и печаль разделяется поровну на всех, а, в сущности, все только сводится к одному, к страху перед смертью. Ведь вместе - и смерть не страшна. Это Верзяевы - индивидуалисты, им ни к чему товарищи, им самим хорошо, у них голова на плечах, верхнее тело, а не верхняя часть туловища. А для нас, сирых и обездоленных, только и остается какая-нибудь партия, лучше удачная, - Маша улыбнулась своему трагическому чувству юмора.
   * * *
   - Нет, есть вещи, недоступные человеческой логике, - говорил Иосиф Яковлевич, стараясь не смотреть на Марию, но то и дело упираясь взглядом в ее живот. - Я, наверняка, смешон, я, в ваших глазах, - смешной старый еврей - прошу вашей руки вместо того, чтобы развеять накатившие на вас события. Вот мои письма, - он достал из потертого портфеля ворох бумаг, - это письма больного ничтожного человека, они все неотправлены, я боялся, я не мог решиться, уж очень все это выглядит со стороны смешным и даже банальным. Профессор приударяет за своей аспиранткой, - он виновато улыбнулся, - да ведь не профессор, а стыдно сказать, доцент философии, да еще не просто, а марксистско-ленинской. Мария, я знаю, что я не могу понравиться, такой, такой... - он совсем отвернулся в окно, и, кажется, со слезами на глазах докончил, - я не могу быть без вас, Мария, будьте моей женой, пожалуйста.
   Маша, завернувшая вдруг в это утро с работы к научному руководителю, совершенно обалдела от нежданных новостей.
   - Так ведь я беременна, Иосиф Яковлевич.
   - Вот и хорошо, - обрадовался кандидат философских наук, полагая, будто Маша цепляется за второстепенные обстоятельства, - у нас будет сын, я не много получаю, но у меня есть квартира, другая, отдельная, правда, я ее сдаю, но можно все вернуть, у нас будет дом, и мы там будем жить.
   Маша молчала. Тогда Иосиф Яковлевич,с какой-то обреченной откровенностью, продолжил свою речь:
   - Жизнь - чертовски простая штука, человеку нужно тепло другого человека, это все, этого достаточно, и не нужно ни денег, ни религий, ни философий, ну, то есть вы, конечно, не думайте, будто я совсем ничего не понимаю в житейских потребностях, я знаю, какие бывают трудности, если чего нет, но я сейчас о другом, о важном. Человек живет идеей, т.е. чем-то таким, чего нельзя отнять у него руками и присвоить, как вещь. Просто без этого человек погибает, опускается на дно, спивается, погибает, - вдруг он остановился и, помолчав мгновение, скорее подытожил, чем спросил: - Я вам совсем не нравлюсь?
   Маша неопределенно качнула головой. Ей стало жалко этого пожилого человека, ведь никогда раньше она даже предположить не могла такого поворота, а теперь, когда она сошла с ума, о чем тут говорить? Господи, да и о чем они говорят? Что мне делать с этим? Она потрогала живот. Там определенно что-то происходило, что-то побулькивало, и иногда до того громко, что ей становилось неудобно перед научным руководителем. Зачем сейчас она пришла к нему? Да просто ей не хотелось идти на работу, потому что она все вспомнила, она теперь все вспомнила и знала - ничего той подмосковной ночью не могло быть и, следовательно, следовательно, она сошла с ума, или мир спятил. Ей нужен тот, кто писал эти проклятые послания.
   - Так значит, вы мне писем не отсылали?
   Конечно, нет, ни единой откровенной строчки, да и как бы он смог, он любит меня и, кажется, настроен серьезно. Тот, кто любит, должен выбирать слова.
   Это все нужно как-то обозначить, чем-то назвать, найти какую-то душевную аналогию. Нельзя попадать в неизвестное место без малейшего представления о том, как оно устроено. Для этого есть, должны найтись, подходящие слова, могущие, наконец, обозначить самую неимоверную комбинацию. Итак, у нее будет иначе. Ее окружают добрые, сердечные люди, и отец Захарий, трезвый набожный бесплодный материалист, и ангел-товарищ Виктор, и, наконец, любящий ее научный руководитель. Они все порядочные люди и к тому же - мужчины.
   - Я вам делаю официальное предложение. Не отвечайте сейчас... потом, позже, как-нибудь дайте мне знать...- Сквозь душевную сумятицу снова пробился голос Иосифа Яковлевича. - Вы молчите? Вы думаете, я сошел с ума? Да нет же, я все понимаю, я даже знаю, кто отец вашего ребенка.
   Маша громко расхохоталась. Потом заплакала, но Иосиф Яковлевич уже этого не видел, он окаменел от внезапной, как ему показалось, слишком жестокой реакции.
   * * *
   Прошло еще две недели. Послания прекратились. Как будто их не было вовсе, но все остальное не проходило, и нужно было что-то решать, потому что дальше тянуть уже опасно. Это стало ясно совершенно случайно, кто-то из женщин на работе завел речь об абортах и, кажется, даже без причины, а просто по поводу какой-то телевизионной передачи, и Маша вдруг узнала, что неотвратимо надвигается момент, после которого всякое хирургическое вмешательство будет не только бесполезным, но более будет походить на убийство. Она даже несколько раз заговаривала на родственную тему с мамой. То есть, она даже прямо спросила, как, мол, та отнесется к появлению ребенка в их женском монастыре. Та совершенно спокойно отнеслась к этой идее и только поинтересовалась, а какое будет у ребенка отчество.
   И здесь ей стало очень грустно и одиноко. Нет, она не заплакала, не сразу. Она пошла в свой уголок и только там зарыдала. Долгое, беспросветное одиночество вдруг накатило на нее с невиданной ранее тяжестью. Быть может, именно теперь, в эту минуту, она действительно осознала, что потеряла навсегда единственного любимого ею человека. Нет, бывали и раньше моменты отчаянной холодной пустоты, но так явно, так остро, почти физиологически она никогда не ощущала бессмысленности своей, никому не нужной жизни. Ведь раньше всегда была хоть какая-то надежда, было, порой невыносимое, больное ожидание звонка. Конечно, были и другие мечты и картины из воображенного далекого будущего, где у нее есть свой узкий семейный круг, где есть Он, и пусть она почти не верила в это, но все-таки была хоть какая-то слабая женская мечта. Будь проклята эта ее дурацкая идея, из-за которой она так долго тянула с ребенком.
   Что же ей теперь делать? Что делать с этим чужим, возникшим неизвестно откуда в ее теле существом? Ведь она хотела не просто какого-то ребенка, она хотела их общего со Змеем дитя. Ну, пусть она была бы вечно одна, но у нее был бы сын или дочь, с его глазами, с его руками, с его отчеством. Куда же теперь ей податься? Она судорожно перебирала весь свой круг, не зная, на чем остановиться. Что же она должна думать, во что поверить? В то, что действительно Господь Бог решил на ней остановиться и она теперь всего лишь средство? Она вдруг перестала плакать и шепотом стала звать в пустоту:
   - Если ты есть, если ты не сон, дай мне знак, подскажи, чем-нибудь, явись... - Она замолчала, подождала немного, как бы давая время для совершения чуда, но ничего не происходило. Тогда она повторила просьбу, упав на колени. Тишина. Ничто не шелохнулось в неподвижном объеме. Все застыло, омертвело, и даже старая выкрашенная бронзовой краской люстра, казалось, замерла в ожидании явления. Ничего, ни весточки, ни намека только с кухни донеслось позвякивание посуды.
   - А, так ты молчишь, ты думаешь, достаточно сделал, чтобы я поверила, будто так все и есть? Ну так нет же, - она встала с колен, - если ты не дашь мне знать тут же, сейчас, в сию секунду, то я сделаю то, что придет первым в мою глупую голову. Слышишь, а придет в мою голову, скорее всего, то, что нужно мне избавиться от ребенка.
   Скрипнула дверь и в щелке показалось испуганное лицо матери:
   - Маша, ты с кем здесь разговариваешь?
   - Сейчас же закрой дверь, - закричала Маша.
   Мать отшатнулась и как-то растерянно пробормотала:
   - Я же ничего, я просто... вот тебе письмо.
   * * *
   Едва сигарета начала обжигать пальцы, как Виктор закурил новую. Слегка кружилась голова, а точнее, не голова, а засыпанный листьями бульвар. Он давно не курил. Лет десять. А тут вот не выдержал. Поговорил с отцом Захарием и сломался. Да, он все бросил, и работу, и приработок, и как помешанный выслеживал верзяевскую женщину. Так он узнал о существовании отца Захария, а от отца Захария - о существовании писем. Поп ему не понравился. Здесь было не только пренебрежительное отношение к официальным представителям господа Бога на земле, но и еще какое-то странное отвращение к тому спокойствию и уверенности, с которыми тот говорил о Марии и при этом, очевидно, с определенным тайным интересом. Здесь Виктор был совершенно уверен, быть может, даже и слишком.
   После смерти Верзяева что-то с ним произошло. Как будто до того он был не самостоятельным человеком, а всего лишь неким подобием, неким подчиненным существом, следующим по жизни в неизвестном направлении. И вдруг все изменилось, он оказался на краю пропасти, всего лишь в одном шаге от обрыва, появившегося внезапно за исчезнувшей спиной поводыря.
   Да, он был тенью, слепой подчиненной тенью Верзяева. Это было странно, неестественно, но это было так. И хотя виделись они с годами все реже и реже, в силу занятости, а более всего из-за разности в положениях, и в материальном смысле все дальше и дальше отдалялись друг от друга, но в душе, в мыслях, в переживаниях неопределенный загадочный верзяевский образ, как больная злокачественная опухоль, рос, разбухал, заполняя до предела все потаенные уголки его измученного сознания. Это уже давно не называлось завистью. Это было странное, навязчивое желание поправить допущенное природой изначальное несоответствие в их положении. Подобно дотошному лаборанту, он наблюдал за каждым мелким шагом старинного товарища, скрупулезно анализируя сухие жизненные факты, пытаясь привести их в систему и наконец понять, открыть истинные законы движения на олимп верзяевского оптимизма. Всякую рабочую версию он проверял тут же на себе, пытаясь и сам идти по жизни сумасшедшими верзяевскими шагами, и поначалу у него, кажется, даже получалось, но рано или поздно он оступался, соскальзывал в вязкую болотную трясину неустроенной жизни, и та его затягивала, тормозила, и он с ужасом замечал, что, повторяя чужое, безвозвратно теряет драгоценные молодые дни, месяцы и годы. Он не понимал, почему у него, сильного, не в пример Змею, красивого мужчины, все получается бестолково и уродливо. Так было со всем: с работой, с увлечениями, с женщинами. О, он понимал толк в настоящем, он слишком хорошо знал, как оно выглядит. Но как сделать, приготовить, достичь - не знал.
   Змей-же знал. Лет десять назад они вместе бросили курить, но Верзяев продержался недолго, а он ведь бросил навсегда. Но кто же в результате больше пострадал? Наоборот, он, Виктор, подорвал здоровье, заболел какой-то смешной простудной болезнью, а от этого к тому же подцепил неожиданное психическое расстройство, и до того серьезное, что несколько раз попадал в соответствующую больницу. В конце концов огромным усилием воли он выполз на поверхность, но оказался в совершенно неустроенном жизненном месте - ни семьи, ни работы, ни квартиры. Была и у него женщина, была и настоящая, до предела изъевшая его неразделенная любовь, и тоже неудачная, беспощадно разрушившая только-только намечающееся здание успеха, наконец замаячившего на его тридцатилетнем горизонте. И тогда он опять нашел Верзяева и с искренним, острым режущим удивлением сквозь развалины своего несостоявшегося счастья наблюдал за бесконечной чередой красивых, напрочь потерявших голову от любви верзяевских женщин. И все это на фоне блестящей научной карьеры, квартиры, семьи.
   Но и это было еще урывками, вдали, по слухам, по всяким незначительным намекам, а вот три года назад, когда он снял теперешнюю квартиру, началась уже настоящая пытка. И что удивительно, кажется, он сам, а не Верзяев, предложил свои услуги. Да, он часто бывает в командировках, а квартира пустует, да и так, без отъездов, он может исчезнуть на пару часиков, вот только с ключами проблема, но и это можно устроить. Ведь он понимает, и ничего взамен не требует. Да уж чего еще больше. Какая страшная приятная боль разъедала его сердце, когда он возвращался после очередного Верзяевского посещения домой и, как измученный голодный пес, ловил теплые животные запахи, источаемые широким двуспальным ложем. Да ведь сам хотел этого, ждал неделями, месяцами очередного нашествия, и после долгими бессонными ночами сходил с ума от ее запаха. И с ключом здесь был настоящий пунктик, ведь специально не сделал запасного, ему хотелось видеть Змея тут же, сразу после мероприятия, еще не остывшего, слегка с посоловевшими глазками, с дрожащими пальцами, которые пахли тем же возбуждающим головокружительным телом.
   А однажды - это случилось накануне Верзяевской гибели, - его впервые в жизни посетило настоящее вдохновение. Оно накатило, обожгло, ударило странной фантастической идеей, будто его съемная квартира, эта спальня, это огромное квадратное ложе неизбежно станет ее постоянным жильем. Невероятное, неправдоподобное предположение поразило его измученный ум своей математической неизбежностью. Он так возбудился, его так распирало от необычной, никогда доселе не посещавшей его уверенности, что он стал бессистемно ходить по комнате, потом упал на колени, подполз к ложу и нежно, ласково оглаживая белое покрывало, поцеловал его святым клятвенным поцелуем.
   Виктор очнулся от хриплого крика динамика. Небольшая колонна демонстрантов с алыми серпастыим флагами преувеличенно бодрым шагом пересекла бульварное кольцо в направлении Кремля. Шумное движение людей вернуло сегодняшний день, с его ранним, каким-то возбужденно нервным утром, с недолгим колебанием, завершившимся неожиданным посещением двух таких непохожих и таких близких семей - семьи погибшего Змея и семьи его любимой женщины Марии. Что-то будет дальше, прошептал ангел-товарищ и затушил сигарету.
   * * *
   Конверт был необычный, без традиционной марки и даже совсем незаклеенный. На конверте нервным скачущим почерком надпись: это письмо найдено в бумагах В. Оно для вас. Подпись: Ваш А.-Т.В. Маша достала содержимое и тут же, при матери, принялась читать.
   "Маша, сейчас глубокая ночь. Мне не спится, я болен, я чертовски болен, я боюсь и жду завтрашнего, нет, теперь уже сегодняшнего свидания. Ты видишь, я свихнулся, я спятил от радости, мне нужно что-то сделать, мне нужно поговорить хотя бы и просто с листком бумаги. Я не знаю, что со мной происходит, ведь я любил тебя, я негодяй и мерзавец, я жил плохо, неправильно, одиноко. Да, именно, мне холодно и одиноко оттого, что я боялся любить. Я трус, я до этого дня жил наполовину, ведь это страшно, что ты хочешь от меня ребенка, выходит, ты меня любила и мы так долго неправильно жили.
   Милая моя, родная женщина, теперь все будет иначе, теперь и у меня есть жизнь и я знаю, что с ней делать. У нас будет ребенок, пусть будет девочка, я люблю девочек и они меня любят, пусть будет девочка. Хорошо?"
   Дальше шло прожженное сигаретой место, какие-то каракули, и все. Маша тихо села, положила, словно ей было его тяжело держать, листочек на кровать, и снова и снова перечитывала послание Змея. Потом долго глядела в одну неподвижную точку, и даже не точку, а в белое бумажное поле, в запутанное нервными шарахающимися линиями окончание письма. После снова возращалась к словам, к буквам, к откровенному человеческому чувству. И наконец отмеченный краем глаза клубок линий превратился в зыбкое дрожащее строение с белым куполом и белыми стенами. Из каракулей проступил белый храм - ей так хотелось, и она теперь его видела, ясно и четко, как в том сне. Пусть будет девочка, прошептала она в пустоту.