Хольцхаусен Карл-Юхан. Цвет надежд – зеленый

   Он ушел. Пружина с довольным видом потирал руки.
   – Ловко я это обтяпал, а?
   – Я не имею права брать эти деньги.
   – А он? – Пружина кивнул головой в ту сторону, где скрылся директор. – Деньги наши, приятель. А это главное. Теперь у нас есть начальный капитал. Но это только цветочки, ягодки впереди.

22

   В начале тридцатых годов одному человеку вздумалось изменить свою фамилию. Он хотел, чтобы отныне его называли Болванусом.
   В те времена прошения подобного рода подавались на имя Его Королевского Величества. Но каким образом то прощание рассматривалось на заседании Государственного совета в перерыве между обсуждением международного положения страны и государственного бюджета, мы точно сказать не можем.
   Нам ничего неизвестно и о том, отнеслись ли кэтому прошению с тем же пониманием и серьезностью, как и ко всем остальным делам, рассматриваемым советом.
   Единственное, что нам известно об этом эпизоде мы узнали из пожелтевшей заметки, в которой сообщалось о перемене фамилий. Такие заметки публиковались каждую неделю. Та заметка называлась так: «Не разрешается взять фамилию Болванус».
   Так что сведения наши весьма ограниченны. Но мы полагаем, что прошение это принадлежало перу одного из шутников, которых в нашей стране столько же, сколько в тридевятом царстве, в тридесятом государстве молочных рек с кисельными берегами. Этому шутнику захотелось позабавить своих сограждан. Он представил себе, с каким хохотом будут встречать его фамилию при знакомстве, как добродушно будут посмеиваться всякие столоначальники, рассматривая его прошения об уменьшении налогов, освобождении от всеобщих поборов или выдаче ссуды.
   Но Его Королевское Величество оказался дальновиднее, ибо Его Королевское Величество и должно быть дальновидным. Король подумал и о потомках господина Болвануса. О том, что с самого первого класса его сыну под смех товарищей придется громко и внятно отвечать «да», когда учитель будет опрашивать присутствующих. А его окрыленная счастьем дочь услышит перед алтарем, как пастор спрашивает у ее суженого, берет ли он в жены фрекен Болванус.
   Нечто похожее, хотя и совсем в другом роде, переживала семья Густафссонов, оказавшись вдруг в центре внимания. Густафссон стал зеленым и поддался на уговоры Пружины воспользоваться этим обстоятельством, чтобы заработать побольше денег. Но это не прошло безболезненно для всей семьи.
   Недалекие люди говорят иногда: «Это мое личное дело». Однако так никогда не бывает. Ты фальшиво свистишь, но слушают тебя окружающие, ты искалечишь свое тело, но ухаживать за тобой придется твоим близким, ты обанкротишься, но платить за это будут другие.
   Семья Густафссона не могла одобрить тот способ зарабатывать деньги, какой Густафссону предложил Пружина. В доме царило мрачное настроение, нервы у всех были напряжены до предела, все жили под гнетом, от которого они никак не могли освободиться.
   Был субботний вечер. Вся семья собралась в гостиной. Густафссон сидел у стола перед пустой чашкой, Уве расположился на тахте, разложив вокруг себя учебники. Грета сидела в своей любимой позе, свесив ноги с подлокотника кресла. Ингрид принесла из кухни выглаженную красную рубашку.
   – Когда тебе надо туда идти?
   Густафссон не ответил. Она повторила свой вопрос:
   – Когда ты уходишь?
   Он поднял глаза:
   – В семь. Я уже сто раз говорил. Чего зря болтать!
   Ингрид молча пожала плечами и показала емурубашку.
   Он придирчиво осмотрел ее.
   – Слава богу, успела. И что за дурацкая мысль выбрать красную рубашку?
   – А при чем здесь я? Тебе известно, как я к этому отношусь.
   – Знаю. Ну и что? Ты ко всему плохо относишься. Тебе не нравится, как я зарабатываю деньги, не нравится, что я не в тюрьме, я вообще тебе не нравлюсь.
   – Это неправда! – запротестовала Ингрид.
   – Думаешь, я ничего не чувствую? – вдруг взорвался он. – Думаешь, если у меня шкура стала, зеленой, так уж и нервов нет? Да у меня каждый нерв напряжен, вот-вот лопнет!
   – Папа, милый, ну перестань! – Грета с сердитым видом встала и подошла к окну.
   – Еще бы не милый! Вы только посмотрите, что я сделал с собой, чтобы быть вместе с вами. А вы…
   Ингрид застыла у двери.
   «Надо переменить тему разговора, – подумала она. – Он всегда все сводит к этому».
   Она повернулась к Уве:
   – Ты еще не говорил, как у тебя прошла контрольная по математике.
   – Думаю, хорошо. Решил восемь примеров из девяти.
   – А девятый?
   – Я и его решил. Но восемь-то у меня решены правильно, это уже известно. А в девятом примере такой же ответ, как у меня, еще только у двоих. Вообще все девять примеров решили семь человек из всего класса.
   – Хоть бы ты решил его правильно, – с надеждой сказала Ингрид.
   – Отрадно, что хоть у одного из нас такие успехи, – кисло заметил Густафссон. – Как там ребята, говорят что-нибудь про меня? – спросил он у Уве.
   – Да, наверно.
   – Наверно?
   – Ну, говорят, если тебе так хочется.
   – Ясно. Из тебя сегодня слова не вытянешь. Что же они говорят? Отвечай!
   – Всего я и не знаю, – неохотно ответил Уве. – Слышал раз на физкультуре. В раздевалке. Ребята не знали, что я там. Кто-то сказал, что у тебя явно не все дома.
   – А другие? Давай выкладывай!
   – Что ты смешной... глупый... темная личность...
   – Как ты смеешь!
   – Ты сам спросил. Они смеются над тобой. Над всеми нами.
   – Это неправда!
   Густафссон встал. Конечно, он не думал, что люди им восхищаются, как внушал ему Пружина. Но все-таки к нему проявляли определенный интерес. Он получал дружеские письма от совершенно незнакомых людей. Густафссон и не подозревал, что перед тем, как отдать ему почту, Ингрид отбирает злобные анонимные письма и выбрасывает их.
   – Нет, правда! – сказала Грета. Она стояла у окна, повернувшись к нему спиной. Но ему не нужно было видеть ее лицо, чтобы понять, какой безысходной безнадежности полна его дочь.
   – И ты туда же! – возмутился он. – А сама уверяла меня, что никто ничего не говорит.
   – Раньше и не говорили. А теперь говорят, я это чувствую. – Она всхлипнула и подошла к Ингрид. – О, мама, мамочка...
   – Грета, что с тобой? Грета не ответила, Уве поднял, голову:
   – Ну как ты не понимаешь, мама! Это из-за Юнте.
   – Юнте – кто это? – спросил Густафссон.
   – Гретин дружок. – А что с ним? Уве хотел ответить, но Грета перебила его:
   – Замолчи!
   Уве закрыл рот, но, подумав, решил пренебречь этим предупреждением. Пусть будет скандал, так даже лучше.
   – Он ее бросил.
   Ингрид погладила дочь по волосам.
   – Бедная девочка...
   – Это еще не беда. – Густафссон попытался замять разговор, – Одного потеряешь, другого найдешь...
   – Да ведь я же тут ни при чем! – всхлипнула Грета. – Если б я была виновата, это не из-за меня...
   – Можешь не стесняться. Говори прямо: из-за меня?
   Грета кивнула.
   – Вот видишь? – Уве посыпал рану солью.
   Густафссон понимал, что все это правда. Но не желал этому верить.
   «Хотят все свалить на меня, – думал он. – Уве неправильно решил пример, Грету бросил парень, а виноват один я. Удобно иметь козла отпущения. Я-то у них всегда под рукой».
   Это было так обидно, что у него сдавило горло.
   – Да ведь я так поступил, чтобы не расставаться с вами! – вырвалось у него. Уве встал:
   – Мы тебя об этом не просили.
   – Что ты хочешь этим сказать?
   – Не просили так поступать. Лучше б ты там остался, Сейчас бы люди болтали о чем-нибудь другом.
   – Не забывайся! – Густафссон замахнулся.
   – Можешь меня ударить, пожалуйста.
   С упрямым видом сын смотрел ему в глаза. Но не его взгляд заставил Густафссона опустить руку, а чувство беспросветной тоски, он сам не знал, чего хочет, и не понимал, что ему следует делать.
   – Убирайся! – заорал он на Уве. – Ступай прочь! Видеть тебя не желаю. Нет, нет, не туда! – Он увидел, что Уве собрал свои книги и направился с ними на кухню. – Не хочу видеть тебя в доме, пока я не ушел!
   Уве молча унес книги в свою комнату, потом они услыхали, как он в передней надевает куртку. Наступило мучительное молчание.
   – Я тоже ухожу! – вдруг сказала Грета.
   – Пожалуйста! – Густафссон задохнулся от горечи. – Никто тебя не держит.
   Он снова опустился в кресло. Теперь он походил на мешок с трухлявым сеном, взгляд его был устремлен в пространство. Когда дверь за детьми захлопнулась, он поднял голову:
   – А ты с ними не идешь?
   – Нет, – коротко ответила Ингрид.
   Она была на стороне детей, но не хотела ссориться с ним.
   – К нам должен прийти дедушка. И доктор Верелиус.
   – Доктор? Чего это он все время сюда бегает? Он был два дня назад.
   – Обязан наблюдать за тобой, Пер. Ведь он желает тебе добра.
   – Гм. Он, как и все, смеется за моей спиной. Он и пальцем не шевельнет, чтобы помочь мне.
   – Ты несправедлив.
   – Он мне только мешает.
   – Если ты имеешь в виду, что ему не по душе твои выступления, это верно.
   – А что в них плохого? В Болстаде все прошло хорошо. Ты бы слышала, как мне аплодировали!
   Он не солгал. Там его действительно вначале встретили бурными аплодисментами. Но лишь вначале. Навязчивость Пружины проявилась и в том, что Густафссон исполнял только его песню. И ничего путного из этого не получилось – она пришлась по вкусу нескольким дряхлым старикам. Молодежь привлекали более веселые мелодии. Председатель клуба снабдил Густафссона песенником и попросил быть запевалой. Это оказалось делом нетрудным, песни, были старые и хорошо ему известные. Публика подпевала, оркестр играл в полную силу, и Густафссон легко справился со своей задачей. После четвертой песни большинство собравшихся захотело танцевать.
   – А это клуб с хорошими традициями, – сказал Густафссон.
   И это тоже была правда. Болстадский клуб «Очко» раньше назывался «Клуб одиннадцати». Это была футбольная команда, состоящая из молодых парней. Со временем им надоело гонять мяч, но они продолжали собираться вместе – теперь уже за каргами, отсюда и произошло новое название клуба. Название привилось, хотя здесь играли и в преферанс, и в бридж, было отделение для женщин, молодежь приходила потанцевать, а мальчишки – играть в футбол. Бесспорно, это был клуб с самыми разнообразными интересами.
   – Энергичные люди, – сказал про них Густафссон. – Но выложили нам три сотни, не моргнув глазом. И сегодня будет столько же.
   – Из которых половину получит Фредрикссон.
   – Его ты не тронь. Без него и я ничего бы не получил.
   Явился Пружина. Он был в отличном настроении и справился, готов ли «кумир». На автобусе ехать полчаса, точно в восемь Густафссон под восторженные аплодисменты должен появиться на эстраде.
   – Не волнуйся, – сказал Густафссон. – Сейчас я буду готов. Правда, рубашка мне не нравится. Красный цвет к лицу только девушкам.
   – Красный и зеленый – дополнительные цвета, – заявил Пружина. – Ты ведь видел светофоры?
   – Я не светофор.
   – Эка важность! Но ты зеленый. А зеленый значит – полный вперед! Поторапливайся.
   С красной рубашкой в руках Густафссон скрылся в спальне. Пружина начал напевать свою песню, отбивая такт по столу. После второго куплета он попытался завязать беседу с Ингрид.
   – Надеюсь, теперь вы довольны, хозяюшка? Не то что месяц назад?
   – Теперь действительно все переменилось, – призналась она.
   Пружина засвистел третий куплет. Мелодия то взмывала ввысь, то падала вниз.
   «Совсем как в жизни», – подумал он.
   – Никогда не надо отчаиваться. Каких-нибудь два месяца назад его выгнали с последнего места работы, а сейчас он уже менеджер.
   – Господин Фредрикссон, – прервала его размышления Ингрид. – Вы уверены, что все это кончится добром?
   – Добром? Неужели в этом можно сомневаться?
   – Да это отличный бизнес, – уверил ее Пружина. – Разве вы не видите, как Густафссон становится знаменитостью? Он еще будет звездой века. О нем будут говорить, как о Рокфеллере, Повеле Рамеле и других знаменитостях.
   – Вы меня не поняли, господин Фредрикссон. Мне хочется знать, какая от этого польза?
   – Какая польза в том, чтобы зарабатывать деньги? Да это вам любой коммерсант объяснит! Польза? Чертовская польза, простите за выражение, хозяюшка. Деньги к нам скоро потекут рекой, Я только тем и занят, что налаживаю связи... Правда, устроители пока осторожничают, не дают окончательного ответа. Но дайте срок, скоро им придется платить нам по двойной ставке!
   – Но ведь это еще нельзя назвать бизнесом?
   – Нет, это бизнес! Продать можно все, что угодно, только одно продать легко, а другое – трудно. За примером далеко ходить не надо: я продавал эликсир для волос... Сперва я продавал средство от моли и комаров – смесь керосина с денатуратом, – но денег мне это не принесло. Тогда я смешал розовую эссенцию с касторовым и миндальным маслом и назвал это эликсиром для волос против перхоти и облысения... Эликсир для волос «Французское Домино» – вот как я назвал эту смесь, она предназначалась и для мужчин и для женщин. Дело у меня шло – лучше некуда.
   – Жаль, что вы перестали этим заниматься, – вздохнула Ингрид.
   – Видите ли, возникли неожиданные трудности; один дуралей взял да и облысел от моего эликсира. Он обратился с жалобой в газету, там взяли «Домино» на анализ и потом написали, что это снадобье не только огнеопасно, но и угрожает жизни. Это уже была наглая ложь, я сам пользовался им раза два. Но люди испугались и перестали его покупать. Однако вам, хозяюшка, бояться нечего. Густафссон не опасен с любой стороны, ха-ха. От него одна только польза.
   – Вы так меня и не поняли, господин Фредрикссон. Мне интересно, кто счастлив от того, что ему приходится показывать себя за деньги? Будет ли Пер счастлив? И мы тоже?
   – Счастливы? Дайте ему набрать силу. По новой дороге, пока она не наезжена, всегда трудно ездить. Густафссон как новая дорога. Ему нужно набраться опыта. Газеты нам с ним не страшны. Его на анализ не отправят. У него цвет натуральный. Не линяет.
   – Это я знаю, – вздохнула Ингрид.
   – И пресса нас поддерживает, – с воодушевлением продолжал Пружина. – Утром я звонил в «Квелльсбладет», просил, чтобы они написали о его предстоящем выступлении в Флеминге, Знаете, что они мне ответили? «Спасибо, – ответили они. – Мы уже напечатали сегодня статью о господине Густафссоне». Как вам это нравится? Мы еще попросить не успели, а они уже написали. Будто он король или представитель высших кругов. А эту газету читают все. Видите, какой на него спрос.
   Ингрид охватило отчаяние. Она была в каком-то оцепенении, глаза у нее затуманились, руки упали на колени. Пружина наблюдал за ней.
   – Это вас так удивило, хозяюшка? Признаться, меня тоже. Я сам еще не читал, что они там написали. Купил газету по пути к вам. Замечательная газета. Сейчас принесу, она у меня в пальто.
   Когда он вернулся в гостиную, Ингрид по-прежнему сидела, закрыв глаза и опустив голову.
   – Где же эта статья? – бормотал Пружина, листая страницу за страницей, – В театральном отделе нет. На странице юмора – тоже. Может, в торговом разделе? Где-то должна быть, они же мне твердо сказали, что материал помещен в сегодняшнем номере. Поищите вы, хозяюшка.
   Он протянул Ингрид газету. Она взяла ее усталым жестом, бросила взгляд на первую страницу, перевернула ее и остолбенела:
   – Да вот она!
   – Действительно. Кто бы мог подумать! Сколько о нем накатали! Так пишут только о премьер-министрах или крупных преступниках. Густафссон на верном пути. «Зеленый Густафссон» – такой заголовок сразу бросается в глаза. Отличная газета. Ее все читают.
   И Пружина углубился в статью. Вдруг он вздрогнул. Открыл рот. Лицо его вытянулось,
   – Что за чертовщина! – воскликнул он.

23

   То, что случилось с Густафссоном, многие знаменитости испытали на себе, когда средства массовой информации запустили в них свои когти. Сперва вы -знаменитость, звезда, светило. У вас все особенное – от чулок до прически, от звуков, вылетающих из вашего горла, до пищи, которую вы поглощаете. Но со временем известность оборачивается проклятием. В один прекрасный день с вас срывают навешанные на вас покровы и вы остаетесь голым у всех на глазах.
   Густафссон еще не знал об этом. Первый удар принял на себя его менеджер.
   Стоит ли терзать поклонников Пружины подробным пересказом этой статьи? Достаточно того, что он сам и еще несколько сотен тысяч человек прочитали ее. С болью в сердце мы ограничимся тем, что приведем несколько выдержек:
   «...Нельзя забывать, что это все-таки наказание... Попытка не оправдала себя... Унизительно, когда используют слабый характер... Позорит правосудие... И грустно и смешно... Долго думали, прежде чем решились это опубликовать... Своей попыткой вылезти в национальные герои Густафссон сам приковал себя к позорному столбу...»
   Пружина читал вполголоса, он выделил лишь слово «национальный герой». Ингрид слышала не все. Но и того, что она слышала, было предостаточно. Она закрыла руками лицо, словно ее ударили.
   – О-о-о! – простонала она.
   Пружина вскочил. Скомкал газету. Он заикался:
   – П-позор, пишут они. А ли-лишать человека хлеба насущного – не позор? А мой вклад как менеджера? Кто мне за это заплатит? Я подам на них в суд! Точно. Завтра же поговорю с адвокатом. У меня есть один знакомый крючкотвор, он просто ухватится за это дело.
   Ингрид сидела, раскачиваясь из стороны в сторону, Раньше она была, как в тумане. Теперь туман рассеялся. Она была тверда и решительна.
   – Ни в какой суд вы не подадите! Слышите? Мало вам того, что случилось? Мало вы причинили нам горя?
   – Я? – Пружина был оскорблен до глубины ду­ши. – Это я написал, да? Грязная стряпня! Это не журналисты, а гангстеры! – Неожиданно его охва­тило ледяное спокойствие. – Густафссон не должен об этом знать.
   – Нет, должен!
   – Только по сейчас, хозяюшка. Это повредит его карьере. Понимаете, его раздавит. Нокаутирует. А менеджер должен перечь своих подопечных. У нас контракт. Нарушение контракта стоит больших де­нег. Он обязанвыступать. Ни слова о статье.
   – Это не годится, так нельзя...
   Но Пружина уже снова был хозяином положе­ния:
   – Эта газетенка не пользуется никаким авто­ритетом. Утренние газеты разнесут ее, они всегда так делают. У них это называется дебатами. А кро­ме того, газету купил я, и вас, хозяюшка, не каса­ется, что в ней написано. Не теряйте хладнокровия. Эту газету никто не воспринимает всерьез. Пожа­луйста, молчите!
   – Я не могумолчать! Не могуотпустить его после всего этого!
   Пружина схватил Ингрид под руку и силой вы­вел в переднюю.
   – А вы уйдите из дома. Скажете, что вам что-нибудь понадобилось.
   – Это верно. Я должна привести дедушку. Она ушла, и Пружина успел вернуться в гости­ную, прежде чем дверь спальни распахнулась и на пороге показался Густафссон.
   – Кто ушел? – спросил он. – Ингрид? Куда это она так заторопилась?
   – За кем-то пошла. Кажется, за стариком.
   – А почему вдруг такая спешка? Просто она меня избегает. Меня теперь все избегают.
   – Глупости. Тебя все очень любят. Вспомни, как тебя принимает публика. Люди скоро будут штурмовать эстраду.
   – Люди? Люди говорят, что я не в своем уме.
   Пружина заподозрил что-то неладное. Неужели выступила еще какая-нибудь газета? Он попытался отбросить эту мысль.
   – Все хотят тебя видеть, – повторил он.
   Но Густафссон был настроен мрачно.
   – Как-то мне довелось читать о теленке, которого все хотели увидеть, – сказал он. – Потому что у него было две головы. Он был не такой, как все. Ненормальный. Вот и я тоже...
   В отчаянии он сжал руки. Потряс ими, потом расцепил у самых глаз. И вдруг замер.
   Он стоял неподвижно, как статуя, и не спускал глаз со своих ладоней.
   Пружина испуганно следил за ним.
   Казалось, жизнь медленно возвращается к Гус-тафссону. Неверными шагами он подошел к настольной лампе, зажег ее и поднес руки к свету.
   Пружина встревожился. Неужели Густафссон и впрямь потерял рассудок?
   – Что с тобой – в страхе спросил он.
   – Цвет... Зеленый цвет...
   – Что с ним?
   – Он побледнел. Они стали почти белые, мои руки...
   – Это невозможно! Ты ошибаешься.
   Но Густафссон не ошибался. Зеленый цвет действительно начал бледнеть. Он уже совсем исчез с пальцев, да и ладони заметно посветлели.
   – Но лицо у тебя, слава богу, еще зеленое, – сказал Пружина. – А для выступления можно надеть перчатки.
   – Может, я уже становлюсь белым? Часа два назад, сразу после обеда, я обратил внимание на свои руки, они показались мне необычными, но я боялся этому верить. Интересно, как я сейчас выгляжу?
   Он вышел в переднюю, где висело большое зеркало, и направил свет себе на шею, щеки и подбородок.
   – Пружина! – закричал он. – Пружина! Зелень исчезает! Я становлюсь белым!
   «Это невозможно, – думал Пружина. – Этого нельзя допускать». Воздушные замки Пружины заколебались и растаяли. Но он уже знал, кого надо винить.
   – И это называется врач! Жалкий знахарь, обманщик! Кто обещал, что ты будешь зеленым целый год? Знаешь, как это называется? Продажа товара по фальшивой декларации! Он нам за это ответит!
   – Слава богу!
   – Его надо привлечь к ответственности, этого шарлатана. Он должен заплатить нам за нанесенный ущерб. Его надо упрятать за решетку... Да, да. Пусть там и ему вколют его же зелье, тогда я смогу быть одновременно менеджером вас обоих.
   Это был юмор висельника. Но Густафссон не испытывал желания утешать приятеля.
   – Не городи чушь! Впрочем, это единственное на что ты способен.
   – Ладно, поторапливайся. Нам пора. Возьмем такси. Твое выступление будет первым, это я беру на себя, скажу, что мы торопимся еще в одно место.
   – Я выступать не буду. Позвони и предупреди их.
   – Отказаться? Когда публика ждет? А что я им скажу?
   – Все как есть. Скажи, что больше выступлений не будет.
   Пружина так и взвился:
   – Прекрасно! Хороша благодарность за все мои труды и старания, за письма, телефонные звонки и переговоры! Молодец! Но помни: если ты отказываешься выступать, это нарушение контракта.
   – Я не виноват, что перестал быть зеленым. Могу сам позвонить, если ты не хочешь. Но выступать я больше не буду.
   Пружина лихорадочно размышлял. И вдруг перед ним забрезжил луч надежды, в разбушевавшемся океане он увидел спасительную соломинку.
   – Пусть так, – сказал он. – А что ты намерен делать дальше?
   – Теперь я могу работать где угодно.
   – Ты так думаешь? Какая наивность! У тебя еще не кончился срок наказания. Тебе предстояло быть зеленым целый год, а прошло всего ничего. Значит, опять вернешься в камеру. И просидишь свои положенные полтора года! Восемнадцать месяцев, не считая одного, который уже прошел.
   Густафссон испугался. Об этом он не подумал. Но ведь он не виноват в том, что случилось? Неужели его опять упрячут в тюрьму? Мысль об этом была ему невыносима.
   А Пружина уже вошел в свою прежнюю роль:
   – Я все улажу. Можешь на меня положиться. Я знаю одного парикмахера, у него можно достать грим. Живет неподалеку. Сейчас я к нему сбегаю. Только смотри, никому ни слова. Ни слова...
   Он бросился к двери. Скатился по лестнице и понесся по улице как испуганная собачонка.
   На мгновение Густафссон испытал ни с чем не сравнимую радость. Он подумал, что его наказание кончено. Но утешение оказалось призрачным. Он перестал понимать что-либо.
   Он тщательно осмотрел свои руки, разделся, осмотрел живот и бедра, стал перед зеркалом с маленьким зеркальцем в руках, чтобы увидеть спину. Никакого сомнения. Зеленый цвет по всему телу начал бледнеть.
   Хлопнула входная дверь. Это пришли дедушка и Ингрид. Густафссон быстро погасил верхний свет и забился в темный угол.
   Увидев, что он дома, Ингрид удивилась.
   – Ты еще не уехал?
   – Да... Пружина куда-то пошел. Он сейчас вернется.
   – Это несчастье никуда от нас не денется, – с горечью сказала Ингрид.
   – Несчастье далеко не ходит, – заметил дедушка.
   Он явно был не в своей тарелке и не мог, как обычно, найти подходящую случаю поговорку. Ингрид хотелось что-то сказать Густафссону, так же как и ему ей, но оба молчали, не зная, с чего начать.
   – Пер, – сказала она наконец. – Пусть твое сегодняшнее выступление будет последним., Хорошо?
   – Почему?
   – Потому что я прошу тебя об этом.
   – Хотел бы. Но не могу. Почему вы не можете оставить меня в покое?
   Ингрид обиделась.
   – Сделай одолжение! Я обещала угостить дедушку бутербродами. Мы пойдем на кухню.
   Дедушка засеменил за ней. По дороге ему пришла на ум поговорка:
   – Продолжай делать по-своему. Но помни: кто много зарабатывает, у того жестокий хозяин.
   Густафссон не нашелся, что ответить. К тому же позвонили в дверь. Пришел Пружина с коробкой под мышкой.
   – Вот, гляди. Тут одна зелень. Этот тон женщины кладут себе на веки. Мы опустошили весь его запас.
   Густафссон колебался. По его мнению, эта затея у них не пройдет. Но Пружина был исполнен энтузиазма. Он уже хотел приступить к делу, как в дверь снова позвонили. Это был доктор Верелиус, который хотел повидать Густафссона.
   – Густафссон сегодня занят, – заявил Пружина. – У нас вечером выступление.
   – Да, я слышал об этом. И мне это не нравится.
   – Ваше дело. Нас это не касается.
   Прежде доктор Верелиус избегал открытого столкновения с этим нахальным типом. Но сейчас он не собирался молчать.