Страница:
— Джефферсон. — Я подумала о нем, потому что видела его портрет в фойе зала заседаний.
— Томас Джефферсон. Я не очень хорошо знаком с американской историей. — Блаженная улыбка разлилась по его лицу. — Но я хорошо знаю американскую экономику. У Джефферсона были рабы, не так ли? Значит, он был не слишком прогрессивным человеком даже для своего времени.
— Он их освободил.
— Но сперва купил. Похоже на политический трюк.
— Махатма Ганди.
— Религиозные лидеры не в счет. У них просто не могло бы быть последователей, если бы в обществе не было хотя бы задатков идеализма. — Взмахом руки он категорично отмел мои попытки привести в пример Адольфа Гитлера или еще кого-нибудь. — Не быть идеалисткой вовсе не значит, что у вас не может быть своих идеалов. Даже у меня остались один-два. Но я не руководствуюсь ими, когда дело касается политики. Я бы победил даже с кучкой преданных мне сторонников, если бы подавляющее большинство не сходилось со мной во мнении по главным, ключевым вопросам.
— Кажется, я понимаю, что вы имеете в виду. Мне придется быть изворотливой.
— Это не свойственно вашей натуре. С таким же успехом можно сказать: «Мне придется быть жирафом». Разве что вам вдруг удастся кардинально измениться.
— Не значит ли это, что мне придется стать радикалкой-бомбометательницей? У большей части жителей «Дома» примерно такие же представления о добре и зле, как у меня.
— Добро и зло, говорите? Я не об этом веду речь. Я хочу сказать, что вы не гибки, слишком прямолинейны и не поступитесь своими принципами даже в случае острой необходимости.
— Похоже, вы много знаете обо мне.
— Знаю. — Он расстегнул «молнию» на нагрудном кармане, достал какую-то голограмму и протянул мне. — Это послание от Сандры Берриган лично вам.
— Какого рода отношения у вас были с Сандрой?
— У нас было необычное постельное знакомство. — В какое-то мгновение я подумала, что он имеет в виду секс, и попыталась себе это представить. — Я должен был подождать, пока мы не удалимся на большое расстояние, прежде чем передать это послание вам. Вы должны просмотреть голограмму один раз, в полном одиночестве, а затем уничтожить и ни с кем, кроме меня, не обсуждать.
— Даже с Сандрой?
— Особенно с ней. У нее появились проблемы.
Я положила пленку в карман, рядом с «жучком» — пуговицей, записывавшей нашу беседу. Странно. Сандра была моим учителем в политике и прекрасно знала, как я отношусь к Парселлу.
— Сандра доверила это поручение именно мне по причинам, которые вскоре станут вам понятными. Я не мог не оправдать ее доверия и хотел бы, чтобы вы прочли это послание, пока я еще… в состоянии обсудить его с вами.
— Я посмотрю его вечером.
— Это насчет принципов, идеалов, о сложности…
— О'кей. — Сандра и Парселл? На время я выбросила эту мысль из головы. — Но вы же говорите, что, во-первых, я — идеалистка. Допустим, принимаю. А что во-вторых?
Парселл покачал головой, но ответил не сразу. Выдержав паузу, он произнес:
— Вы никогда не интересовались, почему вас назначили на самый непрестижный пост в Кабинете?
— Интересовалась. И если уж быть до конца откровенной, а не только скромной, я всегда думала, что эту должность создали специально для меня. Сандра протолкнула ее, чтобы у меня была возможность получить опыт на уровне Кабинета и чтобы это было не слишком заметно. Довольно странно, что отдел развлечений есть в Кабинете, а в Комитете его нет.
— Вы правы на девять десятых. Но это была моя идея, а не Сандры.
Такое заявление меня просто шокировало.
— Интересно…
— Или невероятно? — Он взъерошил свои волосы и поморщился. — Я планировал провести этот разговор, когда вы поднаберетесь побольше опыта.
— Побольше опыта, — повторила я. — У меня четыре ученых степени, два мужа и жена — не считая сотни или около того любовников до замужества. Я трижды побывала на Земле. Я как раз была там перед концом света. Я могу жонглировать тремя предметами разных размеров и играть на кларнете. Хотя все это я, конечно, проделываю не одновременно. У меня даже есть небольшой политический опыт. Но вам же этого недостаточно, понимаю.
— Вы закончили?
— Нет. Вы снисходительно относились ко мне, насмешливо поглядывая с высоты вашего положения, добрых шестнадцать лет. А теперь вдруг настолько зауважали мои способности, что даже решили позволить мне выполнять вашу работу? Вы правы, это невероятно. Больше того — неправдоподобно, и я никогда этому не поверю. Я бы могла вам кое-что растолковать.
— А это уже в-третьих.
— Для вас имеет значение приказ?
— Наверное, нет. — Парселл присел на край стола, как птица на жердочку — медленное балетное «па» при низкой гравитации. — Я поведаю вам половину мотивов, побудивших меня обратиться к вам. Иррациональную половину.
— Договорились.
— У меня была дочь, которая родилась за два года до вашего появления на свет. Она очень походила на вас. Мы с ней спорили и конфликтовали многие годы. Но спор для меня был вроде спортивного состязания. Я учил ее дискуссии, как другой отец играл бы со своей дочерью в мяч или в шахматы или ходил в кино.
— Понимаю.
— А она никогда не могла понять. В восемнадцать лет моя дочь перестала со мной разговаривать. А в девятнадцать — эмигрировала на Циолковский. Да, именно туда. Якобы потому, что я так сильно презирал политику и экономику этой планеты. Дух противоречия. Она написала об этом в записке.
— Неужели она погибла там во время войны?
— Она туда просто не добралась. Помните взрыв шаттла в восемьдесят первом?
В том году я занималась в его классе. Он никогда не упоминал о случившемся.
— Боже мой, это ужасно!
— Я не уверен, что любил ее. Наверное, я никогда никого не любил. Конечно, я чувствую себя в какой-то мере виноватым в ее смерти.
Пришлось произнести банальные слова утешения:
— Вы не могли предвидеть гибель корабля. Ее убила «усталость» металла. Самый обыкновенный несчастный случай.
Парселл кивнул в знак согласия.
— Я сказал, виноватым в какой-то мере.
Я присела на стол рядом с ним. Парселл был крупным мужчиной, мое плечо упиралось в его твердый бицепс. Я почувствовала, что мною овладевает искушение обнять и пожалеть этого человека. Мы оба уставились в стену напротив.
— Доктор, мой старый друг, выписал мне таблетки от депрессии и посоветовал продолжать работать как обычно. Это было, когда вы посещали мои семинары по теории экологии. Каждый раз, когда вы открывали рот, я вспоминал о ней. Мне стало невыносимо тяжело приходить на занятия.
— Очень жаль. Вы могли…
— Может, вы ее знали? Она называла себя Маргарет Хаскел.
— Да, припоминаю. Мы вместе посещали бассейн за год до того, как она… Я не знала, что она — ваша дочь, мы почти не разговаривали.
А похожи мы были только веснушками да рыжими волосами, но в бассейне, где все голые, нас бы никто не перепутал. У нее была идеальная, роскошная фигура. А я могла засунуть в плавки сосиску и запросто сойти за парня. По правде говоря, у нас было мало общего.
Я вспомнила, что испытала странное чувство, когда увидела ее имя в списке погибших. Помнится, тогда мне стало очень грустно; я, конечно, плоховато знала ее, но никто из моих знакомых еще не умирал. Поэтому для меня ее смерть оказалась большим потрясением.
— Так вот, я следил за вашим продвижением по службе с тех самых пор. В течение двенадцати лет ваши успехи были для меня источником постоянного раздражения. Я всегда начинал думать о Маргарет и представлять себе, что бы она могла сделать, каких успехов добиться, если бы не погибла. Глупо. — Парселл положил мне на руку свою ладонь, она оказалась удивительно холодной. — Хотя таким путем растят жемчуг, — усмехнулся он. — Кладут раздражающую песчинку в безобразную старую раковину.
Парселл стал мерить шагами комнату.
— И еще. Для девушки ваших лет вы привлекали к себе слишком много внимания, пользовались большой популярностью. Я имею в виду не только работу по демографическому отбору, проведенную вами до старта, хотя это, конечно, сделало вас известной личностью повсюду. Та книга, что вы написали, принесла вам своего рода славу в Ново-Йорке, а у людей славы есть свои отрицательные стороны.
— Слава не была для меня самоцелью. Я даже хотела, чтобы книгу напечатали под псевдонимом.
— Знаю. Благородный жест, но бесполезный. Не раскусить вас мог только какой-нибудь чудак, который проспал летаргическим сном все последние годы.
Книга «Три Земли» повествовала о довольно насыщенном событиями школьном годе, который я провела на Земле, годе, когда грянула война, и о двух печально нашумевших миссиях, в коих я принимала непосредственное участие. Это был просто мой дневник, с разными глупостями и мелочами, которых, возможно, и не стоило упоминать.
— Я даже не пошла на Хаммонд-шоу, где проводилась презентация книги.
— Это мне тоже известно. Такие церемонии жутко утомляют, не так ли?
— Не скажите.
— Только Сандра, ваши мужья и жена знают вас столь же хорошо, как и я. — Он выпустил из виду мою кибернетическую сестрицу Прайм. Ей были известны многие факты моей биографии, в которые я бы никогда не посвятила человека из плоти и крови.
— Тот, кто не знаком с вашей жизнью, мог бы подумать, что вы не подходите на роль лидера из-за вашей явно амбициозной натуры.
— Я бы не назвала это амбициозностью. Мне не хочется быть боссом.
Как и в Ново-Йорке, в «Доме» дисквалифицировались люди с явными или потенциальными отклонениями психологического характера, такими, например, как страстное желание властвовать над другими людьми или склонность к мазохизму. Так что никаких Гитлеров, впрочем, как и Ганди, на руководящих постах оказаться не могло.
— Тогда к чему же вы стремитесь на самом деле?
— Познать тайны Вселенной. Попробовать все хоть однажды. Исключить угрозу войны в наше время. Иметь больше времени для игры на кларнете. Что за вопрос?
— Что за ответ? Хотя, конечно, только простые смертные могут дать откровенный ответ на этот вопрос. — Он возобновил мерное вышагивание, которое могло бы показаться величественным на первом уровне, но при низкой гравитации выглядело довольно комично.
— Многие люди, гораздо старше и мудрее вас, считают, что вы слишком быстро и далеко пошли. Думаю, нет нужды их называть.
— Нет.
— Среди тех, кто, несомненно, станет вашими соперниками в борьбе за мой пост, мало найдется таких, кто не позавидует вашей головокружительной карьере или не убоится вложенной в вас искры Божьей.
— Я заметила это. Но никто из тех, кто знает меня по-настоящему, никогда не обвинит в злоупотреблении этой искрой. Я через многое прошла.
Парселл назидательно поднял указательный палец.
— Это так. Не каждому дано было пережить то, что пережили вы. Никто на борту этой запаянной «жестянки» не сможет участвовать в революции, ядерной войне, испытать ужасы эпидемии чумы. Никого не похитят и не увезут в Лас-Вегас. Никто…
— Кажется, я поняла, к чему вы клоните.
— Все, что от вас требуется — это сидеть тихо и спокойно, не высовываться и вести себя хорошо.
— О, перестаньте. Я знаю, как мне себя вести.
— Давайте уточним. К примеру, на сегодняшнем заседании вы были просто ангелочком…
— Попытаюсь быть еще лучше.
— Вот видите? Достаточно одного колкого словца, чтобы вывести вас из себя.
— Мы же не на людях.
— Нет, мы на людях. Вы — на людях. Возможно, я — самый важный слушатель, который у, вас когда-либо будет. — Он замолчал, чтобы до меня дошло. Парселл был прав. Его авторитет был настолько велик, что, употреби он лишь малую толику своего влияния, я оказалась бы вмиг сброшенной со своего пьедестала. — Ваше выступление длилось сегодня всего сорок две секунды, и местоимение «я» прозвучало всего один раз. Знаю, что вы могли бы без особого труда детально изложить подробности проблемы, как поступили Смит и Манчини, или сделать свое выступление более фундаментальным и запоминающимся. Но в том, как умело вы преподнесли свой доклад, прослеживается присущий вам хорошо развитый инстинкт политического самосохранения. Я хочу помочь вам развить природные инстинкты и выработать определенную стратегию.
— В которой не нужно будет руководствоваться совестью?
— Только в этом случае вы не навредите себе самой. Если же вы не последуете моему совету, лучшим выходом для вас будет стать общественным деятелем. Вы должны влезть в эту упряжь и несколько лет терпеливо работать, быть скромным и полезным тружеником на политической ниве, принимать идиотские приказы от людей, которых не уважаете, учиться идти на компромисс, чтобы послужить глупости, не принося в жертву конечную цель. Пахать и учиться терпению.
— Учиться быть политическим волом.
— Вы должны.
— Тем не менее вы сказали, что я, вероятно, смогу одержать победу на выборах, просто будучи самой собой. Такая возможность тоже не исключена, так ведь?
— Так. И это подводит нас к другому пункту части третьей.
— Надеюсь, целесообразной части.
— Вы внимательно слушаете, это радует. Вряд ли вам пригодится это записывающее устройство.
— Вы… ошиблись. Это лишь ваше предположение.
— Ничего подобного. — Парселл изобразил нечто похожее на улыбку. — Мы с Сандрой расходились во мнениях по многим вопросам — иногда самым главным, вроде права на накопительство, владения собственностью…
— Это как раз мне понятно.
— Но в чем мы были единодушны, так это во мнении о вас.
— В каком смысле? — Мне казалось, что я нравлюсь Сандре.
— В общей оценке ваших способностей, потенциала. С нашим мнением согласится любой человек, обладающий хоть малейшим опытом администрирования. Вы ведь можете быть объективной. Но самое главное, чего вы наверняка не можете увидеть, — это то, что вы самая опасная личность на борту этого корабля.
Я громко рассмеялась:
— Ага. Иногда у меня возникало желание запереть себя где-нибудь в темной комнате.
— Отнеситесь к моим словам серьезно и слушайте внимательно. Мы считаем «Дом» Ново-Йорком в миниатюре. Хотя это суждение упрощенное, а возможно, и ошибочное.
— Ну, мы же не «Мэйфлауэр».
— Что?
— Был такой корабль, который привез первых переселенцев из пуританской Англии в Америку. У них, кстати, не было заведующего развлечениями.
— Припоминаю. Они прибыли в Плимут. Не слишком удачное сравнение. Они могли, например, сойти на берег, могли добывать себе пищу. Если бы им не понравилась Америка, они могли бы возвратиться домой.
— Верные замечания. Извините, что перебила.
— Основные замечания касаются вас. Представим себе, что Ново-Йорк — это остров, окруженный множеством других островов. Есть континент — Земля, до которой тяжело добраться, и к тому же это опасное, неуютное место. Но остров может существовать самостоятельно, так же как и другие, соседние острова. Будем считать, что острова — это космические тела. Луна, остатки Декалиона и другие астероиды могут обеспечить своим обитателям нормальную жизнь без потрясений и сбоев. Предположим теперь, что мы — подводная лодка. У нас на борту с избытком продовольствия и всевозможных запасов. У нас даже есть заведующий развлечениями. Но мы не можем всплыть на поверхность, пока не достигнем пункта назначения, а к тому времени большинство из нас уже умрет.
— Я слышала эти разглагольствования много лет назад, еще до запуска.
— Сейчас у нас больше данных. Например, когда Моралес делал доклад об охране здоровья, он предпочел не упоминать о ста двадцати семи самоубийствах, произошедших со Дня Запуска.
У меня вдруг возникло такое ощущение, будто я проглотила кусок льда.
— Это больше одного процента…
— Правильно. Если так и дальше будет продолжаться, то к тому времени, как мы покинем Солнечную систему, многие умрут. — Он сокрушенно покачал головой. — Такое уже случалось раньше — эпидемия самоубийств. В Ново-Йорке, сразу после войны. Мы подтасовывали данные статистики, как только могли. Если не было очевидцев, в свидетельстве о смерти указывали совершенно другую причину. Сейчас мы занимаемся этим же, но здесь все гораздо труднее.
— И все-таки какое-то число самоубийств предполагалось заранее, правда? Ведь учитывалось же влияние на психику сильного стресса.
— От десяти до двадцати. Конечно, по непроверенным данным. Естественно, не сто.
— Вероятно, постепенно это все же прекратится. Полагаю, людей с неустойчивой психикой почти не осталось.
— Полагать каждый может. Вы не должны никому рассказывать об этом. Моралес дал точную цифру только мне и Элиоту. Конечно, остальные в отделе по охране здоровья знают, что это громадная проблема, но они будут молчать.
— Не волнуйтесь, я никому не скажу. Мне знакома эта проблема. Я читала о том, как семьи, общины и даже целые культуры могут быть охвачены жаждой самоубийства.
— Вы так до сих пор и не поняли, что эта проблема касается лично вас.
— Не вижу связи.
— Эта «подводная лодка», вероятно, самое нестабильное из больших сообществ. И хотя экипаж подбирали, в том числе и вы, из числа людей, привыкших жить скученно, как в муравейниках, в сущности под землей, тем не менее…
— Я поняла, к чему вы клоните. Единственный оставшийся у этих людей путь к спасению — выбор обаятельного, наделенного Божьим даром лидера. Так?
— Совершенно верно. Они нуждаются в руководстве личности, чьи способности и возможности они были бы в состоянии оценить и уважать, в лидере не слишком выдающемся, который не одержим дикими идеями глобальных перемен. Изменения будут, но они должны происходить постепенно и избирательно. Образно говоря, наша лодка не должна напороться на рифы.
В запасе у меня была еще парочка доводов, но я решила приберечь их до той поры, когда узнаю мнение Сандры. По моей реакции Парселлу трудно было понять, соглашаюсь я на его предложение или нет.
— Итак, когда мы встретимся снова?
— Только не завтра. Может, в четверг? Я позвоню вам или оставлю сообщение на автоответчике.
— Хорошо. — Я постаралась найти нужные слова. — По правде говоря, вы выглядите жутко усталым. Почему бы вам не отдохнуть немного? Да, в следующий раз мне прийти с Джоном и Дэном?
— Нет. С ними я уже все обсудил. Теперь вы — моя надежда. — Он махнул рукой, как будто собирался спугнуть птицу. — Можете идти. Мне еще необходимо сделать несколько звонков.
Почтительно склонив голову, я, пятясь, вышла из комнаты в спасительный холодок коридора. Я не знала, что думать и как себя вести; все произошло слишком быстро. Даже если бы я захотела, чтобы он мне понравился, постаралась ему помочь, он бы не позволил сделать этого. Кроме того, отношение Парселла ко мне, поза, в которую он становится, независимо от того, был он умирающим или нет, вызывали во мне возмущение.
Я чувствовала себя усталой и разбитой, но понимала, что если не просмотрю пленку сегодня же вечером, то не смогу заснуть от любопытства. Я сходила в лавку, выкинула четыре доллара за небольшой пакет с вином и направилась в офис.
Глава 5
28 сентября 2097 года (14 Бобровникова 290).
О'Хара заходит в кабинет, запирает дверь голосовым ключом, достает маленький магнитофон и откладывает в сторону. Затем, достав из сумочки пакет, вынимает из буфета стакан, внимательно осматривает его, дует и до половины заполняет красным вином. Ставит стакан на рабочую панель, после чего убирает пакет в буфет. Сбрасывает туфли, садится во вращающееся кресло, дотрагивается до кнопки на панели. По привычке нажимает клавишу автоответчика, но выключает, даже не просмотрев записи. До половины расстегивает блузку и дует под нее. Потягивается, бормочет «черт», достает из кармана пленку и разглядывает ее. Отпивает глоток вина, вынимает пленку из защитной оболочки, закладывает в проектор. Поворачивается в кресле и смотрит в угол, где стою я.
Берриган сидит, на ней официальный темно-синий костюм. Волосы длинные, так что голограмма наверняка была сделана больше двух месяцев назад.
Голограмма: Привет, Марианна.
О'Хара: Привет. Ты можешь мыслить логически?
Голограмм а: Я могу давать ответы на простые вопросы, моя память лимитирована. Главная моя функция — передать послание, а затем стереть его, когда ты выключишь аппарат.
О'Хара: Мне тоже приказали уничтожить пленку.
Голограмма: Да, я знаю.
О'Хара: Мне трудно представить, что я участвую в чем-то абсолютно секретном.
Голограмма: Я не могу оценивать твои способности к воображению. Можно начинать?
О'Хара: Давай.
Голограмма (То исчезает, то появляется.): Извини за столь необычный способ, Марианна. (Улыбается.) Думаю, этот вариант передачи информации наиболее безопасный. Во всяком случае сейчас, когда ты — та, кто ты есть, а я — та, кто я есть. (Указывает пальцем на литеру «К» — «Координатор» — на лацкане своего пиджака.) Поправлю себя — что я есть. Мне хотелось, чтобы Гарри присматривал за тобой и отдал эту запись, когда сочтет нужным. По крайней мере, лет через десять. Он ее не видел… никто не видел… но он знает, о чем идет речь. Я вынуждена взять с тебя слово, что ты никогда не будешь обсуждать это ни с кем, кроме Гарри. Ни с одним лицом, не являющимся членом Кабинета или Координаторского совета.
О'Хара: А что, если я вдруг не выполню этого обещания?
Голограмма (Растворяется.): Мне придется самоуничтожиться.
О'Хара: Может, я еще подумаю над возложенной на меня ответственностью? Хотя бы намекни, в чем суть дела?
Голограмма: Нет.
О'Хара: Ладно… хорошо. Даю слово.
Голограмма (Растворяется.): Я буду говорить кратко и жестко. Марианна, Правительство, в которое входишь и ты, нельзя назвать демократическим ни по одному пункту. Еженедельный референдум — всеобщее надувательство чистой воды, результаты его известны еще до голосования, и я сомневаюсь, что хотя бы одно из трех обязательных постановлений выражает волю народа, служит его интересам.
(О'Хара слушает, широко открыв глаза и рот.)
На данный момент ты — один из создателей грубо сколоченной меритократии. Все мы проходим психологический тест, часть его — проверка, результаты которой выявляют возможность нашего участия в конспиративной деятельности до проведения так называемого голосования.
Все это происходит под лозунгом «настоящей политики» и, в сущности, не является отказом от демократии как таковой. Но довольно часто возникают ситуации, в которых принципы демократии не срабатывают, если строго следовать букве закона. В таком случае их можно мягко видоизменить. Сейчас ты находишься в центре такого процесса.
О'Хара: Десять тысяч человек согнали на одну маленькую посудину с гнетущей обстановкой на борту.
Голограмма: Ты, наверное, помнишь, что мы рассматривали возможность введения полувоенного режима в «Новом доме» — капитан, офицеры, рядовые.
О'Хара: В предстартовой дискуссионной группе.
Голограмма: Предложение было отклонено, потому что наш народ слишком долго жил при демократии или, по крайней мере, при ее видимости. Мы бы никогда не набрали десять тысяч добровольцев, если бы они осознавали, что им придется отказаться от своих гражданских прав.
О'Хара: Так это было задумано с самого начала?
Голограмма (Растворяется.): Ты хочешь сказать, с момента принятия устава Ново-Йорка?
О'Хара: Я хочу узнать, как долго это продолжается.
Голограмма: Не могу назвать точной даты. Мне известно только то, что происходило в период работы Сандры Берриган. Степень вмешательства возросла после войны, но первопричины стоит искать значительно раньше, до того как она вступила в должность. Тебе лучше спросить у Гарри Парселла.
Голограмма мерцает: поразительно, сколько логики может умещаться в микросхеме, состоящей всего из десяти монограмм. Изображение восстанавливается, когда начинает звучать четко сформулированная речь Берриган.
Голограмма: Решение о разработке и внедрении противочумной вакцины на Земле, например. Только тридцать процентов избирателей голосовали «за». Бытовало мнение, что кроты якобы получили по заслугам, а потому пусть все остается без изменения, и они скоро вымрут.
Но существует вероятность того, что кроты выживут. Чума может пройти стороной, достигнув кризисной отметки. Даже если бы население Земли уменьшилось до миллиона дикарей с нечленораздельной речью, то и в этом случае у них все еще было бы в триллион раз больше ресурсов, чем у нас. А многие уцелевшие стали бы считать, что виновниками войны стали мы, и возложили бы на нас ответственность за последствия.
Таково было единодушно принятое решение Тайного и Координаторского советов: мы хотели, чтобы о нас помнили как о спасителях, а не агрессорах. Через одно-два поколения у них снова появится ядерное оружие. В следующий раз они могут добиться больших результатов.
Другой пример — сам «Новый дом». Только тридцать девять процентов были за его постройку, подавляющее же большинство посчитало, что лучше потратить эти деньги нa восстановление Миров.
В постановлении правительства говорилось, что «Новый дом» необходим по нескольким причинам. Одна из них — духовная или, как, полагаю, сказала бы ты, — «эмоциональная». Мы должны были отвлечь внимание людей от насущных проблем. Если бы мы потратили двадцать лет на зализывание ран и сокрушенное созерцание оскорбленных землян, нам бы уже никогда не удалось наладить с ними нормальных отношений. Изоляционистские настроения витают и сейчас, о чем тебе наверняка известно.
— Томас Джефферсон. Я не очень хорошо знаком с американской историей. — Блаженная улыбка разлилась по его лицу. — Но я хорошо знаю американскую экономику. У Джефферсона были рабы, не так ли? Значит, он был не слишком прогрессивным человеком даже для своего времени.
— Он их освободил.
— Но сперва купил. Похоже на политический трюк.
— Махатма Ганди.
— Религиозные лидеры не в счет. У них просто не могло бы быть последователей, если бы в обществе не было хотя бы задатков идеализма. — Взмахом руки он категорично отмел мои попытки привести в пример Адольфа Гитлера или еще кого-нибудь. — Не быть идеалисткой вовсе не значит, что у вас не может быть своих идеалов. Даже у меня остались один-два. Но я не руководствуюсь ими, когда дело касается политики. Я бы победил даже с кучкой преданных мне сторонников, если бы подавляющее большинство не сходилось со мной во мнении по главным, ключевым вопросам.
— Кажется, я понимаю, что вы имеете в виду. Мне придется быть изворотливой.
— Это не свойственно вашей натуре. С таким же успехом можно сказать: «Мне придется быть жирафом». Разве что вам вдруг удастся кардинально измениться.
— Не значит ли это, что мне придется стать радикалкой-бомбометательницей? У большей части жителей «Дома» примерно такие же представления о добре и зле, как у меня.
— Добро и зло, говорите? Я не об этом веду речь. Я хочу сказать, что вы не гибки, слишком прямолинейны и не поступитесь своими принципами даже в случае острой необходимости.
— Похоже, вы много знаете обо мне.
— Знаю. — Он расстегнул «молнию» на нагрудном кармане, достал какую-то голограмму и протянул мне. — Это послание от Сандры Берриган лично вам.
— Какого рода отношения у вас были с Сандрой?
— У нас было необычное постельное знакомство. — В какое-то мгновение я подумала, что он имеет в виду секс, и попыталась себе это представить. — Я должен был подождать, пока мы не удалимся на большое расстояние, прежде чем передать это послание вам. Вы должны просмотреть голограмму один раз, в полном одиночестве, а затем уничтожить и ни с кем, кроме меня, не обсуждать.
— Даже с Сандрой?
— Особенно с ней. У нее появились проблемы.
Я положила пленку в карман, рядом с «жучком» — пуговицей, записывавшей нашу беседу. Странно. Сандра была моим учителем в политике и прекрасно знала, как я отношусь к Парселлу.
— Сандра доверила это поручение именно мне по причинам, которые вскоре станут вам понятными. Я не мог не оправдать ее доверия и хотел бы, чтобы вы прочли это послание, пока я еще… в состоянии обсудить его с вами.
— Я посмотрю его вечером.
— Это насчет принципов, идеалов, о сложности…
— О'кей. — Сандра и Парселл? На время я выбросила эту мысль из головы. — Но вы же говорите, что, во-первых, я — идеалистка. Допустим, принимаю. А что во-вторых?
Парселл покачал головой, но ответил не сразу. Выдержав паузу, он произнес:
— Вы никогда не интересовались, почему вас назначили на самый непрестижный пост в Кабинете?
— Интересовалась. И если уж быть до конца откровенной, а не только скромной, я всегда думала, что эту должность создали специально для меня. Сандра протолкнула ее, чтобы у меня была возможность получить опыт на уровне Кабинета и чтобы это было не слишком заметно. Довольно странно, что отдел развлечений есть в Кабинете, а в Комитете его нет.
— Вы правы на девять десятых. Но это была моя идея, а не Сандры.
Такое заявление меня просто шокировало.
— Интересно…
— Или невероятно? — Он взъерошил свои волосы и поморщился. — Я планировал провести этот разговор, когда вы поднаберетесь побольше опыта.
— Побольше опыта, — повторила я. — У меня четыре ученых степени, два мужа и жена — не считая сотни или около того любовников до замужества. Я трижды побывала на Земле. Я как раз была там перед концом света. Я могу жонглировать тремя предметами разных размеров и играть на кларнете. Хотя все это я, конечно, проделываю не одновременно. У меня даже есть небольшой политический опыт. Но вам же этого недостаточно, понимаю.
— Вы закончили?
— Нет. Вы снисходительно относились ко мне, насмешливо поглядывая с высоты вашего положения, добрых шестнадцать лет. А теперь вдруг настолько зауважали мои способности, что даже решили позволить мне выполнять вашу работу? Вы правы, это невероятно. Больше того — неправдоподобно, и я никогда этому не поверю. Я бы могла вам кое-что растолковать.
— А это уже в-третьих.
— Для вас имеет значение приказ?
— Наверное, нет. — Парселл присел на край стола, как птица на жердочку — медленное балетное «па» при низкой гравитации. — Я поведаю вам половину мотивов, побудивших меня обратиться к вам. Иррациональную половину.
— Договорились.
— У меня была дочь, которая родилась за два года до вашего появления на свет. Она очень походила на вас. Мы с ней спорили и конфликтовали многие годы. Но спор для меня был вроде спортивного состязания. Я учил ее дискуссии, как другой отец играл бы со своей дочерью в мяч или в шахматы или ходил в кино.
— Понимаю.
— А она никогда не могла понять. В восемнадцать лет моя дочь перестала со мной разговаривать. А в девятнадцать — эмигрировала на Циолковский. Да, именно туда. Якобы потому, что я так сильно презирал политику и экономику этой планеты. Дух противоречия. Она написала об этом в записке.
— Неужели она погибла там во время войны?
— Она туда просто не добралась. Помните взрыв шаттла в восемьдесят первом?
В том году я занималась в его классе. Он никогда не упоминал о случившемся.
— Боже мой, это ужасно!
— Я не уверен, что любил ее. Наверное, я никогда никого не любил. Конечно, я чувствую себя в какой-то мере виноватым в ее смерти.
Пришлось произнести банальные слова утешения:
— Вы не могли предвидеть гибель корабля. Ее убила «усталость» металла. Самый обыкновенный несчастный случай.
Парселл кивнул в знак согласия.
— Я сказал, виноватым в какой-то мере.
Я присела на стол рядом с ним. Парселл был крупным мужчиной, мое плечо упиралось в его твердый бицепс. Я почувствовала, что мною овладевает искушение обнять и пожалеть этого человека. Мы оба уставились в стену напротив.
— Доктор, мой старый друг, выписал мне таблетки от депрессии и посоветовал продолжать работать как обычно. Это было, когда вы посещали мои семинары по теории экологии. Каждый раз, когда вы открывали рот, я вспоминал о ней. Мне стало невыносимо тяжело приходить на занятия.
— Очень жаль. Вы могли…
— Может, вы ее знали? Она называла себя Маргарет Хаскел.
— Да, припоминаю. Мы вместе посещали бассейн за год до того, как она… Я не знала, что она — ваша дочь, мы почти не разговаривали.
А похожи мы были только веснушками да рыжими волосами, но в бассейне, где все голые, нас бы никто не перепутал. У нее была идеальная, роскошная фигура. А я могла засунуть в плавки сосиску и запросто сойти за парня. По правде говоря, у нас было мало общего.
Я вспомнила, что испытала странное чувство, когда увидела ее имя в списке погибших. Помнится, тогда мне стало очень грустно; я, конечно, плоховато знала ее, но никто из моих знакомых еще не умирал. Поэтому для меня ее смерть оказалась большим потрясением.
— Так вот, я следил за вашим продвижением по службе с тех самых пор. В течение двенадцати лет ваши успехи были для меня источником постоянного раздражения. Я всегда начинал думать о Маргарет и представлять себе, что бы она могла сделать, каких успехов добиться, если бы не погибла. Глупо. — Парселл положил мне на руку свою ладонь, она оказалась удивительно холодной. — Хотя таким путем растят жемчуг, — усмехнулся он. — Кладут раздражающую песчинку в безобразную старую раковину.
Парселл стал мерить шагами комнату.
— И еще. Для девушки ваших лет вы привлекали к себе слишком много внимания, пользовались большой популярностью. Я имею в виду не только работу по демографическому отбору, проведенную вами до старта, хотя это, конечно, сделало вас известной личностью повсюду. Та книга, что вы написали, принесла вам своего рода славу в Ново-Йорке, а у людей славы есть свои отрицательные стороны.
— Слава не была для меня самоцелью. Я даже хотела, чтобы книгу напечатали под псевдонимом.
— Знаю. Благородный жест, но бесполезный. Не раскусить вас мог только какой-нибудь чудак, который проспал летаргическим сном все последние годы.
Книга «Три Земли» повествовала о довольно насыщенном событиями школьном годе, который я провела на Земле, годе, когда грянула война, и о двух печально нашумевших миссиях, в коих я принимала непосредственное участие. Это был просто мой дневник, с разными глупостями и мелочами, которых, возможно, и не стоило упоминать.
— Я даже не пошла на Хаммонд-шоу, где проводилась презентация книги.
— Это мне тоже известно. Такие церемонии жутко утомляют, не так ли?
— Не скажите.
— Только Сандра, ваши мужья и жена знают вас столь же хорошо, как и я. — Он выпустил из виду мою кибернетическую сестрицу Прайм. Ей были известны многие факты моей биографии, в которые я бы никогда не посвятила человека из плоти и крови.
— Тот, кто не знаком с вашей жизнью, мог бы подумать, что вы не подходите на роль лидера из-за вашей явно амбициозной натуры.
— Я бы не назвала это амбициозностью. Мне не хочется быть боссом.
Как и в Ново-Йорке, в «Доме» дисквалифицировались люди с явными или потенциальными отклонениями психологического характера, такими, например, как страстное желание властвовать над другими людьми или склонность к мазохизму. Так что никаких Гитлеров, впрочем, как и Ганди, на руководящих постах оказаться не могло.
— Тогда к чему же вы стремитесь на самом деле?
— Познать тайны Вселенной. Попробовать все хоть однажды. Исключить угрозу войны в наше время. Иметь больше времени для игры на кларнете. Что за вопрос?
— Что за ответ? Хотя, конечно, только простые смертные могут дать откровенный ответ на этот вопрос. — Он возобновил мерное вышагивание, которое могло бы показаться величественным на первом уровне, но при низкой гравитации выглядело довольно комично.
— Многие люди, гораздо старше и мудрее вас, считают, что вы слишком быстро и далеко пошли. Думаю, нет нужды их называть.
— Нет.
— Среди тех, кто, несомненно, станет вашими соперниками в борьбе за мой пост, мало найдется таких, кто не позавидует вашей головокружительной карьере или не убоится вложенной в вас искры Божьей.
— Я заметила это. Но никто из тех, кто знает меня по-настоящему, никогда не обвинит в злоупотреблении этой искрой. Я через многое прошла.
Парселл назидательно поднял указательный палец.
— Это так. Не каждому дано было пережить то, что пережили вы. Никто на борту этой запаянной «жестянки» не сможет участвовать в революции, ядерной войне, испытать ужасы эпидемии чумы. Никого не похитят и не увезут в Лас-Вегас. Никто…
— Кажется, я поняла, к чему вы клоните.
— Все, что от вас требуется — это сидеть тихо и спокойно, не высовываться и вести себя хорошо.
— О, перестаньте. Я знаю, как мне себя вести.
— Давайте уточним. К примеру, на сегодняшнем заседании вы были просто ангелочком…
— Попытаюсь быть еще лучше.
— Вот видите? Достаточно одного колкого словца, чтобы вывести вас из себя.
— Мы же не на людях.
— Нет, мы на людях. Вы — на людях. Возможно, я — самый важный слушатель, который у, вас когда-либо будет. — Он замолчал, чтобы до меня дошло. Парселл был прав. Его авторитет был настолько велик, что, употреби он лишь малую толику своего влияния, я оказалась бы вмиг сброшенной со своего пьедестала. — Ваше выступление длилось сегодня всего сорок две секунды, и местоимение «я» прозвучало всего один раз. Знаю, что вы могли бы без особого труда детально изложить подробности проблемы, как поступили Смит и Манчини, или сделать свое выступление более фундаментальным и запоминающимся. Но в том, как умело вы преподнесли свой доклад, прослеживается присущий вам хорошо развитый инстинкт политического самосохранения. Я хочу помочь вам развить природные инстинкты и выработать определенную стратегию.
— В которой не нужно будет руководствоваться совестью?
— Только в этом случае вы не навредите себе самой. Если же вы не последуете моему совету, лучшим выходом для вас будет стать общественным деятелем. Вы должны влезть в эту упряжь и несколько лет терпеливо работать, быть скромным и полезным тружеником на политической ниве, принимать идиотские приказы от людей, которых не уважаете, учиться идти на компромисс, чтобы послужить глупости, не принося в жертву конечную цель. Пахать и учиться терпению.
— Учиться быть политическим волом.
— Вы должны.
— Тем не менее вы сказали, что я, вероятно, смогу одержать победу на выборах, просто будучи самой собой. Такая возможность тоже не исключена, так ведь?
— Так. И это подводит нас к другому пункту части третьей.
— Надеюсь, целесообразной части.
— Вы внимательно слушаете, это радует. Вряд ли вам пригодится это записывающее устройство.
— Вы… ошиблись. Это лишь ваше предположение.
— Ничего подобного. — Парселл изобразил нечто похожее на улыбку. — Мы с Сандрой расходились во мнениях по многим вопросам — иногда самым главным, вроде права на накопительство, владения собственностью…
— Это как раз мне понятно.
— Но в чем мы были единодушны, так это во мнении о вас.
— В каком смысле? — Мне казалось, что я нравлюсь Сандре.
— В общей оценке ваших способностей, потенциала. С нашим мнением согласится любой человек, обладающий хоть малейшим опытом администрирования. Вы ведь можете быть объективной. Но самое главное, чего вы наверняка не можете увидеть, — это то, что вы самая опасная личность на борту этого корабля.
Я громко рассмеялась:
— Ага. Иногда у меня возникало желание запереть себя где-нибудь в темной комнате.
— Отнеситесь к моим словам серьезно и слушайте внимательно. Мы считаем «Дом» Ново-Йорком в миниатюре. Хотя это суждение упрощенное, а возможно, и ошибочное.
— Ну, мы же не «Мэйфлауэр».
— Что?
— Был такой корабль, который привез первых переселенцев из пуританской Англии в Америку. У них, кстати, не было заведующего развлечениями.
— Припоминаю. Они прибыли в Плимут. Не слишком удачное сравнение. Они могли, например, сойти на берег, могли добывать себе пищу. Если бы им не понравилась Америка, они могли бы возвратиться домой.
— Верные замечания. Извините, что перебила.
— Основные замечания касаются вас. Представим себе, что Ново-Йорк — это остров, окруженный множеством других островов. Есть континент — Земля, до которой тяжело добраться, и к тому же это опасное, неуютное место. Но остров может существовать самостоятельно, так же как и другие, соседние острова. Будем считать, что острова — это космические тела. Луна, остатки Декалиона и другие астероиды могут обеспечить своим обитателям нормальную жизнь без потрясений и сбоев. Предположим теперь, что мы — подводная лодка. У нас на борту с избытком продовольствия и всевозможных запасов. У нас даже есть заведующий развлечениями. Но мы не можем всплыть на поверхность, пока не достигнем пункта назначения, а к тому времени большинство из нас уже умрет.
— Я слышала эти разглагольствования много лет назад, еще до запуска.
— Сейчас у нас больше данных. Например, когда Моралес делал доклад об охране здоровья, он предпочел не упоминать о ста двадцати семи самоубийствах, произошедших со Дня Запуска.
У меня вдруг возникло такое ощущение, будто я проглотила кусок льда.
— Это больше одного процента…
— Правильно. Если так и дальше будет продолжаться, то к тому времени, как мы покинем Солнечную систему, многие умрут. — Он сокрушенно покачал головой. — Такое уже случалось раньше — эпидемия самоубийств. В Ново-Йорке, сразу после войны. Мы подтасовывали данные статистики, как только могли. Если не было очевидцев, в свидетельстве о смерти указывали совершенно другую причину. Сейчас мы занимаемся этим же, но здесь все гораздо труднее.
— И все-таки какое-то число самоубийств предполагалось заранее, правда? Ведь учитывалось же влияние на психику сильного стресса.
— От десяти до двадцати. Конечно, по непроверенным данным. Естественно, не сто.
— Вероятно, постепенно это все же прекратится. Полагаю, людей с неустойчивой психикой почти не осталось.
— Полагать каждый может. Вы не должны никому рассказывать об этом. Моралес дал точную цифру только мне и Элиоту. Конечно, остальные в отделе по охране здоровья знают, что это громадная проблема, но они будут молчать.
— Не волнуйтесь, я никому не скажу. Мне знакома эта проблема. Я читала о том, как семьи, общины и даже целые культуры могут быть охвачены жаждой самоубийства.
— Вы так до сих пор и не поняли, что эта проблема касается лично вас.
— Не вижу связи.
— Эта «подводная лодка», вероятно, самое нестабильное из больших сообществ. И хотя экипаж подбирали, в том числе и вы, из числа людей, привыкших жить скученно, как в муравейниках, в сущности под землей, тем не менее…
— Я поняла, к чему вы клоните. Единственный оставшийся у этих людей путь к спасению — выбор обаятельного, наделенного Божьим даром лидера. Так?
— Совершенно верно. Они нуждаются в руководстве личности, чьи способности и возможности они были бы в состоянии оценить и уважать, в лидере не слишком выдающемся, который не одержим дикими идеями глобальных перемен. Изменения будут, но они должны происходить постепенно и избирательно. Образно говоря, наша лодка не должна напороться на рифы.
В запасе у меня была еще парочка доводов, но я решила приберечь их до той поры, когда узнаю мнение Сандры. По моей реакции Парселлу трудно было понять, соглашаюсь я на его предложение или нет.
— Итак, когда мы встретимся снова?
— Только не завтра. Может, в четверг? Я позвоню вам или оставлю сообщение на автоответчике.
— Хорошо. — Я постаралась найти нужные слова. — По правде говоря, вы выглядите жутко усталым. Почему бы вам не отдохнуть немного? Да, в следующий раз мне прийти с Джоном и Дэном?
— Нет. С ними я уже все обсудил. Теперь вы — моя надежда. — Он махнул рукой, как будто собирался спугнуть птицу. — Можете идти. Мне еще необходимо сделать несколько звонков.
Почтительно склонив голову, я, пятясь, вышла из комнаты в спасительный холодок коридора. Я не знала, что думать и как себя вести; все произошло слишком быстро. Даже если бы я захотела, чтобы он мне понравился, постаралась ему помочь, он бы не позволил сделать этого. Кроме того, отношение Парселла ко мне, поза, в которую он становится, независимо от того, был он умирающим или нет, вызывали во мне возмущение.
Я чувствовала себя усталой и разбитой, но понимала, что если не просмотрю пленку сегодня же вечером, то не смогу заснуть от любопытства. Я сходила в лавку, выкинула четыре доллара за небольшой пакет с вином и направилась в офис.
Глава 5
ПРИЗРАК ИЗ МОГИЛЫ
Прайм
Возможно, из уважения к Берриган, О'Хара никогда и нигде не упоминала о том, что просмотрела пленку. Она сказала об этом только Гарри Парселлу. Но ничего из того, что происходило в ее кабине, не было для меня тайной, хотя мы с ней это не обсуждали.28 сентября 2097 года (14 Бобровникова 290).
О'Хара заходит в кабинет, запирает дверь голосовым ключом, достает маленький магнитофон и откладывает в сторону. Затем, достав из сумочки пакет, вынимает из буфета стакан, внимательно осматривает его, дует и до половины заполняет красным вином. Ставит стакан на рабочую панель, после чего убирает пакет в буфет. Сбрасывает туфли, садится во вращающееся кресло, дотрагивается до кнопки на панели. По привычке нажимает клавишу автоответчика, но выключает, даже не просмотрев записи. До половины расстегивает блузку и дует под нее. Потягивается, бормочет «черт», достает из кармана пленку и разглядывает ее. Отпивает глоток вина, вынимает пленку из защитной оболочки, закладывает в проектор. Поворачивается в кресле и смотрит в угол, где стою я.
Берриган сидит, на ней официальный темно-синий костюм. Волосы длинные, так что голограмма наверняка была сделана больше двух месяцев назад.
Голограмма: Привет, Марианна.
О'Хара: Привет. Ты можешь мыслить логически?
Голограмм а: Я могу давать ответы на простые вопросы, моя память лимитирована. Главная моя функция — передать послание, а затем стереть его, когда ты выключишь аппарат.
О'Хара: Мне тоже приказали уничтожить пленку.
Голограмма: Да, я знаю.
О'Хара: Мне трудно представить, что я участвую в чем-то абсолютно секретном.
Голограмма: Я не могу оценивать твои способности к воображению. Можно начинать?
О'Хара: Давай.
Голограмма (То исчезает, то появляется.): Извини за столь необычный способ, Марианна. (Улыбается.) Думаю, этот вариант передачи информации наиболее безопасный. Во всяком случае сейчас, когда ты — та, кто ты есть, а я — та, кто я есть. (Указывает пальцем на литеру «К» — «Координатор» — на лацкане своего пиджака.) Поправлю себя — что я есть. Мне хотелось, чтобы Гарри присматривал за тобой и отдал эту запись, когда сочтет нужным. По крайней мере, лет через десять. Он ее не видел… никто не видел… но он знает, о чем идет речь. Я вынуждена взять с тебя слово, что ты никогда не будешь обсуждать это ни с кем, кроме Гарри. Ни с одним лицом, не являющимся членом Кабинета или Координаторского совета.
О'Хара: А что, если я вдруг не выполню этого обещания?
Голограмма (Растворяется.): Мне придется самоуничтожиться.
О'Хара: Может, я еще подумаю над возложенной на меня ответственностью? Хотя бы намекни, в чем суть дела?
Голограмма: Нет.
О'Хара: Ладно… хорошо. Даю слово.
Голограмма (Растворяется.): Я буду говорить кратко и жестко. Марианна, Правительство, в которое входишь и ты, нельзя назвать демократическим ни по одному пункту. Еженедельный референдум — всеобщее надувательство чистой воды, результаты его известны еще до голосования, и я сомневаюсь, что хотя бы одно из трех обязательных постановлений выражает волю народа, служит его интересам.
(О'Хара слушает, широко открыв глаза и рот.)
На данный момент ты — один из создателей грубо сколоченной меритократии. Все мы проходим психологический тест, часть его — проверка, результаты которой выявляют возможность нашего участия в конспиративной деятельности до проведения так называемого голосования.
Все это происходит под лозунгом «настоящей политики» и, в сущности, не является отказом от демократии как таковой. Но довольно часто возникают ситуации, в которых принципы демократии не срабатывают, если строго следовать букве закона. В таком случае их можно мягко видоизменить. Сейчас ты находишься в центре такого процесса.
О'Хара: Десять тысяч человек согнали на одну маленькую посудину с гнетущей обстановкой на борту.
Голограмма: Ты, наверное, помнишь, что мы рассматривали возможность введения полувоенного режима в «Новом доме» — капитан, офицеры, рядовые.
О'Хара: В предстартовой дискуссионной группе.
Голограмма: Предложение было отклонено, потому что наш народ слишком долго жил при демократии или, по крайней мере, при ее видимости. Мы бы никогда не набрали десять тысяч добровольцев, если бы они осознавали, что им придется отказаться от своих гражданских прав.
О'Хара: Так это было задумано с самого начала?
Голограмма (Растворяется.): Ты хочешь сказать, с момента принятия устава Ново-Йорка?
О'Хара: Я хочу узнать, как долго это продолжается.
Голограмма: Не могу назвать точной даты. Мне известно только то, что происходило в период работы Сандры Берриган. Степень вмешательства возросла после войны, но первопричины стоит искать значительно раньше, до того как она вступила в должность. Тебе лучше спросить у Гарри Парселла.
Голограмма мерцает: поразительно, сколько логики может умещаться в микросхеме, состоящей всего из десяти монограмм. Изображение восстанавливается, когда начинает звучать четко сформулированная речь Берриган.
Голограмма: Решение о разработке и внедрении противочумной вакцины на Земле, например. Только тридцать процентов избирателей голосовали «за». Бытовало мнение, что кроты якобы получили по заслугам, а потому пусть все остается без изменения, и они скоро вымрут.
Но существует вероятность того, что кроты выживут. Чума может пройти стороной, достигнув кризисной отметки. Даже если бы население Земли уменьшилось до миллиона дикарей с нечленораздельной речью, то и в этом случае у них все еще было бы в триллион раз больше ресурсов, чем у нас. А многие уцелевшие стали бы считать, что виновниками войны стали мы, и возложили бы на нас ответственность за последствия.
Таково было единодушно принятое решение Тайного и Координаторского советов: мы хотели, чтобы о нас помнили как о спасителях, а не агрессорах. Через одно-два поколения у них снова появится ядерное оружие. В следующий раз они могут добиться больших результатов.
Другой пример — сам «Новый дом». Только тридцать девять процентов были за его постройку, подавляющее же большинство посчитало, что лучше потратить эти деньги нa восстановление Миров.
В постановлении правительства говорилось, что «Новый дом» необходим по нескольким причинам. Одна из них — духовная или, как, полагаю, сказала бы ты, — «эмоциональная». Мы должны были отвлечь внимание людей от насущных проблем. Если бы мы потратили двадцать лет на зализывание ран и сокрушенное созерцание оскорбленных землян, нам бы уже никогда не удалось наладить с ними нормальных отношений. Изоляционистские настроения витают и сейчас, о чем тебе наверняка известно.