Страница:
– Наш Чезаре также пользуется ее щедротами, – объявил Александр.
– Не сомневаюсь, – хихикнул Джованни.
В глазах его вспыхнула решимость. Чезаре смотрел на него с вызовом, а вот уж что оба брата стерпеть не могли – это когда один бросал вызов другому.
Джованни Сфорца направлялся в Пезаро.
Как здорово будет снова оказаться дома! Как он устал от всех конфликтов вокруг него. В Неаполе к нему относились как к чужаку, его подозревали – и справедливо – в том, что он шпионил в пользу Милана. За этот год не произошло ничего, что могло бы укрепить его веру в себя: напротив, он стал еще больше бояться людей.
И только укрывшись за горами, Пезаро он сможет чувствовать себя в безопасности. Он предавался мстительным мечтам. Он мечтал, что вот он отправляется в Рим, забирает жену и уезжает в Пезаро – несмотря на сопротивление Папы и ее братца Чезаре. Он так и слышал свои собственные слова: «Она – моя супруга. Попробуйте отобрать ее у меня, если только посмеете!»
Но это всего лишь мечты. Разве мыслимо сказать такое Папе и Чезаре Борджа! Терпимость, с какой отнесется Папа к человеку, который просто спятил, смешки, которыми Чезаре встретит браваду того, кого он справедливо считает трусом, – нет, этого Джованни Сфорца выдержать не мог.
Он мог только мечтать.
Он неторопливо ехал вдоль реки Фолья, он не спешил – до Пезаро рукой подать. Дома, правда, его ждало не так уж много радостей – жизнь будет разительно отличаться от тех дней, что он провел в Пезаро с Лукрецией.
Лукреция… В те несколько месяцев до того, как брак их был осуществлен, она казалась ему всего лишь стеснительным и робким ребенком. И какой же она оказалась потом! Больше всего на свете ему хотелось увезти ее, сделать ее полностью своею и постепенно, капля за каплей, уничтожить в ней все то, что унаследовала она от своего странного семейства.
Он уже видел замок – такой основательный, такой неприступный.
Здесь, думал он, я мог бы жить с Лукрецией, жить счастливо и уединенно, до конца наших дней. У нас появились бы дети, и мы обрели бы мир в этом убежище между горами и морем.
Подданные выбежали приветствовать его.
– Неужели наш хозяин вернулся домой?! – восклицали они, и он чувствовал себя очень значительным – ведь он не кто иной, как владетель Пезаро, и Пезаро показался ему просторным, а подданные – многочисленными.
Он слез с коня и вошел во дворец.
И – о чудо! Мечта его, невероятная мечта сбылась, потому что Лукреция стояла перед ним во плоти и крови, и солнце играло в ее золотистых, рассыпавшихся по плечам волосах, отражалось в драгоценностях – на этот раз немногих, ибо она нарочно оделась так, как одеваются хозяйки скромных владений.
– Лукреция! – воскликнул он.
Она улыбнулась – улыбкой дразнящей, но еще сохранившей непосредственность детства.
– Джованни, мне так надоел Рим! Я приехала в Пезаро, чтобы приветствовать твое возвращение.
Он положил ей руки на плечи, поцеловал лоб, щеки, слегка коснулся губами ее губ.
В этот миг он верил, что тот Джованни Сфорца, которого он видел в мечтах, существует и на самом деле.
И все же Джованни Сфорца не мог до конца поверить в свое счастье – таким он был человеком. Он мучил себя и Лукрецию.
Он постоянно рылся в ее шкатулке с драгоценностями и находил все новые и новые украшения.
– А откуда у тебя это ожерелье? – спрашивал он, и она отвечала:
– Мне подарил его отец. Или:
– Мне подарил брат.
И тогда Джованни швырял вещицу обратно в шкатулку и выскакивал вон из комнаты или злобно шипел:
– Нравы, царящие при папском дворе, шокируют весь мир. – А когда приехала эта неаполитанка, все стало еще непристойнее!
Подобные заявления мучили Лукрецию: она и так постоянно думала о Санче и Чезаре, о той радости, с которой Гоффредо приветствовал их связь, о том, как забавляла подобная ситуация Александра, и о том, какой ревностью терзалась она, Лукреция.
Да, Борджа – действительно странное семейство, думала она.
Она глядела на море и думала о том, что, может быть, ей все же удастся жить по тем высоким нравственным законам, о которых так горячо толкует Савонарола, что ей будет хорошо и спокойно в этом отдаленном замке, что она обуздает желание вернуться к своей семье.
И хотя Джованни не мог предложить ей никакой помощи и только постоянно упрекал, она старалась хранить терпение: молча выслушивала все его обвинения и лишь затем пыталась спокойно убеждать его в своей невинности. А порою Джованни бросался к ее ногам и начинал клясть себя: она на самом деле такая хорошая, а он просто зверь, постоянно ее терзающий! Он не мог толком объяснить ей, что всю жизнь, всю жизнь его унижали, презирали, и слухи, которые ходили о ее семействе, делали его еще более презренным.
Иногда она думала: я не могу этого больше выдержать! Наверное, мне лучше спрятаться от мира, уйти в монастырь. Там, в тишине и покое кельи, я смогу лучше разобраться в себе, найти путь к спасению.
Но разве смогла бы она выдержать монастырскую тишину и уединение? Когда от отца приходило очередное письмо, сердце ее готово было выпрыгнуть от волнения, руки дрожали. И когда она читала написанные им строчки, ей казалось, что он здесь, сам говорит с нею. Тогда она понимала, что счастлива она была только в Риме, рядом со своими родными, и только среди них она может обрести покой.
Она должна чем-то возместить ту всепоглощающую любовь, которую испытывала к своему семейству. Так был ли монастырь решением?
Александр умолял ее вернуться. Ее братец Джованни, писал он, уже в Риме, он стал еще краше, еще обаятельнее. Каждый день он спрашивает о своей возлюбленной сестричке, Лукреция должна вернуться как можно скорее. Сразу же.
А она писала в ответ, что ее супруг желает, чтобы она оставалась в Пезаро, где у него есть определенные дела.
Решение этой проблемы появилось незамедлительно.
Ее брат Джованни собирается начать военную кампанию против семейства Орсини – целью ее было поставить на место всех баронов, которые не оказали сопротивления захватчику. Богатые земли и все остальное, этим баронам принадлежащее, перейдут к Папе. Лукреция понимала, что это – лишь первый шаг по пути, давно задуманному Александром.
И теперь его драгоценный зять Джованни Сфорца сможет проявить свои воинские таланты и заслужить большие почести. Пусть он соберет своих солдат и присоединится к герцогу Гандийскому. Лукреция не захочет оставаться в Пезаро в одиночестве и вернется в Рим, где родные примут ее в жаркие объятия.
Прочитав это письмо, Джованни Сфорца впал в ярость.
– Кто я такой?! – кричал он. – Не более, чем пешка, которую можно задвинуть куда угодно? Я не присоединюсь к герцогу Гандиа. У меня есть здесь свои дела!
Так он бушевал перед Лукрецией, но знал – как знала и она, – что он не посмеет ослушаться Папы.
Однако он все-таки попытался найти компромисс. Воинов своих он собрал и отослал в Рим, сопроводив письмом к Папе: его обязательства перед своими вассалами требуют присутствия в Пезаро. Уехать сейчас он никак не может.
И он, и Лукреция ждали приказа, которому они были бы обязаны подчиниться, приказа, который бы продемонстрировал, насколько Папа разгневан.
Ответом им было долгое молчание, а затем из Ватикана пришло успокоительное послание: Его Святейшество прекрасно осознает мотивы, руководящие Джованни Сфорца, и более не настаивает на том, чтобы тот соединился с герцогом Гандиа. В то же самое время Его Святейшество хочет напомнить, что давненько не видел своего любимого зятя, и был бы счастлив заключить его и Лукрецию в свои объятия.
Письмо привело Лукрецию в восторг.
– Я боялась, что твой отказ участвовать в кампании брата рассердит отца. Но как же он благосклонен! Он понял и принял твои аргументы.
– Чем большую благосклонность проявляет твой отец, тем больше я его опасаюсь, – пробурчал Джованни.
– Ты просто не понимаешь! Он любит нас, он хочет, чтобы мы жили с ним, в Риме!
– Он хочет, чтобы с ним, в Риме, жила ты. Насчет его пожеланий по моему поводу я не так уверен.
Лукреция взглянула на мужа и невольно вздрогнула: порою ей казалось, что спасения от судьбы, уготованной ее семьей, нет.
Чезаре еще никогда в жизни не был так счастлив, как сейчас.
Братец Джованни сам взялся доказать их отцу то, что он, Чезаре, не мог ему никак втолковать. Как зол был Чезаре, когда ему пришлось присутствовать на торжественной церемонии вручения Джованни богато вышитого знамени и украшенного драгоценными камнями клинка, означавшего, что владелец их является главнокомандующим папской армией! Как ужасно было видеть светившиеся гордостью взоры, которыми отец одаривал своего возлюбленного сыночка!
– Глупец! – хотелось крикнуть Чезаре. – Неужели ты не видишь, что он покроет бесчестьем и твою армию, и все имя Борджа?!
И предсказания Чезаре сбывались – вот от чего он был в таком восторге. Теперь его отец уж точно поймет, как нелепо было наделять Джованни полномочиями, которые он неспособен с честью нести, что за глупость он совершил, не отдав командование храброму и мужественному Чезаре!
А ведь все складывалось Джованни на руку. За ним стояло богатство и могущество Папы. Великий капитан Вирджинио Орсини все еще содержался пленником в Неаполе и не мог прийти на помощь своему семейству. Для любого, кто хоть немного разбирался в воинском деле, думал Чезаре, было ясно, что компания обещала быть стремительной и победной.
Поначалу так и казалось, потому что без Вирджинио Орсини растерялись, и один за другим сдавались на милость Джованни, как сдавались они когда-то французам. Замок за замком распахивал свои ворота, и победители входили в них, не потеряв ни капли крови.
Папа пребывал в восторге, он не скрывал своей гордости за старшего сына даже перед Чезаре, хотя прекрасно знал, как это его оскорбляет.
Но затем ход событий резко изменился. Оказалось, что клан Орсини не желает сдаваться так легко, как планировали самонадеянный молодой герцог Гандиа и обожающий его отец. Они стянули все свои силы к замку Браччиано, под командование сестры Вирджинио, Бартоломеи. Бартоломея Орсини была женщиной храброй. Ее воспитали в воинских традициях, и она не собиралась сдаваться без боя. В этом ее поддерживали муж и другие родичи.
И теперь, столкнувшись с таким сопротивлением, растерялся уже Джованни Сфорца. У него не было воинского опыта, и его попытки прорвать оборону. Браччиано выглядели глупыми и даже ребяческими. Джованни сражаться не хотел, поскольку он был из тех воинов, которые предпочитают хорошей битве украшенные каменьями мечи и жезлы. Так что он всего лишь забрасывал защитников замка посланиями, сначала повелевающими, затем угрожающими – он все убеждал их, что с их стороны было бы гораздо умнее сдаться. Здесь, в разбитом у стен замка лагере, Джованни, как и его многочисленная свита, страдал от всевозможных неудобств, тем более, что погода стояла ужасная, а самый талантливый из капитанов Джованни – Гвидобальдо Монтефельтро, герцог Урбино, – был тяжело ранен и транспортирован в тыл. Так что Джованни потерял своего лучшего воинского советника.
Время шло, Джованни торчал у стен Браччиано. Он устал от этой войны, до него доносились "неприятные слухи: вся Италия потешалась над незадачливым главнокомандующим папского воинства. И, что было самым обидным: Чезаре наверняка наслаждался таким поворотом событий. Римляне перешептывались:
– Интересно, как выглядит сейчас герцог? Сохранил ли он все свое великолепие, когда его роскошный бархат и вышивки вымокли под дождем?
Александр совсем истерзался и заявил, что продаст свою тиару, если от этого будет зависеть победа. Он больше не мог выдерживать общества Чезаре, потому что Чезаре и не пытался скрыть своей радости. Разве эта ненависть брата к брату, думал Александр, не есть первейший из грехов? Неужели ни Чезаре, ни Джованни до сих пор не поняли, что их сила – в единстве?
Чезаре как раз был рядом, когда пришло известие, что Урбино ранен, а Джованни по-прежнему без толку стоит под стенами замка.
Он увидел, как покраснело лицо отца, как он покачнулся, и если бы Чезаре вовремя не подхватил, Александр рухнул бы на пол.
И, глядя в налившееся кровью лицо отца, в его покрасневшие глаза, на вздувшиеся на висках вены, Чезаре впервые со страхом подумал: а что будет со всеми Борджа, если не станет Александра, если некому будет их охранять?
Он впервые понял, сколь многим они обязаны этому человеку – человеку, чья энергичность была притчей во языцех, человеку, который, несомненно, обладал истинной гениальностью.
– Отец! – в ужасе закричал Чезаре. – О, мой любимый отец!
Папа открыл глаза и увидел склоненное над ним, полное страха и беспокойства лицо сына.
– Не бойся, сынок, – прошептал он. – Я пока еще с вами.
И снова необычайная жажда жизни взяла свое: Александр отказывался принимать неизбежные издержки, связанные с возрастом.
– Отец, здоровы ли вы? Нет, этого не может быть, вы не можете заболеть!
– Помоги мне сесть в кресло. Сюда. Да, вот так уже получше… Это была минутная слабость. Я почувствовал, как вскипела кровь в моих жилах, мне показалось, что сердце вот-вот выскочит из груди… Но все прошло. Меня просто напугало это известие, впредь мне надо получше держать себя в руках. Не имеет смысла сожалеть о том, что еще не завершено.
– Вам следует получше заботиться о себе, отец, – предупредил Чезаре.
– Ох, сынок, сынок, не расстраивайся. Хотя, признаюсь, я счастлив, поняв, как ты обо мне беспокоишься.
Александр прикрыл глаза и, улыбаясь, откинулся в кресле. Этот мудрый государственный деятель всегда становился слеп, когда дело касалось его близких: он предпочитал думать, что Чезаре разволновался из-за его приступа, а не из-за того, что испугался, предвидя все те проблемы, которые возникнут и у него, и у остальных членов семьи, когда Папа больше не сможет их всех охранять.
Чезаре потребовал, чтобы Александр вызвал своего личного лекаря, Папа поупрямился, но в конце концов согласился. И Чезаре не мог не признать: Александр действительно обладал невероятными жизненными силами – через несколько часов после приступа Папа уже строил новые планы, должные принести Джованни успех.
И все же даже Александру пришлось смириться с реальностью: Джованни никудышный тактик, единственное, чего он дождался – так это того, что Орсини успели призвать на помощь французов и совместными силами атаковали тех, кто окружил замок.
Столкнувшись с неприятелем в настоящем бою, Джованни показал себя и никуда не годным командиром, папские войска потерпели сокрушительное поражение, а герцог Урбино, единственный, кто мог бы противостоять неприятелю, хоть и оправился от ранения, но попал к Орсини в плен. Джованни был легко ранен, но, понимая, что ему следует как-то выходить из этого достойного лишь смеха положения, объявил свою рану серьезной, не позволяющей ему продолжать нести бремя командования: пусть-де армия его завершает кампанию под руководством нового командира.
Теперь уже вся Италия потешалась над приключениями этого папского сынка. Люди припоминали торжественную церемонию возведения его в должность, а какой же у него был победный вид, когда он выходил во главе своей армии из Рима!
Эта история немало порадовала римлян: вот и Папа получил урок, нельзя же до такой степени простирать свой непотизм!
Чезаре оправился от беспокойства, вызванного приступом отца, тем более, что Александр снова был полон энергии, и теперь Чезаре не упускал момента пройтись по поводу брата.
Он позвал своих друзей, и совместными силами они нарисовали забавные лозунги, которые развесили на всех главных римских дорогах.
На одном из плакатов было написано: «Требуются те, кто имеет хоть какие-то новости по поводу так называемой армии церкви. Если кто-либо обладает подобными сведениями, немедленно сообщите их герцогу Гандиа».
Джованни вернулся под отчий кров. Отец встретил его с неизменной любовью: он сразу же начал придумывать для Джованни оправдания и сообщал всем и каждому, что, если бы бедного Джованни не ранили так ужасно, история была бы совершенно иной.
И все, кто слышал его слова, поражались, с какой легкостью Александр обманывал себя. Но вскоре они поражались и восхищались уже другим: потому что в результате Папа создал впечатление, что он никакой войны не проиграл. Да, возможно, он проиграл битву, но после битвы наступает период заключения договоров, и по условиям этих договоров Папа всегда неизменно становился победителем.
Чезаре отправился повидаться с отцом и застал у него Джованни.
– Как?! – вскричал он. – Вы не присоединились к своей армии, генерал?
– Кардинал, моя армия и я предпочли расстаться. Мы устали друг от друга.
– Так мне и говорили, – засмеялся Чезаре. – Весь Рим об этом говорит. На городских стенах даже висят плакаты.
– Было бы интересно узнать, кто их развесил, – и глаза Джованни опасно заблестели.
– Не ссорьтесь, детки, – вмешался Александр. – Что сделано, то сделано. Нам не повезло, и нам придется заключать перемирие.
– И дорого заплатить за этот мир, – угрюмо заметил Чезаре.
– Ну, дорого – не дорого… – протянул Александр. – У Орсини тоже нет желания продолжать войну. Теперь я предложу им свои условия, и они на них согласятся.
– Ваши условия?
– Мои условия против их условий, – с усмешкой ответил Александр. – Я разрешу им выкупить их замки назад. И вы увидите, что в результате войны мы абсолютно ничего не потеряли.
– А Урбино? – спросил Чезаре. – Он в плену, какую плату они могут за него назначить?
Папа лишь пожал плечами:
– Не сомневаюсь, что его семье удастся собрать необходимую для выкупа сумму.
Чезаре прищурился: его отец – поистине блестящий дипломат, он умудрился превратить поражение Джованни в победу. Джованни искоса наблюдал за братом.
– Я так устал от разговоров о войне… Кстати, ведь завтра в Риме начинается карнавал, не так ли?
В глазах Джованни Борджа светилась такая же лютая ненависть, что и в глазах Чезаре Борджа. Он, казалось, говорил: «Ты хотел унизить меня в глазах нашего отца, дорогой мой братец? Но не думай, что я сразу же отвечу тебе на оскорбление. Подожди, подожди, я найду способ сквитаться с тобой, милый мой кардинал!»
Условия мирного соглашения Папа обсуждал с Чезаре – Джованни был слишком занят подготовкой карнавального костюма и своего шествия. Он тосковал по Джему, у которого была такая богатая фантазия.
Когда-нибудь наступит день, думал Чезаре, и отец поймет, что рядом с ним должен быть только я, потому что только я понимаю и разделяю его устремления. Как может такой умный, такой блестящий человек быть настолько слеп, чтобы сделать ставку на одного из своих сыновей в ущерб другим?
В такие минуты Чезаре бывал почти счастлив. Ему не нужно было постоянно намекать на оплошности и ошибки Джованни: они были настолько очевидны, что даже бесконечно преданный Александр не мог их не замечать.
– Отец, – обратился к нему Чезаре. – Вы меня поражаете. Мы, Борджа, потерпели неудачу, которая для многих была бы смертельной, но вам удалось превратить поражение в победу.
Александр засмеялся:
– Сын мой, за столом переговоров можно выиграть гораздо больше, чем на поле битвы.
– Но это, осмелюсь я возразить, зависит от воинов. Если бы я был солдатом, я бы непременно укрепил мой штандарт на башне неприятельской крепости. Я бы придавил каблуком выю врага, и все условия диктовал бы только я. По правде говоря, и условий никаких бы не было, потому что я просто завоевал бы их земли и замки.
– Благородные речи, сын мой.
Чезаре насторожился: неужели он заметил какой-то особый блеск в отцовском взгляде? Неужели Александр решил наконец-то прислушаться к голосу разума?
– Однако, – ответил Папа, – положение наше сейчас не таково, и мы должны выйти из него с честью. Сейчас для нас ключевой момент – скорость, время. Мы потерпели поражение, сынок, но они истощены. Они не в силах продолжать войну, и вот почему согласны на переговоры.
Чезаре с восхищением засмеялся:
– И вы заставите их выкупить их собственные замки?
– За пятьдесят тысяч золотых флоринов.
– Но вам следовало бы удержать эти замки, отец, будто победившей стороной были мы.
– Зато мы станем на пятьдесят тысяч золотых флоринов богаче.
– Хорошо, это начало. Но нам не удалось наказать Орсини, как хотелось. И что дальше?
– На время мы прибегнем к миру.
– А Орсини за это время оправятся от слабости? Папа глянул сыну в глаза:
– В договоре есть один пункт, с которым я обязан согласиться. Видишь ли, во время этого конфликта Вирджинио Орсини оставался пленником Неаполя…
Чезаре щелкнул пальцами:
– Если б это было не так, ситуация была б для нас еще ужаснее.
Папа согласился, и Чезаре улыбнулся в ответ: он вспомнил те дни, когда их перевезли из материнского дома во дворец на холме Джордано. Он вспомнил тот день, когда во дворец Орсини прибыл великий воин, их родственник, вспомнил, как замирало от восторга его мальчишеское сердце, он вспомнил уроки борьбы, строгое, но теплое отношение к нему Вирджинио. Все эти годы Вирджинио Орсини оставался для Чезаре одним из образцов для подражания. Чезаре гордился тем, что Вирджинио как-то сказал о нем: «Я бы хотел, чтобы у меня был такой сын. Я бы сделал из него настоящего солдата».
– Я вижу, ты по-прежнему им восхищаешься, – заметил Александр.
– Он – величайший из воинов!
– Однако он оказался не таким уж стойким, когда в Италию вторглись французы.
– Несомненно, у него были на то свои причины, отец. Орсини стали союзниками французов.
– Да, они выступили с ними против нас, – ответил Александр. – А что касается этого пункта договора… Орсини требуют, чтобы Вирджинио немедленно освободили.
– Я вижу, отец, что вам это предложение совсем не нравится.
– Ты сам сказал, что дело обернулось бы для нас еще хуже, если бы Вирджинио стоял во главе семейной армии. Орсини по-прежнему остаются нашими врагами, сейчас они изнурены боями, у них нет настоящего лидера, но как только они его обретут… – Папа пожал плечами. – Сын мой, я считаю, что Орсини так легко соглашаются на все мои условия только потому, что требуют сохранить этот пункт договора* как только Вирджинио вернется к ним, они соберутся и двинутся на нас. Вирджинио освобождать нельзя.
– Но вы говорите, что они настаивают на этом.
– Да.
– И вы согласились?
– Да.
– Значит, вскорости Вирджинио действительно будет свободен.
– Он не покинет своей тюрьмы.
– И все же вы согласились!
– У нас в Неаполе есть друзья. Осталось еще несколько дней. Чезаре, я возлагаю эту задачу на тебя. Ты всегда стремился показать мне свое умение, свои высокие качества. Великие полководцы должны обладать не только силой, но и решимостью и хитростью.
– Когда мальчиком я жил на холме Джордано, я знал его очень хорошо, – медленно произнес Чезаре.
– Но это было давно, сынок.
– Да, – ответил Чезаре, – давно. Папа возложил длань не плечо сына.
– И вот теперь ты узнаешь, как следует поступать ради интересов своей семьи, – сказал Александр.
Чезаре прекрасно понимал, что глупее сантиментов ничего быть не может.
Однако он вышагивал взад-вперед по своим комнатам и не мог справиться с нахлынувшими на него воспоминаниями: он видел, как скакал на коне позади этого человека, он вспомнил, как восхищался им тогда.
Вирджинио Орсини, благодаря которому жизнь на холме Джордано стала вполне сносной, Вирджинио Орсини, который собирался сделать из него настоящего воина.
И хотя не в обычае Чезаре было откладывать то, что, как он знал, могло принести ему выгоду, он оттягивал отъезд.
А время не ждало. Послание в Неаполь следовало доставить сразу же. В послании содержались инструкции по использованию небольшой толики белого порошка, который также должен был доставить Чезаре.
И тогда Вирджинио Орсини получит в тюрьме свой последний в жизни обед.
Если б это был другой человек, Чезаре не колебался бы ни секунды. Но Вирджинио! Ох, какая глупость это детское обожание…
И все же он чувствовал некоторую неуверенность.
Неуверенность?! Он, Чезаре Борджа, не уверен, его терзают «чувства»?
И все же он продолжал мерить шагами комнаты.
«Не Вирджинио, – бормотал он себе под нос. – Только не Вирджинио!»
А на улицах Рима царил карнавал. Папа, обладавший душевной ловкостью и гибкостью, которая поражала всех, с ней сталкивавшихся, даже себя убедил в том, что он не потерпел поражения, а, напротив, одержал победу. Да, Орсини победили на поле боя, но что они на самом деле выиграли? Они уплатили кругленькую сумму, чтобы выкупить назад свои замки, а признанный глава семейства Вирджинио Орсини скончался в тюрьме за несколько часов до своего освобождения.
Люди хихикали, пересказывая друг другу истории о том, как Папе удалось всех перехитрить, и хихикали от удовольствия.
Мужчины и женщины в масках и карнавальных костюмах заполнили улицы. Карнавальное шествие длилось днем и ночью, толпы несли гротескные и смешные фигуры, кукол, которые совершали непристойные жесты к вящей радости зрителей. Музыка, танцы, гуляния заставили позабыть о войнах и политических интригах.
Чезаре из окна наблюдал за скопившимися на площади гуляками и злился на себя – он никак не мог избавиться от воспоминаний о Вирджинио Орсини. По ночам он просыпался от кошмаров: ему виделось, что у постели его стоит высокая, статная фигура, на него с упреком смотрят строгие глаза.
– Не сомневаюсь, – хихикнул Джованни.
В глазах его вспыхнула решимость. Чезаре смотрел на него с вызовом, а вот уж что оба брата стерпеть не могли – это когда один бросал вызов другому.
Джованни Сфорца направлялся в Пезаро.
Как здорово будет снова оказаться дома! Как он устал от всех конфликтов вокруг него. В Неаполе к нему относились как к чужаку, его подозревали – и справедливо – в том, что он шпионил в пользу Милана. За этот год не произошло ничего, что могло бы укрепить его веру в себя: напротив, он стал еще больше бояться людей.
И только укрывшись за горами, Пезаро он сможет чувствовать себя в безопасности. Он предавался мстительным мечтам. Он мечтал, что вот он отправляется в Рим, забирает жену и уезжает в Пезаро – несмотря на сопротивление Папы и ее братца Чезаре. Он так и слышал свои собственные слова: «Она – моя супруга. Попробуйте отобрать ее у меня, если только посмеете!»
Но это всего лишь мечты. Разве мыслимо сказать такое Папе и Чезаре Борджа! Терпимость, с какой отнесется Папа к человеку, который просто спятил, смешки, которыми Чезаре встретит браваду того, кого он справедливо считает трусом, – нет, этого Джованни Сфорца выдержать не мог.
Он мог только мечтать.
Он неторопливо ехал вдоль реки Фолья, он не спешил – до Пезаро рукой подать. Дома, правда, его ждало не так уж много радостей – жизнь будет разительно отличаться от тех дней, что он провел в Пезаро с Лукрецией.
Лукреция… В те несколько месяцев до того, как брак их был осуществлен, она казалась ему всего лишь стеснительным и робким ребенком. И какой же она оказалась потом! Больше всего на свете ему хотелось увезти ее, сделать ее полностью своею и постепенно, капля за каплей, уничтожить в ней все то, что унаследовала она от своего странного семейства.
Он уже видел замок – такой основательный, такой неприступный.
Здесь, думал он, я мог бы жить с Лукрецией, жить счастливо и уединенно, до конца наших дней. У нас появились бы дети, и мы обрели бы мир в этом убежище между горами и морем.
Подданные выбежали приветствовать его.
– Неужели наш хозяин вернулся домой?! – восклицали они, и он чувствовал себя очень значительным – ведь он не кто иной, как владетель Пезаро, и Пезаро показался ему просторным, а подданные – многочисленными.
Он слез с коня и вошел во дворец.
И – о чудо! Мечта его, невероятная мечта сбылась, потому что Лукреция стояла перед ним во плоти и крови, и солнце играло в ее золотистых, рассыпавшихся по плечам волосах, отражалось в драгоценностях – на этот раз немногих, ибо она нарочно оделась так, как одеваются хозяйки скромных владений.
– Лукреция! – воскликнул он.
Она улыбнулась – улыбкой дразнящей, но еще сохранившей непосредственность детства.
– Джованни, мне так надоел Рим! Я приехала в Пезаро, чтобы приветствовать твое возвращение.
Он положил ей руки на плечи, поцеловал лоб, щеки, слегка коснулся губами ее губ.
В этот миг он верил, что тот Джованни Сфорца, которого он видел в мечтах, существует и на самом деле.
И все же Джованни Сфорца не мог до конца поверить в свое счастье – таким он был человеком. Он мучил себя и Лукрецию.
Он постоянно рылся в ее шкатулке с драгоценностями и находил все новые и новые украшения.
– А откуда у тебя это ожерелье? – спрашивал он, и она отвечала:
– Мне подарил его отец. Или:
– Мне подарил брат.
И тогда Джованни швырял вещицу обратно в шкатулку и выскакивал вон из комнаты или злобно шипел:
– Нравы, царящие при папском дворе, шокируют весь мир. – А когда приехала эта неаполитанка, все стало еще непристойнее!
Подобные заявления мучили Лукрецию: она и так постоянно думала о Санче и Чезаре, о той радости, с которой Гоффредо приветствовал их связь, о том, как забавляла подобная ситуация Александра, и о том, какой ревностью терзалась она, Лукреция.
Да, Борджа – действительно странное семейство, думала она.
Она глядела на море и думала о том, что, может быть, ей все же удастся жить по тем высоким нравственным законам, о которых так горячо толкует Савонарола, что ей будет хорошо и спокойно в этом отдаленном замке, что она обуздает желание вернуться к своей семье.
И хотя Джованни не мог предложить ей никакой помощи и только постоянно упрекал, она старалась хранить терпение: молча выслушивала все его обвинения и лишь затем пыталась спокойно убеждать его в своей невинности. А порою Джованни бросался к ее ногам и начинал клясть себя: она на самом деле такая хорошая, а он просто зверь, постоянно ее терзающий! Он не мог толком объяснить ей, что всю жизнь, всю жизнь его унижали, презирали, и слухи, которые ходили о ее семействе, делали его еще более презренным.
Иногда она думала: я не могу этого больше выдержать! Наверное, мне лучше спрятаться от мира, уйти в монастырь. Там, в тишине и покое кельи, я смогу лучше разобраться в себе, найти путь к спасению.
Но разве смогла бы она выдержать монастырскую тишину и уединение? Когда от отца приходило очередное письмо, сердце ее готово было выпрыгнуть от волнения, руки дрожали. И когда она читала написанные им строчки, ей казалось, что он здесь, сам говорит с нею. Тогда она понимала, что счастлива она была только в Риме, рядом со своими родными, и только среди них она может обрести покой.
Она должна чем-то возместить ту всепоглощающую любовь, которую испытывала к своему семейству. Так был ли монастырь решением?
Александр умолял ее вернуться. Ее братец Джованни, писал он, уже в Риме, он стал еще краше, еще обаятельнее. Каждый день он спрашивает о своей возлюбленной сестричке, Лукреция должна вернуться как можно скорее. Сразу же.
А она писала в ответ, что ее супруг желает, чтобы она оставалась в Пезаро, где у него есть определенные дела.
Решение этой проблемы появилось незамедлительно.
Ее брат Джованни собирается начать военную кампанию против семейства Орсини – целью ее было поставить на место всех баронов, которые не оказали сопротивления захватчику. Богатые земли и все остальное, этим баронам принадлежащее, перейдут к Папе. Лукреция понимала, что это – лишь первый шаг по пути, давно задуманному Александром.
И теперь его драгоценный зять Джованни Сфорца сможет проявить свои воинские таланты и заслужить большие почести. Пусть он соберет своих солдат и присоединится к герцогу Гандийскому. Лукреция не захочет оставаться в Пезаро в одиночестве и вернется в Рим, где родные примут ее в жаркие объятия.
Прочитав это письмо, Джованни Сфорца впал в ярость.
– Кто я такой?! – кричал он. – Не более, чем пешка, которую можно задвинуть куда угодно? Я не присоединюсь к герцогу Гандиа. У меня есть здесь свои дела!
Так он бушевал перед Лукрецией, но знал – как знала и она, – что он не посмеет ослушаться Папы.
Однако он все-таки попытался найти компромисс. Воинов своих он собрал и отослал в Рим, сопроводив письмом к Папе: его обязательства перед своими вассалами требуют присутствия в Пезаро. Уехать сейчас он никак не может.
И он, и Лукреция ждали приказа, которому они были бы обязаны подчиниться, приказа, который бы продемонстрировал, насколько Папа разгневан.
Ответом им было долгое молчание, а затем из Ватикана пришло успокоительное послание: Его Святейшество прекрасно осознает мотивы, руководящие Джованни Сфорца, и более не настаивает на том, чтобы тот соединился с герцогом Гандиа. В то же самое время Его Святейшество хочет напомнить, что давненько не видел своего любимого зятя, и был бы счастлив заключить его и Лукрецию в свои объятия.
Письмо привело Лукрецию в восторг.
– Я боялась, что твой отказ участвовать в кампании брата рассердит отца. Но как же он благосклонен! Он понял и принял твои аргументы.
– Чем большую благосклонность проявляет твой отец, тем больше я его опасаюсь, – пробурчал Джованни.
– Ты просто не понимаешь! Он любит нас, он хочет, чтобы мы жили с ним, в Риме!
– Он хочет, чтобы с ним, в Риме, жила ты. Насчет его пожеланий по моему поводу я не так уверен.
Лукреция взглянула на мужа и невольно вздрогнула: порою ей казалось, что спасения от судьбы, уготованной ее семьей, нет.
Чезаре еще никогда в жизни не был так счастлив, как сейчас.
Братец Джованни сам взялся доказать их отцу то, что он, Чезаре, не мог ему никак втолковать. Как зол был Чезаре, когда ему пришлось присутствовать на торжественной церемонии вручения Джованни богато вышитого знамени и украшенного драгоценными камнями клинка, означавшего, что владелец их является главнокомандующим папской армией! Как ужасно было видеть светившиеся гордостью взоры, которыми отец одаривал своего возлюбленного сыночка!
– Глупец! – хотелось крикнуть Чезаре. – Неужели ты не видишь, что он покроет бесчестьем и твою армию, и все имя Борджа?!
И предсказания Чезаре сбывались – вот от чего он был в таком восторге. Теперь его отец уж точно поймет, как нелепо было наделять Джованни полномочиями, которые он неспособен с честью нести, что за глупость он совершил, не отдав командование храброму и мужественному Чезаре!
А ведь все складывалось Джованни на руку. За ним стояло богатство и могущество Папы. Великий капитан Вирджинио Орсини все еще содержался пленником в Неаполе и не мог прийти на помощь своему семейству. Для любого, кто хоть немного разбирался в воинском деле, думал Чезаре, было ясно, что компания обещала быть стремительной и победной.
Поначалу так и казалось, потому что без Вирджинио Орсини растерялись, и один за другим сдавались на милость Джованни, как сдавались они когда-то французам. Замок за замком распахивал свои ворота, и победители входили в них, не потеряв ни капли крови.
Папа пребывал в восторге, он не скрывал своей гордости за старшего сына даже перед Чезаре, хотя прекрасно знал, как это его оскорбляет.
Но затем ход событий резко изменился. Оказалось, что клан Орсини не желает сдаваться так легко, как планировали самонадеянный молодой герцог Гандиа и обожающий его отец. Они стянули все свои силы к замку Браччиано, под командование сестры Вирджинио, Бартоломеи. Бартоломея Орсини была женщиной храброй. Ее воспитали в воинских традициях, и она не собиралась сдаваться без боя. В этом ее поддерживали муж и другие родичи.
И теперь, столкнувшись с таким сопротивлением, растерялся уже Джованни Сфорца. У него не было воинского опыта, и его попытки прорвать оборону. Браччиано выглядели глупыми и даже ребяческими. Джованни сражаться не хотел, поскольку он был из тех воинов, которые предпочитают хорошей битве украшенные каменьями мечи и жезлы. Так что он всего лишь забрасывал защитников замка посланиями, сначала повелевающими, затем угрожающими – он все убеждал их, что с их стороны было бы гораздо умнее сдаться. Здесь, в разбитом у стен замка лагере, Джованни, как и его многочисленная свита, страдал от всевозможных неудобств, тем более, что погода стояла ужасная, а самый талантливый из капитанов Джованни – Гвидобальдо Монтефельтро, герцог Урбино, – был тяжело ранен и транспортирован в тыл. Так что Джованни потерял своего лучшего воинского советника.
Время шло, Джованни торчал у стен Браччиано. Он устал от этой войны, до него доносились "неприятные слухи: вся Италия потешалась над незадачливым главнокомандующим папского воинства. И, что было самым обидным: Чезаре наверняка наслаждался таким поворотом событий. Римляне перешептывались:
– Интересно, как выглядит сейчас герцог? Сохранил ли он все свое великолепие, когда его роскошный бархат и вышивки вымокли под дождем?
Александр совсем истерзался и заявил, что продаст свою тиару, если от этого будет зависеть победа. Он больше не мог выдерживать общества Чезаре, потому что Чезаре и не пытался скрыть своей радости. Разве эта ненависть брата к брату, думал Александр, не есть первейший из грехов? Неужели ни Чезаре, ни Джованни до сих пор не поняли, что их сила – в единстве?
Чезаре как раз был рядом, когда пришло известие, что Урбино ранен, а Джованни по-прежнему без толку стоит под стенами замка.
Он увидел, как покраснело лицо отца, как он покачнулся, и если бы Чезаре вовремя не подхватил, Александр рухнул бы на пол.
И, глядя в налившееся кровью лицо отца, в его покрасневшие глаза, на вздувшиеся на висках вены, Чезаре впервые со страхом подумал: а что будет со всеми Борджа, если не станет Александра, если некому будет их охранять?
Он впервые понял, сколь многим они обязаны этому человеку – человеку, чья энергичность была притчей во языцех, человеку, который, несомненно, обладал истинной гениальностью.
– Отец! – в ужасе закричал Чезаре. – О, мой любимый отец!
Папа открыл глаза и увидел склоненное над ним, полное страха и беспокойства лицо сына.
– Не бойся, сынок, – прошептал он. – Я пока еще с вами.
И снова необычайная жажда жизни взяла свое: Александр отказывался принимать неизбежные издержки, связанные с возрастом.
– Отец, здоровы ли вы? Нет, этого не может быть, вы не можете заболеть!
– Помоги мне сесть в кресло. Сюда. Да, вот так уже получше… Это была минутная слабость. Я почувствовал, как вскипела кровь в моих жилах, мне показалось, что сердце вот-вот выскочит из груди… Но все прошло. Меня просто напугало это известие, впредь мне надо получше держать себя в руках. Не имеет смысла сожалеть о том, что еще не завершено.
– Вам следует получше заботиться о себе, отец, – предупредил Чезаре.
– Ох, сынок, сынок, не расстраивайся. Хотя, признаюсь, я счастлив, поняв, как ты обо мне беспокоишься.
Александр прикрыл глаза и, улыбаясь, откинулся в кресле. Этот мудрый государственный деятель всегда становился слеп, когда дело касалось его близких: он предпочитал думать, что Чезаре разволновался из-за его приступа, а не из-за того, что испугался, предвидя все те проблемы, которые возникнут и у него, и у остальных членов семьи, когда Папа больше не сможет их всех охранять.
Чезаре потребовал, чтобы Александр вызвал своего личного лекаря, Папа поупрямился, но в конце концов согласился. И Чезаре не мог не признать: Александр действительно обладал невероятными жизненными силами – через несколько часов после приступа Папа уже строил новые планы, должные принести Джованни успех.
И все же даже Александру пришлось смириться с реальностью: Джованни никудышный тактик, единственное, чего он дождался – так это того, что Орсини успели призвать на помощь французов и совместными силами атаковали тех, кто окружил замок.
Столкнувшись с неприятелем в настоящем бою, Джованни показал себя и никуда не годным командиром, папские войска потерпели сокрушительное поражение, а герцог Урбино, единственный, кто мог бы противостоять неприятелю, хоть и оправился от ранения, но попал к Орсини в плен. Джованни был легко ранен, но, понимая, что ему следует как-то выходить из этого достойного лишь смеха положения, объявил свою рану серьезной, не позволяющей ему продолжать нести бремя командования: пусть-де армия его завершает кампанию под руководством нового командира.
Теперь уже вся Италия потешалась над приключениями этого папского сынка. Люди припоминали торжественную церемонию возведения его в должность, а какой же у него был победный вид, когда он выходил во главе своей армии из Рима!
Эта история немало порадовала римлян: вот и Папа получил урок, нельзя же до такой степени простирать свой непотизм!
Чезаре оправился от беспокойства, вызванного приступом отца, тем более, что Александр снова был полон энергии, и теперь Чезаре не упускал момента пройтись по поводу брата.
Он позвал своих друзей, и совместными силами они нарисовали забавные лозунги, которые развесили на всех главных римских дорогах.
На одном из плакатов было написано: «Требуются те, кто имеет хоть какие-то новости по поводу так называемой армии церкви. Если кто-либо обладает подобными сведениями, немедленно сообщите их герцогу Гандиа».
Джованни вернулся под отчий кров. Отец встретил его с неизменной любовью: он сразу же начал придумывать для Джованни оправдания и сообщал всем и каждому, что, если бы бедного Джованни не ранили так ужасно, история была бы совершенно иной.
И все, кто слышал его слова, поражались, с какой легкостью Александр обманывал себя. Но вскоре они поражались и восхищались уже другим: потому что в результате Папа создал впечатление, что он никакой войны не проиграл. Да, возможно, он проиграл битву, но после битвы наступает период заключения договоров, и по условиям этих договоров Папа всегда неизменно становился победителем.
Чезаре отправился повидаться с отцом и застал у него Джованни.
– Как?! – вскричал он. – Вы не присоединились к своей армии, генерал?
– Кардинал, моя армия и я предпочли расстаться. Мы устали друг от друга.
– Так мне и говорили, – засмеялся Чезаре. – Весь Рим об этом говорит. На городских стенах даже висят плакаты.
– Было бы интересно узнать, кто их развесил, – и глаза Джованни опасно заблестели.
– Не ссорьтесь, детки, – вмешался Александр. – Что сделано, то сделано. Нам не повезло, и нам придется заключать перемирие.
– И дорого заплатить за этот мир, – угрюмо заметил Чезаре.
– Ну, дорого – не дорого… – протянул Александр. – У Орсини тоже нет желания продолжать войну. Теперь я предложу им свои условия, и они на них согласятся.
– Ваши условия?
– Мои условия против их условий, – с усмешкой ответил Александр. – Я разрешу им выкупить их замки назад. И вы увидите, что в результате войны мы абсолютно ничего не потеряли.
– А Урбино? – спросил Чезаре. – Он в плену, какую плату они могут за него назначить?
Папа лишь пожал плечами:
– Не сомневаюсь, что его семье удастся собрать необходимую для выкупа сумму.
Чезаре прищурился: его отец – поистине блестящий дипломат, он умудрился превратить поражение Джованни в победу. Джованни искоса наблюдал за братом.
– Я так устал от разговоров о войне… Кстати, ведь завтра в Риме начинается карнавал, не так ли?
В глазах Джованни Борджа светилась такая же лютая ненависть, что и в глазах Чезаре Борджа. Он, казалось, говорил: «Ты хотел унизить меня в глазах нашего отца, дорогой мой братец? Но не думай, что я сразу же отвечу тебе на оскорбление. Подожди, подожди, я найду способ сквитаться с тобой, милый мой кардинал!»
Условия мирного соглашения Папа обсуждал с Чезаре – Джованни был слишком занят подготовкой карнавального костюма и своего шествия. Он тосковал по Джему, у которого была такая богатая фантазия.
Когда-нибудь наступит день, думал Чезаре, и отец поймет, что рядом с ним должен быть только я, потому что только я понимаю и разделяю его устремления. Как может такой умный, такой блестящий человек быть настолько слеп, чтобы сделать ставку на одного из своих сыновей в ущерб другим?
В такие минуты Чезаре бывал почти счастлив. Ему не нужно было постоянно намекать на оплошности и ошибки Джованни: они были настолько очевидны, что даже бесконечно преданный Александр не мог их не замечать.
– Отец, – обратился к нему Чезаре. – Вы меня поражаете. Мы, Борджа, потерпели неудачу, которая для многих была бы смертельной, но вам удалось превратить поражение в победу.
Александр засмеялся:
– Сын мой, за столом переговоров можно выиграть гораздо больше, чем на поле битвы.
– Но это, осмелюсь я возразить, зависит от воинов. Если бы я был солдатом, я бы непременно укрепил мой штандарт на башне неприятельской крепости. Я бы придавил каблуком выю врага, и все условия диктовал бы только я. По правде говоря, и условий никаких бы не было, потому что я просто завоевал бы их земли и замки.
– Благородные речи, сын мой.
Чезаре насторожился: неужели он заметил какой-то особый блеск в отцовском взгляде? Неужели Александр решил наконец-то прислушаться к голосу разума?
– Однако, – ответил Папа, – положение наше сейчас не таково, и мы должны выйти из него с честью. Сейчас для нас ключевой момент – скорость, время. Мы потерпели поражение, сынок, но они истощены. Они не в силах продолжать войну, и вот почему согласны на переговоры.
Чезаре с восхищением засмеялся:
– И вы заставите их выкупить их собственные замки?
– За пятьдесят тысяч золотых флоринов.
– Но вам следовало бы удержать эти замки, отец, будто победившей стороной были мы.
– Зато мы станем на пятьдесят тысяч золотых флоринов богаче.
– Хорошо, это начало. Но нам не удалось наказать Орсини, как хотелось. И что дальше?
– На время мы прибегнем к миру.
– А Орсини за это время оправятся от слабости? Папа глянул сыну в глаза:
– В договоре есть один пункт, с которым я обязан согласиться. Видишь ли, во время этого конфликта Вирджинио Орсини оставался пленником Неаполя…
Чезаре щелкнул пальцами:
– Если б это было не так, ситуация была б для нас еще ужаснее.
Папа согласился, и Чезаре улыбнулся в ответ: он вспомнил те дни, когда их перевезли из материнского дома во дворец на холме Джордано. Он вспомнил тот день, когда во дворец Орсини прибыл великий воин, их родственник, вспомнил, как замирало от восторга его мальчишеское сердце, он вспомнил уроки борьбы, строгое, но теплое отношение к нему Вирджинио. Все эти годы Вирджинио Орсини оставался для Чезаре одним из образцов для подражания. Чезаре гордился тем, что Вирджинио как-то сказал о нем: «Я бы хотел, чтобы у меня был такой сын. Я бы сделал из него настоящего солдата».
– Я вижу, ты по-прежнему им восхищаешься, – заметил Александр.
– Он – величайший из воинов!
– Однако он оказался не таким уж стойким, когда в Италию вторглись французы.
– Несомненно, у него были на то свои причины, отец. Орсини стали союзниками французов.
– Да, они выступили с ними против нас, – ответил Александр. – А что касается этого пункта договора… Орсини требуют, чтобы Вирджинио немедленно освободили.
– Я вижу, отец, что вам это предложение совсем не нравится.
– Ты сам сказал, что дело обернулось бы для нас еще хуже, если бы Вирджинио стоял во главе семейной армии. Орсини по-прежнему остаются нашими врагами, сейчас они изнурены боями, у них нет настоящего лидера, но как только они его обретут… – Папа пожал плечами. – Сын мой, я считаю, что Орсини так легко соглашаются на все мои условия только потому, что требуют сохранить этот пункт договора* как только Вирджинио вернется к ним, они соберутся и двинутся на нас. Вирджинио освобождать нельзя.
– Но вы говорите, что они настаивают на этом.
– Да.
– И вы согласились?
– Да.
– Значит, вскорости Вирджинио действительно будет свободен.
– Он не покинет своей тюрьмы.
– И все же вы согласились!
– У нас в Неаполе есть друзья. Осталось еще несколько дней. Чезаре, я возлагаю эту задачу на тебя. Ты всегда стремился показать мне свое умение, свои высокие качества. Великие полководцы должны обладать не только силой, но и решимостью и хитростью.
– Когда мальчиком я жил на холме Джордано, я знал его очень хорошо, – медленно произнес Чезаре.
– Но это было давно, сынок.
– Да, – ответил Чезаре, – давно. Папа возложил длань не плечо сына.
– И вот теперь ты узнаешь, как следует поступать ради интересов своей семьи, – сказал Александр.
Чезаре прекрасно понимал, что глупее сантиментов ничего быть не может.
Однако он вышагивал взад-вперед по своим комнатам и не мог справиться с нахлынувшими на него воспоминаниями: он видел, как скакал на коне позади этого человека, он вспомнил, как восхищался им тогда.
Вирджинио Орсини, благодаря которому жизнь на холме Джордано стала вполне сносной, Вирджинио Орсини, который собирался сделать из него настоящего воина.
И хотя не в обычае Чезаре было откладывать то, что, как он знал, могло принести ему выгоду, он оттягивал отъезд.
А время не ждало. Послание в Неаполь следовало доставить сразу же. В послании содержались инструкции по использованию небольшой толики белого порошка, который также должен был доставить Чезаре.
И тогда Вирджинио Орсини получит в тюрьме свой последний в жизни обед.
Если б это был другой человек, Чезаре не колебался бы ни секунды. Но Вирджинио! Ох, какая глупость это детское обожание…
И все же он чувствовал некоторую неуверенность.
Неуверенность?! Он, Чезаре Борджа, не уверен, его терзают «чувства»?
И все же он продолжал мерить шагами комнаты.
«Не Вирджинио, – бормотал он себе под нос. – Только не Вирджинио!»
А на улицах Рима царил карнавал. Папа, обладавший душевной ловкостью и гибкостью, которая поражала всех, с ней сталкивавшихся, даже себя убедил в том, что он не потерпел поражения, а, напротив, одержал победу. Да, Орсини победили на поле боя, но что они на самом деле выиграли? Они уплатили кругленькую сумму, чтобы выкупить назад свои замки, а признанный глава семейства Вирджинио Орсини скончался в тюрьме за несколько часов до своего освобождения.
Люди хихикали, пересказывая друг другу истории о том, как Папе удалось всех перехитрить, и хихикали от удовольствия.
Мужчины и женщины в масках и карнавальных костюмах заполнили улицы. Карнавальное шествие длилось днем и ночью, толпы несли гротескные и смешные фигуры, кукол, которые совершали непристойные жесты к вящей радости зрителей. Музыка, танцы, гуляния заставили позабыть о войнах и политических интригах.
Чезаре из окна наблюдал за скопившимися на площади гуляками и злился на себя – он никак не мог избавиться от воспоминаний о Вирджинио Орсини. По ночам он просыпался от кошмаров: ему виделось, что у постели его стоит высокая, статная фигура, на него с упреком смотрят строгие глаза.