Страница:
Памяти Лиз Найтс
Глава 1
— Ну так что, вы, значит, расстались?
— Ты что, издеваешься?
Людям часто казалось, что Маркус издевается, когда он и не думал этого делать. Непонятно почему. На его взгляд, спросить, рассталась ли мама с Роджером, было абсолютно резонно: сначала они поругались, потом ушли на кухню, чтобы спокойно все обсудить, а через некоторое время вышли оттуда с серьезными лицами, и Роджер подошел к нему, пожал руку, пожелал удачи в новой школе и ушел.
— С какой стати мне над тобой издеваться?
— Тогда на что это было, по-твоему, похоже?
— Мне кажется, что вы расстались. Я просто хотел уточнить.
— Да, мы расстались.
— То есть он ушел?
— Да, Маркус, он ушел.
Казалось, он никогда не сможет к этому привыкнуть. Роджер ему вроде нравился, они втроем несколько раз куда-то ходили, а теперь, наверное, он его больше никогда не увидит. Маркусу было все равно, но, если подумать, ситуация складывалась какая-то странная. Однажды ему даже пришлось вместе с Роджером воспользоваться туалетом, когда оба они умирали от желания облегчиться после долгой поездки на машине. Казалось бы, если уж тебе довелось с кем-то вместе писать, то нужно с ним так или иначе поддерживать отношения.
— Что будем делать с его пиццей? — Прямо перед тем как поссориться, они заказали три пиццы, которые еще не доставили.
— Поделим, если захотим.
— Они же большие. Кстати, он, кажется, заказал с пеперони? — Маркус и его мама были вегетерианцами, Роджер — нет.
— Тогда выбросим, — сказала она.
— Или можно выковырять пеперони, все равно там в основном сыр и томатный соус.
— Маркус, проблема пиццы меня сейчас не очень волнует.
— Ясно. Извини. А почему вы расстались?
— Ну… то-се. Не знаю, как объяснить.
Маркуса не удивило, что она не может объяснить только что случившееся. Он слышал практически весь разговор, но не понял ни слова. Видно, упустил что-то важное. Когда Маркус ссорился с мамой, можно было уловить суть: слишком много, слишком дорого, слишком поздно, еще маленький, плохо для зубов, смотри другой канал, делай домашнее задание, ешь фрукты… Но когда мама ссорилась со своими ухажерами, можно было слушать часами и не уловить смысла, сути — про фрукты и домашнее задание. Можно было подумать, что им дали задание поругаться и они лепят первое, что приходит на ум.
— У него что, была другая?
— Нет.
— Ты завела себе другого?
Она засмеялась.
— И кого же? Того парня, что принимал у меня заказ на пиццу? Нет, Маркус, никого я не завела. Это не так-то просто, когда тебе тридцать восемь и ты — работающая мать-одиночка. На это не хватает времени. Ха! Да ни на что времени не хватает. А почему ты спросил? Тебя это беспокоит?
— Не знаю.
Он и вправду не знал. Маме было грустно, это он видел — она много плакала, больше чем до того, как они переехали в Лондон, но он никак не мог понять, имеет ли это какое-то отношение к ухажерам. Он даже надеялся, что имеет, потому что в таком случае, в конце концов все должно благополучно разрешиться. Она встретит кого-нибудь, кто сделает ее счастливой. Почему бы и нет? Он считал, что его мама симпатичная, милая, иногда смешная, и вокруг нее должна быть куча парней типа Роджера. Но если ухажеры тут ни при чем, то дело явно серьезное.
— Ты не против того, что я встречаюсь с мужчинами?
— Нет. Разве что с Эндрю.
— Да, я знаю, Эндрю тебе не нравился. Ну, а в принципе?
— Нет. Конечно, нет.
— Ты у меня вообще молодец. Особенно если учесть, что у тебя теперь совсем другая жизнь.
Ему было ясно, что она имеет в виду. Прошлая жизнь закончилась четыре года назад, когда ему было восемь и его родители разошлись; та была — нормальная, скучная, со школой и каникулами, с домашними заданиями и поездками к бабушкам и дедушкам на выходные. Новая оказалась запутанней, в ней было больше людей и мест: друзья мамы и подружки папы, квартиры и дома, Кембридж и Лондон. Просто не верилось, что перемен может быть так много — и все из-за того, что двое людей расстались, но он из-за этого не переживал. Иногда ему даже казалось, что новая жизнь нравится ему больше старой. В ней много всего происходит, а это, пожалуй, хорошо.
Кроме истории с Роджером, в Лондоне практически еще ничего не случилось. Они приехали всего пару недель назад — переезд состоялся в первый день каникул, и пока жизнь была скучновата. Они дважды сходили с мамой в кино, на "Один дома-2", который явно уступал первой части "Один дома", и на "Дорогая, я увеличил детей", который тоже уступал фильму "Дорогая, я уменьшил детей", и мама сказала, что современное кино — слишком коммерческое и что, когда она была маленькой… ну, а дальше он забыл. Еще они съездили посмотреть его новую школу, — огромную и ужасную; побродили по своему новому району под названием Холлоуэй, в котором были хорошие места и плохие места, много разговаривали о Лондоне, и о тех изменениях, что происходили в их жизни, и о том, что все они, видимо, к лучшему. На самом же деле они только и делали, что ждали, когда начнется их лондонская жизнь.
Принесли пиццу, и они съели ее прямо из коробок.
— А здесь пицца лучше, чем в Кембридже, правда? — весело спросил Маркус, и это было вранье: пицца была из такого же ресторана, но поскольку в Кембридже ее не нужно было так долго везти, там она не раскисала. Просто он подумал, что нужно сказать что-нибудь оптимистичное.
— Телик включим?
— Если хочешь.
Он нашел пульт между подушками дивана и посмотрел программу. Ему не хотелось смотреть сериалы, потому что там куча проблем и мама вдруг вспомнит о собственных проблемах. Поэтому они посмотрели передачу о животных, в которой рассказывалось о таких рыбах, которые живут на самом дне, в пещерах, ничего не видят и не представляют ни для кого интереса; он решил, что у мамы это не должно вызвать никаких ассоциаций.
— Ты что, издеваешься?
Людям часто казалось, что Маркус издевается, когда он и не думал этого делать. Непонятно почему. На его взгляд, спросить, рассталась ли мама с Роджером, было абсолютно резонно: сначала они поругались, потом ушли на кухню, чтобы спокойно все обсудить, а через некоторое время вышли оттуда с серьезными лицами, и Роджер подошел к нему, пожал руку, пожелал удачи в новой школе и ушел.
— С какой стати мне над тобой издеваться?
— Тогда на что это было, по-твоему, похоже?
— Мне кажется, что вы расстались. Я просто хотел уточнить.
— Да, мы расстались.
— То есть он ушел?
— Да, Маркус, он ушел.
Казалось, он никогда не сможет к этому привыкнуть. Роджер ему вроде нравился, они втроем несколько раз куда-то ходили, а теперь, наверное, он его больше никогда не увидит. Маркусу было все равно, но, если подумать, ситуация складывалась какая-то странная. Однажды ему даже пришлось вместе с Роджером воспользоваться туалетом, когда оба они умирали от желания облегчиться после долгой поездки на машине. Казалось бы, если уж тебе довелось с кем-то вместе писать, то нужно с ним так или иначе поддерживать отношения.
— Что будем делать с его пиццей? — Прямо перед тем как поссориться, они заказали три пиццы, которые еще не доставили.
— Поделим, если захотим.
— Они же большие. Кстати, он, кажется, заказал с пеперони? — Маркус и его мама были вегетерианцами, Роджер — нет.
— Тогда выбросим, — сказала она.
— Или можно выковырять пеперони, все равно там в основном сыр и томатный соус.
— Маркус, проблема пиццы меня сейчас не очень волнует.
— Ясно. Извини. А почему вы расстались?
— Ну… то-се. Не знаю, как объяснить.
Маркуса не удивило, что она не может объяснить только что случившееся. Он слышал практически весь разговор, но не понял ни слова. Видно, упустил что-то важное. Когда Маркус ссорился с мамой, можно было уловить суть: слишком много, слишком дорого, слишком поздно, еще маленький, плохо для зубов, смотри другой канал, делай домашнее задание, ешь фрукты… Но когда мама ссорилась со своими ухажерами, можно было слушать часами и не уловить смысла, сути — про фрукты и домашнее задание. Можно было подумать, что им дали задание поругаться и они лепят первое, что приходит на ум.
— У него что, была другая?
— Нет.
— Ты завела себе другого?
Она засмеялась.
— И кого же? Того парня, что принимал у меня заказ на пиццу? Нет, Маркус, никого я не завела. Это не так-то просто, когда тебе тридцать восемь и ты — работающая мать-одиночка. На это не хватает времени. Ха! Да ни на что времени не хватает. А почему ты спросил? Тебя это беспокоит?
— Не знаю.
Он и вправду не знал. Маме было грустно, это он видел — она много плакала, больше чем до того, как они переехали в Лондон, но он никак не мог понять, имеет ли это какое-то отношение к ухажерам. Он даже надеялся, что имеет, потому что в таком случае, в конце концов все должно благополучно разрешиться. Она встретит кого-нибудь, кто сделает ее счастливой. Почему бы и нет? Он считал, что его мама симпатичная, милая, иногда смешная, и вокруг нее должна быть куча парней типа Роджера. Но если ухажеры тут ни при чем, то дело явно серьезное.
— Ты не против того, что я встречаюсь с мужчинами?
— Нет. Разве что с Эндрю.
— Да, я знаю, Эндрю тебе не нравился. Ну, а в принципе?
— Нет. Конечно, нет.
— Ты у меня вообще молодец. Особенно если учесть, что у тебя теперь совсем другая жизнь.
Ему было ясно, что она имеет в виду. Прошлая жизнь закончилась четыре года назад, когда ему было восемь и его родители разошлись; та была — нормальная, скучная, со школой и каникулами, с домашними заданиями и поездками к бабушкам и дедушкам на выходные. Новая оказалась запутанней, в ней было больше людей и мест: друзья мамы и подружки папы, квартиры и дома, Кембридж и Лондон. Просто не верилось, что перемен может быть так много — и все из-за того, что двое людей расстались, но он из-за этого не переживал. Иногда ему даже казалось, что новая жизнь нравится ему больше старой. В ней много всего происходит, а это, пожалуй, хорошо.
Кроме истории с Роджером, в Лондоне практически еще ничего не случилось. Они приехали всего пару недель назад — переезд состоялся в первый день каникул, и пока жизнь была скучновата. Они дважды сходили с мамой в кино, на "Один дома-2", который явно уступал первой части "Один дома", и на "Дорогая, я увеличил детей", который тоже уступал фильму "Дорогая, я уменьшил детей", и мама сказала, что современное кино — слишком коммерческое и что, когда она была маленькой… ну, а дальше он забыл. Еще они съездили посмотреть его новую школу, — огромную и ужасную; побродили по своему новому району под названием Холлоуэй, в котором были хорошие места и плохие места, много разговаривали о Лондоне, и о тех изменениях, что происходили в их жизни, и о том, что все они, видимо, к лучшему. На самом же деле они только и делали, что ждали, когда начнется их лондонская жизнь.
Принесли пиццу, и они съели ее прямо из коробок.
— А здесь пицца лучше, чем в Кембридже, правда? — весело спросил Маркус, и это было вранье: пицца была из такого же ресторана, но поскольку в Кембридже ее не нужно было так долго везти, там она не раскисала. Просто он подумал, что нужно сказать что-нибудь оптимистичное.
— Телик включим?
— Если хочешь.
Он нашел пульт между подушками дивана и посмотрел программу. Ему не хотелось смотреть сериалы, потому что там куча проблем и мама вдруг вспомнит о собственных проблемах. Поэтому они посмотрели передачу о животных, в которой рассказывалось о таких рыбах, которые живут на самом дне, в пещерах, ничего не видят и не представляют ни для кого интереса; он решил, что у мамы это не должно вызвать никаких ассоциаций.
Глава 2
Насколько крут Уилл Фриман? А вот насколько: за последние три месяца он переспал с женщиной, которую не очень хорошо знал (пять баллов). Он потратил больше трехсот фунтов на пиджак (пять баллов). Он потратил больше двадцати фунтов на стрижку (пять баллов). (А как можно потратить меньше двадцати фунтов на стрижку в 1993 году?) У него было больше пяти хип-хоповских альбомов (пять баллов). Он употреблял экстэзи (пять баллов), и не просто у себя дома в рамках социокультурного эксперимента, а в ночном клубе (пять дополнительных баллов). На следующих выборах он намеревался голосовать за лейбористов (пять баллов). Он получал больше сорока тысяч фунтов в год (пять баллов), при этом не слишком себя утруждая (пять баллов, и еще он накинул себе пять дополнительных баллов за то, что при этом ему вообще не приходилось работать). Ему доводилось есть в ресторане, где подают поленту с тертым пармезаном (пять баллов). Он никогда не пользовался ароматизированными презервативами (пять баллов) и продал все свои альбомы Брюса Спрингстина
[1](пять баллов). В свое время отрастил козлиную бородку (пять баллов) и уже успел ее сбрить (пять баллов). Плохо было только то, что ему никогда не приходилось заниматься сексом с кем-нибудь, чье фото появлялось на страницах газеты или журнала (минус два балла), и, если быть честным (а Уилл полагал, что врать о себе в анкетах нехорошо), он до сих пор думал, что наличие спортивного автомобиля производит впечатление на женщин. Даже при таких раскладах он набрал… шестьдесят шесть баллов! Если верить анкете, он был неимоверно крут! Как отвесные скалы! Как Эверест! Смотри, шею не сверни!
Уилл не знал, насколько серьезно следует относиться ко всяким анкетам, но не мог позволить себе размышлять на эту тему, ведь то, что журнал для мужчин признал его крутым парнем, было для него огромной победой, а такими моментами стоит дорожить. Как отвесные скалы! Да, круче вряд ли что бывает! Он закрыл журнал и положил его в стопку таких же — которую держал в туалете. Все журналы он, конечно, не хранил, потому что покупал их слишком много, но этот он точно выбросит нескоро.
Иногда Уилла интересовал вопрос — не часто, потому что на исторические размышления его тянуло довольно редко, — как такие, как он, могли бы выжить шестьдесят лет назад. ("Такие, как он", были, по его разумению, особой группой; правда, шестьдесят лет назад таких, как он, быть не могло, потому что тогда ни у кого не могло быть отца, который бы заработал состояние подобным образом. Так что, размышляя о таких, как он, Уилл имел в виду не кого-нибудь точно такого, как он сам, а просто людей, которые целыми днями ничего не делали, да и не стремились к этому.) Шестьдесят лет назад ничего, что ныне помогало Уиллу скоротать день, просто не существовало: не было ни дневных телешоу, ни видеофильмов, ни глянцевых журналов, и, как следствие, не было никаких анкет. И хоть музыкальные магазины, очевидно, существовали, ту музыку, что он теперь слушал, тогда еще не изобрели. (Сейчас он слушал "Нирвану" и "Снуп Догги Догг", и даже теперь, в 1993 году, сложно было найти нечто похожее на них по звучанию.) Значит, таким, как он, в те времена оставались только книги. Книги! Ему точно пришлось бы найти работу, иначе он бы просто свихнулся.
А сейчас все просто. Выбор даже слишком велик. Необходимость жить собственной жизнью отпала; достаточно просто подсматривать из-за забора за жизнью других, такой, какой она представляется по газетам, по сериалу "Ист-Эндерз", по фильмам, изысканно-грустному джазу или убойному рэпу. В двадцать лет Уилл удивился и, пожалуй, огорчился бы, узнав, что к тридцати шести годам так и не обзаведется собственной жизнью. В тридцать шесть лет его это уже не огорчало: так меньше суеты.
Суета! Дом Джона, друга Уилла, был ею переполнен. У Джона и Кристин было двое детей — второй родился на прошлой неделе, и Уилла позвали на смотрины. Он не мог отделаться от мысли, что их квартира — полнейшее безобразие: разноцветные пластиковые кубики разбросаны по полу, видеокассеты свалены без чехлов у телевизора, а белое покрывало на диване, кажется, использовали как огромный кусок туалетной бумаги, хотя Уилл все же предпочитал думать, что это пятна шоколада… Как люди могут так жить?
Пока Джон готовил ему на кухне чай, вошла Кристин, держа на руках малютку.
— Это Имоджин, — представила она.
— Да, — кивнул Уилл. — Конечно.
Что говорить дальше? Он точно знал, что нужно что-то сказать, но никак не мог вспомнить, что именно.
— Она…
Нет. Не вспомнить. Он сосредоточил внимание на Кристин.
— Ну а как ты, Крис?
— Ну, ты ж понимаешь. Немного устала.
— Берешь от жизни все?
— Нет. Просто только что родила.
— Ах да. Конечно. — Разговор опять съехал на этого проклятого ребенка. — Это дело не легкое.
Он специально отложил визит на неделю, чтобы избежать разговоров на эту тему, но не вышло.
Вошел Джон с подносом и тремя кружками чая.
— Сегодня мы отправили Барни к бабушке, — заявил он, как показалось Уиллу, абсолютно не к месту.
— Как Барни?
Барни было два года, в чем и состояла его основная суть, поэтому ни для кого, кроме собственных родителей, интереса он не представлял. Тем не менее по причине, о которой можно было только догадываться, от Уилла ждали какой-то реакции.
— Спасибо, нормально, — ответил Джон. — Он сейчас такой непоседа и к тому же все время ищет, что бы такое сотворить с Имоджин, но… он просто прелесть.
Уилл видел Барни и имел возможность убедиться, что тот отнюдь не прелесть, так что просто пропустил этот комментарий мимо ушей.
— Ты-то как поживаешь, Уилл?
— Спасибо, нормально.
— Собственной семьей пока обзавестись не собираешься?
"Да я скорее съем грязный подгузник Барни", — подумал Уилл:
— Пока нет, — ответил он.
— Мы за тебя беспокоимся, — посетовала Кристин.
— Спасибо, но меня все устраивает.
— Может, и так, — самодовольно сказала Кристин.
От этих двоих его начало тошнить. Плохо уже то, что они сами завели детей; так зачем усугублять совершенную ими ошибку, призывая друзей сделать то же самое? Многие годы Уилл пребывал в убеждении, что можно прожить жизнь, не обрекая себя на несчастья Джона и Кристин (ибо он был уверен, что они несчастливы, хотя и пребывают в том особом, зомбированном состоянии, которое позволяет им этого не замечать). Конечно, деньги нужны всем — ведь детей заводят исключительно для того, считал Уилл, чтобы они содержали тебя, когда ты уже ни на что не годен, стар и без гроша в кармане, — но денег у него было достаточно, а значит, он вполне мог прожить без всей этой суеты, покрывал, смахивающих на туалетную бумагу, и жалкой необходимости убеждать своих друзей в том, что они должны стать такими же несчастными.
В прежние времена Джон и Кристин были вполне нормальными. Тогда Уилл встречался с Джессикой, и они вчетвером пару раз в неделю ходили в ночные клубы. Уилл расстался с Джессикой, когда у той появилось желание сменить легкость и непринужденность на нечто более стабильное. Какое-то время он скучал без нее, но без клубных вечеринок скучал бы гораздо больше. (Они и теперь еще иногда вместе обедали в пиццерии; она показывала ему фотографии своих детей и говорила, что он попусту тратит свою жизнь и просто не понимает всей прелести семьи, а он отвечал ей, что очень этому рад, а она говорила, что он с этим все равно бы не справился, а он отвечал, что не желает убеждаться в этом на практике; потом они молча сидели и смотрели друг на друга.) И вот теперь, когда Джон и Кристин ушли в забвение той же дорогой, что в свое время и Джессика, они были ему не нужны. Он не хотел смотреть на Имоджин, следить за жизнью Барни, не хотел слушать об усталости Кристин, а ничего, кроме этого, они ему предложить не могли. Он больше не станет тратить на них время.
— Мы тут подумали, — сказал Джон, — не хочешь ли ты стать крестным отцом Имоджин?
Они оба сидели с улыбкой ожидания на лице, будто он должен был вскочить на ноги, разрыдаться и повалить их на ковер в пароксизме благодарных объятий. Уилл нервно засмеялся.
— Крестным отцом? Церковь и все такое? Подарки на день рожденья? Усыновление, если вы погибнете в автокатастрофе?
— Да.
— Да вы шутите!
— Мы всегда считали, что в тебе есть скрытые ресурсы, — сказал Джон.
— Значит, вы ошибались. Никаких ресурсов.
Они все еще улыбались. До них просто не доходило.
— Послушайте. Я польщен вашим предложением. Но, по-моему, хуже ничего просто придумать невозможно. Серьезно. Все это как-то не по мне.
Он не стал у них задерживаться.
Через пару недель Уилл встретил Энджи и впервые в жизни стал на время приемным отцом. Если бы он смог справиться со своим самолюбием и ненавистью к детям, к семье и быту, к моногамным отношениям и привычке рано ложиться спать, он смог бы избежать огромных неприятностей.
Уилл не знал, насколько серьезно следует относиться ко всяким анкетам, но не мог позволить себе размышлять на эту тему, ведь то, что журнал для мужчин признал его крутым парнем, было для него огромной победой, а такими моментами стоит дорожить. Как отвесные скалы! Да, круче вряд ли что бывает! Он закрыл журнал и положил его в стопку таких же — которую держал в туалете. Все журналы он, конечно, не хранил, потому что покупал их слишком много, но этот он точно выбросит нескоро.
Иногда Уилла интересовал вопрос — не часто, потому что на исторические размышления его тянуло довольно редко, — как такие, как он, могли бы выжить шестьдесят лет назад. ("Такие, как он", были, по его разумению, особой группой; правда, шестьдесят лет назад таких, как он, быть не могло, потому что тогда ни у кого не могло быть отца, который бы заработал состояние подобным образом. Так что, размышляя о таких, как он, Уилл имел в виду не кого-нибудь точно такого, как он сам, а просто людей, которые целыми днями ничего не делали, да и не стремились к этому.) Шестьдесят лет назад ничего, что ныне помогало Уиллу скоротать день, просто не существовало: не было ни дневных телешоу, ни видеофильмов, ни глянцевых журналов, и, как следствие, не было никаких анкет. И хоть музыкальные магазины, очевидно, существовали, ту музыку, что он теперь слушал, тогда еще не изобрели. (Сейчас он слушал "Нирвану" и "Снуп Догги Догг", и даже теперь, в 1993 году, сложно было найти нечто похожее на них по звучанию.) Значит, таким, как он, в те времена оставались только книги. Книги! Ему точно пришлось бы найти работу, иначе он бы просто свихнулся.
А сейчас все просто. Выбор даже слишком велик. Необходимость жить собственной жизнью отпала; достаточно просто подсматривать из-за забора за жизнью других, такой, какой она представляется по газетам, по сериалу "Ист-Эндерз", по фильмам, изысканно-грустному джазу или убойному рэпу. В двадцать лет Уилл удивился и, пожалуй, огорчился бы, узнав, что к тридцати шести годам так и не обзаведется собственной жизнью. В тридцать шесть лет его это уже не огорчало: так меньше суеты.
Суета! Дом Джона, друга Уилла, был ею переполнен. У Джона и Кристин было двое детей — второй родился на прошлой неделе, и Уилла позвали на смотрины. Он не мог отделаться от мысли, что их квартира — полнейшее безобразие: разноцветные пластиковые кубики разбросаны по полу, видеокассеты свалены без чехлов у телевизора, а белое покрывало на диване, кажется, использовали как огромный кусок туалетной бумаги, хотя Уилл все же предпочитал думать, что это пятна шоколада… Как люди могут так жить?
Пока Джон готовил ему на кухне чай, вошла Кристин, держа на руках малютку.
— Это Имоджин, — представила она.
— Да, — кивнул Уилл. — Конечно.
Что говорить дальше? Он точно знал, что нужно что-то сказать, но никак не мог вспомнить, что именно.
— Она…
Нет. Не вспомнить. Он сосредоточил внимание на Кристин.
— Ну а как ты, Крис?
— Ну, ты ж понимаешь. Немного устала.
— Берешь от жизни все?
— Нет. Просто только что родила.
— Ах да. Конечно. — Разговор опять съехал на этого проклятого ребенка. — Это дело не легкое.
Он специально отложил визит на неделю, чтобы избежать разговоров на эту тему, но не вышло.
Вошел Джон с подносом и тремя кружками чая.
— Сегодня мы отправили Барни к бабушке, — заявил он, как показалось Уиллу, абсолютно не к месту.
— Как Барни?
Барни было два года, в чем и состояла его основная суть, поэтому ни для кого, кроме собственных родителей, интереса он не представлял. Тем не менее по причине, о которой можно было только догадываться, от Уилла ждали какой-то реакции.
— Спасибо, нормально, — ответил Джон. — Он сейчас такой непоседа и к тому же все время ищет, что бы такое сотворить с Имоджин, но… он просто прелесть.
Уилл видел Барни и имел возможность убедиться, что тот отнюдь не прелесть, так что просто пропустил этот комментарий мимо ушей.
— Ты-то как поживаешь, Уилл?
— Спасибо, нормально.
— Собственной семьей пока обзавестись не собираешься?
"Да я скорее съем грязный подгузник Барни", — подумал Уилл:
— Пока нет, — ответил он.
— Мы за тебя беспокоимся, — посетовала Кристин.
— Спасибо, но меня все устраивает.
— Может, и так, — самодовольно сказала Кристин.
От этих двоих его начало тошнить. Плохо уже то, что они сами завели детей; так зачем усугублять совершенную ими ошибку, призывая друзей сделать то же самое? Многие годы Уилл пребывал в убеждении, что можно прожить жизнь, не обрекая себя на несчастья Джона и Кристин (ибо он был уверен, что они несчастливы, хотя и пребывают в том особом, зомбированном состоянии, которое позволяет им этого не замечать). Конечно, деньги нужны всем — ведь детей заводят исключительно для того, считал Уилл, чтобы они содержали тебя, когда ты уже ни на что не годен, стар и без гроша в кармане, — но денег у него было достаточно, а значит, он вполне мог прожить без всей этой суеты, покрывал, смахивающих на туалетную бумагу, и жалкой необходимости убеждать своих друзей в том, что они должны стать такими же несчастными.
В прежние времена Джон и Кристин были вполне нормальными. Тогда Уилл встречался с Джессикой, и они вчетвером пару раз в неделю ходили в ночные клубы. Уилл расстался с Джессикой, когда у той появилось желание сменить легкость и непринужденность на нечто более стабильное. Какое-то время он скучал без нее, но без клубных вечеринок скучал бы гораздо больше. (Они и теперь еще иногда вместе обедали в пиццерии; она показывала ему фотографии своих детей и говорила, что он попусту тратит свою жизнь и просто не понимает всей прелести семьи, а он отвечал ей, что очень этому рад, а она говорила, что он с этим все равно бы не справился, а он отвечал, что не желает убеждаться в этом на практике; потом они молча сидели и смотрели друг на друга.) И вот теперь, когда Джон и Кристин ушли в забвение той же дорогой, что в свое время и Джессика, они были ему не нужны. Он не хотел смотреть на Имоджин, следить за жизнью Барни, не хотел слушать об усталости Кристин, а ничего, кроме этого, они ему предложить не могли. Он больше не станет тратить на них время.
— Мы тут подумали, — сказал Джон, — не хочешь ли ты стать крестным отцом Имоджин?
Они оба сидели с улыбкой ожидания на лице, будто он должен был вскочить на ноги, разрыдаться и повалить их на ковер в пароксизме благодарных объятий. Уилл нервно засмеялся.
— Крестным отцом? Церковь и все такое? Подарки на день рожденья? Усыновление, если вы погибнете в автокатастрофе?
— Да.
— Да вы шутите!
— Мы всегда считали, что в тебе есть скрытые ресурсы, — сказал Джон.
— Значит, вы ошибались. Никаких ресурсов.
Они все еще улыбались. До них просто не доходило.
— Послушайте. Я польщен вашим предложением. Но, по-моему, хуже ничего просто придумать невозможно. Серьезно. Все это как-то не по мне.
Он не стал у них задерживаться.
Через пару недель Уилл встретил Энджи и впервые в жизни стал на время приемным отцом. Если бы он смог справиться со своим самолюбием и ненавистью к детям, к семье и быту, к моногамным отношениям и привычке рано ложиться спать, он смог бы избежать огромных неприятностей.
Глава 3
Ночью, после первого дня в школе, Маркус просыпался каждые полчаса. Светящиеся стрелки часов в виде динозаврика отсчитывали время: 10:41, 11:19, 11:55, 12:35, 12:55, 01:31… Ему не верилось, что снова придется идти туда утром, и следующим утром, и после-следующим, и… правда, потом будут выходные, ну, все равно, почти каждое утро, практически до конца жизни. Всякий раз, когда он снова просыпался, его первой мыслью было: ведь должен же существовать способ как-то избежать, отогнать от себя или преодолеть это ужасное чувство. Обычно, если его что-нибудь беспокоило, всегда находился выход, который как правило заключался в том, что он делился с мамой тем, что его волновало. В этот раз она ничего не могла сделать. Она не собиралась переводить его в другую школу, а даже если бы и сделала это, то ничего бы не изменилось. Он по-прежнему оставался бы тем, кто он есть, а в этом-то, как ему казалось, и заключалась главная его проблема.
Просто он не создан для школы. Во всяком случае для средней школы. Вот в чем дело. А как это объяснишь? Быть не созданным для чего-то — это нормально (он знал, что не создан для вечеринок, потому что слишком застенчив, что мешковатые штаны — это не для него, потому что у него слишком короткие ноги), но несовместимость со школой представляла собой большую проблему. В школу ходят все. Тут никуда не денешься. Он знал, что некоторые ребята учатся дома у родителей, но его мама не смогла бы его учить, потому что работала. Разве что, если бы он ей за это платил; но не так давно она ему сказала, что получает на работе триста пятьдесят фунтов в неделю! Где бы он раздобыл такие деньги? Уж точно не разнося газеты. Кроме тех, кто учится дома, в школу не ходят еще разве что такие, как Макколей Калкин [2]. Про него что-то показывали в субботнем утреннем шоу: там сказали, что он занимается у себя в трейлере с частным преподавателем. Вот было бы здорово! Даже очень здорово, потому что Макколей Калкин, пожалуй, зарабатывает триста пятьдесят фунтов в неделю, может, даже больше, так что, если бы он был Калкином, смог бы платить своей маме, чтобы она с ним занималась. Но если для того, чтобы стать таким, как Макколей Калкин, нужно иметь талант актера, то об этом лучше забыть: актер из Маркуса был ужасный, потому что он ненавидел, чтобы на него смотрели. Именно поэтому он и ненавидел школу. Поэтому-то и хотел быть Макколеем Калкином. И именно поэтому ему бы всей жизни не хватило, чтобы стать таким, как этот парень, не говоря уж о том, чтобы превратиться в него через несколько дней. Завтра ему снова придется идти в школу.
Всю ночь его мысль летала, как бумеранг: она уводила его далеко, аж в Голливуд; и на мгновение, уносясь за тридевять земель от школы и действительности, он становился почти счастливым; но тут мысль начинала обратный путь, била его по голове и возвращала к тому, с чего все началось. И с каждым ее витком утро все приближалось и приближалось.
За завтраком он был неразговорчив.
— Ты скоро привыкнешь, — сказала мама, потому что, жуя свои хлопья, он, видимо, выглядел несчастным. Он просто кивнул ей и улыбнулся: ведь она сказала то, что требовалось. Порой в глубине души он понимал, что привыкнет ко всему, что бы там ни было, потому что по опыту знал, что много чего плохого со временем становится лучше. На следующий день после того, как ушел папа, мама со своей подругой Коринн повезла его в Гластонбери, они разбили палатку и замечательно провели время. Но на этот раз ситуации суждено было только ухудшиться. А его первый ужасный, кошмарный, пугающий день в школе, оказывается, был лучше всех предстоящих.
В школу он пришел рано, зашел в свой класс и уселся за парту. Здесь он был в относительной безопасности. Ребята, которые приставали к нему накануне, видимо, были не из тех, кто приходит в школу ни свет ни заря; сейчас они, наверное, где-нибудь курят, колются и насилуют женщин, мрачно подумал Маркус. В классе сидела еще пара девочек, но они на него внимания не обращали, если, конечно, взрывы смеха, донесшиеся до Маркуса, когда он доставал из портфеля учебники, не относились к нему.
А что тут смешного? Вообще-то, ничего, если только ты не из тех, кто вечно ищет, над чем бы посмеяться. К сожалению, по опыту он знал, что большинство детей относятся именно к этой категории. Они рыщут по коридорам, как акулы, но высматривают не добычу, а дурацкие штаны, дурацкие стрижки, дурацкие кеды — словом, все то, что приводит их в дикое возбуждение. А так как он вечно носил то дурацкие кеды, то дурацкие штаны (ну а стрижка-то у него была дурацкой по жизни), то ему не приходилось прикладывать особых усилий, чтобы довести их до исступления.
Маркус знал, что он не такой, как все, и что в этом частично виновата его мама, которая тоже была не как все. Но она этого просто не понимала. Она не уставала повторять, что только глупые люди судят о других по одежде и прическе; она не давала ему смотреть низкопробные передачи, слушать низкопробную музыку и играть в низкопробные компьютерные игры (а низкопробными она считала все игры), а значит, если ему хотелось заняться хоть чем-то, что делают все нормальные дети, ему приходилось спорить с ней часами. Обычно он эти споры проигрывал, но она так здорово спорила, что ему даже не было обидно. Она могла объяснить, почему для него гораздо лучше слушать Джони Митчелл или Боба Марли (двух ее любимых исполнителей), чем "Снуп Догги Догг", и почему гораздо важнее читать книги, чем играть на видеоприставке, которую ему подарил папа. Но ребят из школы он не смог бы в этом убедить. Если бы он заявил Ли Хартли, самому большому и задиристому парню из тех, которого он встретил вчера, что ему не нравится группа "Снуп Догги Догг", потому что она проповедует неуважительное отношение к женщинам, Ли Хартли показал бы ему средний палец и обозвал по-обидному. В Кембридже все было не так ужасно, потому что там было много ребят, не созданных для школы, и куча мамаш, воспитавших их такими, а в Лондоне все по-другому. Дети были грубее, злее и нетерпимее, поэтому Маркус думал, что, если уж мама перевела его в другую школу только из-за того, что нашла работу получше, ей надо иметь совесть и прекратить вести с ним все эти душеспасительные беседы.
Дома, слушая Джони Митчелл и читая книги, он чувствовал себя вполне нормально, но в школе это ему совсем не помогало. Смешно, ведь принято считать, что если ребенок читает дома книжки, то в школе это должно сослужить ему хорошую службу. Но все выходило как раз наоборот: он понимал, что не такой, как все, поэтому вечно волновался и просто чувствовал, как от волнения уплывает ото всех и вся, от своих одноклассников, учителей и уроков.
Не то чтобы во всем была виновата мама. Странным его делали подчас не конкретные поступки, а сама натура. Взять, к примеру, пение… Когда же он в конце концов перестанет напевать вслух? У него постоянно крутилась в голове какая-нибудь мелодия, но порой, когда он волновался, эта мелодия изливалась наружу. Он просто не чувствовал грани между внутренним и внешним миром, потому что для него ее не существовало. Например, когда теплым днем плаваешь в бассейне с подогревом, а потом выходишь из воды, то не чувствуешь, что вышел: температура внутри и снаружи одинаковая; то же самое происходило и с пением. Вчера на английском мелодия просто выскочила наружу, когда учительница читала вслух; если хочешь, чтобы над тобой смеялись, чтобы просто умирали от хохота, то лучший способ — даже лучше, чем дурацкая стрижка, — это запеть во весь голос посреди урока, когда все тихо сидят и скучают.
Сегодня все шло нормально, пока не начался первый урок после большой перемены. На перекличке он сидел тихо, старался никому не попадаться на глаза в коридоре, потом было два урока математики, которую он любил и знал, и они ему понравились, даже несмотря на то, что эту тему он уже проходил. Во время перерыва он пошел к мистеру Бруксу, одному из учителей математики, сказать, что хочет записаться в его компьютерный клуб. Он был рад, что все-таки сделал это, потому что его естественным стремлением было остаться в классе и читать, но он сумел себя перебороть, и для этого ему даже пришлось пройти через школьный двор.
Но на английском дела пошли хуже некуда. Они занимались по книге, в которой были отрывки из всякой всячины. Отрывок, который они сейчас обсуждали, был из "Полета над гнездом кукушки" [3]. Он знал сюжет, потому что смотрел этот фильм с мамой, и со всей ясностью, с такой ясностью, что просто хотелось выбежать из класса, понимал, чем все закончится.
Когда же это произошло, то все приняло еще худший оборот, чем он ожидал. Мисс Магуайр попросила одну из девочек прочитать отрывок — у нее это получалось очень хорошо, а потом попыталась начать обсуждение.
— Одна из проблем, поставленных в книге, это… Как нам, к примеру, отличить человека ненормального от нормального? Ведь мы все в известной степени немного с приветом, и если кто-то вдруг решит, что мы с приветом, то как нам… как нам доказать свою нормальность?
Молчание. Некоторые зевнули и закатили глаза. Маркус уже заметил, что, когда приходишь в новый класс, всегда можно точно сказать, насколько хорошо у учителя складываются отношения с детьми. Он видел, что молодая нервная мисс Магуайр отчаянно пытается наладить контакт. Такой класс, как этот, можно было как расположить к себе, так и настроить против.
— Давайте посмотрим на это с другой стороны. По каким признакам можно отличить человека с приветом?
"Ну вот, — подумал он. — Вот оно. Началось".
— Если он ни с того ни с сего поет на уроке, мисс.
Смех. Все было еще хуже, чем он опасался. Все обернулись и уставились на него. Он посмотрел на мисс Магуайр: она натужно улыбалась, стараясь не встречаться с ним глазами.
— Ну, пожалуй, это один из признаков. Конечно, можно подумать, что тот, кто это делает, слегка того. Ну, а если, положим, оставить Маркуса в покое…
Опять смех. Он понимал, чего она добивается и зачем ей это нужно, и ненавидел ее за это.
Просто он не создан для школы. Во всяком случае для средней школы. Вот в чем дело. А как это объяснишь? Быть не созданным для чего-то — это нормально (он знал, что не создан для вечеринок, потому что слишком застенчив, что мешковатые штаны — это не для него, потому что у него слишком короткие ноги), но несовместимость со школой представляла собой большую проблему. В школу ходят все. Тут никуда не денешься. Он знал, что некоторые ребята учатся дома у родителей, но его мама не смогла бы его учить, потому что работала. Разве что, если бы он ей за это платил; но не так давно она ему сказала, что получает на работе триста пятьдесят фунтов в неделю! Где бы он раздобыл такие деньги? Уж точно не разнося газеты. Кроме тех, кто учится дома, в школу не ходят еще разве что такие, как Макколей Калкин [2]. Про него что-то показывали в субботнем утреннем шоу: там сказали, что он занимается у себя в трейлере с частным преподавателем. Вот было бы здорово! Даже очень здорово, потому что Макколей Калкин, пожалуй, зарабатывает триста пятьдесят фунтов в неделю, может, даже больше, так что, если бы он был Калкином, смог бы платить своей маме, чтобы она с ним занималась. Но если для того, чтобы стать таким, как Макколей Калкин, нужно иметь талант актера, то об этом лучше забыть: актер из Маркуса был ужасный, потому что он ненавидел, чтобы на него смотрели. Именно поэтому он и ненавидел школу. Поэтому-то и хотел быть Макколеем Калкином. И именно поэтому ему бы всей жизни не хватило, чтобы стать таким, как этот парень, не говоря уж о том, чтобы превратиться в него через несколько дней. Завтра ему снова придется идти в школу.
Всю ночь его мысль летала, как бумеранг: она уводила его далеко, аж в Голливуд; и на мгновение, уносясь за тридевять земель от школы и действительности, он становился почти счастливым; но тут мысль начинала обратный путь, била его по голове и возвращала к тому, с чего все началось. И с каждым ее витком утро все приближалось и приближалось.
За завтраком он был неразговорчив.
— Ты скоро привыкнешь, — сказала мама, потому что, жуя свои хлопья, он, видимо, выглядел несчастным. Он просто кивнул ей и улыбнулся: ведь она сказала то, что требовалось. Порой в глубине души он понимал, что привыкнет ко всему, что бы там ни было, потому что по опыту знал, что много чего плохого со временем становится лучше. На следующий день после того, как ушел папа, мама со своей подругой Коринн повезла его в Гластонбери, они разбили палатку и замечательно провели время. Но на этот раз ситуации суждено было только ухудшиться. А его первый ужасный, кошмарный, пугающий день в школе, оказывается, был лучше всех предстоящих.
В школу он пришел рано, зашел в свой класс и уселся за парту. Здесь он был в относительной безопасности. Ребята, которые приставали к нему накануне, видимо, были не из тех, кто приходит в школу ни свет ни заря; сейчас они, наверное, где-нибудь курят, колются и насилуют женщин, мрачно подумал Маркус. В классе сидела еще пара девочек, но они на него внимания не обращали, если, конечно, взрывы смеха, донесшиеся до Маркуса, когда он доставал из портфеля учебники, не относились к нему.
А что тут смешного? Вообще-то, ничего, если только ты не из тех, кто вечно ищет, над чем бы посмеяться. К сожалению, по опыту он знал, что большинство детей относятся именно к этой категории. Они рыщут по коридорам, как акулы, но высматривают не добычу, а дурацкие штаны, дурацкие стрижки, дурацкие кеды — словом, все то, что приводит их в дикое возбуждение. А так как он вечно носил то дурацкие кеды, то дурацкие штаны (ну а стрижка-то у него была дурацкой по жизни), то ему не приходилось прикладывать особых усилий, чтобы довести их до исступления.
Маркус знал, что он не такой, как все, и что в этом частично виновата его мама, которая тоже была не как все. Но она этого просто не понимала. Она не уставала повторять, что только глупые люди судят о других по одежде и прическе; она не давала ему смотреть низкопробные передачи, слушать низкопробную музыку и играть в низкопробные компьютерные игры (а низкопробными она считала все игры), а значит, если ему хотелось заняться хоть чем-то, что делают все нормальные дети, ему приходилось спорить с ней часами. Обычно он эти споры проигрывал, но она так здорово спорила, что ему даже не было обидно. Она могла объяснить, почему для него гораздо лучше слушать Джони Митчелл или Боба Марли (двух ее любимых исполнителей), чем "Снуп Догги Догг", и почему гораздо важнее читать книги, чем играть на видеоприставке, которую ему подарил папа. Но ребят из школы он не смог бы в этом убедить. Если бы он заявил Ли Хартли, самому большому и задиристому парню из тех, которого он встретил вчера, что ему не нравится группа "Снуп Догги Догг", потому что она проповедует неуважительное отношение к женщинам, Ли Хартли показал бы ему средний палец и обозвал по-обидному. В Кембридже все было не так ужасно, потому что там было много ребят, не созданных для школы, и куча мамаш, воспитавших их такими, а в Лондоне все по-другому. Дети были грубее, злее и нетерпимее, поэтому Маркус думал, что, если уж мама перевела его в другую школу только из-за того, что нашла работу получше, ей надо иметь совесть и прекратить вести с ним все эти душеспасительные беседы.
Дома, слушая Джони Митчелл и читая книги, он чувствовал себя вполне нормально, но в школе это ему совсем не помогало. Смешно, ведь принято считать, что если ребенок читает дома книжки, то в школе это должно сослужить ему хорошую службу. Но все выходило как раз наоборот: он понимал, что не такой, как все, поэтому вечно волновался и просто чувствовал, как от волнения уплывает ото всех и вся, от своих одноклассников, учителей и уроков.
Не то чтобы во всем была виновата мама. Странным его делали подчас не конкретные поступки, а сама натура. Взять, к примеру, пение… Когда же он в конце концов перестанет напевать вслух? У него постоянно крутилась в голове какая-нибудь мелодия, но порой, когда он волновался, эта мелодия изливалась наружу. Он просто не чувствовал грани между внутренним и внешним миром, потому что для него ее не существовало. Например, когда теплым днем плаваешь в бассейне с подогревом, а потом выходишь из воды, то не чувствуешь, что вышел: температура внутри и снаружи одинаковая; то же самое происходило и с пением. Вчера на английском мелодия просто выскочила наружу, когда учительница читала вслух; если хочешь, чтобы над тобой смеялись, чтобы просто умирали от хохота, то лучший способ — даже лучше, чем дурацкая стрижка, — это запеть во весь голос посреди урока, когда все тихо сидят и скучают.
Сегодня все шло нормально, пока не начался первый урок после большой перемены. На перекличке он сидел тихо, старался никому не попадаться на глаза в коридоре, потом было два урока математики, которую он любил и знал, и они ему понравились, даже несмотря на то, что эту тему он уже проходил. Во время перерыва он пошел к мистеру Бруксу, одному из учителей математики, сказать, что хочет записаться в его компьютерный клуб. Он был рад, что все-таки сделал это, потому что его естественным стремлением было остаться в классе и читать, но он сумел себя перебороть, и для этого ему даже пришлось пройти через школьный двор.
Но на английском дела пошли хуже некуда. Они занимались по книге, в которой были отрывки из всякой всячины. Отрывок, который они сейчас обсуждали, был из "Полета над гнездом кукушки" [3]. Он знал сюжет, потому что смотрел этот фильм с мамой, и со всей ясностью, с такой ясностью, что просто хотелось выбежать из класса, понимал, чем все закончится.
Когда же это произошло, то все приняло еще худший оборот, чем он ожидал. Мисс Магуайр попросила одну из девочек прочитать отрывок — у нее это получалось очень хорошо, а потом попыталась начать обсуждение.
— Одна из проблем, поставленных в книге, это… Как нам, к примеру, отличить человека ненормального от нормального? Ведь мы все в известной степени немного с приветом, и если кто-то вдруг решит, что мы с приветом, то как нам… как нам доказать свою нормальность?
Молчание. Некоторые зевнули и закатили глаза. Маркус уже заметил, что, когда приходишь в новый класс, всегда можно точно сказать, насколько хорошо у учителя складываются отношения с детьми. Он видел, что молодая нервная мисс Магуайр отчаянно пытается наладить контакт. Такой класс, как этот, можно было как расположить к себе, так и настроить против.
— Давайте посмотрим на это с другой стороны. По каким признакам можно отличить человека с приветом?
"Ну вот, — подумал он. — Вот оно. Началось".
— Если он ни с того ни с сего поет на уроке, мисс.
Смех. Все было еще хуже, чем он опасался. Все обернулись и уставились на него. Он посмотрел на мисс Магуайр: она натужно улыбалась, стараясь не встречаться с ним глазами.
— Ну, пожалуй, это один из признаков. Конечно, можно подумать, что тот, кто это делает, слегка того. Ну, а если, положим, оставить Маркуса в покое…
Опять смех. Он понимал, чего она добивается и зачем ей это нужно, и ненавидел ее за это.
Глава 4
В первый раз Уилл увидел Энджи — правда, как потом оказалось, тогда он увидел не ее — в "Дисках чемпионов", маленьком музыкальном магазине в окрестностях Холлоуэй-роуд. Он перебирал диски, убивая время и пытаясь одновременно отыскать старую антологию ритм-энд-блюза, которая была у него в молодости, очень ему нравилась, но потом бесследно исчезла. Тут он услышал ее голос — она сказала угрюмому, депрессивного вида продавцу, что ищет пластинку с песенками из мультфильма про поросят Пинки и Перки для своей племянницы. Пока ее обслуживали, Уилл копался в пластинках и потому так и не увидел ее лица, только обратил внимание на копну золотистых волос и голос с легкой хрипотцой, которую все, в том числе он, считают такой сексуальной. Он услышал, как она говорит, что ее племянница даже не знает, кто такие поросята Пинки и Перки.