Страница:
(Вообще-то мой ненаглядный супруг не раз предупреждал меня, чтобы я была осторожнее, пытаясь накормить посторонних мужчин — кусок пирога или куриную ножку из моих рук они могут расценить как домогательство и сделать неправильные выводы касаемо моих намерений. Но на мой взгляд — это гнусные наветы, и куриная ножка совершенно лишена всякого эротического подтекста…)
На лице Легонтова возникло такое выражение, словно он стал очевидцем чуда.
— Елена Сергеевна, я всегда знал, что вы ангел! Так позаботиться о страждущем, умирающем от голода человеке может только неземное созданье!
— Друг мой, не нужно мне льстить! Вы меня совсем сконфузили. Лучше давайте поужинаем в непринужденной обстановке…
— А в завершение приятного вечера можно еще и потанцевать, — засмеялся Легонтов. — Пожалуй, вагонный коридор несколько тесноват для мазурки, но со скромной полечкой мы бы там развернулись.
Ой, прав был Миша — жареная курица рождает совершенно нездоровые фантазии… Может быть, еще и Штайнера на танцевальный вечер пригласим, чтобы он аккомпанировал нам на губной гармошке?
— Да нет, Александр Матвеевич, танцы будут как-то не в стиле нашего путешествия.
— Но помечтать-то мы можем? — резонно возразил сыщик. — А пока давайте поднимем по бокалу за нашу удачу!
И Александр Матвеевич с усилием вытащил пробку из бутылки «Абрау-Дюрсо».
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
На лице Легонтова возникло такое выражение, словно он стал очевидцем чуда.
— Елена Сергеевна, я всегда знал, что вы ангел! Так позаботиться о страждущем, умирающем от голода человеке может только неземное созданье!
— Друг мой, не нужно мне льстить! Вы меня совсем сконфузили. Лучше давайте поужинаем в непринужденной обстановке…
— А в завершение приятного вечера можно еще и потанцевать, — засмеялся Легонтов. — Пожалуй, вагонный коридор несколько тесноват для мазурки, но со скромной полечкой мы бы там развернулись.
Ой, прав был Миша — жареная курица рождает совершенно нездоровые фантазии… Может быть, еще и Штайнера на танцевальный вечер пригласим, чтобы он аккомпанировал нам на губной гармошке?
— Да нет, Александр Матвеевич, танцы будут как-то не в стиле нашего путешествия.
— Но помечтать-то мы можем? — резонно возразил сыщик. — А пока давайте поднимем по бокалу за нашу удачу!
И Александр Матвеевич с усилием вытащил пробку из бутылки «Абрау-Дюрсо».
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Первая неудачная попытка ловли на живца. — Самая любезная из арсенала моих улыбок. — Вержболово. — Уж теперь-то Штайнер не вырвется из моих рук. — Неаппетитный бульон. — «Ваши барышни доставляют слишком много хлопот». — Можно ли считать меня клинической идиоткой? — Недооценивать противника крайне опасно.
Вечером я несколько раз прогулялась по вагону (без поползновений исполнять мазурку) и даже, к большому удивлению проводника, постояла в тамбуре, который у нас в России принято старомодно именовать «сенями».
Я надеялась, что Штюрмер клюнет на живца, но, увы, пока приманка в моем лице не производила на немецкого агента должного впечатления.
На следующий день за вагонным окном уже мелькали перелески и серые хатки Польши. Впрочем, польские городки отличались столь затейливой западной архитектурой, а девицы, выходившие прогуляться по станционным платформам даже в самых небольших местечках, все поголовно были одеты в модные шляпки и какие-то совершенно парижские суконные жакеты (ну может быть, не чисто парижские, а парижсколодзинские, не важно), да и в самом воздухе уже разливалось нечто европейское, подсказывающее — граница все ближе и ближе…
Вот и Варшава осталась позади. Стоя у окна в вагонном коридоре, я слушала мирное перестукивание колес поезда, рассматривала уплывавшие назад варшавские пригороды, словно окрашенные темной охрой, и грустно думала, что выманить Штайнера из купе так и не удастся.
— Мадам, позвольте мне еще раз принести извинения по поводу своего поведения на московском вокзале, — раздался голос у меня за спиной. — Эта вокзальная суета, нервозность, толчея… Вы должны меня простить!
Штайнер все-таки выполз из своей норы. Ну что ж, на ловца и зверь, как говорится.
Я улыбнулась самой любезной из арсенала моих улыбок. Только бы расчет Легонтова оправдался!
— Разрешите представиться — Густав Штайнер, коммерсант.
Коммерсант? Понятно. Торговля ворованными изобретениями оптом и в розницу… Называя в ответ свое имя, я с интересом разглядывала господина коммерсанта, пытаясь замаскировать любопытство кокетливыми взглядами.
Пожалуй, если бы наша компания борцов за государственные интересы России к этому времени не догадалась, что Штайнер, прикрывшись бинтами и пластырями, изображал Крюднера, мне самой сейчас никак не пришло бы это в голову. Сравнительно молодой мужчина, лет тридцати, с каким-то неопределенным, словно ускользающим лицом, не лишенным, впрочем, миловидности — в нем не было ничего от того немолодого, усталого, перебинтованного человека с тяжелым характером, которого мне представили в качестве Крюднера. Видимо, господин коммерсант к тому же еще и неплохой актер…
Вот разве что голос его немного выдавал — интонации и характерный акцент казались мне знакомыми с прошлой встречи.
Штайнер со своей стороны тоже весьма внимательно изучал меня, пытаясь выдать свою пытливость за обычный мужской интерес.
— Простите мою дерзость, но у вас необыкновенно красивые глаза, — рискнул он отвесить мне тяжеловесный комплимент.
Я с трудом удержалась, чтобы не сказать ему: «О, да, особенно правый — он у меня слегка подслеповат!» или еще какую-нибудь нахальную глупость, которые всегда напрашиваются на язык в ответ на банальности. Но в данном случае мне следовало казаться польщенной.
К счастью, в юности я увлекалась любительским театром и даже если и уступала Штайнеру в актерском мастерстве, то все же знала, что такое театральные этюды по системе Станиславского. Что наша жизнь? Игра…
Поезд уже дополз до Вержболово, где проходила российско-германская граница, и появившиеся в вагоне пограничники, гремя шпорами, прошли по коридору, обращаясь к пассажирам с просьбой занять свои места и приготовить документы, а мне так и не удалось вытащить Штайнера из вагона, чтобы предоставить Легонтову возможность проникнуть в купе нашего коммерсанта.
В пограничном пункте пассажиров переводили из одного состава в другой — дальше от Эйдкунена вместо широкой русской железнодорожной колеи шел узкий европейский путь.
Мы со Штайнером шествовали к нашему вагону уже рядышком, как добрые друзья, и обменивались на ходу шутками и любезностями. Боковым зрением я пыталась углядеть господина Легонтова, но Александр Матвеевич совершенно затерялся в толпе пассажиров.
Штайнер проявлял недюжинное любопытство к моей скромной персоне, задавая мне массу вопросов о том и о сем. Я весьма живо поддерживала беседу, хотя приходилось быть чрезвычайно осторожной и контролировать каждое сказанное слово, как будто я шла по топкой трясине и все время выбирала, куда бы ступить.
Еще в начале разговора я отрекомендовалась Штайнеру как активная деятельница российской Лиги борьбы за права женщин, путешествующая с целью установления контактов в родственных феминистских организациях европейских стран (по-моему, вполне приемлемый повод для поездки в Берлин, не хуже любого другого). Но господину коммерсанту явно хотелось получить более подробную информацию.
— Мне ваше лицо сразу показалось знакомым, — говорил Штайнер, любезно ведя меня под локоток к вагону, стоящему с немецкой стороны границы. — Ваши фотографии часто появляются в московских газетах… Например, «Московский листок» не пропускает ни одного конгресса, съезда или иного крупного собрания, организованного дамскими комитетами, и готов признаться, это более увлекательное чтение, чем заметки о дурно вымощенных мостовых, вновь разбиваемых скверах и визитах высокопоставленных особ из иностранных держав…
— Признаться, я редко открываю «Московский листок», хотя не спорю, возможно, это увлекательнейшее чтение. Но на любителя. (Сейчас я уведу разговор подальше от моихdent) Корреспонденты «Листка» слишком увлекаются историями про дам, которые травятся, положив голову в газовую духовку. Вероятно, это весьма современный и широко популярный способ уйти из жизни, но невольно задумаешься — а как же выходят из трудного положения женщины, живущие в старых домах с дровяными плитами? О самосожжениях в «Листке» как-то совсем не пишут…
— Этим отставшим от прогресса бедняжкам остается одно — смириться. Это, кстати, разумнее. А вы, Елена Сергеевна, оказываете помощь женщинам, попавшим в тяжелое положение? Ваша Лига или лично вы?
(Понятно, он хочет навести меня на разговор о Лидии — ему ведь известно, что недавно я металась по Москве в ее поисках и была на фирме Крюднера. Что ж, нет смысла отрицать очевидное. Но никакими новостями Штайнер от меня не разживется, может даже и не рассчитывать!)
— Без сомнения, помощь нашим сестрам, брошенным жестокой судьбой в пучину отчаяния (каково сказано — как раз в немецком вкусе!), — это священный долг каждой феминистки. Я лично не ограничиваюсь мелкими благотворительными взносами. Помощь должна быть действенной. Я содержу пансион для молодых интеллигентных тружениц, в котором для них созданы прекрасные бытовые условия и имеется возможность для самообразования…
Поезд уже полз по Германии, за окном мелькали аккуратные немецкие леса и домики с черепичными крышами, а я все мстительно читала Штайнеру лекцию о важности женского образования, чтобы наказать его за неумеренное любопытство.
Лживый Штайнер, делая вид, что безумно заинтересован темой нашей беседы, предложил продолжить разговор в ресторане. У меня внутри заиграла музыка, причем не какое-нибудь жалкое фортепьяно, а настоящий духовой оркестр с литаврами. Ура, ура, гип-гип ура! Я справилась, справилась, мне удалось с честью выполнить задание Легонтова!
Ну теперь-то Штайнер не вырвется из моих рук и будет сидеть за столиком ресторана, пока не узнает все о пансионе и о каждой его жиличке!
Никогда еще вид вагона-ресторана не доставлял мне столько радости. И столики с белоснежными скатертями, и свернутые в конус салфетки возле каждого прибора, и прозрачное стекло бутылок с минеральной водой — все настраивало меня на самый торжественный лад.
Теперь нужно подольше говорить и помедленнее есть, и у Легонтова будет достаточно времени, чтобы "проникнуть в купе зловредного Штайнера и поискать там патентную документацию. Даже если есть один шанс из тысячи, что Александр Матвеевич обнаружит эти бумаги, мы обязаны им воспользоваться. А мне сдается, что шансов намного больше.
Подернутый жирной пленкой бульон в толстых бульонных чашках, который подали нам на первое, или (как было поименовано в меню) в качестве форшпайсе, не вызвал у меня большого аппетита. Лучше было бы заказать томатный суп — томатензуппе, — наверное, это какая-нибудь овощная похлебка, более полезная для здоровья.
Впрочем, неважно, я ведь все равно собиралась здесь не столько есть, сколько заговорить Штайнера до полусмерти. Рот у меня буквально не закрывался, и ложку с бульоном было поднести к нему просто некогда.
— Вы знаете, у меня есть одна родственница, собственно, это даже не моя родственница, а родственница моего мужа, его двоюродная тетушка, но человек к нашей семье очень близкий, почтенная вдова, мать взрослых сыновей и дама, достойная во всех отношениях, — тараторила я со скоростью зингеровской швейной машинки. — Она так много помогала мне при устройстве пансиона и так хорошо зарекомендовала себя в деле, что я планирую назначить ее директрисой… Или в данном случае правильнее будет сказать — управительницей моего пансиона. Она заботится, о каждой живущей там девушке как мать родная. Я тоже стараюсь делать, что могу, но знаете ли, другие дела отвлекают — семья, финансовые проекты, общественная деятельность, да и о самообразовании забывать нельзя, не разорваться же мне, право слово!
Я думала, Штайнер так и не ухитрится прервать низвергнувшийся на него поток слов, но он был опытным собеседником. Ему все же удалось вставить пару вопросиков, причем я поняла, что он опять пытается навести меня на разговор о Лидии Танненбаум, и решила отчасти пойти ему навстречу.
— Боюсь, ваши барышни доставляют слишком много хлопот. С молодыми девицами всегда так бывает, — вклинился Штайнер, уловив мельчайшую паузу в моей речи. — Случается, родители, имеющие всего одну, много — двух взрослых дочерей, плачут с ними, а тут — три десятка. Одна приболела, другая страдает от неразделенной любви, третью выгнали со службы, четвертая сбежала с любовником. А вы, как особа с горячим сердцем, не можете остаться в стороне от чужих бед…
— Болезнями у нас занимается доктор, а остальные беды, за исключением несчастной любви, не так уж и часты. Радостей больше, особенно свадеб, чуть ли не каждую неделю кого-нибудь выдаем. Правда, недавно у нас были проблемы с одной девушкой…
Штайнер слегка напрягся.
— Вы представляете, беднягу уволили с фирмы, на которой она служила, и эта дурочка не нашла ничего лучшего, как сбежать из дома Бог знает куда…
(Пусть голубчик думает, что я до сих пор верю во все то вранье, которое передо мной нагородили его помощники!)
— Но вы, конечно же, искали пропавшую девицу?
— Конечно. Я предприняла все возможные меры к ее розыску, говорила с управляющим на злосчастной фирме, а потом и самим хозяином, с ее подругами по пансиону, пыталась даже полицию привлечь к поискам, впрочем, безуспешно. Но девица так и не нашлась.
— Неужели с ней случилось несчастье? — театрально воскликнул Штайнер.
— Хочу надеяться, что нет. Во всяком случае, никаких сведений о неопознанных женских трупах из полиции не поступило. Вероятно, она от отчаяния уехала из Москвы и переживает свои беды где-нибудь у дальней родни в провинции. Близких родственников, насколько мне известно, у нее нет.
Не знаю, убедительно или нет прозвучала моя история для Штайнера, но пока ему придется довольствоваться этой версией. Если он рассчитывал на что-то другое, на откровения и доверительную беседу, то, надо думать, считает меня абсолютной клинической идиоткой.
Вообще мы с ним ведем диалог в манере, предполагающей, что собеседник крайне недалек, туповат и готов принять на веру любую глупость (причем убеждение это взаимное). Пожалуй, мы могли бы составить неплохой дуэт на сцене любительского театра.
А по авантюрным романам мне известно, что недооценивать противника крайне опасно, от этого и случаются все беды…
Завершая обед, я даже решилась заказать еще одну, добавочную чашечку кофе, лишь бы у Легонтова в распоряжении оказалось еще пяток лишних минут. Но все когда-нибудь кончается. Кончилась и наша со Штайнером ресторанная трапеза (не могла же я до самого Берлина давиться невкусным ресторанным кофе, пришлось уйти восвояси).
Проводив меня до купе, Штайнер пообещал вскоре вернуться и составить мне компанию.
Честно говоря, я уже была по горло сыта не только железнодорожным обедом, но и беседой со Штайнером и вовсе не нуждалась в его компании, но чтобы не выпасть прежде времени из созданного мной образа, все же приветливо улыбнулась и пригласила любезного попутчика на чашечку чая. Кстати, чаем можно будет перебить мерзкий вкус ресторанного кофе, оставшийся во рту.
Оказавшись в своем купе, я прежде всего стукнула в смежную дверь. Никакого ответа не последовало, в соседнем купе была абсолютная тишина, из чего можно было сделать один вывод — дерзкий план по экспроприации документов Легонтову удался и ни Александра Матвеевича, ни патентов Крюднера в поезде уже нет — они добираются в Берлин другими путями.
Штайнер на чашку чая ко мне так и не зашел. Вместо этого он, бледный и с безумными глазами, заметался по вагону, нервно говоря по-немецки с проводником, потом еще с какими-то людьми в железнодорожной форме.
На ближайшей станции в вагон ввалился наряд железнодорожной полиции, вызванной проводником ввиду чрезвычайного происшествия. Пассажирам объявили, что господина из пятого купе обокрали и теперь полиция вправе произвести в вагоне обыск.
Даже я (имея некоторое представление о характере кражи) была возмущена подобной бесцеремонностью, а что говорить о пассажирах, которые ни сном ни духом не были замешаны в деле?
Крики, скандалы, визгливые женские истерики, протесты и политические обличения, сопровождавшие обыск, вряд ли способствовали его эффективности, тем более что искомого предмета в вагоне все равно уже не было.
Когда очередь дошла до обыска в моем купе, Штайнер все же подошел ко мне с извинениями.
— Мадам, прошу простить меня за этот инцидент. Я прекрасно знаю, что вы были со мной в ресторане в момент кражи и в силу этого вряд ли в ней замешаны, но поскольку обыску должны быть подвергнуты все, я не вправе просить о снисхождении для вас… Во всем должен быть порядок.
Ну еще бы! Орднунг мус зайн. Великий немецкий порядок должен быть во что бы то ни стало, должен и баста.
Премудрый Штайнер так и погорел на своей вере в то, что во всем должен быть порядок — раз в России развитой службы контрразведки не существует, то и бояться ему некого, такой уж порядок заведен.
А то, что какие-то случайные люди неизвестно почему вдруг возьмутся бороться с иностранными шпионами (неужели из любви к родине, в оппозиции к которой у нас вечно состоит каждый уважающий себя интеллигент?) и по-дилетантски начнут отстаивать национальные интересы — такое Штайнеру даже в голову прийти не могло! Это ведь не порядок, когда каждый желающий возлагает на себя государственные функции…
— Прошу, господа полицейские! — Я гостеприимно распахнула дверь своего купе. — Делайте ваше дело. Порядок прежде всего.
Проводник, сопровождавший полицейских во время обыска, со своей стороны принес мне извинения за доставленное беспокойство от имени железнодорожного ведомства. На его лице играли какие-то сложные эмоции, основной из которых было, пожалуй, простодушное удовлетворение от мысли, что не он — станционный жандарм и не ему приходится заниматься столь неблаговидным делом.
Когда полицейские удалились несолоно хлебавши, мне осталось лишь выразить самое искреннее сожаление, что они так ничего и не нашли.
Время, оставшееся до прибытия в Берлин, я посвятила укладыванию в чемоданы своих вещей, бесцеремонно разворошенных немецкими жандармами. Горничной Шуры со мной, увы, не было, но мне удалось с честью справиться и с этой задачей.
Я до такой степени увлеклась, что даже не поняла, что поезд уже ползет по Берлину.
Город так вольно раскинулся на огромной территории, что казалось, мы проезжаем не один большой мегаполис, а множество городков со своими ратушами, церквями, главными улицами, наполненными блеском витрин, предместьями… Потом городок вроде бы кончался, начинался лес или поле и вдруг — уже предместья следующего городка. Это пригороды Берлина незаметно уступили место городским районам. На платформах мелькали названия — Кёпеник, Карлсхорст, Руммельсбург…
В моей памяти вдруг выплыла фраза моего гимназического учителя немецкого языка: «Berlin ist viele Stadte» («Берлин — это много городов»).
На некоторых станциях покрупнее останавливался даже наш международный поезд, чтобы пассажиры могли оказаться сразу в нужном им районе города.
— Шлезишен Банхоф! — объявил проводник перед очередной станцией. — Следующая остановка — Фридрихштрассе Банхоф. Господа пассажиры, приготовьтесь к выходу на Фридрихштрассе.
Боже мой, это ведь моя остановка! Александр Матвеевич велел мне выйти из поезда на вокзале Фридрихштрассе и отправиться в отель «Кайзерхоф».
Ну что ж, неизбежное случилось, начинается новая глава моих приключений.
Вечером я несколько раз прогулялась по вагону (без поползновений исполнять мазурку) и даже, к большому удивлению проводника, постояла в тамбуре, который у нас в России принято старомодно именовать «сенями».
Я надеялась, что Штюрмер клюнет на живца, но, увы, пока приманка в моем лице не производила на немецкого агента должного впечатления.
На следующий день за вагонным окном уже мелькали перелески и серые хатки Польши. Впрочем, польские городки отличались столь затейливой западной архитектурой, а девицы, выходившие прогуляться по станционным платформам даже в самых небольших местечках, все поголовно были одеты в модные шляпки и какие-то совершенно парижские суконные жакеты (ну может быть, не чисто парижские, а парижсколодзинские, не важно), да и в самом воздухе уже разливалось нечто европейское, подсказывающее — граница все ближе и ближе…
Вот и Варшава осталась позади. Стоя у окна в вагонном коридоре, я слушала мирное перестукивание колес поезда, рассматривала уплывавшие назад варшавские пригороды, словно окрашенные темной охрой, и грустно думала, что выманить Штайнера из купе так и не удастся.
— Мадам, позвольте мне еще раз принести извинения по поводу своего поведения на московском вокзале, — раздался голос у меня за спиной. — Эта вокзальная суета, нервозность, толчея… Вы должны меня простить!
Штайнер все-таки выполз из своей норы. Ну что ж, на ловца и зверь, как говорится.
Я улыбнулась самой любезной из арсенала моих улыбок. Только бы расчет Легонтова оправдался!
— Разрешите представиться — Густав Штайнер, коммерсант.
Коммерсант? Понятно. Торговля ворованными изобретениями оптом и в розницу… Называя в ответ свое имя, я с интересом разглядывала господина коммерсанта, пытаясь замаскировать любопытство кокетливыми взглядами.
Пожалуй, если бы наша компания борцов за государственные интересы России к этому времени не догадалась, что Штайнер, прикрывшись бинтами и пластырями, изображал Крюднера, мне самой сейчас никак не пришло бы это в голову. Сравнительно молодой мужчина, лет тридцати, с каким-то неопределенным, словно ускользающим лицом, не лишенным, впрочем, миловидности — в нем не было ничего от того немолодого, усталого, перебинтованного человека с тяжелым характером, которого мне представили в качестве Крюднера. Видимо, господин коммерсант к тому же еще и неплохой актер…
Вот разве что голос его немного выдавал — интонации и характерный акцент казались мне знакомыми с прошлой встречи.
Штайнер со своей стороны тоже весьма внимательно изучал меня, пытаясь выдать свою пытливость за обычный мужской интерес.
— Простите мою дерзость, но у вас необыкновенно красивые глаза, — рискнул он отвесить мне тяжеловесный комплимент.
Я с трудом удержалась, чтобы не сказать ему: «О, да, особенно правый — он у меня слегка подслеповат!» или еще какую-нибудь нахальную глупость, которые всегда напрашиваются на язык в ответ на банальности. Но в данном случае мне следовало казаться польщенной.
К счастью, в юности я увлекалась любительским театром и даже если и уступала Штайнеру в актерском мастерстве, то все же знала, что такое театральные этюды по системе Станиславского. Что наша жизнь? Игра…
Поезд уже дополз до Вержболово, где проходила российско-германская граница, и появившиеся в вагоне пограничники, гремя шпорами, прошли по коридору, обращаясь к пассажирам с просьбой занять свои места и приготовить документы, а мне так и не удалось вытащить Штайнера из вагона, чтобы предоставить Легонтову возможность проникнуть в купе нашего коммерсанта.
В пограничном пункте пассажиров переводили из одного состава в другой — дальше от Эйдкунена вместо широкой русской железнодорожной колеи шел узкий европейский путь.
Мы со Штайнером шествовали к нашему вагону уже рядышком, как добрые друзья, и обменивались на ходу шутками и любезностями. Боковым зрением я пыталась углядеть господина Легонтова, но Александр Матвеевич совершенно затерялся в толпе пассажиров.
Штайнер проявлял недюжинное любопытство к моей скромной персоне, задавая мне массу вопросов о том и о сем. Я весьма живо поддерживала беседу, хотя приходилось быть чрезвычайно осторожной и контролировать каждое сказанное слово, как будто я шла по топкой трясине и все время выбирала, куда бы ступить.
Еще в начале разговора я отрекомендовалась Штайнеру как активная деятельница российской Лиги борьбы за права женщин, путешествующая с целью установления контактов в родственных феминистских организациях европейских стран (по-моему, вполне приемлемый повод для поездки в Берлин, не хуже любого другого). Но господину коммерсанту явно хотелось получить более подробную информацию.
— Мне ваше лицо сразу показалось знакомым, — говорил Штайнер, любезно ведя меня под локоток к вагону, стоящему с немецкой стороны границы. — Ваши фотографии часто появляются в московских газетах… Например, «Московский листок» не пропускает ни одного конгресса, съезда или иного крупного собрания, организованного дамскими комитетами, и готов признаться, это более увлекательное чтение, чем заметки о дурно вымощенных мостовых, вновь разбиваемых скверах и визитах высокопоставленных особ из иностранных держав…
— Признаться, я редко открываю «Московский листок», хотя не спорю, возможно, это увлекательнейшее чтение. Но на любителя. (Сейчас я уведу разговор подальше от моихdent) Корреспонденты «Листка» слишком увлекаются историями про дам, которые травятся, положив голову в газовую духовку. Вероятно, это весьма современный и широко популярный способ уйти из жизни, но невольно задумаешься — а как же выходят из трудного положения женщины, живущие в старых домах с дровяными плитами? О самосожжениях в «Листке» как-то совсем не пишут…
— Этим отставшим от прогресса бедняжкам остается одно — смириться. Это, кстати, разумнее. А вы, Елена Сергеевна, оказываете помощь женщинам, попавшим в тяжелое положение? Ваша Лига или лично вы?
(Понятно, он хочет навести меня на разговор о Лидии — ему ведь известно, что недавно я металась по Москве в ее поисках и была на фирме Крюднера. Что ж, нет смысла отрицать очевидное. Но никакими новостями Штайнер от меня не разживется, может даже и не рассчитывать!)
— Без сомнения, помощь нашим сестрам, брошенным жестокой судьбой в пучину отчаяния (каково сказано — как раз в немецком вкусе!), — это священный долг каждой феминистки. Я лично не ограничиваюсь мелкими благотворительными взносами. Помощь должна быть действенной. Я содержу пансион для молодых интеллигентных тружениц, в котором для них созданы прекрасные бытовые условия и имеется возможность для самообразования…
Поезд уже полз по Германии, за окном мелькали аккуратные немецкие леса и домики с черепичными крышами, а я все мстительно читала Штайнеру лекцию о важности женского образования, чтобы наказать его за неумеренное любопытство.
Лживый Штайнер, делая вид, что безумно заинтересован темой нашей беседы, предложил продолжить разговор в ресторане. У меня внутри заиграла музыка, причем не какое-нибудь жалкое фортепьяно, а настоящий духовой оркестр с литаврами. Ура, ура, гип-гип ура! Я справилась, справилась, мне удалось с честью выполнить задание Легонтова!
Ну теперь-то Штайнер не вырвется из моих рук и будет сидеть за столиком ресторана, пока не узнает все о пансионе и о каждой его жиличке!
Никогда еще вид вагона-ресторана не доставлял мне столько радости. И столики с белоснежными скатертями, и свернутые в конус салфетки возле каждого прибора, и прозрачное стекло бутылок с минеральной водой — все настраивало меня на самый торжественный лад.
Теперь нужно подольше говорить и помедленнее есть, и у Легонтова будет достаточно времени, чтобы "проникнуть в купе зловредного Штайнера и поискать там патентную документацию. Даже если есть один шанс из тысячи, что Александр Матвеевич обнаружит эти бумаги, мы обязаны им воспользоваться. А мне сдается, что шансов намного больше.
Подернутый жирной пленкой бульон в толстых бульонных чашках, который подали нам на первое, или (как было поименовано в меню) в качестве форшпайсе, не вызвал у меня большого аппетита. Лучше было бы заказать томатный суп — томатензуппе, — наверное, это какая-нибудь овощная похлебка, более полезная для здоровья.
Впрочем, неважно, я ведь все равно собиралась здесь не столько есть, сколько заговорить Штайнера до полусмерти. Рот у меня буквально не закрывался, и ложку с бульоном было поднести к нему просто некогда.
— Вы знаете, у меня есть одна родственница, собственно, это даже не моя родственница, а родственница моего мужа, его двоюродная тетушка, но человек к нашей семье очень близкий, почтенная вдова, мать взрослых сыновей и дама, достойная во всех отношениях, — тараторила я со скоростью зингеровской швейной машинки. — Она так много помогала мне при устройстве пансиона и так хорошо зарекомендовала себя в деле, что я планирую назначить ее директрисой… Или в данном случае правильнее будет сказать — управительницей моего пансиона. Она заботится, о каждой живущей там девушке как мать родная. Я тоже стараюсь делать, что могу, но знаете ли, другие дела отвлекают — семья, финансовые проекты, общественная деятельность, да и о самообразовании забывать нельзя, не разорваться же мне, право слово!
Я думала, Штайнер так и не ухитрится прервать низвергнувшийся на него поток слов, но он был опытным собеседником. Ему все же удалось вставить пару вопросиков, причем я поняла, что он опять пытается навести меня на разговор о Лидии Танненбаум, и решила отчасти пойти ему навстречу.
— Боюсь, ваши барышни доставляют слишком много хлопот. С молодыми девицами всегда так бывает, — вклинился Штайнер, уловив мельчайшую паузу в моей речи. — Случается, родители, имеющие всего одну, много — двух взрослых дочерей, плачут с ними, а тут — три десятка. Одна приболела, другая страдает от неразделенной любви, третью выгнали со службы, четвертая сбежала с любовником. А вы, как особа с горячим сердцем, не можете остаться в стороне от чужих бед…
— Болезнями у нас занимается доктор, а остальные беды, за исключением несчастной любви, не так уж и часты. Радостей больше, особенно свадеб, чуть ли не каждую неделю кого-нибудь выдаем. Правда, недавно у нас были проблемы с одной девушкой…
Штайнер слегка напрягся.
— Вы представляете, беднягу уволили с фирмы, на которой она служила, и эта дурочка не нашла ничего лучшего, как сбежать из дома Бог знает куда…
(Пусть голубчик думает, что я до сих пор верю во все то вранье, которое передо мной нагородили его помощники!)
— Но вы, конечно же, искали пропавшую девицу?
— Конечно. Я предприняла все возможные меры к ее розыску, говорила с управляющим на злосчастной фирме, а потом и самим хозяином, с ее подругами по пансиону, пыталась даже полицию привлечь к поискам, впрочем, безуспешно. Но девица так и не нашлась.
— Неужели с ней случилось несчастье? — театрально воскликнул Штайнер.
— Хочу надеяться, что нет. Во всяком случае, никаких сведений о неопознанных женских трупах из полиции не поступило. Вероятно, она от отчаяния уехала из Москвы и переживает свои беды где-нибудь у дальней родни в провинции. Близких родственников, насколько мне известно, у нее нет.
Не знаю, убедительно или нет прозвучала моя история для Штайнера, но пока ему придется довольствоваться этой версией. Если он рассчитывал на что-то другое, на откровения и доверительную беседу, то, надо думать, считает меня абсолютной клинической идиоткой.
Вообще мы с ним ведем диалог в манере, предполагающей, что собеседник крайне недалек, туповат и готов принять на веру любую глупость (причем убеждение это взаимное). Пожалуй, мы могли бы составить неплохой дуэт на сцене любительского театра.
А по авантюрным романам мне известно, что недооценивать противника крайне опасно, от этого и случаются все беды…
Завершая обед, я даже решилась заказать еще одну, добавочную чашечку кофе, лишь бы у Легонтова в распоряжении оказалось еще пяток лишних минут. Но все когда-нибудь кончается. Кончилась и наша со Штайнером ресторанная трапеза (не могла же я до самого Берлина давиться невкусным ресторанным кофе, пришлось уйти восвояси).
Проводив меня до купе, Штайнер пообещал вскоре вернуться и составить мне компанию.
Честно говоря, я уже была по горло сыта не только железнодорожным обедом, но и беседой со Штайнером и вовсе не нуждалась в его компании, но чтобы не выпасть прежде времени из созданного мной образа, все же приветливо улыбнулась и пригласила любезного попутчика на чашечку чая. Кстати, чаем можно будет перебить мерзкий вкус ресторанного кофе, оставшийся во рту.
Оказавшись в своем купе, я прежде всего стукнула в смежную дверь. Никакого ответа не последовало, в соседнем купе была абсолютная тишина, из чего можно было сделать один вывод — дерзкий план по экспроприации документов Легонтову удался и ни Александра Матвеевича, ни патентов Крюднера в поезде уже нет — они добираются в Берлин другими путями.
Штайнер на чашку чая ко мне так и не зашел. Вместо этого он, бледный и с безумными глазами, заметался по вагону, нервно говоря по-немецки с проводником, потом еще с какими-то людьми в железнодорожной форме.
На ближайшей станции в вагон ввалился наряд железнодорожной полиции, вызванной проводником ввиду чрезвычайного происшествия. Пассажирам объявили, что господина из пятого купе обокрали и теперь полиция вправе произвести в вагоне обыск.
Даже я (имея некоторое представление о характере кражи) была возмущена подобной бесцеремонностью, а что говорить о пассажирах, которые ни сном ни духом не были замешаны в деле?
Крики, скандалы, визгливые женские истерики, протесты и политические обличения, сопровождавшие обыск, вряд ли способствовали его эффективности, тем более что искомого предмета в вагоне все равно уже не было.
Когда очередь дошла до обыска в моем купе, Штайнер все же подошел ко мне с извинениями.
— Мадам, прошу простить меня за этот инцидент. Я прекрасно знаю, что вы были со мной в ресторане в момент кражи и в силу этого вряд ли в ней замешаны, но поскольку обыску должны быть подвергнуты все, я не вправе просить о снисхождении для вас… Во всем должен быть порядок.
Ну еще бы! Орднунг мус зайн. Великий немецкий порядок должен быть во что бы то ни стало, должен и баста.
Премудрый Штайнер так и погорел на своей вере в то, что во всем должен быть порядок — раз в России развитой службы контрразведки не существует, то и бояться ему некого, такой уж порядок заведен.
А то, что какие-то случайные люди неизвестно почему вдруг возьмутся бороться с иностранными шпионами (неужели из любви к родине, в оппозиции к которой у нас вечно состоит каждый уважающий себя интеллигент?) и по-дилетантски начнут отстаивать национальные интересы — такое Штайнеру даже в голову прийти не могло! Это ведь не порядок, когда каждый желающий возлагает на себя государственные функции…
— Прошу, господа полицейские! — Я гостеприимно распахнула дверь своего купе. — Делайте ваше дело. Порядок прежде всего.
Проводник, сопровождавший полицейских во время обыска, со своей стороны принес мне извинения за доставленное беспокойство от имени железнодорожного ведомства. На его лице играли какие-то сложные эмоции, основной из которых было, пожалуй, простодушное удовлетворение от мысли, что не он — станционный жандарм и не ему приходится заниматься столь неблаговидным делом.
Когда полицейские удалились несолоно хлебавши, мне осталось лишь выразить самое искреннее сожаление, что они так ничего и не нашли.
Время, оставшееся до прибытия в Берлин, я посвятила укладыванию в чемоданы своих вещей, бесцеремонно разворошенных немецкими жандармами. Горничной Шуры со мной, увы, не было, но мне удалось с честью справиться и с этой задачей.
Я до такой степени увлеклась, что даже не поняла, что поезд уже ползет по Берлину.
Город так вольно раскинулся на огромной территории, что казалось, мы проезжаем не один большой мегаполис, а множество городков со своими ратушами, церквями, главными улицами, наполненными блеском витрин, предместьями… Потом городок вроде бы кончался, начинался лес или поле и вдруг — уже предместья следующего городка. Это пригороды Берлина незаметно уступили место городским районам. На платформах мелькали названия — Кёпеник, Карлсхорст, Руммельсбург…
В моей памяти вдруг выплыла фраза моего гимназического учителя немецкого языка: «Berlin ist viele Stadte» («Берлин — это много городов»).
На некоторых станциях покрупнее останавливался даже наш международный поезд, чтобы пассажиры могли оказаться сразу в нужном им районе города.
— Шлезишен Банхоф! — объявил проводник перед очередной станцией. — Следующая остановка — Фридрихштрассе Банхоф. Господа пассажиры, приготовьтесь к выходу на Фридрихштрассе.
Боже мой, это ведь моя остановка! Александр Матвеевич велел мне выйти из поезда на вокзале Фридрихштрассе и отправиться в отель «Кайзерхоф».
Ну что ж, неизбежное случилось, начинается новая глава моих приключений.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Вокзал Фридрихштрассе. — Странный сон в номере отеля «Кайзерхоф». — Пагубные последствия общения с загробными тенями. — Изящество московско-арбатского образца. — «Особа из дебрей сибирской тайги…» — Размышления у фонтана на Александерплатц. — Ревю в Винтергартен. — Ни писем, ни телеграмм…
Наверное, все вокзалы в мире имеют какие-то общие, типические черты, но вокзал Фридрихштрассе в Берлине, на который я прибыла, был не похож на Александровский вокзал в Москве настолько, насколько вообще один железнодорожный вокзал может быть не похож на другой.
И дело даже не в том, что берлинский вокзал, в отличие от московского, был давно-предавно достроен. Он отличался каким-то исключительно функциональным видом, и не было сделано никаких попыток хоть как-то его приукрасить и отвлечь внимание пассажиров от технических железнодорожных подробностей.
Никакого красного гранита и белого мрамора, ни художественного литья из бронзы, ни скульптур псевдоантичных атлетов в обнаженном виде. Мощные чугунные опоры железнодорожного моста, на котором устроены пассажирские платформы, ничем не отделанные перроны и лестницы с простыми перилами, в нижних залах у выхода в город — кафельные стены (почти как в ванной комнате!), единственное украшение — цветочные и газетные киоски да пара рекламных щитов…
Все эти подробности я наскоро выхватывала из окружавшей меня суеты и торопливо прятала в памяти, потому что вынуждена была почти бегом бежать за немецким трегером, потащившим мой багаж к стоянке таксомотора.
(«Наши московские носильщики непременно приноровили бы свой быстрый шаг к скорости ходьбы дамы и не заставляли бы ее бегать с ними наперегонки», — патриотично заметила я сама себе на бегу.)
Взревевший таксомотор понес меня по вечерней Фридрихштрассе; мелькнула какая-то улица с бульваром посередине и триумфальной аркой в конце, наверное. Унтер ден Линден с Бранденбургскими воротами, и вскоре авто повернуло к подъезду залитого огнями отеля.
— Битте, гнёдиге фрау, — шофер, получив щедрые чаевые, любезно распахнул передо мной дверцу.
Мобилизовав все свои знания в области немецкого, я объяснила портье, что прибыла из Москвы и рассчитываю в этом отеле на номер, который был для меня заранее заказан.
Примерно с третьей попытки портье смог меня понять, и оказалось, что номер действительно ожидает госпожу Хорватову из России.
Я заполнила карточку, получила ключ, портье распорядился доставить мой багаж в номер, и через пару минут я оказалась в просторной, очень чистой и прилично обставленной комнате.
Впрочем, разглядывать свое временное пристанище у меня уже не было сил — их хватило только на то, чтобы снять дорожную одежду, умыться и рухнуть в постель, сразу же закрыв от усталости глаза. Все-таки, как ни крути, мне сегодня довелось немало поволноваться. И только-только накал азарта спал — тут же навалилась усталость…
Ночью мне снился Крюднер, который горячо благодарил меня за помощь. Это был странный сон — в моей комнате сидел некий господин, лица которого разглядеть было невозможно, да вроде бы он и не представился мне, но я с абсолютной точностью, как это бывает только во сне, знала, что передо мной именно господин Крюднер.
А ведь при жизни несчастного изобретателя мы с ним были даже не знакомы…
— Я пришел поблагодарить вас, — глухо говорил он. — Теперь я знаю, что дело мое не пропало. Мои открытия послужат России…
— Не стоит благодарности, — ответила я ему. — Нам ведь еще предстоит отыскать вашего убийцу. Дело нужно делать до конца, а не наполовину. Но меня тревожит одно — я подозреваю, что ваш убийца Штайнер, а он сейчас в Германии и может здесь остаться и затаиться. Боюсь, его не выдадут российскому правосудию, даже если обнаружатся доказательства его причастности к делу.
— Штайнер не так уж важен, — вздохнул покойный. — О, сударыня, вы даже и представить себе не можете, кто направил руку моего убийцы.
— Так назовите же мне его имя! — потребовала я. Но господина Крюднера уже не было. Он исчез, а на меня словно бы могильным холодом повеяло.
Я проснулась от ощущения озноба. Приснится же такое — прямо-таки явление тени отца Гамлета… Мое вам почтение, господин Шекспир.
В окно заглядывали первые лучи бледного берлинского рассвета. По сравнению с Москвой здесь есть разница не только в календаре, но и во времени. Может быть, по московскому времени можно было бы уже и вставать, но по берлинскому, без сомнения, не мешало бы поспать еще хотя бы часок.
Закрыв глаза, я попыталась задремать, но мои попытки были безуспешны. Страшный сон не выходил у меня из головы. Кажется, видеть во сне покойников — не слишком большая удача. К тому же всем известно, к каким пагубным последствиям привело общение Гамлета с тенью умерщвленного родителя. Мне Крюднер, положим, не родственник, но если я пойду по неверному пути принца датского и начну беседовать с загробными тенями, я тоже могу плохо кончить…
Задремать мне так и не удалось — вскоре в мой номер бесцеремонно ворвались две жизнерадостные немецкие горничные и принялись споро наводить в нем порядок.
Честно говоря, я не поняла — в чем смысл этой уборки, я ведь только вчера поздним вечером въехала в номер, сверкающий почти неестественной чистотой, и еще не успела ни намусорить, ни даже распаковать багаж. Зачем же так сразу драить все подряд в моей комнате? Конечно, ради великого орднунга, но, ей-богу, комната, где нет ни единой пылинки и все блестит совершенно противоестественным образом, может нагнать зеленую тоску.
Я вынуждена была встать, одеться, позавтракать (причем позавтракать с аппетитом — мысль о бренности бытия почему-то рождает желание выжать побольше удовольствий из земной юдоли) и придумать себе какое-нибудь дело.
Помнится, Александр Матвеевич велел мне вести себя так, как подобает туристке, прибывшей в столицу Германии для осмотра ее достопримечательностей, и играть эту роль до тех пор, пока сам Легонтов не даст о себе знать. Ну что ж, осматривать Берлин — не такое уж плохое занятие, тем более что я здесь прежде не бывала.
Для начала я обратилась к гостиничному портье, сообщила, что желала бы осмотреть город, и поинтересовалась, что он может порекомендовать иностранке на предмет обзорной экскурсии. К счастью, портье немного владел французским, и мы с ним смогли вполне сносно объясниться. Он принял во мне горячее участие и вызвал извозчика, подвизавшегося при отеле специально для экскурсионного обслуживания иностранцев.
Наверное, все вокзалы в мире имеют какие-то общие, типические черты, но вокзал Фридрихштрассе в Берлине, на который я прибыла, был не похож на Александровский вокзал в Москве настолько, насколько вообще один железнодорожный вокзал может быть не похож на другой.
И дело даже не в том, что берлинский вокзал, в отличие от московского, был давно-предавно достроен. Он отличался каким-то исключительно функциональным видом, и не было сделано никаких попыток хоть как-то его приукрасить и отвлечь внимание пассажиров от технических железнодорожных подробностей.
Никакого красного гранита и белого мрамора, ни художественного литья из бронзы, ни скульптур псевдоантичных атлетов в обнаженном виде. Мощные чугунные опоры железнодорожного моста, на котором устроены пассажирские платформы, ничем не отделанные перроны и лестницы с простыми перилами, в нижних залах у выхода в город — кафельные стены (почти как в ванной комнате!), единственное украшение — цветочные и газетные киоски да пара рекламных щитов…
Все эти подробности я наскоро выхватывала из окружавшей меня суеты и торопливо прятала в памяти, потому что вынуждена была почти бегом бежать за немецким трегером, потащившим мой багаж к стоянке таксомотора.
(«Наши московские носильщики непременно приноровили бы свой быстрый шаг к скорости ходьбы дамы и не заставляли бы ее бегать с ними наперегонки», — патриотично заметила я сама себе на бегу.)
Взревевший таксомотор понес меня по вечерней Фридрихштрассе; мелькнула какая-то улица с бульваром посередине и триумфальной аркой в конце, наверное. Унтер ден Линден с Бранденбургскими воротами, и вскоре авто повернуло к подъезду залитого огнями отеля.
— Битте, гнёдиге фрау, — шофер, получив щедрые чаевые, любезно распахнул передо мной дверцу.
Мобилизовав все свои знания в области немецкого, я объяснила портье, что прибыла из Москвы и рассчитываю в этом отеле на номер, который был для меня заранее заказан.
Примерно с третьей попытки портье смог меня понять, и оказалось, что номер действительно ожидает госпожу Хорватову из России.
Я заполнила карточку, получила ключ, портье распорядился доставить мой багаж в номер, и через пару минут я оказалась в просторной, очень чистой и прилично обставленной комнате.
Впрочем, разглядывать свое временное пристанище у меня уже не было сил — их хватило только на то, чтобы снять дорожную одежду, умыться и рухнуть в постель, сразу же закрыв от усталости глаза. Все-таки, как ни крути, мне сегодня довелось немало поволноваться. И только-только накал азарта спал — тут же навалилась усталость…
Ночью мне снился Крюднер, который горячо благодарил меня за помощь. Это был странный сон — в моей комнате сидел некий господин, лица которого разглядеть было невозможно, да вроде бы он и не представился мне, но я с абсолютной точностью, как это бывает только во сне, знала, что передо мной именно господин Крюднер.
А ведь при жизни несчастного изобретателя мы с ним были даже не знакомы…
— Я пришел поблагодарить вас, — глухо говорил он. — Теперь я знаю, что дело мое не пропало. Мои открытия послужат России…
— Не стоит благодарности, — ответила я ему. — Нам ведь еще предстоит отыскать вашего убийцу. Дело нужно делать до конца, а не наполовину. Но меня тревожит одно — я подозреваю, что ваш убийца Штайнер, а он сейчас в Германии и может здесь остаться и затаиться. Боюсь, его не выдадут российскому правосудию, даже если обнаружатся доказательства его причастности к делу.
— Штайнер не так уж важен, — вздохнул покойный. — О, сударыня, вы даже и представить себе не можете, кто направил руку моего убийцы.
— Так назовите же мне его имя! — потребовала я. Но господина Крюднера уже не было. Он исчез, а на меня словно бы могильным холодом повеяло.
Я проснулась от ощущения озноба. Приснится же такое — прямо-таки явление тени отца Гамлета… Мое вам почтение, господин Шекспир.
В окно заглядывали первые лучи бледного берлинского рассвета. По сравнению с Москвой здесь есть разница не только в календаре, но и во времени. Может быть, по московскому времени можно было бы уже и вставать, но по берлинскому, без сомнения, не мешало бы поспать еще хотя бы часок.
Закрыв глаза, я попыталась задремать, но мои попытки были безуспешны. Страшный сон не выходил у меня из головы. Кажется, видеть во сне покойников — не слишком большая удача. К тому же всем известно, к каким пагубным последствиям привело общение Гамлета с тенью умерщвленного родителя. Мне Крюднер, положим, не родственник, но если я пойду по неверному пути принца датского и начну беседовать с загробными тенями, я тоже могу плохо кончить…
Задремать мне так и не удалось — вскоре в мой номер бесцеремонно ворвались две жизнерадостные немецкие горничные и принялись споро наводить в нем порядок.
Честно говоря, я не поняла — в чем смысл этой уборки, я ведь только вчера поздним вечером въехала в номер, сверкающий почти неестественной чистотой, и еще не успела ни намусорить, ни даже распаковать багаж. Зачем же так сразу драить все подряд в моей комнате? Конечно, ради великого орднунга, но, ей-богу, комната, где нет ни единой пылинки и все блестит совершенно противоестественным образом, может нагнать зеленую тоску.
Я вынуждена была встать, одеться, позавтракать (причем позавтракать с аппетитом — мысль о бренности бытия почему-то рождает желание выжать побольше удовольствий из земной юдоли) и придумать себе какое-нибудь дело.
Помнится, Александр Матвеевич велел мне вести себя так, как подобает туристке, прибывшей в столицу Германии для осмотра ее достопримечательностей, и играть эту роль до тех пор, пока сам Легонтов не даст о себе знать. Ну что ж, осматривать Берлин — не такое уж плохое занятие, тем более что я здесь прежде не бывала.
Для начала я обратилась к гостиничному портье, сообщила, что желала бы осмотреть город, и поинтересовалась, что он может порекомендовать иностранке на предмет обзорной экскурсии. К счастью, портье немного владел французским, и мы с ним смогли вполне сносно объясниться. Он принял во мне горячее участие и вызвал извозчика, подвизавшегося при отеле специально для экскурсионного обслуживания иностранцев.