Страница:
Джалиль поймал ее взгляд.
– Такие куклы называются «матрешки».
Я привез их из Москвы. Если хочешь, можешь с ними поиграть. Никто не будет возражать.
Мариам села на кровать.
– Тебе что-нибудь надо? – поинтересовался Джалиль.
Мариам легла и закрыла глаза.
Немного погодя Джалиль тихонько притворил за собой дверь.
Из своей комнаты Мариам не выходила. Ну разве только в туалет. Девушка с татуировкой, та самая, что открыла ей калитку, приносила на подносе еду: кебаб из ягненка, сабзи, суп ош[7]. Мариам почти ничего не ела. По нескольку раз в день заходил Джалиль, присаживался у нее в ногах, спрашивал, не беспокоит ли что-нибудь. «Ты можешь есть внизу со всей семьей», – предложил он как-то, впрочем, безо всякой уверенности в голосе. Когда Мариам отказалась, сказав, что ей удобнее принимать пищу одной, Джалиль поспешил согласиться.
Из окна Мариам безучастно взирала на то, что еще недавно казалось ей самым интересным и желанным зрелищем на свете: на повседневную жизнь семьи Джалиля. Слуги так и сновали туда-сюда. Садовник вечно постригал кусты или поливал растения в оранжерее. К воротам подкатывали сверкающие длинные машины. Из машин выходили мужчины в костюмах, в чапанах и каракулевых шапках, женщины в хиджабах, тщательно причесанные дети. Мариам видела, как Джалиль пожимал гостям руки, как раскланивался с их женами, прижимая руки к груди, и понимала, что Нана говорила правду. Она здесь чужая.
А где я не чужая? Куда мне податься?
Я – все, что у тебя есть в этой жизни. Не будет меня, ты останешься одна-одинешенька на всем белом свете.
Словно порыв ветра, сгибающий ивы у их хижины, на Мариам накатывала чернота.
На второй день пребывания в отцовском доме к ней в комнату вошла маленькая девочка.
– Мне надо здесь кое-что взять, – сообщила она.
Мариам села на кровати и прикрыла ноги покрывалом.
Девочка протопала через комнату, открыла дверцу шкафа и достала квадратный ящичек.
– Знаешь, что это такое? – Она сняла с ящичка крышку. – Это граммофон. Грам-мофон. На нем можно проигрывать пластинки. Слушать музыку.
– Ты – Нилуфар. Тебе восемь лет.
Девочка улыбнулась. Ну вылитый Джалиль.
И такая же ямочка на подбородке.
– А ты откуда знаешь?
Мариам пожала плечами. Не говорить же малышке, что она назвала камень-голыш в ее честь.
– Хочешь послушать песню?
Мариам опять пожала плечами.
Нилуфар включила проигрыватель в розетку, выудила из кармана под крышкой небольшой черный кружок, поставила на вертящийся диск и опустила странную изогнутую штуку. Заиграла музыка.
– Нет.
– Это из одного иранского фильма. Я видела у папы в кинотеатре. А ты не хочешь посмотреть кино?
Мариам и оглянуться не успела, как Нилуфар уперлась лбом и кулачками в пол, оттолкнулась ногами и – раз! – встала на голову.
– А ты так умеешь?
– Нет.
Нилуфар уже опять стояла на ногах.
– Могу тебя научить. – Девочка смахнула волосы с раскрасневшегося лица. – Ты здесь долго будешь жить?
– Не знаю.
– Значит, говоришь, ты мне сестра? А мама сказала – ничего подобного.
– Я никогда такого не говорила, – соврала Мариам.
– Нет, говорила. Только меня это не касается. Сестра ты мне или нет, мне все равно.
Мариам легла.
– Я устала.
– Мама говорит, в твою маму вселился джинн и она лишила себя жизни.
– Довольно! – вскричала Мариам и опомнилась. – Выключи, пожалуйста, музыку.
В этот день ее навестила Биби-джо. Шел дождь. Отдуваясь и гримасничая, толстуха рухнула на стул у постели Мариам.
– Для меня хуже нет сырой погоды, Мариам-джо. Просто наказание Господне. Иди ко мне, дитя мое. Иди к Биби-джо. Только не плачь. Ну же, ну. Бедняжка. Тсц-тсц. Вот ведь горе-то.
В эту ночь Мариам долго не могла заснуть, смотрела в окно на темное небо, прислушивалась к шагам на первом этаже, к шуму дождя во дворе, к приглушенным голосам за стеной. Стоило ей задремать, как ее разбудили крики. Несколько человек ссорились, только слов было не разобрать. Но голоса были злые, сердитые. Наконец, с грохотом захлопнулась дверь.
На следующее утро прибыл мулла Фатхулла.
Стоило Мариам взглянуть на своего старого друга, на его белую бороду и добрую беззубую улыбку, как глаза снова застлали слезы. Она спрыгнула с кровати, бросилась навстречу мулле, поцеловала ему руку. Мулла, как всегда, поцеловал ее в лоб.
Она пододвинула ему стул.
Фатхулла сел и раскрыл перед ней Коран. – Пожалуй, не будем менять сложившийся распорядок, а?
– Мулла-сагиб, да не нужны мне больше уроки! Я давно уже знаю наизусть каждую суру и каждый аят из Корана[8].
Законоучитель улыбнулся и поднял руки вверх: сдаюсь, мол.
– Пойман на месте преступления. Но какой еще предлог мне придумать, чтобы повидаться с тобой?
– Просто приходите, и все. Безо всяких предлогов.
– Ты очень добра ко мне, Мариам-джо. Мулла протянул ей свой Коран. Как учили, Мариам трижды поцеловала книгу, касаясь обложки лбом после каждого поцелуя, и передала законоучителю обратно.
– Как тебе живется, девочка моя?
– Я стараюсь держаться, – начала было Мариам и смолкла, стараясь проглотить комок в горле. – Но у меня в ушах все звучат слова, которые она сказала мне на прощанье. Она…
– Ней, ней, ней, – похлопал ее по коленке мулла Фатхулла. – Твоя матушка – да простит ее Аллах – была беспокойная и несчастливая женщина, Мариам-джо. То, что она сделала над собой, – великий грех. Перед самой собой, перед тобой и перед Господом. Конечно же, всемилостивейший Господь простит ее, но она очень огорчила его. Ведь жизнь священна, и тот, кто отбирает ее, – у другого человека или у себя – совершает великое зло в глазах Господа. Видишь ли… – мулла Фатхулла придвинул свой стул поближе и взял Мариам за руку, – я знал твою матушку задолго до твоего рождения, и она была несчастлива уже тогда. Семя зла было посеяно давно и попало на благодатную почву. Хочу только сказать тебе, что твоей вины в случившемся нет. Ты тут ни при чем, дитя мое.
– Я не должна была уходить. Мне следовало…
– Прекрати. Это пагубные мысли. Слышишь меня, Мариам-джо? Дурные, пагубные. Они несут муку. Вины на тебе нет. Никакой.
Мариам кивнула в ответ.
Как ей хотелось поверить мулле Фатхулле! Только не верилось.
Прошла неделя. Однажды днем в дверь Мариам постучали. Вошла высокая белокожая женщина с рыжими волосами и необычайно длинными пальцами.
– Меня зовут Афсун, – сказала женщина. – Я – мама Нилуфар. Почему бы тебе не умыться, Мариам, и не спуститься к нам?
Мариам ответила, что лучше останется у себя.
– На фамиди, ты не поняла. Тебе надо спуститься вниз. У нас есть о чем с тобой поговорить. Это очень важно.
7
8
9
– Такие куклы называются «матрешки».
Я привез их из Москвы. Если хочешь, можешь с ними поиграть. Никто не будет возражать.
Мариам села на кровать.
– Тебе что-нибудь надо? – поинтересовался Джалиль.
Мариам легла и закрыла глаза.
Немного погодя Джалиль тихонько притворил за собой дверь.
Из своей комнаты Мариам не выходила. Ну разве только в туалет. Девушка с татуировкой, та самая, что открыла ей калитку, приносила на подносе еду: кебаб из ягненка, сабзи, суп ош[7]. Мариам почти ничего не ела. По нескольку раз в день заходил Джалиль, присаживался у нее в ногах, спрашивал, не беспокоит ли что-нибудь. «Ты можешь есть внизу со всей семьей», – предложил он как-то, впрочем, безо всякой уверенности в голосе. Когда Мариам отказалась, сказав, что ей удобнее принимать пищу одной, Джалиль поспешил согласиться.
Из окна Мариам безучастно взирала на то, что еще недавно казалось ей самым интересным и желанным зрелищем на свете: на повседневную жизнь семьи Джалиля. Слуги так и сновали туда-сюда. Садовник вечно постригал кусты или поливал растения в оранжерее. К воротам подкатывали сверкающие длинные машины. Из машин выходили мужчины в костюмах, в чапанах и каракулевых шапках, женщины в хиджабах, тщательно причесанные дети. Мариам видела, как Джалиль пожимал гостям руки, как раскланивался с их женами, прижимая руки к груди, и понимала, что Нана говорила правду. Она здесь чужая.
А где я не чужая? Куда мне податься?
Я – все, что у тебя есть в этой жизни. Не будет меня, ты останешься одна-одинешенька на всем белом свете.
Словно порыв ветра, сгибающий ивы у их хижины, на Мариам накатывала чернота.
На второй день пребывания в отцовском доме к ней в комнату вошла маленькая девочка.
– Мне надо здесь кое-что взять, – сообщила она.
Мариам села на кровати и прикрыла ноги покрывалом.
Девочка протопала через комнату, открыла дверцу шкафа и достала квадратный ящичек.
– Знаешь, что это такое? – Она сняла с ящичка крышку. – Это граммофон. Грам-мофон. На нем можно проигрывать пластинки. Слушать музыку.
– Ты – Нилуфар. Тебе восемь лет.
Девочка улыбнулась. Ну вылитый Джалиль.
И такая же ямочка на подбородке.
– А ты откуда знаешь?
Мариам пожала плечами. Не говорить же малышке, что она назвала камень-голыш в ее честь.
– Хочешь послушать песню?
Мариам опять пожала плечами.
Нилуфар включила проигрыватель в розетку, выудила из кармана под крышкой небольшой черный кружок, поставила на вертящийся диск и опустила странную изогнутую штуку. Заиграла музыка.
– Ты слышала уже эту песню?
Я б написал тебе на лепестке цветка,
Нашел бы восхищенные слова,
Ты покорила мое сердце,
Мое сердце.
– Нет.
– Это из одного иранского фильма. Я видела у папы в кинотеатре. А ты не хочешь посмотреть кино?
Мариам и оглянуться не успела, как Нилуфар уперлась лбом и кулачками в пол, оттолкнулась ногами и – раз! – встала на голову.
– А ты так умеешь?
– Нет.
Нилуфар уже опять стояла на ногах.
– Могу тебя научить. – Девочка смахнула волосы с раскрасневшегося лица. – Ты здесь долго будешь жить?
– Не знаю.
– Значит, говоришь, ты мне сестра? А мама сказала – ничего подобного.
– Я никогда такого не говорила, – соврала Мариам.
– Нет, говорила. Только меня это не касается. Сестра ты мне или нет, мне все равно.
Мариам легла.
– Я устала.
– Мама говорит, в твою маму вселился джинн и она лишила себя жизни.
– Довольно! – вскричала Мариам и опомнилась. – Выключи, пожалуйста, музыку.
В этот день ее навестила Биби-джо. Шел дождь. Отдуваясь и гримасничая, толстуха рухнула на стул у постели Мариам.
– Для меня хуже нет сырой погоды, Мариам-джо. Просто наказание Господне. Иди ко мне, дитя мое. Иди к Биби-джо. Только не плачь. Ну же, ну. Бедняжка. Тсц-тсц. Вот ведь горе-то.
В эту ночь Мариам долго не могла заснуть, смотрела в окно на темное небо, прислушивалась к шагам на первом этаже, к шуму дождя во дворе, к приглушенным голосам за стеной. Стоило ей задремать, как ее разбудили крики. Несколько человек ссорились, только слов было не разобрать. Но голоса были злые, сердитые. Наконец, с грохотом захлопнулась дверь.
На следующее утро прибыл мулла Фатхулла.
Стоило Мариам взглянуть на своего старого друга, на его белую бороду и добрую беззубую улыбку, как глаза снова застлали слезы. Она спрыгнула с кровати, бросилась навстречу мулле, поцеловала ему руку. Мулла, как всегда, поцеловал ее в лоб.
Она пододвинула ему стул.
Фатхулла сел и раскрыл перед ней Коран. – Пожалуй, не будем менять сложившийся распорядок, а?
– Мулла-сагиб, да не нужны мне больше уроки! Я давно уже знаю наизусть каждую суру и каждый аят из Корана[8].
Законоучитель улыбнулся и поднял руки вверх: сдаюсь, мол.
– Пойман на месте преступления. Но какой еще предлог мне придумать, чтобы повидаться с тобой?
– Просто приходите, и все. Безо всяких предлогов.
– Ты очень добра ко мне, Мариам-джо. Мулла протянул ей свой Коран. Как учили, Мариам трижды поцеловала книгу, касаясь обложки лбом после каждого поцелуя, и передала законоучителю обратно.
– Как тебе живется, девочка моя?
– Я стараюсь держаться, – начала было Мариам и смолкла, стараясь проглотить комок в горле. – Но у меня в ушах все звучат слова, которые она сказала мне на прощанье. Она…
– Ней, ней, ней, – похлопал ее по коленке мулла Фатхулла. – Твоя матушка – да простит ее Аллах – была беспокойная и несчастливая женщина, Мариам-джо. То, что она сделала над собой, – великий грех. Перед самой собой, перед тобой и перед Господом. Конечно же, всемилостивейший Господь простит ее, но она очень огорчила его. Ведь жизнь священна, и тот, кто отбирает ее, – у другого человека или у себя – совершает великое зло в глазах Господа. Видишь ли… – мулла Фатхулла придвинул свой стул поближе и взял Мариам за руку, – я знал твою матушку задолго до твоего рождения, и она была несчастлива уже тогда. Семя зла было посеяно давно и попало на благодатную почву. Хочу только сказать тебе, что твоей вины в случившемся нет. Ты тут ни при чем, дитя мое.
– Я не должна была уходить. Мне следовало…
– Прекрати. Это пагубные мысли. Слышишь меня, Мариам-джо? Дурные, пагубные. Они несут муку. Вины на тебе нет. Никакой.
Мариам кивнула в ответ.
Как ей хотелось поверить мулле Фатхулле! Только не верилось.
Прошла неделя. Однажды днем в дверь Мариам постучали. Вошла высокая белокожая женщина с рыжими волосами и необычайно длинными пальцами.
– Меня зовут Афсун, – сказала женщина. – Я – мама Нилуфар. Почему бы тебе не умыться, Мариам, и не спуститься к нам?
Мариам ответила, что лучше останется у себя.
– На фамиди, ты не поняла. Тебе надо спуститься вниз. У нас есть о чем с тобой поговорить. Это очень важно.
7
Джалиль с женами расположились за длинным столом темного дерева. Мариам робко примостилась напротив них. В центре стола стояла ваза с цветами и запотевший кувшин с водой. Рыжеволосая Афсун, мама Нилуфар, восседала по правую руку от мужа, Хадиджа и Нарджис – по левую. На шеях у женщин – не на головах! – были небрежно повязаны тонкие черные платки.
Надо же, что-то вроде траура по Нане. Наверное, только что нацепили. Джалиль велел?
Афсун налила из кувшина воды в стакан и поставила перед Мариам на клетчатую салфетку.
– Еще весна не закончилась, а уже такая невыносимая жара.
И Афсун помахала ладонью перед лицом. – Тебе удобно у нас? – У Нарджис маленький подбородок и курчавые черные волосы. – Надеемся, тебе у нас уютно. Это… тяжкое испытание… тебе, наверное, очень трудно. Очень непросто.
Прочие жены насупили брови и сочувственно закивали.
В голове у Мариам шумело, в горле пересохло. Она отпила из стакана.
За окном в саду (как раз за спиной у Джалиля) цвели яблони. На стене у окна висел черный деревянный шкафчик – футляр для часов и оправленной в рамку фотографии. С нее скалили зубы отец семейства и три мальчика. В руках все четверо держали огромную рыбу, чешуя так и сверкала на солнце.
– Значит, так, – начала Афсун. – Я… то есть мы… пригласили тебя сюда, чтобы поделиться радостным известием.
Мариам подняла глаза и заметила, что женщины переглянулись. Джалиль невидящим взглядом уставился на кувшин с водой. К Мариам обратилась Хадиджа (наверное, все было оговорено заранее), с виду самая старшая:
– У тебя есть жених.
Внутри у Мариам все оборвалось.
– Есть… что? – выговорила она непослушными губами.
– Хастегар. Жених. Его зовут Рашид. Его хорошо знает деловой партнер твоего отца. Рашид – пуштун, он родился в Кандагаре, но живет в Кабуле, в районе Дих-Мазанг. У него свой двухэтажный дом.
Афсун кивнула, подтверждая слова Хадиджи. – И он говорит на фарси, как все мы.
Тебе не придется учить пуштунский, – добавила она.
Комната крутилась у Мариам перед глазами, пол под ногами ходил ходуном.
– Рашид – сапожник, – опять взяла слово Хадиджа. – Только он не обычный уличный мучи, нет-нет. У него свой магазин, и он один из самых востребованных мастеров в Кабуле. У него заказывают обувь дипломаты, члены семьи президента – словом, важные лица. Так что ему есть на что содержать жену.
Мариам испытующе смотрела на Джалиля. Сердце у нее так и прыгало.
– Это правда? То, что она говорит, – правда?
Но Джалиль даже не взглянул на нее. Закусив губу, он не отрывал глаз от кувшина.
– Он, конечно, постарше тебя, – заговорила Афсун. – Ему… чуть за сорок. Самое большее – сорок пять. Скажи, Нарджис.
– Да-да. При мне девятилетних девочек выдавали за мужчин на двадцать лет старше твоего жениха, Мариам. Да и нам всем доводилось такое видеть. Сколько тебе лет, пятнадцать? Вполне созрела. В самый раз для невесты.
Женщины оживленно закивали. А как же сестры Мариам, Сайдех и Нахид? Им ведь тоже по пятнадцать. И обе они учатся в женской школе «Мехри» и собираются поступать в Кабульский университет. Вот они, наверное, еще не вполне созрели. Для замужества.
– Больше тебе скажу, – продолжала Нарджис, – его тоже постигли потери. Десять лет назад умерла при родах его жена. А три года тому назад его сын утонул в озере.
– Очень, очень печально. Он несколько лет искал себе жену, но подходящая все не попадалась.
– Я не хочу. – Мариам глаз не спускала с Джалиля. – Я не хочу замуж. Не заставляйте меня.
Надо требовать, а она просит! Да так жалобно! – Веди себя разумно.
Мариам даже не обратила внимания, кто из женщин произнес эти слова. Она ждала, что скажет Джалиль.
Ведь не может же все это быть правдой! – А то как бы тебе не пришлось всю жизнь прожить здесь!
– Ты что, не хочешь, чтобы у тебя была своя семья?
– Свой дом, дети?
– Под лежачий камень вода не течет. – Конечно, лучше выйти за местного, за таджика, но у Рашида со здоровьем все в порядке, и ты ему интересна. У него есть дом и работа. Это самое важное, ведь так? А Кабул – прекрасный, потрясающий город. Нельзя упускать такую возможность. Другой такой может и не представиться.
– Я буду жить у муллы Фатхуллы. – Теперь Мариам обращалась к женам. – Он меня приютит. Я знаю.
– И что хорошего? – поинтересовалась Хадиджа. – Он – старик, и он…
Хадиджа никак не могла подобрать нужное слово, и Мариам закончила про себя: «…живет слишком близко от нас». Она поняла, что крылось за словами «другой такой возможности тебе может и не представиться». И им тоже. Ее рождение было для них бесчестьем, и они хотели избавиться от нее раз и навсегда, стереть саму память о постыдном поступке мужа. Ведь она – живое воплощение их позора. Нет, ее надо сослать подальше.
– Он – старик, и он уже дряхлый. А что ты будешь делать, когда он умрет? Станешь обузой для его семьи?
«Как сейчас ты обуза для нас», – договорила за нее Мариам. Да тут и договаривать-то было почти нечего.
Мариам попробовала представить себя в Кабуле, огромном чужом многолюдном городе, до которого, как ей как-то сказал Джалиль, от Герата шестьсот пятьдесят километров. Целых шестьсот пятьдесят. От своей хижины она в жизни не отходила дальше двух километров, и то только в тот день, когда ей вздумалось наведаться к Джалилю. Как ей жить в Кабуле, так невообразимо далеко, в доме чужого мужчины, чьи прихоти ей придется выполнять? Убирать за ним, стирать за ним, готовить? Да и прочие обязанности – Нана рассказала ей, каких гадостей мужья требуют от жен. От одной мысли об этом Мариам бросило в дрожь.
Она опять повернулась к Джалилю:
– Скажи им. Скажи, что ты запрещаешь поступать так со мной.
– Вообще-то твой отец уже дал жениху ответ, – заметила Афсун. – Рашид в Герате, приехал из самого Кабула. Ника[9] состоится завтра утром, автобус отъезжает в Кабул в середине дня.
– Скажи им! – закричала Мариам. Женщины затихли и тоже уставились на Джалиля. В комнате стало очень тихо.
Джалиль вертел на пальце обручальное кольцо. Лицо у него было беспомощное, растерянное.
Часы в шкафчике на стене громко тикали. – Джалиль-джо? – нарушила молчание какая-то из жен.
Джалиль медленно поднял глаза, посмотрел на Мариам и потупился.
Стон его был полон боли. Но никаких слов не последовало.
– Скажи хоть что-нибудь, – прошептала Мариам.
– Будь все проклято, – тоненьким, дрожащим голосом произнес Джалиль. – Не поступай так со мной, Мариам.
Она? С ним?
И напряжение сразу спало.
Жены опять взялись расписывать достоинства жениха. Мариам смотрела в пол. В ее глазах отражались изысканные изгибы ножек стола, темная блестящая столешница. Полированная поверхность при каждом выдохе затуманивалась – и легкая дымка сразу исчезала, чтобы немедля появиться вновь.
Наверх ее провожала Афсун.
Дверь за ней захлопнулась. Со скрежетом повернулся ключ в замочной скважине.
Надо же, что-то вроде траура по Нане. Наверное, только что нацепили. Джалиль велел?
Афсун налила из кувшина воды в стакан и поставила перед Мариам на клетчатую салфетку.
– Еще весна не закончилась, а уже такая невыносимая жара.
И Афсун помахала ладонью перед лицом. – Тебе удобно у нас? – У Нарджис маленький подбородок и курчавые черные волосы. – Надеемся, тебе у нас уютно. Это… тяжкое испытание… тебе, наверное, очень трудно. Очень непросто.
Прочие жены насупили брови и сочувственно закивали.
В голове у Мариам шумело, в горле пересохло. Она отпила из стакана.
За окном в саду (как раз за спиной у Джалиля) цвели яблони. На стене у окна висел черный деревянный шкафчик – футляр для часов и оправленной в рамку фотографии. С нее скалили зубы отец семейства и три мальчика. В руках все четверо держали огромную рыбу, чешуя так и сверкала на солнце.
– Значит, так, – начала Афсун. – Я… то есть мы… пригласили тебя сюда, чтобы поделиться радостным известием.
Мариам подняла глаза и заметила, что женщины переглянулись. Джалиль невидящим взглядом уставился на кувшин с водой. К Мариам обратилась Хадиджа (наверное, все было оговорено заранее), с виду самая старшая:
– У тебя есть жених.
Внутри у Мариам все оборвалось.
– Есть… что? – выговорила она непослушными губами.
– Хастегар. Жених. Его зовут Рашид. Его хорошо знает деловой партнер твоего отца. Рашид – пуштун, он родился в Кандагаре, но живет в Кабуле, в районе Дих-Мазанг. У него свой двухэтажный дом.
Афсун кивнула, подтверждая слова Хадиджи. – И он говорит на фарси, как все мы.
Тебе не придется учить пуштунский, – добавила она.
Комната крутилась у Мариам перед глазами, пол под ногами ходил ходуном.
– Рашид – сапожник, – опять взяла слово Хадиджа. – Только он не обычный уличный мучи, нет-нет. У него свой магазин, и он один из самых востребованных мастеров в Кабуле. У него заказывают обувь дипломаты, члены семьи президента – словом, важные лица. Так что ему есть на что содержать жену.
Мариам испытующе смотрела на Джалиля. Сердце у нее так и прыгало.
– Это правда? То, что она говорит, – правда?
Но Джалиль даже не взглянул на нее. Закусив губу, он не отрывал глаз от кувшина.
– Он, конечно, постарше тебя, – заговорила Афсун. – Ему… чуть за сорок. Самое большее – сорок пять. Скажи, Нарджис.
– Да-да. При мне девятилетних девочек выдавали за мужчин на двадцать лет старше твоего жениха, Мариам. Да и нам всем доводилось такое видеть. Сколько тебе лет, пятнадцать? Вполне созрела. В самый раз для невесты.
Женщины оживленно закивали. А как же сестры Мариам, Сайдех и Нахид? Им ведь тоже по пятнадцать. И обе они учатся в женской школе «Мехри» и собираются поступать в Кабульский университет. Вот они, наверное, еще не вполне созрели. Для замужества.
– Больше тебе скажу, – продолжала Нарджис, – его тоже постигли потери. Десять лет назад умерла при родах его жена. А три года тому назад его сын утонул в озере.
– Очень, очень печально. Он несколько лет искал себе жену, но подходящая все не попадалась.
– Я не хочу. – Мариам глаз не спускала с Джалиля. – Я не хочу замуж. Не заставляйте меня.
Надо требовать, а она просит! Да так жалобно! – Веди себя разумно.
Мариам даже не обратила внимания, кто из женщин произнес эти слова. Она ждала, что скажет Джалиль.
Ведь не может же все это быть правдой! – А то как бы тебе не пришлось всю жизнь прожить здесь!
– Ты что, не хочешь, чтобы у тебя была своя семья?
– Свой дом, дети?
– Под лежачий камень вода не течет. – Конечно, лучше выйти за местного, за таджика, но у Рашида со здоровьем все в порядке, и ты ему интересна. У него есть дом и работа. Это самое важное, ведь так? А Кабул – прекрасный, потрясающий город. Нельзя упускать такую возможность. Другой такой может и не представиться.
– Я буду жить у муллы Фатхуллы. – Теперь Мариам обращалась к женам. – Он меня приютит. Я знаю.
– И что хорошего? – поинтересовалась Хадиджа. – Он – старик, и он…
Хадиджа никак не могла подобрать нужное слово, и Мариам закончила про себя: «…живет слишком близко от нас». Она поняла, что крылось за словами «другой такой возможности тебе может и не представиться». И им тоже. Ее рождение было для них бесчестьем, и они хотели избавиться от нее раз и навсегда, стереть саму память о постыдном поступке мужа. Ведь она – живое воплощение их позора. Нет, ее надо сослать подальше.
– Он – старик, и он уже дряхлый. А что ты будешь делать, когда он умрет? Станешь обузой для его семьи?
«Как сейчас ты обуза для нас», – договорила за нее Мариам. Да тут и договаривать-то было почти нечего.
Мариам попробовала представить себя в Кабуле, огромном чужом многолюдном городе, до которого, как ей как-то сказал Джалиль, от Герата шестьсот пятьдесят километров. Целых шестьсот пятьдесят. От своей хижины она в жизни не отходила дальше двух километров, и то только в тот день, когда ей вздумалось наведаться к Джалилю. Как ей жить в Кабуле, так невообразимо далеко, в доме чужого мужчины, чьи прихоти ей придется выполнять? Убирать за ним, стирать за ним, готовить? Да и прочие обязанности – Нана рассказала ей, каких гадостей мужья требуют от жен. От одной мысли об этом Мариам бросило в дрожь.
Она опять повернулась к Джалилю:
– Скажи им. Скажи, что ты запрещаешь поступать так со мной.
– Вообще-то твой отец уже дал жениху ответ, – заметила Афсун. – Рашид в Герате, приехал из самого Кабула. Ника[9] состоится завтра утром, автобус отъезжает в Кабул в середине дня.
– Скажи им! – закричала Мариам. Женщины затихли и тоже уставились на Джалиля. В комнате стало очень тихо.
Джалиль вертел на пальце обручальное кольцо. Лицо у него было беспомощное, растерянное.
Часы в шкафчике на стене громко тикали. – Джалиль-джо? – нарушила молчание какая-то из жен.
Джалиль медленно поднял глаза, посмотрел на Мариам и потупился.
Стон его был полон боли. Но никаких слов не последовало.
– Скажи хоть что-нибудь, – прошептала Мариам.
– Будь все проклято, – тоненьким, дрожащим голосом произнес Джалиль. – Не поступай так со мной, Мариам.
Она? С ним?
И напряжение сразу спало.
Жены опять взялись расписывать достоинства жениха. Мариам смотрела в пол. В ее глазах отражались изысканные изгибы ножек стола, темная блестящая столешница. Полированная поверхность при каждом выдохе затуманивалась – и легкая дымка сразу исчезала, чтобы немедля появиться вновь.
Наверх ее провожала Афсун.
Дверь за ней захлопнулась. Со скрежетом повернулся ключ в замочной скважине.
8
Наутро Афсун вручила Мариам изумрудное платье-камиз с длинными рукавами, белые шальвары, зеленый хиджаб и сандалии.
Мариам отвели в уже знакомую комнату. Посередине длинного темного стола стояла ваза с засахаренным миндалем, тут же лежали Коран, зеленая вуаль и зеркало. За столом сидели двое мужчин (по-видимому, свидетели) и мулла, которого Мариам тоже видела впервые в жизни.
Джалиль (коричневый костюм, красный галстук, пушистые волосы только что вымыты) указал ей на стул и попытался ободряюще улыбнуться. Хадиджа и Афсун на этот раз сидели с той же стороны стола, что и Мариам.
Мулла сделал движение головой в сторону вуали, и стоявшая рядом Нарджис моментально нацепила ее на Мариам.
– Позовите его, – велел кому-то Джалиль.
Мариам еще не видела жениха, а уже чувствовала чужой густой запах табачного дыма и сладкого одеколона. От Джалиля так никогда не пахло. На пороге комнаты остановился высокий, широкоплечий и пузатый мужчина – такой огромный, что у Мариам дыхание перехватило. В смущении она опустила глаза. Сердце у нее колотилось. Мужчина, тяжко ступая, прошел к столу – ваза с миндалем мелодично звякала в такт его шагам – и опустился на стул рядом с Мариам.
Послышалось сопение.
Мулла приветствовал их и возвестил, что ника будет не совсем обычная.
– Насколько я понимаю, Рашид-ага уже приобрел билеты на автобус до Кабула и час отъезда не за горами. Чтобы сберечь время, нам придется пропустить некоторые традиционные звенья обряда.
Мулла вознес благословения, сказал несколько слов о важности брака, спросил Джалиля, не возражает ли тот против заключения супружеского союза. Джалиль отрицательно покачал головой.
А Рашид хочет заключить брачный договор с Мариам?
– Да, – ответил Рашид хриплым грубым голосом.
– А ты, Мариам-джан, принимаешь ли этого человека в мужья?
Мариам молчала. Кто-то закашлялся.
– Принимает, – вмешался женский голос. – Вообще-то, – возразил мулла, – она сама должна ответить. И не раньше, чем я задам вопрос трижды. Это ведь он просит ее руки, а не наоборот.
И мулла задал свой вопрос еще дважды, с каждым разом все более возвышая голос. Джалиль беспокойно пошевелился на своем месте, зашаркал под столом ногами. Кашляло уже несколько человек.
Маленькая белая рука смахнула со стола пылинку.
– Мариам, – шепнул Джалиль.
– Да, – произнесла Мариам дрожащим голосом.
Вот зеркало уже и под вуалью. Сперва Мариам увидела в нем себя: неровные брови, жидкие волосы, печальные зеленые глаза (посаженные так близко, что ее можно было принять за косую), нечистая пористая кожа. Лоб у нее был слишком широкий, подбородок – чересчур узкий, губы – не в меру тонкие, а все лицо – длинное и заостренное.
И все-таки, пусть и не красавица, она была мила.
В зеркале Мариам впервые хорошенько разглядела Рашида: добродушно-хитрое квадратное лицо, крючковатый нос, налитые кровью глаза, багровые щеки, выступающие вперед два передних зуба, необычно низкий лоб, не шире двух пальцев, густые кустистые брови, толстые темные волосы с проседью.
В зеркале их взгляды на мгновение встретились.
Это мой муж, поразилась Мариам.
Они обменялись золотыми кольцами, которые Рашид выудил из кармана пиджака. Ногти у него были желто-коричневые, словно сердцевина подгнившего яблока, кончики ногтей изломаны. Руки у Мариам так тряслись, что кольцо ему на палец она без посторонней помощи надеть не смогла. А ее кольцо оказалось узковато, но Рашид надвинул его одним быстрым движением.
– Готово, – прохрипел Рашид.
– Какое красивое колечко, – подала голос какая-то из жен. – Очень, очень миленькое.
– Теперь остается только подписать договор, – рек мулла.
Мариам поставила свою подпись – мим, ра, йа и опять мим. Все присутствующие не сводили глаз с ее рук.
В следующий раз подписывать документ ей доведется через целых двадцать семь лет – и опять в присутствии муллы.
– Отныне вы муж и жена, – торжественно произнес мулла. – Табрик. Поздравляю.
Рашид уже сидел в раскрашенном яркими красками автобусе, курил – сигаретный дымок завивался спиралькой из раскрытого окна. Мариам стояла с Джалилем у заднего бампера. Люди вокруг прощались, жали друг другу руки, целовали Коран, держали священную книгу над головами близких. В толпе шныряли босоногие мальчишки с лотками, полными жевательной резинки и сигарет.
Джалиль соловьем разливался про Кабул. Ну до того красивое место, что сам Бабур, глава Могольской империи, распорядился похоронить его здесь. Сейчас речь Джалиля (Мариам знала) плавно перейдет на кабульские пышные сады, богатые лавки, полезный для здоровья горный воздух – и потом автобус тронется и увезет с собой Мариам. А Джалиль помашет ей ручкой и пойдет себе прочь, как ни в чем не бывало.
Такого Мариам допустить не могла.
– Я молилась на тебя, – выпалила она. Джалиль смолк на полуслове, зачем-то прижал руки к груди. Супруги-индусы – жена с ребенком, муж с чемоданом – с извинениями протиснулись мимо. Джалиль вежливо улыбнулся им в ответ.
– По четвергам я дождаться тебя не могла. Все волновалась, не случилось ли с тобой чего, придешь ли ты.
– Дорога дальняя. Съешь что-нибудь. Купить тебе сыра и хлеба?
– Я только о тебе и думала. Я молилась, чтобы ты дожил до ста лет. Я знать не знала, что я – твой стыд и позор.
Джалиль потупил взор и – словно мальчишка-переросток – стал ковырять землю носком ботинка.
– Оказывается, ты всю жизнь стыдился меня.
– Я приеду к тебе, – пробормотал Джалиль. – Я буду навещать тебя в Кабуле. Мы…
– Нет. Ни за что. Не приезжай. Не хочу о тебе больше слышать. Никогда.
Он умоляюще посмотрел на нее.
– Между нами все кончено. Прощай.
– Так нельзя, – пискнул Джалиль.
– Ты бы хоть для приличия дал мне время попрощаться с муллой Фатхуллой.
Мариам повернулась и зашагала сквозь толпу к автобусу. Джалиль не издавал ни звука. Уже у раздвижных дверей она услышала его голос:
– Мариам-джо.
Она вспрыгнула на ступеньку и пошла по салону к своему месту рядом с Рашидом. Краем глаза она видела, что Джалиль идет по тротуару вдоль автобуса, но даже не повернула головы.
Джалиль забарабанил в стекло. Мариам бровью не повела.
Автобус рывком тронулся с места. Некоторое время Джалиль бежал за ним. Потом его заволокло пылью.
Мариам не хотела всего этого видеть. И не увидела.
Рашид опустил стекло и накрыл ее руку своей, большой и толстой.
– Ну вот, девочка. Вот. Вот, – все повторял он, глядя на Мариам.
Хоть бы в окно взглянул.
Мариам отвели в уже знакомую комнату. Посередине длинного темного стола стояла ваза с засахаренным миндалем, тут же лежали Коран, зеленая вуаль и зеркало. За столом сидели двое мужчин (по-видимому, свидетели) и мулла, которого Мариам тоже видела впервые в жизни.
Джалиль (коричневый костюм, красный галстук, пушистые волосы только что вымыты) указал ей на стул и попытался ободряюще улыбнуться. Хадиджа и Афсун на этот раз сидели с той же стороны стола, что и Мариам.
Мулла сделал движение головой в сторону вуали, и стоявшая рядом Нарджис моментально нацепила ее на Мариам.
– Позовите его, – велел кому-то Джалиль.
Мариам еще не видела жениха, а уже чувствовала чужой густой запах табачного дыма и сладкого одеколона. От Джалиля так никогда не пахло. На пороге комнаты остановился высокий, широкоплечий и пузатый мужчина – такой огромный, что у Мариам дыхание перехватило. В смущении она опустила глаза. Сердце у нее колотилось. Мужчина, тяжко ступая, прошел к столу – ваза с миндалем мелодично звякала в такт его шагам – и опустился на стул рядом с Мариам.
Послышалось сопение.
Мулла приветствовал их и возвестил, что ника будет не совсем обычная.
– Насколько я понимаю, Рашид-ага уже приобрел билеты на автобус до Кабула и час отъезда не за горами. Чтобы сберечь время, нам придется пропустить некоторые традиционные звенья обряда.
Мулла вознес благословения, сказал несколько слов о важности брака, спросил Джалиля, не возражает ли тот против заключения супружеского союза. Джалиль отрицательно покачал головой.
А Рашид хочет заключить брачный договор с Мариам?
– Да, – ответил Рашид хриплым грубым голосом.
– А ты, Мариам-джан, принимаешь ли этого человека в мужья?
Мариам молчала. Кто-то закашлялся.
– Принимает, – вмешался женский голос. – Вообще-то, – возразил мулла, – она сама должна ответить. И не раньше, чем я задам вопрос трижды. Это ведь он просит ее руки, а не наоборот.
И мулла задал свой вопрос еще дважды, с каждым разом все более возвышая голос. Джалиль беспокойно пошевелился на своем месте, зашаркал под столом ногами. Кашляло уже несколько человек.
Маленькая белая рука смахнула со стола пылинку.
– Мариам, – шепнул Джалиль.
– Да, – произнесла Мариам дрожащим голосом.
Вот зеркало уже и под вуалью. Сперва Мариам увидела в нем себя: неровные брови, жидкие волосы, печальные зеленые глаза (посаженные так близко, что ее можно было принять за косую), нечистая пористая кожа. Лоб у нее был слишком широкий, подбородок – чересчур узкий, губы – не в меру тонкие, а все лицо – длинное и заостренное.
И все-таки, пусть и не красавица, она была мила.
В зеркале Мариам впервые хорошенько разглядела Рашида: добродушно-хитрое квадратное лицо, крючковатый нос, налитые кровью глаза, багровые щеки, выступающие вперед два передних зуба, необычно низкий лоб, не шире двух пальцев, густые кустистые брови, толстые темные волосы с проседью.
В зеркале их взгляды на мгновение встретились.
Это мой муж, поразилась Мариам.
Они обменялись золотыми кольцами, которые Рашид выудил из кармана пиджака. Ногти у него были желто-коричневые, словно сердцевина подгнившего яблока, кончики ногтей изломаны. Руки у Мариам так тряслись, что кольцо ему на палец она без посторонней помощи надеть не смогла. А ее кольцо оказалось узковато, но Рашид надвинул его одним быстрым движением.
– Готово, – прохрипел Рашид.
– Какое красивое колечко, – подала голос какая-то из жен. – Очень, очень миленькое.
– Теперь остается только подписать договор, – рек мулла.
Мариам поставила свою подпись – мим, ра, йа и опять мим. Все присутствующие не сводили глаз с ее рук.
В следующий раз подписывать документ ей доведется через целых двадцать семь лет – и опять в присутствии муллы.
– Отныне вы муж и жена, – торжественно произнес мулла. – Табрик. Поздравляю.
Рашид уже сидел в раскрашенном яркими красками автобусе, курил – сигаретный дымок завивался спиралькой из раскрытого окна. Мариам стояла с Джалилем у заднего бампера. Люди вокруг прощались, жали друг другу руки, целовали Коран, держали священную книгу над головами близких. В толпе шныряли босоногие мальчишки с лотками, полными жевательной резинки и сигарет.
Джалиль соловьем разливался про Кабул. Ну до того красивое место, что сам Бабур, глава Могольской империи, распорядился похоронить его здесь. Сейчас речь Джалиля (Мариам знала) плавно перейдет на кабульские пышные сады, богатые лавки, полезный для здоровья горный воздух – и потом автобус тронется и увезет с собой Мариам. А Джалиль помашет ей ручкой и пойдет себе прочь, как ни в чем не бывало.
Такого Мариам допустить не могла.
– Я молилась на тебя, – выпалила она. Джалиль смолк на полуслове, зачем-то прижал руки к груди. Супруги-индусы – жена с ребенком, муж с чемоданом – с извинениями протиснулись мимо. Джалиль вежливо улыбнулся им в ответ.
– По четвергам я дождаться тебя не могла. Все волновалась, не случилось ли с тобой чего, придешь ли ты.
– Дорога дальняя. Съешь что-нибудь. Купить тебе сыра и хлеба?
– Я только о тебе и думала. Я молилась, чтобы ты дожил до ста лет. Я знать не знала, что я – твой стыд и позор.
Джалиль потупил взор и – словно мальчишка-переросток – стал ковырять землю носком ботинка.
– Оказывается, ты всю жизнь стыдился меня.
– Я приеду к тебе, – пробормотал Джалиль. – Я буду навещать тебя в Кабуле. Мы…
– Нет. Ни за что. Не приезжай. Не хочу о тебе больше слышать. Никогда.
Он умоляюще посмотрел на нее.
– Между нами все кончено. Прощай.
– Так нельзя, – пискнул Джалиль.
– Ты бы хоть для приличия дал мне время попрощаться с муллой Фатхуллой.
Мариам повернулась и зашагала сквозь толпу к автобусу. Джалиль не издавал ни звука. Уже у раздвижных дверей она услышала его голос:
– Мариам-джо.
Она вспрыгнула на ступеньку и пошла по салону к своему месту рядом с Рашидом. Краем глаза она видела, что Джалиль идет по тротуару вдоль автобуса, но даже не повернула головы.
Джалиль забарабанил в стекло. Мариам бровью не повела.
Автобус рывком тронулся с места. Некоторое время Джалиль бежал за ним. Потом его заволокло пылью.
Мариам не хотела всего этого видеть. И не увидела.
Рашид опустил стекло и накрыл ее руку своей, большой и толстой.
– Ну вот, девочка. Вот. Вот, – все повторял он, глядя на Мариам.
Хоть бы в окно взглянул.
9
К дому Рашида они подошли во второй половине следующего дня.
– Вот мы и в Дих-Мазанге, – прохрипел Рашид. В одной руке он держал чемодан, а второй открывал деревянную калитку. – Это юго-западная часть города. Рядом зоопарк. И до университета недалеко.
Мариам устало кивнула. Все-таки ей приходилось напрягаться, чтобы понять кабульский выговор мужа. Да тут еще его пуштунский акцент. Ведь в его родном Кандагаре все говорят на пуштунском.
А он, казалось, без труда понимал ее гератский фарси.
Мариам быстро оглядела узкую незамощенную улицу, тесно стоявшие дома из обожженного кирпича, заборы, за которыми прятались дворы, плоские крыши. Некоторые дома были саманные и серым своим цветом напоминали горы, кольцом окружавшие город. По обеим сторонам улицы тянулись сточные канавы, полные мутной воды. Тут и там громоздились кучи мусора.
Дом Рашида был двухэтажный, выкрашенный в синий цвет. Краска давным-давно выцвела. Двор порос пожелтевшей травой. Справа к дому примыкал сарай, слева виднелся колодец с ручным насосом, высаженные в ряд чахлые деревца. Под навесом, прислоненный к стене дома, стоял велосипед.
– Твой отец сказал, ты любишь рыбалку, – сказал Рашид. – К северу от нас есть реки. Рыбы полно. Я тебя как-нибудь отвезу.
И он отомкнул входную дверь и впустил Мариам в дом.
Конечно, у Джалиля дом куда больше. Но против хижины, где они обитали с матерью, это были хоромы. На первом этаже помещались передняя, гостиная и кухня. Рашид сразу показал ей кастрюльки, сковородки, скороварку, керосинку-иштоп. В гостиной бросился в глаза кожаный зеленый диван с тщательно зашитым разрезом на боку. Еще тут имелись стол, два плетеных кресла, два складных стула, черная чугунная печка в углу. И голые стены.
Стоя посреди гостиной, Мариам осматривалась. У себя в домике она легко могла дотянуться до потолка. По солнцу, косые лучи которого проникали в окно, можно было определить время. Мариам четко знала, на сколько приоткроется дверь, прежде чем раздастся скрип. Ей хорошо были знакомы каждый скол и каждая трещинка на тридцати половицах. Со смертью матери все, к чему она привыкла, куда-то кануло. Она в чужом городе, и от прежней жизни ее отделяют высокие горы, глубокие ущелья и пустынные равнины. В чужом доме за темно-зелеными занавесками, где пахнет табачным дымом и полно незнакомых предметов, ей и до потолка-то не достать.
И зачем ей такой простор, если он ее душит? Мариам пронзила острая тоска по Нане, по мулле Фатхулле, по всей своей прежней жизни.
И она заплакала.
– С чего это вдруг? – недовольно спросил Рашид, полез в карман штанов, достал носовой платок, втиснул в руку Мариам, потом прислонился к стене и закурил, не спуская с жены глаз.
Мариам прижала платок к глазам.
– Прошло?
Мариам молча кивнула.
– Точно?
– Да.
Он взял ее под руку и подвел к окну гостиной.
– Выходит на север. – Рашид постучал по стеклу скрюченным указательным пальцем. – Прямо перед нами гора Асмаи – видишь? – а слева гора Али Абад. У ее подножия находится университет. К востоку от нас – отсюда не видно – горный хребет Ширдарваза. Каждый день ровно в полдень оттуда стреляет пушка… Немедля прекрати реветь. Я терпеть не могу слез.
Мариам еще раз вытерла глаза.
– Совершенно не выношу женского плача. Ты уж извини. Рыдания выводят меня из себя.
– Хочу домой, – всхлипнула Мариам. Рашид раздраженно вздохнул. На Мариам так и понесло табаком.
– На этот раз обижаться не буду.
Он опять взял ее под руку, и они отправились наверх.
Узкий темный коридор и две спальни. Дверь в ту, что побольше, распахнута настежь. Обстановка довольно скудная – как и во всех прочих помещениях в доме. Кровать под коричневым покрывалом, комод, платяной шкаф. На стенах ничего, только маленькое зеркало.
Рашид захлопнул дверь.
– Это – моя комната. А ты будешь жить в гостевой. Ты, надеюсь, не против? Я привык спать один.
Мариам с трудом сдержала вздох облегчения.
Ее комната оказалась невелика размером, не то что у Джалиля, из мебели – только кровать и два старых шкафа, поменьше и побольше. Окно во двор, из-за забора виден кусок улицы.
Рашид поставил ее чемодан в угол. Мариам присела на кровать.
– А ты и не заметила, – с упреком произнес Рашид. Чтобы пройти в дверь, ему пришлось нагнуться. – Посмотри на окно. Знаешь, как они называются? Я купил их перед отъездом в Герат.
– Вот мы и в Дих-Мазанге, – прохрипел Рашид. В одной руке он держал чемодан, а второй открывал деревянную калитку. – Это юго-западная часть города. Рядом зоопарк. И до университета недалеко.
Мариам устало кивнула. Все-таки ей приходилось напрягаться, чтобы понять кабульский выговор мужа. Да тут еще его пуштунский акцент. Ведь в его родном Кандагаре все говорят на пуштунском.
А он, казалось, без труда понимал ее гератский фарси.
Мариам быстро оглядела узкую незамощенную улицу, тесно стоявшие дома из обожженного кирпича, заборы, за которыми прятались дворы, плоские крыши. Некоторые дома были саманные и серым своим цветом напоминали горы, кольцом окружавшие город. По обеим сторонам улицы тянулись сточные канавы, полные мутной воды. Тут и там громоздились кучи мусора.
Дом Рашида был двухэтажный, выкрашенный в синий цвет. Краска давным-давно выцвела. Двор порос пожелтевшей травой. Справа к дому примыкал сарай, слева виднелся колодец с ручным насосом, высаженные в ряд чахлые деревца. Под навесом, прислоненный к стене дома, стоял велосипед.
– Твой отец сказал, ты любишь рыбалку, – сказал Рашид. – К северу от нас есть реки. Рыбы полно. Я тебя как-нибудь отвезу.
И он отомкнул входную дверь и впустил Мариам в дом.
Конечно, у Джалиля дом куда больше. Но против хижины, где они обитали с матерью, это были хоромы. На первом этаже помещались передняя, гостиная и кухня. Рашид сразу показал ей кастрюльки, сковородки, скороварку, керосинку-иштоп. В гостиной бросился в глаза кожаный зеленый диван с тщательно зашитым разрезом на боку. Еще тут имелись стол, два плетеных кресла, два складных стула, черная чугунная печка в углу. И голые стены.
Стоя посреди гостиной, Мариам осматривалась. У себя в домике она легко могла дотянуться до потолка. По солнцу, косые лучи которого проникали в окно, можно было определить время. Мариам четко знала, на сколько приоткроется дверь, прежде чем раздастся скрип. Ей хорошо были знакомы каждый скол и каждая трещинка на тридцати половицах. Со смертью матери все, к чему она привыкла, куда-то кануло. Она в чужом городе, и от прежней жизни ее отделяют высокие горы, глубокие ущелья и пустынные равнины. В чужом доме за темно-зелеными занавесками, где пахнет табачным дымом и полно незнакомых предметов, ей и до потолка-то не достать.
И зачем ей такой простор, если он ее душит? Мариам пронзила острая тоска по Нане, по мулле Фатхулле, по всей своей прежней жизни.
И она заплакала.
– С чего это вдруг? – недовольно спросил Рашид, полез в карман штанов, достал носовой платок, втиснул в руку Мариам, потом прислонился к стене и закурил, не спуская с жены глаз.
Мариам прижала платок к глазам.
– Прошло?
Мариам молча кивнула.
– Точно?
– Да.
Он взял ее под руку и подвел к окну гостиной.
– Выходит на север. – Рашид постучал по стеклу скрюченным указательным пальцем. – Прямо перед нами гора Асмаи – видишь? – а слева гора Али Абад. У ее подножия находится университет. К востоку от нас – отсюда не видно – горный хребет Ширдарваза. Каждый день ровно в полдень оттуда стреляет пушка… Немедля прекрати реветь. Я терпеть не могу слез.
Мариам еще раз вытерла глаза.
– Совершенно не выношу женского плача. Ты уж извини. Рыдания выводят меня из себя.
– Хочу домой, – всхлипнула Мариам. Рашид раздраженно вздохнул. На Мариам так и понесло табаком.
– На этот раз обижаться не буду.
Он опять взял ее под руку, и они отправились наверх.
Узкий темный коридор и две спальни. Дверь в ту, что побольше, распахнута настежь. Обстановка довольно скудная – как и во всех прочих помещениях в доме. Кровать под коричневым покрывалом, комод, платяной шкаф. На стенах ничего, только маленькое зеркало.
Рашид захлопнул дверь.
– Это – моя комната. А ты будешь жить в гостевой. Ты, надеюсь, не против? Я привык спать один.
Мариам с трудом сдержала вздох облегчения.
Ее комната оказалась невелика размером, не то что у Джалиля, из мебели – только кровать и два старых шкафа, поменьше и побольше. Окно во двор, из-за забора виден кусок улицы.
Рашид поставил ее чемодан в угол. Мариам присела на кровать.
– А ты и не заметила, – с упреком произнес Рашид. Чтобы пройти в дверь, ему пришлось нагнуться. – Посмотри на окно. Знаешь, как они называются? Я купил их перед отъездом в Герат.