Страница:
6. Природа этого релативного отношения обнаруживается во взаимоотношении действительной и страдательной форм, которыми может выражаться один и тот же процесс. Если я говорю: «Камень бросается», – то процесс в камне выражен здесь не так, как он является прежде всего как деятельность камня (камень летит). Вместо этого ближайшего и непосредственного высказывания здесь выступает более отдаленное отношение, которое эту деятельность обозначает как действие чего-то другого, и в представлении об этом отношении причина этого действия примышляется неопределенно или определенно. Представления предиката, которые обозначаются страдательными глаголами, не могут быть, следовательно, подводимы под туже самую форму объединения в одно целое, в основе которой лежит категории деятельности. Напротив, они сплошь являются предикатами отношения, хотя в них вместе с тем заключена деятельность, относящаяся исключительно к субъекту.
Эти простые, различающиеся основные отношения часто бывают, конечно, скрыты под бесконечно разнообразными формами и маскировками грамматического выражения. Словесные формы языка по своему обычному значению отнюдь не всегда совпадают с различиями в представлении. Самое «терпеть» является действительным глаголом; причем в большинстве случаев мы забываем, что оно как таковое изображает собой субъект, проявляющий деятельность терпения или ощущения боли, и обыкновенно это «терпеть» как противоположность акта действия означает лишь отношение к чему-либо другому действующему.
7. Под точку зрения отношения, именно модального, подпадает также и предикат «быть» в так называемых эксистенциальных суждениях, хотя он и занимает своеобразное положение.
Прежде всего не подлежит никакому сомнению, что суждения эти по своей внешней форме имеют совершенно то же самое строение, как все другие суждения, предикатом которых является какой угодно глагол. То, что обозначается нами посредством служащего субъектом слова, и то, что мы думаем при этом слове, – всему этому мы приписываем бытие. Между субъектом и общим понятием бытия создается определенное единство. Следовательно, в этих суждениях, точно так же как во всяком другом суждении, совершается синтез различимых мыслей. Равным образом, как вопрос: «существует ли А?» – нельзя даже понять иначе, как то, что здесь выражается сомнение – можно ли о мыслимом А утверждать действительное существование, можно ли поистине связывать с этим мысль о существовании21.
Равным образом не может подлежать никакому сомнению и самый смысл предиката, если исходить из его популярного значения, как оно дано до всякой критической философской рефлексии, – хотя понятие бытия не может быть дефинировано и выведено из других понятий, но может быть лишь оттенено тем, что ему противоположно. «Бытие» противостоит просто представляемому, мыслимому, воображаемому; то, что «есть», – это не создано просто моею мыслительной деятельностью, но является независимым от последней, оно остается тем же самым, представляю я его в данную минуту или нет. Бытие принадлежит ему в том же самом смысле, как мне самому; оно противостоит мне, представляющему как нечто независимое от моего процесса представления, что не создано мной, но лишь признается в своем независимом существовании. Но хотя эта независимость сущего прежде всего мыслится мной, – однако здесь вместе с тем более или менее явно или скрыто содержится известное отношение ко мне, мыслящему это сущее субъекту и реально могущему подвергаться воздействию с его стороны.
Как тщетна попытка объяснить самосознание из бессознательного, столь же тщетно пытаться выводить откуда-либо мысль о бытии. Мысль эта первоначально содержится уже в самосознании, она примышляется нами всякий раз, как мы говорим «Я», – причем ясно мы не подчеркиваем ее. Столь же первоначально мысль эта присуща объектам нашего наглядного представления и мышления. Ибо в своем сознании мы никогда не находим себя без окружающего нас мира объектов, которые существуют так же, как мы сами. Мы имеем себя самих лишь совместно с другим, что существует, и в противоположность к другим вещам, которые не суть мы сами.
Но прежде всего нет никакого повода вырывать представление о бытии из этой первоначальной связи с сознанием о нас самих и о противостоящим нам объектах; нет никакого повода прямо утверждать бытие нас самих и мира вне нас, ибо не возникает даже мысли о том, что я сам мог бы не быть или весь мир вне меня мог бы не быть. Совершенно излишне уверять: «я есть», чего ни я, ни никто другой не подвергает сомнению. Лишь ушедшая далеко рефлексия может придти к тому, чтобы ясно сознавать истинность собственного бытия. Первоначально в непосредственном сознании обо мне самом нераздельно дано и мое бытие. Все сводится лишь к тому, в каком состоянии или в какой деятельности я нахожусь.
То, что для меня самого создает это непосредственное самосознание, – то же самое создает по отношению к внешним вещам непосредственное чувственное восприятие. Если поглубже поразмыслить о том, в силу чего мы допускаем бытие отдельных внешних вещей, то в качестве причины этого мы должны будем указать чувственное ощущение. То, что мы осязаем и видим, – это есть; мы связываем это с «бытием», если мы ближе уясняем себе мысль, процесс воспринимания и возможность стать воспринятым, возможность действия на органы чувств чувствующего субъекта. Но процесс воспринимания не есть само бытие, а лишь знак и следствие его. Ибо бытие впервые начинается не благодаря процессу воспринимания; оно и не прекращается, когда прекращается процесс воспринимания. Чтобы иметь возможность быть воспринятым, само воспринимаемое должно быть. Восприятие вещи есть лишь наиболее непосредственное и самое неопровержимое доказательство того, что вещь существует.
Когда бытие мы приписываем нечувственным или сверхчувственным вещам, как это имеет место в онтологическом доказательстве существования Божия или в понятии вещи самой по себе, то в этих случаях нам трудно бывает отделаться от остатков пространственных представлений, сопутствующих мысли о бытии в чувственном мире. Мы говорим о «существовании» Бога. И когда мы хотим оживить для себя эту мысль, то у нас остается лишь действие на воспринимаемый мир и в нем и благодаря ему действие на нас, благодаря чему нечувственное раскрывает себя и дает себя познать. Но также и этот процесс действия не есть источник мысли о «бытии», но лишь следствие этого последнего и вместе с тем познавательное основание того, что действующее есть.
Отсюда выясняется та особенная трудность, к которой приводит это понятие бытия. Чтобы вообще иметь возможность высказать это понятие, тут, с одной стороны, предполагается известное отношение ко мне, мыслящему; объект представлен мною, так как он вступил ко мне в то или иное отношение; что он есть – это моя мысль. Но благодаря самой этой мысли снова уничтожается простая относительность и утверждается, что сущее есть также и независимо от его отношения ко мне и какому-либо другому мыслящему существу, что бытие не уничтожается в этом отношении – быть мыслимым как предмет моего сознания. Гербартовская формула абсолютного полагания в своем двояком значении сваливает в одно обе эти точки зрения, не будучи в состоянии разрешить затруднения. Но, во всяком случае, ей принадлежит та заслуга, что она уяснила, что думает в действительности наше естественное мышление, когда оно, не заботясь о трудностях, предицирует бытие.
Если мы хотим уяснить себе путем анализа эксистенциальные суждения, то мы должны исходить из этого обычного смысла, еще не подвергшегося действию критики. И тут, следовательно, возникает вопрос, что именно мыслится, когда говорят: «А существует», – ив каком смысле утверждается единство субъекта и предиката.
Чтобы разрешить этот вопрос, мы должны сперва уяснить себе, при какой предпосылке вообще возникает суждение «А существует», когда оно в обычном течении нашего мышления выступает как суждение о единичном. Предпосылкой, очевидно, служит то, что было высказано сомнение относительно существования субъекта или что таковое сомнение может быть высказано. И это возможно лишь тогда, если служащее субъектом слово прежде всего обозначает нечто лишь представленное, появляющееся в моем сознании в форме воспоминания или на основании сообщения других. О том, что дано мне непосредственно, я не могу спрашивать, существует ли оно. Вместе с тем, как я наглядно представляю его, мне дана также и достоверность его существования. Но опыт с уничтожением и исчезновением вещей, которые я раньше видел на определенных местах, и опыт с обманом со стороны других научают меня, что не все, что я внутренне представляю, может быть найдено также и в действительном восприятии. Опыт этот принуждает меня различать между наглядным представлением об имеющемся налицо и простым представлением, которому не соответствует никакое наличное наглядное представление. Если я потерял нечто, если я не могу уже найти того, чем я обладал или что я знал раньше, – то хотя я имею в воспоминании образ вещи, но тут нет наличного наглядного представления. Его нет, нет в наличности, его нельзя найти. То, что является теперь в моем сознании как представление субъекта, есть лишь представленная вещь, для которой я ищу соответствующего восприятия. Лишь по отношению к этой представленной вещи возможен вопрос о ее существовании. И вопрос означает, образует ли еще то, что я представляю, составную часть воспринимаемого мира.
Всякое эксистенциальное суждение делает, следовательно, служащее субъектом слово знаком чего-то такого, что лишь представлено; оно достигает этого тем, что отрывает от него мысль о его существовании, чтобы затем снова явно приписать ему последнее. Так оно бывает, когда я нахожу утерянное, т. е. когда я сделал соответствующее восприятие; или когда я убедился путем каких-либо умозаключений, благодаря сообщению других и т. п. в том, что оно может быть еще воспринято где-либо. Все эксистенциальные суждения в области эмпирического мира покоятся, следовательно, на различии между простым внутренним представлением (представление воспоминания или фантазии) и имеющимся налицо восприятием, и то, что они утверждают, – это есть тождество воспринятого и просто представленного, которое наименовывается как субъект.
Это особенно ясно в том случае, когда представление о предмете, существование которого подвергается сомнению, возникло во мне лишь благодаря сообщению других. Эти сообщения создают представление о Геркулесе или Тезее, о Вавилонской башне или о Магнитной горе. Вопрос в том, существовали ли они, т. е. являются ли связанные со словами представления представлениями действительных существ или простыми фантастическими образованиями, покоятся сообщения на восприятии или на фикции.
Отсюда ясно также – это, главным образом, подчеркивается Кантом, – что предикат «быть» отнюдь не прибавляет ничего к содержанию представления как такового. Говорю ли я: «А есть» или «А не есть» – я оба раза под А мыслю совершенно одно и то же. Смысл самого высказывания требует, чтобы в действительном мире было в наличности не больше и не меньше, чем мыслимое мною А. «Быть» не образует, следовательно, никакой составной части представления субъекта, никакого «реального предиката», как говорит Кант; оно выражает лишь отношение мыслимого А к моей познавательной способности. Следовательно, тот синтез, какой в эмпирической области прежде всего заключает в себе эксистенциальное суждение, есть тождество просто представляемого и наглядно представляемого объекта. Его возможность покоится на том, что то же самое содержание я могу сознавать в двоякой форме – в форме простого представления и в форме наглядного представления. С наглядно представляемым объектом непосредственно связана мысль о бытии.
Постольку эксистенциальные суждения переворачивают свойственный суждениям наименования процесс. При этих последних дан наглядный, т. е. с самого начала мыслимый действительным, объект. К нему присоединяется знакомое прежде представление, и сходство обоих высказывается в суждении наименования. При суждении существования предшествует простое представление; о нем говорится, что оно сходно с наглядно представимым единичным объектом.
Но если прежде всего выражается это отношение – сходство представленной вещи с возможным восприятием, то смысл предиката «существовать» идет, однако, дальше. То, что существует, стоит не только в этом отношении ко мне, но и ко всем другим сущим, занимает свое пространство между другими объектами, существует в определенное время до и после других вещей, стоит в причинных отношениях к остальному миру Ввиду этого о воспринимаемом можно утверждать и просто выведенное путем умозаключения существование. (Если Гербарт в понятии бытия находит полную безусловность и безотносительность, то Лотце правильно выдвинул против него то, что в понятии бытия мы примышляем именно нахождение в известном отношении.)
С этой точки зрения, всякому отдельному эксистенциальному суждению предпосылается всегда сопутствующая мне мысль об окружающем меня действительном мире, оно заполняет лишь при помощи определенного субъекта известное место в этой целокупности сущего. То, что нечто есть вне меня, – это предполагается всегда. Вопрос в том, находится мыслимое мной среди данного или действительное подпадает под определенное понятие.
Это последнее направление нашего мышления приводит к тем высказываниям, которые предпосылают выражение бытия и благодаря этому становятся родственными имперсоналиям, а отчасти и внешним образом принимают форму безличных предложений – έστι, there is, «есть», «существует». Выражения эти прежде всего указывают на нечто существующее, которое есть, есть именно здесь, которое предлагается данным миром, чтобы затем обозначить его определенно. Эта форма суждения существования является естественной тогда, когда речь идет не о том, имеется ли в наличности вещь, которая мыслится как определенное единичное – ибо она была, например, мне известна от прежнего времени, – но о том, существует ли вещь, которая подпадает под данное понятие и может быть обозначена лишь как «А»22.
§ 13. Суждения об абстрактных понятиях
§ 14. Объективная значимость суждения и принцип тождества
Эти простые, различающиеся основные отношения часто бывают, конечно, скрыты под бесконечно разнообразными формами и маскировками грамматического выражения. Словесные формы языка по своему обычному значению отнюдь не всегда совпадают с различиями в представлении. Самое «терпеть» является действительным глаголом; причем в большинстве случаев мы забываем, что оно как таковое изображает собой субъект, проявляющий деятельность терпения или ощущения боли, и обыкновенно это «терпеть» как противоположность акта действия означает лишь отношение к чему-либо другому действующему.
7. Под точку зрения отношения, именно модального, подпадает также и предикат «быть» в так называемых эксистенциальных суждениях, хотя он и занимает своеобразное положение.
Прежде всего не подлежит никакому сомнению, что суждения эти по своей внешней форме имеют совершенно то же самое строение, как все другие суждения, предикатом которых является какой угодно глагол. То, что обозначается нами посредством служащего субъектом слова, и то, что мы думаем при этом слове, – всему этому мы приписываем бытие. Между субъектом и общим понятием бытия создается определенное единство. Следовательно, в этих суждениях, точно так же как во всяком другом суждении, совершается синтез различимых мыслей. Равным образом, как вопрос: «существует ли А?» – нельзя даже понять иначе, как то, что здесь выражается сомнение – можно ли о мыслимом А утверждать действительное существование, можно ли поистине связывать с этим мысль о существовании21.
Равным образом не может подлежать никакому сомнению и самый смысл предиката, если исходить из его популярного значения, как оно дано до всякой критической философской рефлексии, – хотя понятие бытия не может быть дефинировано и выведено из других понятий, но может быть лишь оттенено тем, что ему противоположно. «Бытие» противостоит просто представляемому, мыслимому, воображаемому; то, что «есть», – это не создано просто моею мыслительной деятельностью, но является независимым от последней, оно остается тем же самым, представляю я его в данную минуту или нет. Бытие принадлежит ему в том же самом смысле, как мне самому; оно противостоит мне, представляющему как нечто независимое от моего процесса представления, что не создано мной, но лишь признается в своем независимом существовании. Но хотя эта независимость сущего прежде всего мыслится мной, – однако здесь вместе с тем более или менее явно или скрыто содержится известное отношение ко мне, мыслящему это сущее субъекту и реально могущему подвергаться воздействию с его стороны.
Как тщетна попытка объяснить самосознание из бессознательного, столь же тщетно пытаться выводить откуда-либо мысль о бытии. Мысль эта первоначально содержится уже в самосознании, она примышляется нами всякий раз, как мы говорим «Я», – причем ясно мы не подчеркиваем ее. Столь же первоначально мысль эта присуща объектам нашего наглядного представления и мышления. Ибо в своем сознании мы никогда не находим себя без окружающего нас мира объектов, которые существуют так же, как мы сами. Мы имеем себя самих лишь совместно с другим, что существует, и в противоположность к другим вещам, которые не суть мы сами.
Но прежде всего нет никакого повода вырывать представление о бытии из этой первоначальной связи с сознанием о нас самих и о противостоящим нам объектах; нет никакого повода прямо утверждать бытие нас самих и мира вне нас, ибо не возникает даже мысли о том, что я сам мог бы не быть или весь мир вне меня мог бы не быть. Совершенно излишне уверять: «я есть», чего ни я, ни никто другой не подвергает сомнению. Лишь ушедшая далеко рефлексия может придти к тому, чтобы ясно сознавать истинность собственного бытия. Первоначально в непосредственном сознании обо мне самом нераздельно дано и мое бытие. Все сводится лишь к тому, в каком состоянии или в какой деятельности я нахожусь.
То, что для меня самого создает это непосредственное самосознание, – то же самое создает по отношению к внешним вещам непосредственное чувственное восприятие. Если поглубже поразмыслить о том, в силу чего мы допускаем бытие отдельных внешних вещей, то в качестве причины этого мы должны будем указать чувственное ощущение. То, что мы осязаем и видим, – это есть; мы связываем это с «бытием», если мы ближе уясняем себе мысль, процесс воспринимания и возможность стать воспринятым, возможность действия на органы чувств чувствующего субъекта. Но процесс воспринимания не есть само бытие, а лишь знак и следствие его. Ибо бытие впервые начинается не благодаря процессу воспринимания; оно и не прекращается, когда прекращается процесс воспринимания. Чтобы иметь возможность быть воспринятым, само воспринимаемое должно быть. Восприятие вещи есть лишь наиболее непосредственное и самое неопровержимое доказательство того, что вещь существует.
Когда бытие мы приписываем нечувственным или сверхчувственным вещам, как это имеет место в онтологическом доказательстве существования Божия или в понятии вещи самой по себе, то в этих случаях нам трудно бывает отделаться от остатков пространственных представлений, сопутствующих мысли о бытии в чувственном мире. Мы говорим о «существовании» Бога. И когда мы хотим оживить для себя эту мысль, то у нас остается лишь действие на воспринимаемый мир и в нем и благодаря ему действие на нас, благодаря чему нечувственное раскрывает себя и дает себя познать. Но также и этот процесс действия не есть источник мысли о «бытии», но лишь следствие этого последнего и вместе с тем познавательное основание того, что действующее есть.
Отсюда выясняется та особенная трудность, к которой приводит это понятие бытия. Чтобы вообще иметь возможность высказать это понятие, тут, с одной стороны, предполагается известное отношение ко мне, мыслящему; объект представлен мною, так как он вступил ко мне в то или иное отношение; что он есть – это моя мысль. Но благодаря самой этой мысли снова уничтожается простая относительность и утверждается, что сущее есть также и независимо от его отношения ко мне и какому-либо другому мыслящему существу, что бытие не уничтожается в этом отношении – быть мыслимым как предмет моего сознания. Гербартовская формула абсолютного полагания в своем двояком значении сваливает в одно обе эти точки зрения, не будучи в состоянии разрешить затруднения. Но, во всяком случае, ей принадлежит та заслуга, что она уяснила, что думает в действительности наше естественное мышление, когда оно, не заботясь о трудностях, предицирует бытие.
Если мы хотим уяснить себе путем анализа эксистенциальные суждения, то мы должны исходить из этого обычного смысла, еще не подвергшегося действию критики. И тут, следовательно, возникает вопрос, что именно мыслится, когда говорят: «А существует», – ив каком смысле утверждается единство субъекта и предиката.
Чтобы разрешить этот вопрос, мы должны сперва уяснить себе, при какой предпосылке вообще возникает суждение «А существует», когда оно в обычном течении нашего мышления выступает как суждение о единичном. Предпосылкой, очевидно, служит то, что было высказано сомнение относительно существования субъекта или что таковое сомнение может быть высказано. И это возможно лишь тогда, если служащее субъектом слово прежде всего обозначает нечто лишь представленное, появляющееся в моем сознании в форме воспоминания или на основании сообщения других. О том, что дано мне непосредственно, я не могу спрашивать, существует ли оно. Вместе с тем, как я наглядно представляю его, мне дана также и достоверность его существования. Но опыт с уничтожением и исчезновением вещей, которые я раньше видел на определенных местах, и опыт с обманом со стороны других научают меня, что не все, что я внутренне представляю, может быть найдено также и в действительном восприятии. Опыт этот принуждает меня различать между наглядным представлением об имеющемся налицо и простым представлением, которому не соответствует никакое наличное наглядное представление. Если я потерял нечто, если я не могу уже найти того, чем я обладал или что я знал раньше, – то хотя я имею в воспоминании образ вещи, но тут нет наличного наглядного представления. Его нет, нет в наличности, его нельзя найти. То, что является теперь в моем сознании как представление субъекта, есть лишь представленная вещь, для которой я ищу соответствующего восприятия. Лишь по отношению к этой представленной вещи возможен вопрос о ее существовании. И вопрос означает, образует ли еще то, что я представляю, составную часть воспринимаемого мира.
Всякое эксистенциальное суждение делает, следовательно, служащее субъектом слово знаком чего-то такого, что лишь представлено; оно достигает этого тем, что отрывает от него мысль о его существовании, чтобы затем снова явно приписать ему последнее. Так оно бывает, когда я нахожу утерянное, т. е. когда я сделал соответствующее восприятие; или когда я убедился путем каких-либо умозаключений, благодаря сообщению других и т. п. в том, что оно может быть еще воспринято где-либо. Все эксистенциальные суждения в области эмпирического мира покоятся, следовательно, на различии между простым внутренним представлением (представление воспоминания или фантазии) и имеющимся налицо восприятием, и то, что они утверждают, – это есть тождество воспринятого и просто представленного, которое наименовывается как субъект.
Это особенно ясно в том случае, когда представление о предмете, существование которого подвергается сомнению, возникло во мне лишь благодаря сообщению других. Эти сообщения создают представление о Геркулесе или Тезее, о Вавилонской башне или о Магнитной горе. Вопрос в том, существовали ли они, т. е. являются ли связанные со словами представления представлениями действительных существ или простыми фантастическими образованиями, покоятся сообщения на восприятии или на фикции.
Отсюда ясно также – это, главным образом, подчеркивается Кантом, – что предикат «быть» отнюдь не прибавляет ничего к содержанию представления как такового. Говорю ли я: «А есть» или «А не есть» – я оба раза под А мыслю совершенно одно и то же. Смысл самого высказывания требует, чтобы в действительном мире было в наличности не больше и не меньше, чем мыслимое мною А. «Быть» не образует, следовательно, никакой составной части представления субъекта, никакого «реального предиката», как говорит Кант; оно выражает лишь отношение мыслимого А к моей познавательной способности. Следовательно, тот синтез, какой в эмпирической области прежде всего заключает в себе эксистенциальное суждение, есть тождество просто представляемого и наглядно представляемого объекта. Его возможность покоится на том, что то же самое содержание я могу сознавать в двоякой форме – в форме простого представления и в форме наглядного представления. С наглядно представляемым объектом непосредственно связана мысль о бытии.
Постольку эксистенциальные суждения переворачивают свойственный суждениям наименования процесс. При этих последних дан наглядный, т. е. с самого начала мыслимый действительным, объект. К нему присоединяется знакомое прежде представление, и сходство обоих высказывается в суждении наименования. При суждении существования предшествует простое представление; о нем говорится, что оно сходно с наглядно представимым единичным объектом.
Но если прежде всего выражается это отношение – сходство представленной вещи с возможным восприятием, то смысл предиката «существовать» идет, однако, дальше. То, что существует, стоит не только в этом отношении ко мне, но и ко всем другим сущим, занимает свое пространство между другими объектами, существует в определенное время до и после других вещей, стоит в причинных отношениях к остальному миру Ввиду этого о воспринимаемом можно утверждать и просто выведенное путем умозаключения существование. (Если Гербарт в понятии бытия находит полную безусловность и безотносительность, то Лотце правильно выдвинул против него то, что в понятии бытия мы примышляем именно нахождение в известном отношении.)
С этой точки зрения, всякому отдельному эксистенциальному суждению предпосылается всегда сопутствующая мне мысль об окружающем меня действительном мире, оно заполняет лишь при помощи определенного субъекта известное место в этой целокупности сущего. То, что нечто есть вне меня, – это предполагается всегда. Вопрос в том, находится мыслимое мной среди данного или действительное подпадает под определенное понятие.
Это последнее направление нашего мышления приводит к тем высказываниям, которые предпосылают выражение бытия и благодаря этому становятся родственными имперсоналиям, а отчасти и внешним образом принимают форму безличных предложений – έστι, there is, «есть», «существует». Выражения эти прежде всего указывают на нечто существующее, которое есть, есть именно здесь, которое предлагается данным миром, чтобы затем обозначить его определенно. Эта форма суждения существования является естественной тогда, когда речь идет не о том, имеется ли в наличности вещь, которая мыслится как определенное единичное – ибо она была, например, мне известна от прежнего времени, – но о том, существует ли вещь, которая подпадает под данное понятие и может быть обозначена лишь как «А»22.
§ 13. Суждения об абстрактных понятиях
Те суждения о единичном, субъекты которых суть абстрактные понятия, а предикаты – имена прилагательные или глаголы, – эти суждения не могут быть сведены к категориям вещи и свойства или деятельности. Наоборот, в их основе лежит в качестве первого синтеза отчасти единство свойства или деятельности с ее видоизменением, отчасти тот способ рассмотрения, который приписывает вещи предикат лишь вследствие определенного свойства, деятельности или отношения.
1. Самое близкое и естественное для мало развитого мышления понимание воспринятых событий есть отношение последних к конкретным вещам и выражение всего того, что есть и случается, – как свойства, деятельности, отношения единичного. У Гомера встречается мало таких суждений, субъектами которых являются не отдельные лица или вещи. Лишь потребность в более точно различающем и в более широких пределах сравнивающем мышлении может побудить сделать предметом высказывания свойства, деятельности или отношения единичного как таковые. И происходит это прежде всего в двух направлениях: отчасти с целью определить точнее путем различения какое-либо событие или свойство, или же с целью отнести причинное отношение к определенному элементу какой-либо вещи.
2. В суждениях, как «этот красный цвет живой», «походка этого животного припрыгивающая» и т. д., уже предполагается суждение о свойствах или суждение о деятельностях, которое разлагает данное на вещь и его определения; синтез суждения состоит, с одной стороны, в синтезе свойства или деятельности с ее видоизменением, а с другой – в наименовании этого (ср. § 6, 2).
3. Если свойство или деятельность становятся субъектом причинного отношения, то это предполагает, что общее представление о действующем, которое прежде всего сочетается с вещью, служащей причиной, определяется ближе путем сравнения в том смысле, что вещь действует лишь в силу одного из своих свойств или действует постольку, поскольку она охвачена определенной деятельностью. Когда мы говорим, что трение нагревает и тяжесть производит давление, то действительным субъектом, который принадлежит к глаголам, является находящееся в трении тело, тяжелая вещь. Лишь это может иметь значение действительного субъекта процесса действия. Но наше сравнивающее мышление различает в теле то, благодаря чему оно производит действие, и выражает это посредством абстрактного понятия, так как этим путем событие изображается уже как выражение общего закона.
4. В том же смысле и представления, выражающие отношения – расстояние, различие и т. д. – могут выступать в качестве субъектов имен прилагательных или глаголов, которые выражают действие. Если «расстояние двух тел уменьшает их притяжение», то по точному смыслу изменения пространственному отношению тут приписывается процесс действия как субстанциональной причине. Но не требуется никакого доказательства, что в данном случае то, что мы на основании общих законов, наряду с фактом процесса действия, содержащих также и условия его видоизменения, познаем как необходимое следствие изменившегося расстояния, – что это же самое, благодаря сокращенному способу выражения, изображается здесь как действие самого этого изменения. Чем выше те абстракции, в которых движется наше мышление и знание, тем менее соответствуют им первоначальные значения слов и конструкций. Мы даже не замечаем того, как язык преимущественно с помощью своих абстрактных понятий сокращает и оставляет невыраженным то, что, согласно привычкам нашего мышления, понятно само собой. Под простые формы выражения язык подставляет сложные отношения научных законов, которые единичное ставят в зависимость от ряда условий и тем отодвигают на задний план саму действующую причину сравнительно с теми сменяющимися условиями, при каких она действует. Первоначальное представление о процессе действия утончается до закономерной зависимости различных движений, адекватным выражением которых является лишь математическая формула. Но формула эта выражается в словах лишь при помощи олицетворений и метафор, которых мы уже не чувствуем в качестве таковых.
1. Самое близкое и естественное для мало развитого мышления понимание воспринятых событий есть отношение последних к конкретным вещам и выражение всего того, что есть и случается, – как свойства, деятельности, отношения единичного. У Гомера встречается мало таких суждений, субъектами которых являются не отдельные лица или вещи. Лишь потребность в более точно различающем и в более широких пределах сравнивающем мышлении может побудить сделать предметом высказывания свойства, деятельности или отношения единичного как таковые. И происходит это прежде всего в двух направлениях: отчасти с целью определить точнее путем различения какое-либо событие или свойство, или же с целью отнести причинное отношение к определенному элементу какой-либо вещи.
2. В суждениях, как «этот красный цвет живой», «походка этого животного припрыгивающая» и т. д., уже предполагается суждение о свойствах или суждение о деятельностях, которое разлагает данное на вещь и его определения; синтез суждения состоит, с одной стороны, в синтезе свойства или деятельности с ее видоизменением, а с другой – в наименовании этого (ср. § 6, 2).
3. Если свойство или деятельность становятся субъектом причинного отношения, то это предполагает, что общее представление о действующем, которое прежде всего сочетается с вещью, служащей причиной, определяется ближе путем сравнения в том смысле, что вещь действует лишь в силу одного из своих свойств или действует постольку, поскольку она охвачена определенной деятельностью. Когда мы говорим, что трение нагревает и тяжесть производит давление, то действительным субъектом, который принадлежит к глаголам, является находящееся в трении тело, тяжелая вещь. Лишь это может иметь значение действительного субъекта процесса действия. Но наше сравнивающее мышление различает в теле то, благодаря чему оно производит действие, и выражает это посредством абстрактного понятия, так как этим путем событие изображается уже как выражение общего закона.
4. В том же смысле и представления, выражающие отношения – расстояние, различие и т. д. – могут выступать в качестве субъектов имен прилагательных или глаголов, которые выражают действие. Если «расстояние двух тел уменьшает их притяжение», то по точному смыслу изменения пространственному отношению тут приписывается процесс действия как субстанциональной причине. Но не требуется никакого доказательства, что в данном случае то, что мы на основании общих законов, наряду с фактом процесса действия, содержащих также и условия его видоизменения, познаем как необходимое следствие изменившегося расстояния, – что это же самое, благодаря сокращенному способу выражения, изображается здесь как действие самого этого изменения. Чем выше те абстракции, в которых движется наше мышление и знание, тем менее соответствуют им первоначальные значения слов и конструкций. Мы даже не замечаем того, как язык преимущественно с помощью своих абстрактных понятий сокращает и оставляет невыраженным то, что, согласно привычкам нашего мышления, понятно само собой. Под простые формы выражения язык подставляет сложные отношения научных законов, которые единичное ставят в зависимость от ряда условий и тем отодвигают на задний план саму действующую причину сравнительно с теми сменяющимися условиями, при каких она действует. Первоначальное представление о процессе действия утончается до закономерной зависимости различных движений, адекватным выражением которых является лишь математическая формула. Но формула эта выражается в словах лишь при помощи олицетворений и метафор, которых мы уже не чувствуем в качестве таковых.
§ 14. Объективная значимость суждения и принцип тождества
Объединением в одно целое различных представлений еще не исчерпывается сущность суждения. Вместе с тем в каждом законченном суждении как таковом заключается сознание объективной значимости этого объединения в одно целое.
Но объективная значимость покоится не непосредственно на том, что субъективное сочетание соответствует отношениям соответствующего сущего, а на необходимости объединения в одно целое.
Необходимость эта коренится в принципе согласия (Princip des Uebereinstimmung), который вместе с тем имеет своей предпосылкой постоянство представлений. Но эти логические принципы не могут ручаться за реальное тождество вещей.
1. Все те дефиниции суждения, которые ограничивают его просто субъективным сочетанием представлений или понятий, просматривают, что смысл утверждения никогда не заключается в том, чтобы просто констатировать этот субъективный факт, что Я в данную минуту совершаю это сочетание. Наоборот, суждение по своей форме заявляет притязание на то, чтобы сочетание это касалось сущности дела и чтобы именно поэтому оно признавалось всяким другим. Этим суждение отличается от просто субъективных комбинаций, выражающихся в тонких, остроумных сравнениях; комбинации эти хотя и принимают внешнюю форму суждения, но не имеют в виду устанавливать объективно значимого утверждения в смысле суждения. Равным образом, тем же суждение отличается и от простых предположений, мнений, вероятностей23.
2. Но объективная значимость имеет многоразличный смысл. Прежде всего необходимо отличать словесную, номинальную значимость от фактической, реальной. Если я утверждаю: «это есть красное», – то тут прежде всего может возникнуть вопрос, называю ли я красным то, что весь мир называет красным. Та объективность, какая оспаривается у моего суждения, относится к тому словоупотреблению, которое противостоит субъективному произволу как объективная норма, как общий закон. Всякий словесный спор вертится вокруг вопроса об этой значимости. Спор этот возможен отчасти благодаря тому, что субъективные и индивидуальные значения слов отличны от того, что общепризнано; отчасти благодаря тому, что само общее словоупотребление не определено точно и границы отдельных слов шатки.
3. Но если номинальная правильность налицо, которая implicite соутверждается во всяком суждении, поскольку оно хочет быть высказано и понято; если говорящий связывает со своими словами те же самые представления, как и всякий другой, то теперь речь идет о том, что сочетание представлений утверждается как объективно значимое, а высказанное положение как истинное, и этим заявляется притязание на то, чтобы положение это встречало к себе веру и чтобы каждый о том же самом предмете совершал то же самое суждение.
Установить эту объективную значимость не так просто, как это могло бы казаться, когда говорят, что между соответствующими объективными элементами должна-де существовать та же самая связь, как и между элементами суждения, или что мыслимое должно-де иметь место. Ибо особенностью нашего мышления, движущегося в рамках суждения, является то, что его процессы не совпадают с сущим, которого они хотят коснуться. Если оставаться при рассмотренных до сих пор суждениях, которые отдельным вещам приписывают свойства и деятельности или наименовывают их нарицательным именем, то прежде всего представлению предиката как таковому, которое по своей природе является общим и прямо не имеет в виду ничего единичного, кроме отдельно сущего представленного, – этому представлению предиката прежде всего не соответствует ничто сущее в том смысле, как оно соответствует представлению субъекта. В то же время все слова (за исключением собственных имен) суть непосредственно знаки представлений, которые хотя и образованы из наглядных представлений о сущем, но изображают это последнее не как единичное, как оно существует в данном частном случае. С этим находится в связи второе обстоятельство. Суждение предполагает разделение в мыслях субъекта и предиката. Оно совершается в познании единства двух элементов представления, которые до этого вели для нашего сознания раздельное существование. В сущем, которого мы хотим коснуться своим суждением, нет этого разделения. Вещь существует лишь вместе со своим свойством, это последнее лишь вместе с вещью, и оба они образуют нераздельное единство. Равным образом тело существует лишь как покоящееся или как находящееся в движении; его состояния нельзя реально отделять от него. Общее и единичное, предикат и субъект в своем предшествующем разделении и в акте своего соединения не находят себе, следовательно, в сущем ничего соответствующего. И поэтому нельзя говорить, что соединение элементов суждения соответствует соединению аналогичных объективных элементов. Лишь когда мы снова уничтожаем субъективное разделение субъекта и предиката посредством самого же акта суждения и благодаря этому мыслим единство обоих, – лишь тогда мы возвращаемся к сущему, которое нераздельно остается единым и никогда не проделывает реального разделения, которое соответствовало бы простому различению. Distinctio rationis не соответствовала никакая distinction realis.
Итак, если характеристическая сущность акта суждения заключается в том, чтобы быть функцией чисто субъективного характера, то и его объективная значимость должна иметь иной смысл, нежели тот, какой имеет сходство связи суждения с объективной связью. И смысл этот можно понять лишь в том случае, если принять в соображение особенную природу наших представлений, выражающих предикат.
4. Если иметь в виду одни только наипростейшие суждения наименования, как они, не будучи опосредствованы выражающими подведение умозаключениями, высказывают непосредственное совпадение образов, то, предполагая номинальную правильность, значимость такого суждения, как мы их понимаем в обыкновенной жизни, выражается в следующем. Во-первых, наглядное представление и простое представление покрывают друг друга, что является чисто внутренним отношением; а затем субъективный наглядный образ, который хочет быть копией объективной вещи, действительно соответствует этой последней, т. е. тут имеется в наличности тот же самый субъективный образ, который по общим законам нашего чувственного наглядного представления должен был бы пробудиться у всякого благодаря тому же самому предмету Суждение «это снег» объективно значимо, если увиденное покрывается представлением, которое всеми обозначается как «снег», и если оно ясно видимо для всякого нормального глаза. Объективная значимость сводится, следовательно, к тому, что как процесс образования наглядного представления, так и акт суждения выполняются общезначимым образом. При согласии относительно значения предиката спор может идти лишь о том, видит ли высказывающий суждение «это снег» правильно, т. е. как все другие, и видит ли он при условиях правильного познавания. Но это, в частности, чисто индивидуальная quaestio facti, которая не может решаться ни по какому общему правилу. Но общий вопрос, откуда у нас это право – относить наши представления к действительным предметам и приписывать воспринятому независимое от нас бытие, – этот вопрос принадлежит к иной области, а не к области логики. Те субъективные функции, которые проявляют свою деятельность в суждении, нисколько не изменяются от того, в каком смысле решается вопрос о лежащей в основе обычного мышления предпосылке, что мы познаем сущее, – решается он положительно в реалистическом смысле или же истолковывается в смысле идеалистическом, так что бытие обозначит лишь нечто необходимо и всеми одинаковым образом представляемое.
Но объективная значимость покоится не непосредственно на том, что субъективное сочетание соответствует отношениям соответствующего сущего, а на необходимости объединения в одно целое.
Необходимость эта коренится в принципе согласия (Princip des Uebereinstimmung), который вместе с тем имеет своей предпосылкой постоянство представлений. Но эти логические принципы не могут ручаться за реальное тождество вещей.
1. Все те дефиниции суждения, которые ограничивают его просто субъективным сочетанием представлений или понятий, просматривают, что смысл утверждения никогда не заключается в том, чтобы просто констатировать этот субъективный факт, что Я в данную минуту совершаю это сочетание. Наоборот, суждение по своей форме заявляет притязание на то, чтобы сочетание это касалось сущности дела и чтобы именно поэтому оно признавалось всяким другим. Этим суждение отличается от просто субъективных комбинаций, выражающихся в тонких, остроумных сравнениях; комбинации эти хотя и принимают внешнюю форму суждения, но не имеют в виду устанавливать объективно значимого утверждения в смысле суждения. Равным образом, тем же суждение отличается и от простых предположений, мнений, вероятностей23.
2. Но объективная значимость имеет многоразличный смысл. Прежде всего необходимо отличать словесную, номинальную значимость от фактической, реальной. Если я утверждаю: «это есть красное», – то тут прежде всего может возникнуть вопрос, называю ли я красным то, что весь мир называет красным. Та объективность, какая оспаривается у моего суждения, относится к тому словоупотреблению, которое противостоит субъективному произволу как объективная норма, как общий закон. Всякий словесный спор вертится вокруг вопроса об этой значимости. Спор этот возможен отчасти благодаря тому, что субъективные и индивидуальные значения слов отличны от того, что общепризнано; отчасти благодаря тому, что само общее словоупотребление не определено точно и границы отдельных слов шатки.
3. Но если номинальная правильность налицо, которая implicite соутверждается во всяком суждении, поскольку оно хочет быть высказано и понято; если говорящий связывает со своими словами те же самые представления, как и всякий другой, то теперь речь идет о том, что сочетание представлений утверждается как объективно значимое, а высказанное положение как истинное, и этим заявляется притязание на то, чтобы положение это встречало к себе веру и чтобы каждый о том же самом предмете совершал то же самое суждение.
Установить эту объективную значимость не так просто, как это могло бы казаться, когда говорят, что между соответствующими объективными элементами должна-де существовать та же самая связь, как и между элементами суждения, или что мыслимое должно-де иметь место. Ибо особенностью нашего мышления, движущегося в рамках суждения, является то, что его процессы не совпадают с сущим, которого они хотят коснуться. Если оставаться при рассмотренных до сих пор суждениях, которые отдельным вещам приписывают свойства и деятельности или наименовывают их нарицательным именем, то прежде всего представлению предиката как таковому, которое по своей природе является общим и прямо не имеет в виду ничего единичного, кроме отдельно сущего представленного, – этому представлению предиката прежде всего не соответствует ничто сущее в том смысле, как оно соответствует представлению субъекта. В то же время все слова (за исключением собственных имен) суть непосредственно знаки представлений, которые хотя и образованы из наглядных представлений о сущем, но изображают это последнее не как единичное, как оно существует в данном частном случае. С этим находится в связи второе обстоятельство. Суждение предполагает разделение в мыслях субъекта и предиката. Оно совершается в познании единства двух элементов представления, которые до этого вели для нашего сознания раздельное существование. В сущем, которого мы хотим коснуться своим суждением, нет этого разделения. Вещь существует лишь вместе со своим свойством, это последнее лишь вместе с вещью, и оба они образуют нераздельное единство. Равным образом тело существует лишь как покоящееся или как находящееся в движении; его состояния нельзя реально отделять от него. Общее и единичное, предикат и субъект в своем предшествующем разделении и в акте своего соединения не находят себе, следовательно, в сущем ничего соответствующего. И поэтому нельзя говорить, что соединение элементов суждения соответствует соединению аналогичных объективных элементов. Лишь когда мы снова уничтожаем субъективное разделение субъекта и предиката посредством самого же акта суждения и благодаря этому мыслим единство обоих, – лишь тогда мы возвращаемся к сущему, которое нераздельно остается единым и никогда не проделывает реального разделения, которое соответствовало бы простому различению. Distinctio rationis не соответствовала никакая distinction realis.
Итак, если характеристическая сущность акта суждения заключается в том, чтобы быть функцией чисто субъективного характера, то и его объективная значимость должна иметь иной смысл, нежели тот, какой имеет сходство связи суждения с объективной связью. И смысл этот можно понять лишь в том случае, если принять в соображение особенную природу наших представлений, выражающих предикат.
4. Если иметь в виду одни только наипростейшие суждения наименования, как они, не будучи опосредствованы выражающими подведение умозаключениями, высказывают непосредственное совпадение образов, то, предполагая номинальную правильность, значимость такого суждения, как мы их понимаем в обыкновенной жизни, выражается в следующем. Во-первых, наглядное представление и простое представление покрывают друг друга, что является чисто внутренним отношением; а затем субъективный наглядный образ, который хочет быть копией объективной вещи, действительно соответствует этой последней, т. е. тут имеется в наличности тот же самый субъективный образ, который по общим законам нашего чувственного наглядного представления должен был бы пробудиться у всякого благодаря тому же самому предмету Суждение «это снег» объективно значимо, если увиденное покрывается представлением, которое всеми обозначается как «снег», и если оно ясно видимо для всякого нормального глаза. Объективная значимость сводится, следовательно, к тому, что как процесс образования наглядного представления, так и акт суждения выполняются общезначимым образом. При согласии относительно значения предиката спор может идти лишь о том, видит ли высказывающий суждение «это снег» правильно, т. е. как все другие, и видит ли он при условиях правильного познавания. Но это, в частности, чисто индивидуальная quaestio facti, которая не может решаться ни по какому общему правилу. Но общий вопрос, откуда у нас это право – относить наши представления к действительным предметам и приписывать воспринятому независимое от нас бытие, – этот вопрос принадлежит к иной области, а не к области логики. Те субъективные функции, которые проявляют свою деятельность в суждении, нисколько не изменяются от того, в каком смысле решается вопрос о лежащей в основе обычного мышления предпосылке, что мы познаем сущее, – решается он положительно в реалистическом смысле или же истолковывается в смысле идеалистическом, так что бытие обозначит лишь нечто необходимо и всеми одинаковым образом представляемое.