Хруцкий Эдуард Анатольевич. МЧК сообщает...

 
   Климова похоронили на Ваганьковском, рядом с могилой матери. Над кладбищем кричали вороны и падал снег.
   Мартынов вдруг увидел, что снег не тает на лице покойного, и это странное открытие вдруг объяснило ему смысл слова «жил». Климова больше не было.
   Падал снег, плакала Елена, кричали вороны.
   Потом взвод милиционеров поднял винтовки, и птицы разлетелись, спугнутые залпом.
   Вырос над могилой холмик, и Мартынов думал о странностях судьбы. Пройти всю войну, не жалея себя, одному вступить в схватку с бандитами и погибнуть от руки человека, которому он так верил.
   Уходя, Мартынов оглянулся: свежий холм земли казался неестественно черным на фоне девственно белых сугробов.

Москва. Февраль 1919 года

   Копытин шел по занесенному снегом Рождественскому бульвару.
   День выдался морозный и солнечный. Снег яростно скрипел под ногами. Копытин шел по узкой вытоптанной тропинке, помахивая щегольской тросточкой.
   — Поручик Копытин?
   Копытин повернулся.
   Перед ним стоял человек в черном пальто с бархатным воротничком, серая барашковая шапка чуть сдвинута на бровь, усы закручены.
   Все-таки как ни переодевайся, а офицера за версту видно.
   — Поручик Копытин? — повторил неизвестный.
   — С кем имею честь?
   Незнакомец снял перчатку. На ладони лежала половина медали «В память войны 1812 года».
   Копытин расстегнул шубу, из жилетного кармана вынул вторую половину, протянул связному.
   Тот совместил половинки:
   — Все точно. Господин поручик…
   — С кем имею честь?
   — Ротмистр Алмазов-Рюмин.
   — Слушаю вас, господин ротмистр.
   — Господин поручик, командование недовольно вашей работой.
   — То есть? — Копытин усмехнулся, дернул щекой.
   — Где активные действия, где организованное уголовное подполье? Кроме того, нам известно, что вы совершили несколько крупных экспроприаций, но где средства?
   Копытин молчал.
   — Помните, что у нас в организации состоят чины полиции. Люди, прекрасно знакомые с уголовным миром. Мы знаем все, что вы, ну… как бы сказать…
   — Граблю? — зло выдавил Копытин.
   — Изымаете, до последней копейки. Вы, поручик, просто недооцениваете нашу службу. Через неделю ждем денег. Адрес вам известен.
   Алмазов-Рюмин резко повернулся и зашагал в сторону Петровки.
   Манцев стоял, прислонясь к теплому кафелю голландки, и слушал Мартынова, меряющего шагами кабинет.
   — Мы все обдумали. Пойдут они к Васильеву. Мы их возьмем. А дальше? Собан-то опять уйдет, и Копытин тоже.
   — Ну и что ты предлагаешь, Федор?
   Мартынов подошел к Манцеву, наклонился.
   — Есть план, — азартно сказал он.
   — Излагайте.
   — Мы решили так…

 
   Собан и Копытин играли в карты.
   — Карта тебе прет, Витя, как из параши.
   Копытин подтянул к себе выигрыш:
   — Ничего, Коля, карта не лошадь, к утру повезет, — Копытин начал быстро сдавать карты.
   Собан взял, поглядел, бросил:
   — Я тебе что хочу сказать, Витя. Интересовались тобой.
   — Кто? — дернул щекой Копытин.
   — Солидный мужик. Раньше в сыскной служил.
   — Что ему надо?
   — Не сказал.
   — Хочешь, я тебе скажу? — Копытин перегнулся через стол. — Хочешь?
   — Не психуй, гнида, — Собан оттолкнул Копытина.
   — Так вот, они хотят, чтобы мы с тобой часть взятого офицерскому заговору отдавали.
   — Точно?
   — Я же, знаешь, зря языком не бренчу.
   — Значит, — усмехнулся Собан, — опять експлатация. Мы бери, а им отдавай. Не выйдет.
   — Нет, ты не знаешь этих людей. А я их знаю.
   — Витя, ты кто будешь? А то о тебе разное говорят.
   — Я офицером был. А теперь свободный человек. Мне не нужны ни белые, ни красные. Жить хорошо хочу. Поэтому слушай меня, Николай.
   Копытин достал портсигар, щелкнул крышкой, протянул Собану.
   Они закурили.
   — Ты, Собан, дурак. Не прыгай, сиди тихо. Дурак. Все ты можешь в налете взять. Цацки, деньги, жратву. Все, кроме ума.
   — Ишь, падло, как заговорил, — лицо Собана налилось, губы стали тонкими и жесткими.
   — Ты глазами не зыркай. Я не из пугливых. Насмотрелся того, чего тебе с твоими сопливыми мокрушниками никогда не увидеть. Они кровью хвастают. Так я ее за день проливал больше, чем они за две жизни.
   Лицо Копытина обострилось, глаза стали прозрачными и страшными, тиком пошла щека.
   Собан посмотрел на него, ему стало неуютно в этой комнате. Словно кто-то вошел сзади и приставил наган к его затылку.
   — Слушай меня, — продолжал Копытин, — ну возьмем мы еще пять мешков денег. А дальше? Ну, пропьем, прогуляем… А потом? Через полгода ЧК и уголовка на ноги встанут и прихлопнут нас, как мух.
   Копытин ткнул окурок в тарелку с сардинами. Взял бутылку, разлил:
   — Я тебе вот что предлагаю. Проведем три дела и уйдем.
   — Куда?
   — Сначала в Петроград, оттуда в Финляндию.
   — Так нас там и ждут. — Собан в два глотка выпил водку. — Ждут и плачут.
   — Таких, как сейчас, с этим, — Копытин презрительно подбросил пачку денег, — с этим нет. Мы сделаем три дела. Возьмем камни у Васильева, валюту на Мясницкой, и еще одно. О нем потом скажу. А дальше век за границей живи, в богатстве и роскоши.
   — Когда уйдем? — Собан вскочил.
   — Сроку всего десять дней. В Петрограде у меня люди есть. Они за эту бумагу нас переправят. Так мы ее всю им отдадим.
   — Смотри, Виктор, — ощерился Собан, — со мной не шути.
   — Нас, Коля, одна веревка повязала. Ты без меня никуда, а я без тебя.

 
   Манцев и Мартынов ехали по заснеженным улицам Москвы в сторону Пресни.
   Автомобиль остановился у фабричных ворот с надписью над ними: «Московские электромеханические мастерские».
   Они шли через чисто убранный, разметенный двор. Здесь, видимо, уважали свой труд. Стояли ящики под аккуратным навесом, железные отходы были по-хозяйски сложены у забора и даже прикрыты брезентом.
   — Вы к кому, товарищи? — окликнул их человек в фуражке с эмблемой техника.
   — Мы из ЧК, — ответил Манцев.
   — Пойдемте, я провожу вас в цех.
   Цех встретил шумом и ярким светом газосварки.
   — Подождите, товарищи, — провожатый ушел.
   А чекисты остались стоять, наблюдая, как работают люди. Был в их труде особый покой и порядок. Так обычно работают те, кто досконально знает свое дело.
   — Смотри, Мартынов, — Манцев положил ему руку на плечо, — видишь, как работают. Точно, быстро, ловко. А мы с тобой?
   — Но мы же еще учимся, Василий Николаевич.
   — Слишком дорого наша учеба народу обходится.
   Шум постепенно затихал. Рабочие останавливали станки, складывали инструменты. Вытирая руки ветошью, шли к дальнему концу цеха, где стоял дощатый помост.
   Манцев увидел человека, машущего им рукой.
   — Пошли, Федор.
   И вот они стоят в центре полукруга, а на них внимательно смотрят десятки глаз.
   Манцев осмотрелся. Народ все больше был степенный, немолодой. Подошел однорукий, в матросском бушлате:
   — Я секретарь комячейки. Начнем. — Он огляделся и вдруг крикнул зычно, как на палубе в шторм: — Товарищи! Вы писали в горком партии, вот приехали к нам товарищи из ЧК. Попросим их выступить.
   Манцев вспрыгнул на помост:
   — Товарищи, мы приехали к вам, чтобы узнать, какие у вас есть вопросы к Московской ЧК, что нам вместе надо делать, чтобы покончить с бандитизмом.
   Из толпы вышел человек лет под шестьдесят, с лицом, обожженным металлом, с рыжеватыми прокуренными усами, с седым ежиком на голове.
   — Скажи нам, товарищ, — обратился он к Манцеву. — Вот мы, — он обвел взглядом толпу, — работаем здесь. Значит, пролетариат. А вы кто будете?
   — Я — член коллегии Московской ЧК Манцев Василий Николаевич, а это — Мартынов Федор Яковлевич, руководитель группы по борьбе с бандитизмом.
   — Так, подходяще, — сказал пожилой рабочий, — а в партии с какого года?
   — Я с девятьсот шестого, а товарищ Мартынов с восемнадцатого.
   — Подходяще. Теперь ответь нам, товарищ чекист, на наши вопросы. Я читал в «Известиях» декрет о создании Московской ЧК, так с одним в шубе поспорил. Он говорит — новая охранка, а я ему — мол, это нашему рабочему делу охрана. Так, товарищ Манцев?
   — Безусловно.
   — Значит, ты со мной согласен. А тогда дай отчет нам, рабочим, по нашим вопросам. Первое — до каких пор шпана в Москве людей резать будет? Мы весь тот месяц без жалованья сидели, потому что бандюги артельщика убили, а наши кровные унесли. Так мы и семьи наши в скудности сплошной сидели. Это как, товарищ чекист? Теперь, товарищ, ответь нам, кто и за что убил нашего технорука, золотого человека инженера Басова? А знаешь, чем он занимался и мы с ним?
   — Приблизительно, — ответил Манцев.
   — Мы с ним электрохозяйство Москвы налаживали, чтобы в этом году, к лету, везде фонари как надо горели, трамваи хорошо ходили, чтобы на электростанции перебоев не было. И дело это техноруку нашему, товарищу Басову, Ильич поручил. Как же ты такого человека не уберег?
   Рабочий замолчал. Молчали и люди в цехе, только где-то противно, на высокой ноте визжала электропила.
   — Это еще не все. Среди нас есть такие, которые говорят, что Басова чекисты убили, мол, за дворянское происхождение да за деньги какие-то. Теперь скажи, что это за «черные мстители» в городе объявились, которые милиционеров бьют? Вот теперь все у меня. Отвечай, товарищ чекист.
   Манцев помолчал, оглядывая людей. Они стояли плотно, плечо к плечу. В спецовках, ватных куртках, фартуках. Они стояли и ждали ответа.
   — Товарищи, — голос Манцсва сел от волнения. Он откашлялся и продолжал: — Буду отвечать по порядку. Убийство вашего артельщика нами раскрыто. Бандиты Костыркин Михаил и Сиротин Семен пойманы и расстреляны.
   — Правильно!..
   — Стрелять их всех!
   — Верно!..
   Словно вздохнула толпа.
   Манцев поднял руку.
   — Теперь об инженере Басове. Мы с вами вместе скорбим о тяжелой утрате. Зверье из банды Николая Сафонова по кличке Собан убили его и ограбили квартиру. Мы обезвредили несколько участников банды. Нашли похищенное имущество. Нам еще нелегко приходится, нас сыскному делу не учили. Но мы учимся даже на своих ошибках, я обещаю вам, товарищи, что в ближайшее время революционное возмездие настигнет Собана и его дружков. А теперь покажите нам того, кто на чекистов клеветал и о «черных мстителях» рассказывал.
   Толпа зашумела, закачалась и вытолкнула к помосту человека лет сорока в очках с металлической оправой на птичьем носу.
   — Эсер? — Манцев спрыгнул с помоста.
   — Какое это имеет значение?
   — Значит, эсер, — улыбнулся Василий Николаевич, — я их пропаганду сразу узнаю. Уж больно красиво врут. Милиционеров, товарищи, тоже убил Собан со своими подручными. А что касается зверств ЧК, то хочу сказать: бандиты врываются в квартиры, выдавая себя за чекистов. У них две цели: уголовная и политическая, грабеж и убийство и дискредитация ЧК.
   Пожилой рабочий влез на помост, поднял руку:
   — Товарищи пресненцы! Довольны ли вы ответами?
   — Вполне!
   — Правильно!
   — Дело говорил.
   — Тогда выношу резолюцию нашего собрания. Кто за полное доверие нашим чекистам — поднять руки!
   Руки подняли все до одного.

 
   В машине Манцев сказал Мартынову:
   — Я, дорогой мой, сегодня испытал и острое чувство стыда, и огромную радость.
   — Я думаю, Василий Николаевич, мы не охранка, надо чаще в газетах сообщать о нашей работе.
   — Правильно, Федор. Владимир Ильич всегда говорил, что у партии нет секретов от народа, а мы, чекисты, — вооруженный отряд партии. Гласность. Во всем. В успехах и ошибках. Тогда нам поверят.
   — Надо было, Василий Николаевич, этого, в очках, с собой прихватить.
   — Зачем? — улыбнулся Манцев. — Он уже не страшен нам. Нет ничего более действенного, чем публичное разоблачение. Он не враг. А сплетни, слухи, — они всегда бушуют. Главное — разоблачить их не словами, а делом. Так, милый Федор Яковлевич, нас учит Феликс Эдмундович. Наша власть еще совсем молодая. Впрочем, и мы с тобой не старые. — Манцев засмеялся.
   Машина уже въезжала на Лубянскую площадь, и Манцев спросил:
   — Что с операцией?
   — Квартира Васильевых под постоянным наблюдением.
   — Кого вводим в операцию?
   — Данилова.
   — Не молод?
   — Нет, парень серьезный, дерется здорово, джиу-джитсу знает, уроки брал, стреляет неплохо, а главное, его в Москве никто не знает.
   — Давайте готовить.

 
   Данилов вошел в кабинет Манцева. Одет он был необычно: черную косоворотку, шитую по воротнику белым, опоясывал наборный пояс, пиджак свисал с левого плеча, синие брюки заправлены в лакированные сапоги гармошкой.
   В кабинете кроме Мартынова и Манцева сидел человек лет сорока в форменном сюртуке без петлиц, белоснежный воротничок подпирал подбородок. Было в нем что-то барское, а вместе с тем вульгарное.
   — Так-с, — сказал он, — по фене ботаешь?
   — Что? — удивился Данилов.
   — Не та масть, Василий Николаевич, ошибся ваш гример.
   — Пожалуй, да, — Манцев засмеялся, — не похож ты, Ваня, на удачливого вора.
   — Вы, молодой человек, — обратился к Данилову незнакомый, — кстати, не смотрите на меня так удивленно, моя фамилия Бахтин, я криминалист и консультант у коллеги Манцева.
   — Великий спец по уркам, — белозубо улыбнулся Мартынов, — бог нам вас послал, Александр Петрович.
   — Ну зачем же так? Не упоминайте господне имя всуе. Нехорошо. Так кем вы были, молодой человек, в той, иной и спокойной жизни?
   — Я закончил Брянское реальное училище.
   — Весьма почтенно. И чем думали заниматься?
   — Хотел подать прошение в Лазаревский институт.
   — О-о-о! Романтика. Запад есть Запад. Восток есть Восток. И с места они не сойдут.
   — Киплинг, — мрачно сказал Данилов.
   — Мило. Мило. Значит, студент. Пойдемте.
   И снова открылась дверь кабинета. На пороге стоял молодой человек в студенческой куртке с петлицами, в брюках с кантом, обтягивающих ноги. Белоснежная рубашка, загнутые углы воротника, галстук с булавкой. Данилов даже причесан был иначе. Волосы разделял ровный английский пробор.
   — Студент, Василий Николаевич, студент. Это кличка и легенда. На палец перстень, дорогой, наручные часы, лучше золотые, дорогие запонки. Студент-налетчик.
   — Где же мы все это достанем, Федор? — повернулся Манцев к Мартынову.
   — Да такому залетному все достанем, — засмеялся начальник группы, — все что надо.
   — А теперь, Данилов, то есть Студент, — сказал Манцев, — знакомься со своей напарницей.
   Он подошел к дверям.
   — Заходи, Нина.
   В кабинет вошла красивая высокая блондинка в строгом темно-синем платье, отделанном белыми кружевами, в высоких светлых ботинках на каблуках.
   — Вот с ней ты и пойдешь. Это наш товарищ, Нина Смирнова. Так что знакомьтесь.
   Девушка подошла к Данилову, протянула руку:
   — Нина.
   — Иван, — Данилов посмотрел ей в глаза и смутился.
   Квартира была маленькой и по-казенному чистой. Всего две комнаты.
   — Располагайтесь здесь, — Козлов положил на стол пакет с едой. — Сами понимаете, за порог ни ногой.
   — Надолго? — спросила Нина.
   — Как придется. Одежду не снимайте, привыкайте к ней, а то ты, Ваня, в этих манишках, как корова под седлом.
   Козлов проверил телефон и ушел.
   Иван подошел к окну. Внизу лежал занесенный сугробами пустырь. По снегу разгуливали важные, похожие на монахов вороны.
   В квартире было тихо, только капала из крана вода да потрескивала свеча.
   И эти, такие мирные звуки приносили воспоминания о прошлом. Казалось, что остановилось время. Не было белых, фронтов, заговорщиков, бандитов. А был только этот пустырь с воронами, звук разбивающейся в раковине воды, треск печки.
   Данилов был слишком молод, ему шел девятнадцатый год. Он еще не избавился от прекрасного ощущения бесконечности жизни. И хотя, работая в группе Мартынова, он видел смерть и горе, участвовал в перестрелках и облавах, он еще не думал о смерти.
   Много позже, когда в памяти его прошлое отодвинется, как в перевернутом бинокле, он поймет, какая смертельная опасность подстерегала его.
   Но сегодня его волновало совсем другое.
   Данилов закурил, взял курс криминалистики, подаренный Бахтиным, и углубился в чтение. Нет, он не пойдет после окончания войны в Лазаревский институт. Наука раскрытия преступлений увлекла его, и он твердо решил стать криминалистом.
   Манцев и Мартынов шли вдоль Пречистенского бульвара. Навстречу им из-за угла, чеканя шаг, двигалась рота красноармейцев. Новые, еще не обмятые шинели, смушковые папахи, новые ремни.
   — Левой! Левой! — звонко и радостно неслась в морозном воздухе команда.
   Лица красноармейцев от мороза румяные, шаг твердый.
   Мартынов остановился, пропуская строй, внимательно вглядываясь в лица бойцов.
   — Они скоро на Деникина, — с грустью сказал он.
   — Завидуешь, Федор? — Манцев положил ему руку на плечо.
   — И да и нет, Василий Николаевич. Завидую простоте. На фронте все ясно. Враг издалека виден.
   — Это ты прав. А нам порой приходится искать врага рядом с собой. Вспомни левоэсеровский мятеж.
   Они свернули в сторону Сивцева Вражка. У доходного дома остановились.
   — Может, мне подождать, Василий Николаевич? — хитро усмехнулся Мартынов.
   — Нет, Федор, пошли вместе. В другое бы время пришел один, пригласил бы девушку по Москве погулять, в Художественный театр сводил. Вместе погрустили бы над судьбой трех сестер. В другое время.
   — Василий Николаевич, дорогой мой, разве для любви есть время?
   — Слишком тяжела ее утрата, и слишком большая опасность угрожает ей.
   — Вы думаете?
   — Предполагаю.

 
   Строгая, вся в черном, Елена Климова сухими от горя глазами глядела на Мартынова и Манцева.
   — Елена Федоровна, — сказал Манцев, — покажите нам комнату брата.
   — Прошу.
   Комната Климова была небольшой. Книжный шкаф, диван, покрытый ковром, письменный стол.
   Над диваном скрещены две шашки: одна с анненским, другая с георгиевским темляком и позолоченным эфесом.
   Мартынов подошел ближе и прочитал: «За храбрость».
   Рядом висело несколько фотографий. Группа юнкеров-александровцев, два молодых подпоручика в парадной форме, Алексей Климов в штабс-капитанских погонах, с рукой на перевязи.
   Манцев подошел к стене, начал рассматривать фотографии.
   — Кто это рядом с Алексеем Федоровичем?
   — Его товарищ по училищу, Сергей Наумов, они сфотографировались в день производства.
   — Елена Федоровна, а у вас случайно нет фотографии Виктора Копытина?
   — Конечно, Василий Николаевич, но зачем она вам?
   — Елена Федоровна, мне тяжело говорить, но Алексея Федоровича убил Копытин.
   — Нет!.. Это невозможно…
   — Но это так. Копытин убил и Басова, и еще нескольких человек.
   — Это невозможно.
   — Елена Федоровна, поверьте мне, на его руках много крови прекрасных, нужных новой России людей.
   — Он заговорщик?
   — Нет, он стал бандитом.
   Елена опустилась на диван, закрыла лицо руками. Так она сидела несколько минут, потом посмотрела на Манцева:
   — Он вчера был у меня.
   — Зачем?
   — Он ничего не знал об Алешином письме, он приходил и сказал, что брата убили вы.
   — Неужели вы ему верите?
   — Нет.
   — Так где его фотография?
   — Висела на стене.
   На месте фотографии они увидели только темный квадрат на выгоревших обоях.
   — Он заходил в эту комнату?
   — Да, — тихо ответила Елена.
   — Елена Федоровна, он мечется по городу, как зверь, у него нет выхода, мы его поймаем, но он может появиться у вас снова.
   — И что мне делать?
   — Разрешите посмотреть квартиру?
   — Конечно.
   — У вас во двор окна комнат выходят?
   — Только на кухне.
   Они вошли на кухню.
   — Вот как хорошо, — засмеялся Мартынов, — занавесочка славная у вас.
   — Какая занавесочка? — непонимающе спросила Елена.
   — А вот эта, в пол-окна, пестрая. Ее и днем заметишь. Если Копытин придет, вы ее задерните.

 
   Война войной, революция революцией, а Мясницкая такая же нарядная. Правда, подоблезли золотые буквы на вывесках торговых фирм, новые названия советских учреждений появились, но тротуары чистые, даже потрескавшиеся стекла магазинов горели на солнце.
   Что и говорить — московское «сити».
   Да и народ здесь привычный, одетый добротно. Меха, сукно дорогое, трости.
   Копытин остановился напротив дверей с вывеской «Валютный отдел».
   Дверь двухстворчатая, сбоку милиционер с наганом на ремне прыгает от мороза.
   Ничего. Пусть себе прыгает пока.
   И вдруг на той стороне — дама в чернобурой шубе, шапочка на брови натянута. Копытин перебежал улицу:
   — Ольга Григорьевна!
   Остановилась, взглянула изумленно:
   — Господи, Виктор!
   Щелкнул каблуками, наклонился к руке. Ольга Григорьевна оглянулась.
   — Вы с Юга? — спросила шепотом.
   — Так точно.
   — Как там?
   — Наступаем.
   — Скоро ли в Москву?
   — Трудно, очень трудно. А вы как здесь, Олечка, как муж?
   — Трясемся, ждем обысков, реквизиций.
   Копытин взял ее под руку и повел по Мясницкой.
   — Милая Олечка, передайте Петру Львовичу, что есть шанс уехать на Юг.
   — Не может быть!
   — Тихо, ради бога, тихо. Я через несколько дней уезжаю, могу взять вас с собой.
   — Но это опасно.
   — Нисколько. Мы поедем в поезде Международного Красного Креста.
   — Вы наш спаситель.
   — Ждите, — сказал Копытин, — и учтите, что под флагом Красного Креста можно провезти все. В Москве очень неспокойно. Чекисты убили Бориса Аверьяновича Басова, забрали его редчайшую коллекцию.
   — Я слышала, Виктор, это ужасно, — глаза Олечки наполнились слезами.
   — Алешу Климова убили. Вашего поклонника.
   — Господи, Алешу? За что?
   — Он хотел справедливости.
   — Виктор, — Ольга схватила Копытина за рукав, — спасите нас. Умоляю!
   — А ваш папенька, Григорий Нилыч?
   — Он сидит на своих камнях. «Это — для истории. Это — для искусства». Ах, Виктор, вы же знаете отца. Попробуйте поговорить с ним сами.
   Копытин поглядел на Ольгу, усмехнулся, дернул щекой:
   — Попробую.

 
   Несколько минут назад Манцев вернулся от Дзержинского. Разговор с Феликсом Эдмундовичем был обстоятельным и долгим.
   И, сидя в кабинете, Манцев снова и снова вспоминал его, думая над словами председателя ВЧК и МЧК. Манцева всегда поражало смелое, аналитическое мышление Дзержинского, неожиданность его решений, тонкое знание политической обстановки.
   — Бандитизм, Василий Николаевич, — сказал Дзержинский, — сегодня явление не только уголовное. Он компрометирует власть рабочих, кое-кто пытается представить это как неспособность большевиков управлять государством. Следовательно, бандитизм есть явление политическое. Тем более что, как нам известно, белая контрразведка пытается его использовать.
   — Мы делаем все, что можем.
   — Дорогой Василий Николаевич, я об этом знаю, более того, я знаю, как трудно людям из группы Мартынова вести оперативную и следственную работу. Криминалистика — наука. А нам приходится постигать ее под бандитскими пулями. Кстати, как вам помогает Бахтин?
   — Хорошо.
   — Пока они нам нужны. Помните об этом. Потом мы разберемся с ними.
   — Но тем не менее, Феликс Эдмундович, я хотел бы вам рассказать о нашем плане ликвидации банды Собана.
   — Я прочел вашу докладную записку. Считаю, что все правильно. Только прошу вас об одном — берегите людей. Любую операцию мы должны проводить с минимумом потерь. Теперь о профессоре Васильеве. Он сдал свои драгоценности государству. Да, не удивляйтесь, все до последнего камня. В своем письме Луначарскому он написал, что деньги эти должны пойти на организацию народного образования.
   — Это поступок.
   — Подлинный патриот отечества всегда помогает ему в трудную минуту. Но тем не менее я позвонил в Гохран, вам выдадут, естественно на время, одну из вещей Васильева. Начинайте операцию и помните о людях.

 
   В дверь постучали. Вошел Мартынов.
   — Что?
   — Все готово.
   — Давайте рапорт.
   Манцев сел за стол. Крепко потер ладонью лицо, отгоняя сон, хлебнул из стакана остывший чай. Поднял бумагу ближе к свету, начал читать. Чем больше читал, тем удивленнее становилось у него лицо.
   — Вы, братцы, меня в острог хотите посадить? Сам думал или кто посоветовал?
   — Вместе с Бахтиным.
   — Ему простительно, он из старого сыска, а ты, Федор?
   — Василий Николаевич, головой за все отвечаю.
   — Ну ладно, — Манцев улыбнулся, подписал бумагу. — Сухари ты мне в домзак носить будешь.
   — Обязательно.

 
   Бахтин пришел на квартиру в два часа. Данилов посмотрел на него и понял — пора. На секунду сжалось сердце, только на секунду.
   — Голубчик, Иван Александрович, и вы, Ниночка, — Бахтин достал папироску с длинным мундштуком и закурил. — Вы отправитесь сегодня в Столешников. На углу Петровки дом Бочкова знаете?
   Иван кивнул головой.
   — Там на первом этаже кафе. Место дрянное, грязное. Но вы сядете, спросите у полового чего-нибудь, а когда он подаст, скажите: «Хочу на лошадке покататься». Он вас проводит в игорную комнату. Там механические бега. Играйте, пейте шампанское и помните, что вы с Петроградской, налетчик, Студент. Как вас зовут?
   — Олег Свидерский. Бывший студент Межевого института.
   — И помните — в Питере вы взяли ломбард, людей убили. Вы налетчик нового типа. Холодный, расчетливый, интеллигентный.
   Данилов отвернулся, а когда повернулся вновь — на Бахтина глядел уже совсем другой человек: холодный, нагловатый, уверенный в себе.