Хруцкий Эдуард Анатольевич. МЧК сообщает...

   — Вот это другое дело. Теперь, — Бахтин достал саквояж, расстегнул, положил на стол две толстые пачки денег, золотые украшения.
   — Берите деньги, надевайте украшения и с богом. Помните, Иван Александрович, там будут наши люди, если что — они помогут.
   В кафе было накурено и холодно. На небольшой эстраде в углу играл на пианино тапер. Звук пианино был неестественно чужим в слоистом от дыма воздухе и гуле голосов.
   Почти все столики были заняты, люди сидели прямо в пальто и шинелях, спорили, размахивали руками.
   Данилов увидел столик в углу у окна и пропустил вперед Нину:
   — Прошу.
   Они уселись.
   Пробегавший мимо официант в черном фраке, натянутом поверх ватной куртки, сразу же увидел дорогое пальто на молодом человеке и котиковую шубку на красивой молодой даме. И руку с массивным золотым перстнем увидел, лежавшую на грязной скатерти барски небрежно.
   Официант на ходу затормозил, развернулся и к столику:
   — Чего господам угодно?
   — А что есть?
   — Извините-с, время такое, могу-с подать кофе желудевый-с, пирожные на сахарине-с.
   — Ликер?
   — Время такое, господин.
   — Послушайте, милейший, — Данилов достал толстую пачку кредиток, сунул ассигнацию в карман фрака, — а на лошадках у вас покататься можно?
   Официант осклабился, оглянулся воровато:
   — Отчего же-с. Таким господам… Прошу-с за мной.
   Они прошли мимо стойки со скучающим буфетчиком, вошли в узкую дверь и очутились на лестничной клетке.
   — Прошу-с.
   Из темноты выросла здоровая мужская фигура.
   — На лошадок-с, — тихо сказал официант.
   — Валяй.
   Они поднялись по ступенькам, остановились возле закрытой двери. Официант постучал. Дверь раскрылась, оттуда полился свет, раздались людские голоса, переборы гитары. Здесь был даже швейцар в ливрее.
   Пальто и шубу принял бережно, словно они из стекла.
   — Прошу-с, господа.
   Одна из комнат — буфетная. Да, здесь не знают о нужде и голоде. В свете свечей переливаются разноцветные бутылки, лежат в вазах фрукты, шоколад, бутерброды.
   — Ты выпьешь шампанского, дорогая? — спросил Данилов.
   — Немного.
   А буфетчик в черном фраке, белоснежной манишке, с бабочкой уже хлопнул пробкой.
   Заискрилось, запенилось в бокалах вино.
   К стойке подошел человек в щегольском пиджаке, с жемчужной булавкой в галстуке.
   — Папиросы есть?
   — Асмоловские.
   — Дай, любезный, пару пачек.
   Мельком посмотрел на него Данилов и узнал: видел этого человека в коридорах ЧК. И сразу ему стало спокойно:
   — Мне тоже пачку.
   Буфетчик протянул Данилову коробку:
   — На лошадок-с не желаете взглянуть?

 
   В соседней комнате, огромной, без мебели, толпился народ. Кого здесь только не было: завсегдатаи скачек в модных, не потерявших лоска костюмах, дельцы, напуганные временем, шустрые карманники с Сенного рынка, спокойные налетчики.
   Были здесь двое из банды Собана. Пришли рискнуть да погулять малость.
   Данилов протолкнулся к огромному столу. Вот оно «пти шво» — механические бега.
   Крупье с истасканно-наглым лицом, с пробором, делящим редкие прилизанные волосы на две части, выкрикнул:
   — Ставок больше нет! — нажал рычаг, и побежали четыре лошадки вдоль стола. Круг, еще, финиш.
   — Первым пришел рысак под номером три. Получите ваш выигрыш, господин. — Крупье лопаткой подвинул груду денег к человеку в сером костюме.
   — Позвольте, — Данилов протолкнулся к столу, бросил пачку денег. — На все.
   — Ваш номер, сударь? Сколько ударов будете делать?
   — Двойка. Играю дважды.
   — Делайте ставки, господа, банк богатый.
   Посыпались на стол деньги.
   — Третий.
   — Третий.
   — Второй.
   — Двойка.
   — Игра сделана, ставок больше нет.
   Крупье вновь пустил лошадок.
   Круг. Еще один. На последнем вырвалась вперед черная лошадка с единицей, написанной на крупе.
   — Выиграло заведение, — крупье сгреб ставки в ящик. — Желаете еще? — он посмотрел на Данилова, улыбаясь нагловато-вежливо.
   Данилов стянул с пальца перстень.
   — Примете?
   Из-за спины крупье возник человек, стремительно глянул на перстень, что-то шепнул крупье.
   — Примем.
   Крупье положил перстень рядом с пачкой денег.
   А люди делали ставки, кидали деньги, дышали тяжело и азартно.
   — Ваш номер, не спите, юноша! — усмехнулся крупье.
   — Двойка.
   — Вы фаталист. Ставок больше нет.
   Лошади побежали, а серая с двойкой, так приглянувшаяся Данилову, словно услышав и поняв его, бойко взяла с места. И первой прибежала к финишу. Крупье лопаточкой подвинул Ивану перстень и кучу денег.
   — Больше не будете играть?
   — Нет.
   — Заведение желает вам приятно провести время.
   Никогда Данилов за свои восемнадцать не держал в руках столько денег.
   Да что там не держал. Не видел просто. Он и вынес их в буфетную комом.
   — Олежка! — воскликнула Нина. — Золотце! Как я рада.
   Данилов бросил деньги на стол, начал складывать.
   К Нине подошел вертлявый черный парень в коричневой пиджачной паре:
   — Так как же, барышня, не желаете испытать…
   Данилов взял его за лацканы:
   — Жить не надоело?
   — Пусти! — рванулся вертлявый, но рука, державшая его, была не по годам сильной, затрещал пиджак.
   Подскочил буфетчик:
   — У нас так не принято, господин. У нас тихо все должно быть.
   Данилов оттолкнул вертлявого:
   — Сделай так, чтобы я тебя искал.
   Давясь матерщиной, отошел вертлявый. Сел за столик к своему дружку.
   — Ты видишь, Туз, что он со мной делает?
   — А ты к чужим марухам не лезь.
   Туз ел и пил. Жадно, много, не обращая ни на кого внимания.
   — Олежек, — капризно протянула Нина, — возьми ликеру и шоколад домой.
   Данилов бросил деньги на стойку:
   — Три бутылки «бенедиктина» и две коробки шоколада.
   Буфетчик с поклоном начал упаковывать заказанное. Протянул сверток.
   — Прошу-с. Ждем-с. Дорогой гость.
   Данилов и Нина вышли в прихожую.
   А вертлявый вскочил, вбежал в соседнюю комнату, пробрался к крупье.
   — Кто это был, Кот? Что за фраер?
   — Какой?
   — А тот, что банк рванул.
   — Из Питера, Сеня, налетчик. Студент кличка. Он на Лиговке ломбард грохнул, трех красноперых замочил.
   — У-у, — с ненавистью протянул Сеня, — понаехало залетных. Московским уже авторитета нет.

 
   В комнате у стола сидели четверо, в кожаных тужурках, в фуражках со звездами.
   Собан развалился на диване. Сидел тяжелый, сытый, в расстегнутой жилетке. Большое его гладко выбритое по-актерски лицо светилось покоем и добротой.
   — Сегодня вечером приедете, — точно и резко, словно командуя перед строем, говорил Копытин. Он стоял спиной к окну, прямой и строгий, как на плацу. — Приезжаете, говорите, что из ЧК, — продолжал он, — берете драгоценности.
   — Хозяев глушить? — спросил Семен.
   — Нет. Только попугать. Пусть по городу слух пойдет, что ЧК грабит.
   Собан захохотал. Встал, большой, плотный, сытый:
   — До ночи здесь сидеть будете, наши там смотрят на всякий случай.
   Часы в кабинете Манцева пробили пять раз.
   Василий Николаевич поднял голову от бумаг, покосился на телефон. Молчит. Он опять углубился в бумаги.
   В дверь постучали.
   — Войдите.
   — Разрешите, Василий Николаевич, — вошел Козлов.
   Манцев вскочил, вышел из-за стола.
   — Степан Федорович, что так долго? Садитесь.
   — Василий Николаевич, Мартынов велел передать, что вроде сегодня.
   — Факты?
   — Приходил человек из домкома насчет ремонта электричества. Проверили: домком никого не посылал, и человека такого там не знают.
   — Он заходил в квартиру?
   — Да. Всю обошел, проверял проводку.
   — Что еще?
   — Несколько раз телефонировали. Хозяин трубку поднимает, а там молчат. К соседке заходили двое. Представились — из милиции.
   — Зачем приходили?
   — Расспрашивали, нет ли посторонних. Теперь, дворника пытали, что, мол, и как, есть ли чужие, не было ли чекистов.
   — Дворник, кажется, вы?
   — Так точно.
   — Наверняка они придут сегодня. Действуем так. Если с ними приедет Собан, что маловероятно, то брать сразу. Если его не будет, пускайте Студента. Кстати, передайте Мартынову, что Данилов вел себя очень точно и правильно. Так сообщили наши люди из игорного дома. Поезжайте, Степан Федорович, начинайте операцию.
   Козлов вышел.
   Манцев поднял трубку:
   — Барышня, центр, 5-36… Александр Петрович?.. Это Василий Николаевич… Да… Товар вечером прибудет.
   Бахтин, постукивая тростью, шел по темной Маросейке. Его догнал извозчик:
   — Ваше сиятельство, гражданин, товарищ…
   Бахтин повернулся, разглядывая скучное бородатое лицо. Потом сел в санки.
   — Сверни-ка, братец, в Колпачный.
   — А нам, барин, что день, что вечер, зипун не греет.
   У двух тускло светящихся окон в первом этаже Бахтин толкнул тростью извозчика в спину.
   — Тпру-у.
   — Жди.
   Бахтин открыл дверь, на которой полукругом белела надпись: «Продажа случайных вещей». Звякнул над дверью колокольчик.
   Бахтин огляделся, маленькое помещение магазина было пустым. Под стеклом на прилавке лежала всякая чепуха: шпоры, снаряжение офицерское, фотоаппарат, кожаные и деревянные портсигары, тарелки.
   Бахтин постучал тростью по колокольчику.
   — Иду, иду, — послышался из глубины старческий голос. Внутренняя дверь раскрылась, и появился старичок, невидный, сгорбленный. — Чего изволите… — начал он и узнал Бахтина.
   — Господи, счастье-то какое, Александр Петрович! — Глазки старика засветились ласковостью, лицо разгладилось. — Господи, сподобился перед смертью увидеть.
   — Тебе, Фролов, на небе жизнь длинную отмерили. Так что не скромничай.
   — Забыли, совсем забыли старика, господин надворный советник.
   — А ты, Фролов, душой извелся, видать. Где говорить будем? Здесь или в комнатах?
   — В комнатах, в комнатах. Сейчас, только лавку запру.
   Он вскользь поглядел на Бахтина, настороженно и быстро.
   Они прошли в квартиру, соединенную с лавкой маленькой дверью.
   Гостиная была похожа на жилье мелкого чиновника. Бархатная скатерть с кистями на круглом столе. Громадный, как замок, буфет, лампа под зеленым абажуром на цепях под потолком, диван с зеркальцем, плюшевое кресло в чехле.
   — А у тебя, Фролов, все по-старому… Впрочем…
   Бахтин подошел к дивану. Над ним висел картонный плакат с плохо выполненными фотографиями и надписью: «Вожди революции».
   — Вместо государя императора повесил?
   — Именно, именно. Каждая власть от бога. — Фролов назидательно поднял палец.
   Бахтин сбросил шубу на диван, сел за стол.
   — Дело у меня к тебе, Фролов.
   — Значит, вы, Александр Петрович, снова вроде как по сыскной части?
   — Снова.
   — Ай-яй-яй. Потомственный дворянин, надворный советник, орденов кавалер императорских…
   — А ты, братец, никак, монархист?
   — Спаси бог, спаси бог, — Фролов перекрестился. — Только как же так? До нас слухи доходили, будто в семнадцатом вас товарищи шлепнули. А вы опять, значит? — голос старичка стал жестким.
   — Значит, опять, Фролов.
   — А мы-то обрадовались…
   — Рано.
   — Значит, опять по сыскной части. А не боитесь, Александр Петрович? Время-то не прежнее. Лихое время, разбойное. Власть слабая. Слыхали, намедни шестнадцать постовых замочили. Значит, не боитесь?
   — А когда я вас, хиву уголовную, боялся. Вспомни, Каин? Когда?
   — Лихой вы человек, Александр Петрович.
   — Ладно, — твердо сказал Бахтин, — любезностями мы обменялись.
   Он достал из кармана футляр, положил его на стол, раскрыл. Брызнул в тусклом свете лампы зеленый огонь камней. Лежало в футляре изумрудное ожерелье редкой красоты.
   — Продать желаете? — Фролов от волнения даже с голосом совладать не смог.
   — Знаешь, чье?
   — Как же, господина Васильева вещь, Григория Нилыча. Ординарного профессора Катковского лицея. Великой цены ожерелье.
   Фролов смотрел на камни жадно, как голодный на пищу. Он ласкал их глазами, ощупывал.
   Бахтин захлопнул крышку коробки, на которой причудливо извивались буквы из накладного золота — Г и В. И исчезло сияние, словно комната стала мрачной и тусклой.
   — Слушай меня внимательно, Каин. Завтра, а может и сегодня, тебя найдет Собан. Он спросит, не приносил ли тебе кто драгоценностей Васильева. Ты скажешь ему, что приходил залетный из Питера, Студент, и продал это ожерелье.
   Бахтин вновь открыл коробку, вынул ожерелье. Завернул в платок, сунул в карман.
   — Ему коробку покажешь, а ожерелье, мол, продал сразу.
   — Все? — твердо спросил Фролов.
   — Нет. Он спросит, где найти Студента. Скажешь, что он со своей марухой пасет кого-то в кафе «Бом» на Тверской. Теперь все.
   — Нет, Александр Петрович, ныне красный сыщик. Не сладимся мы. Собан из меня знаешь что сделает?
   — Дурак ты, Фролов, — Бахтин достал папиросу, — тебе не Собана, тебе меня бояться надо. Ты кому в одиннадцатом Сафонова Николая Михайловича, он же Собан, сдал? А Комелькова? А Гришку Адвоката? Так они нынче все на свободе. Я им шепну, а ты знаешь, они мне поверят, ножичками тебя на ремешки нарежут.
   — У-у-у, гад! Ни пуля тебя, ни нож не берут! — завыл, забился головой об стол Каин.
   — Кончай истерику. Понял?
   — Все понял, — поднял голову от стола услужливый старичок, — все понял. Только вы меня…
   — Ты мое слово знаешь.
   — Знаю. Печать слово. Да и пригожусь я вам по этому времени смутному.
   — Пригодишься. Но об этом другой разговор.
   Бахтин встал.

 
   Как гора поднялся на Сретенском бульваре дом страхового общества «Россия».
   Запирала въезд во двор чугунная ограда. Ночь надвигалась, и гасли в доме окна, одно за другим.
   Мартынов, прижавшись лбом к стеклу, смотрел на бульвар. Шло время, били часы. Никого.
   Вот уже полночь куранты пробили. Потом отбили половину.
   Прошел по бульвару поздний трамвай, поискрил дугой. И опять пусто. Даже прохожих нет.
   Машина появилась внезапно, словно стояла долго где-то рядом. Подъехала, стала у ворот.
   Мартынов вздохнул с облегчением, повернулся к сидящим чекистам.
   — Начали.
   Из машины вышли четверо. В кожанках, фуражках со звездами. Маузеры через плечо. Болтаются у ног деревянные кобуры.
   Постояли во дворе. Поговорили о чем-то. Потом к подъезду.
   Вошли. Семен сегодня за старшего был.
   — Значитца так, поднимаемся. То да се, из Чеки мы, вот бумага, давай ценности. Он, конечно, упрется, вот тогда, Туз, ты его и погладишь.
   — Ясно. Пошли, — глухо, как в бочку, сказал Туз, вытащил из кармана сухарь и начал жевать.
   Они подошли к лестнице…
   Вниз спускались Данилов с Ниной. Он одной рукой поддерживал девушку под локоть, в другой нес желтый саквояж.
   Прошли мимо четверки в кожаном. Хлопнула дверь подъезда.
   — У-у, фраерюга, — скрипнул зубами Семен.
   На третьем этаже дверь нужной им квартиры полуоткрыта. Бандиты остановились. Достали оружие. Семен толкнул дверь.
   В прихожей беспорядок, раскиданы пальто, обувь, книги.
   — Эй! — позвал Семен. — Кто тут есть?
   — О-о-о! — простонал кто-то в глубине квартиры.
   Семен бросился к дверям гостиной.
   Здесь тоже все было перевернуто. На полу лежал связанный Васильев.
   — В чем дело, папаша? — Семен вынул мандат. — Из Чеки мы.
   — Помогите… только что… Ограбили… Все забрали…
   — Кто?
   — Молодой мужчина и женщина.
   — Мы их на лестнице встретили, — не прекращая жевать, сказал Туз.
   — Ушли. Теперь ищи. Ты, папаша, нам, чекистам, всю правду говори, что забрали и кто они?
   — Вон на столе опись и футляры. Они драгоценности из футляров вынули.
   — Как звали их?
   — Она его Студентом называла и Олежкой.
   Семен взял опись и пару футляров, сунул в карман:
   — Ты, папаша, не сомневайся, найдем.

 
   Мартынов наблюдал, как от дома отъехало авто.
   В комнату вошел Козлов.
   — Все в порядке, товарищ Мартынов. Григорий Нилыч жив и здоров, только возмущается, почему мы их не переловили.
   — Порядок. Ну что, Александр Петрович, выйдет Собан на Данилова?
   — Бесспорно. Он пошлет своих людей к Каину, сам не пойдет, не тот человек. Они привезут Фролова к Собану, а тот укажет им кафе «Бом».
   — И Собан придет к Данилову?
   — Он пойдет давить блатным авторитетом. Таков их закон. А Собан живет в законе всю жизнь. Он по их табели о рангах генерал, а Студент — человек, чина не имеющий. Будем ждать.
   В гостинице «Лиссабон» в пыльном номере Собан сидел на кровати и слушал Семена.
   — Так, значит, — он взял в руки пустой футляр с золотой монограммой ГВ на крышке. Посмотрел внимательно на переплетение золотых букв. Бросил футляр на пол и начал топтать ногами.
   — Тихо, успокойся! — крикнул Копытин. — Семен, повтори.
   Семен, сидящий на краешке стула, хлюпнул носом:
   — Приехали мы, а он спускается…
   — Кто?
   — Тот фрей, что в «пти шво» играл. Идет с уголком желтым и марухой своей.
   — Дальше.
   — Мы в квартиру. Там все перевернуто, хозяин связан. Говорит, мол, были двое — Студент и девка, все взяли, как есть.
   — И ты поверил?
   — Я… Нет, я еще раз весь дом обшмонал, чисто.
   — Кто этот Студент? — Собан налил из бутылки водки в стакан. — Кто?
   — Крупье сказал, что налетчик питерский, ломбард на Лиговке взял.
   — Слышал, кое-что доносилось и до нас.
   — Семен, его надо искать.
   — Коля, — Копытин дернул щекой, — в ЧК пойди, так, мол, и так, помогите найти.
   — Ты, Виктор, конечно, человек умный, офицер. Но люди в законе живут иначе. Мы найдем его. Понял, Семен?
   — А то! Позволь водочки, Собан, замерз нынче.
   — Пей. И всех ребят по малинам и мельницам, пусть ищут. Я тоже кое-куда съезжу.
   — Ты, Семен, принес, что я просил? — спросил Копытин.
   — А то! Витя, все готово.
   Он протянул Копытину два паспорта с эмблемой Международного Красного Креста.
   Копытин раскрыл, посмотрел:
   — Ловко сработано.
   — Это тебе не у Деникина, — заржал Собан, — у нас фирма.

 
   Фролов спал чутко. Сторожей у него не было. Он сам да авторитет в жиганском мире охраняли его добро. Поэтому когда в окно заскребли, проснулся сразу. Прямо на белье накинул пальто, сунул в карман наган. К окну подошел, всмотрелся в темноту. В черном проеме забелело лицо. Появилось и исчезло.
   — Ты, Колька? — сказал Фролов тихо и пошел отпирать черный ход.
   Собан сидел в комнате за столом, не снимая шубы.
   — Сдохнешь ты скоро, Каин, куда деньги денешь? Живешь, как червь. Тьфу!
   — Ты не плюйся, чего спать-то не даешь. Это, Коленька, голубчик, у тебя денежки, а у меня так, на хлебушек.
   — «На хлебушек», — передразнил Собан, — сколько ты через меня поимел?
   — То все прахом ушло. Война да революция.
   — Тоже мне Рябушинский, заводы отобрали.
   — Ты чего, Колечка, пришел, старика ночью пугаешь?
   — Что тебе, старое падло, недавно приносили?
   — Да кто принесет, кто, Коленька?
   — Темнишь, старый гад.
   Собан вскочил, надвинулся угрожающе.
   — Ты фуфель не гони, знаешь Студента? Говори, падло старое, иначе…
   Лицо Собана пятнами пошло, заиграли на скулах желваки.
   И вдруг распрямился старичок. Ласковость с лица как смыло. Глаза жесткими стали, страшными. Зверь стоял перед Собаном, хоть и старый, но зверь, по-прежнему опасный и сильный.
   — Ты на кого прешь? Да когда ты еще по карманам щипал, я уже шниффером был. Забыл, кто тебя в дело взял? Я за себя еще ответить могу на любом толковище, да и есть кому за меня мазу держать.
   Отодвинулся Собан, сник:
   — Да разве я…
   — А если так, так какое у тебя ко мне слово?
   — Студента знаешь? Питерского.
   Фролов пожевал губами:
   — Мои дела ты знаешь, Собан, я на доверии живу. Вещь могу тебе одну продать.
   — Сколько?
   — Больших денег стоит.
   Собан бросил на стол пачку денег.
   — Мало.
   — На, гад старый, подавись, — Собан вывернул из кармана кучу кредиток.
   Фролов аккуратно собрал их. Сложил в одну пачку. Потом встал, открыл буфет, положил перед Собаном футляр. Две золотые буквы — Г и В — переплелись на крышке.
   Собан раскрыл футляр.
   — Ожерелье ушло в тот же день. Но футлярчик можешь хозяину отдать.
   — Где?
   — В кафе «Бом» на Тверской, он там по моей наколке человека пасет.

 
   Странное это было кафе — «Бом». Воздух в нем слоистый от табачного дыма, стены давно свой цвет потеряли, размазаны, расписаны, заклеены обрывками афиш.
   Народу в нем всегда полно. Актеры, журналисты, писатели, поэты, сторонники различных фракций, и так, праздные, бездельные люди.
   Приходят сюда поговорить, узнать новости, посплетничать или просто побывать на людях.
   Поэты сюда приходят вечером, тогда чтение стихов, споры гвалт.
   А сейчас на пустой эстраде гармонист в узорной борчатке играет старые вальсы и романсы. Хорошо играет. Голос гармошки, резковато-нежный, щемящий, заполняет зал воспоминаниями о прошлом: о покое, стабильности, сытости, счастье.
   Копытин и Семен сидели в самом углу. Пили желудевый кофе с сахарином. Больше здесь ничего не подавали.
   — Вот он, — сказал Семен и приподнялся.
   — Сиди, — Копытин дернул его за пальто.
   В кафе вошли Данилов и Нина. Выбрали свободный столик, сели. Официант, не спрашивая, грохнул на стол две чашки с кофе.
   Данилов попробовал, поморщился, выплеснул обе чашки на пол. Достал из кармана пальто бутылку «бенедиктина», налил сначала Нине, потом себе.
   Нина внимательно оглядывала зал. Увидела в углу у эстрады лохматого, длинноволосого человека, пошла к нему.
   Данилов мелкими глотками пил ликер.
   Копытин встал с чашкой в руке, пересек зал, сел на свободный стул. Нравы здесь были простые. Взял бутылку ликера, налил. Данилов прищурившись глядел на него.
   — Вы художник? — спросил Копытин.
   — В некотором роде. А вы?
   — Я поэт.
   — Соблаговолите назваться, возможно, я читал ваши стихи.
   — Гумилев, — Копытин дернул щекой.

 
На таинственном озере Чад,
Посреди вековых баобабов,
Вырезные фелуки спешат
На заре величавых арабов,

 

   начал читать Данилов.

 
По тенистым его берегам
И в горах, у зеленых подножий,
Поклоняются древним богам
Девы жрицы с эбеновой кожей,

 

   продолжил Копытин.
   — Браво, господин Гумилев, вы помните свои стихи, — Данилов прихлебнул глоток.
   Подошла Нина:
   — Пошли, Олег, все в порядке.
   — Желаю вам успехов в поэзии, — Данилов встал, поклонился и пошел к выходу.
   Копытин, прищурившись, с ненавистью смотрел им вслед.
   — Попался бы ты мне под Тихорецкой, сопляк, — прошептал он и дернул щекой.

 
   Данилова и Нину догнал извозчик:
   — Прошу, барин!
   — Поехали? — спросила Нина.
   — Нет. За нами вертлявый идет.
   Они шли по улице. На Триумфальной площади сели в трамвай. Потом пересели в другой. Семен неотступно сопровождал их.
   На Сокольническом кругу вышли из трамвая, пошли к дачам. Семен, прячась за деревьями, сопровождал.
   Данилов с Ниной по узкой тропинке прошли к даче, открыли и заперли за собой калитку, поднялись на крыльцо. Семен стоял до тех пор, пока на втором этаже не загорелись окна.
   Копытин и Ольга Григорьевна стояли в прихожей огромной барской квартиры на Остоженке.
   — Милая Олечка, вот ваши паспорта, — Копытин протянул ей документы.
   — Вы наш добрый гений, Виктор. Как, как я отплачу вам?
   — Завтра после восьми я заеду за вами на авто.
   — Вы гений, добрый ангел, как я отплачу…
   — Потом, милая Олечка.
   — Нет, сейчас, сразу. Слышите, Виктор. Муж придет позднее.
   Она прижалась к Копытину. Он дернул щекой, схватил женщину за плечи, привлек к себе.

 
   Конечно, Собан был битый, да он, Мартынов, тоже непрост. Засаду на даче в Сокольниках готовил с толком, хитро.
   Подойди к даче, посмотри. Никаких следов как не было. А люди в доме, да обратная дорога перекрыта ребятами из особого отряда МЧК.
   Приезжай, Собан, ждем. Мы тоже за эти месяцы кое-чему научились.
   В общем-то Мартынов не очень верил, что Собан сам сюда пожалует. Конечно, Бахтин специалист, слов нет, но как-то не вязалась в представлении Мартынова жизненная логика с воровским законом.
   Конечно, может быть, он чего-то не понимает еще. Но тем не менее засаду он организовал по всем правилам.
   Данилов и Нина оказались молодцами. Провели свою часть операции блестяще. Теперь оставалось самое трудное, встреча с Собаном, если она состоится, конечно. Мартынов решил дать бандитам войти на дачу, подняться в комнату.
   Там двое, Данилов и Нина. Иван за столом, девушка на диване.
   В столешнице Мартынов сам выдолбил углубление и положил наган. От дверей его не видно, и руки у Данилова не заняты. Чуть что, опустил ладонь — и вот оно, оружие.
   Над Сокольниками плыла размагничивающая тишина. Февраль уходил. День становился длиннее, и цвета у него появлялись по-весеннему яркие.
   Снег стал синеватый, и казалось, березы отражаются в сугробах.
   Весь день прошел в ожидании.
   Много лет уже у Мартынова не было такого спокойного дня. Они переговорили, казалось, уже обо всем, помечтали о будущем.
   — Федор Яковлевич, поймаем мы Собана, а дальше? — спросил Данилов.
   — Дальше, Ваня, Гришку Адвоката возьмет.
   — Ну а потом? — настаивал Данилов.
   — Потом… Потом хорошая жизнь будет, Ваня, и начнешь ты учить восточные языки.
   — А вы?
   — Я хочу речным капитаном стать. Я раз на пароходе по Свири плыл. Ох и красота!
   — Как сумерки красиво в лесу опускаются. Смотрите, сугробы совсем синие стали. — Нина подошла к окну. — Идут!