Хрущев Никита. Время, Люди, Власть (Воспоминания, книга 2, часть 4)

Такова империалистическая политика, для нас она не нова. Когда мы их "пригвоздили", американская печать выдвинула версию, что Эйзенхауэр не знал об этих полетах, и все стала валить на Центральное разведывательное управление. Из их статей следовало, что тут проделки Аллена Даллеса(5), брата покойного государственного секретаря США. А президент ничего не знал, и, если бы ему было доложено, он не позволил бы такого. Конечно, то было самое разумное для них объяснение неразумной акции. Оно давало президенту возможность в какой-то степени обелить себя и сохранить свое лицо для предстоявшей встречи в Париже. Когда были выставлены обломки самолета в парке имени Горького, иностранные журналисты много писали по этому поводу. Я все это читал и знал направленность их сообщений. Чувствовалось, что американские журналисты сами огорошены и потрясены. Они, видимо, рассчитывали на достижение договоренности между СССР и США, и вдруг такой пассаж! Здесь им трудно было выворачиваться, и они высказали осуждение данной акции. Правда, осуждали немногие, но все же такие имелись. Я решил поехать на выставку: меня тянуло посмотреть, что осталось от самолета? Со мной отправились и другие официальные лица, в том числе Бирюзов, дававшие пояснения при осмотре. Собралась различная публика, набежали иностранные корреспонденты, да и наши там присутствовали(6). После осмотра корреспонденты стали задавать мне вопросы. Я вынужден был высказаться напрямую. Беседа с ними доставила мне удовольствие, так как у меня было желание еще раз выразить свое возмущение и заклеймить агрессора. Я выступил перед толпой, которая собралась около павильона. В выступлении придерживался тактики, которую избрала некоторая часть американской печати: обвинил агрессивные круги США, военных, Аллена Даллеса, но не высказывал осуждения в адрес президента. Нам было выгодно, чтобы президент отмежевался от происшедшего, что позволило бы в дальнейшем проводить политику укрепления и упрочения связей, возникших после моей поездки в США и встречи с Эйзенхауэром. К сожалению, американцы решили действовать иначе. В том же мае мы узнали о заявлении президента Эйзенхауэра, в котором сообщалось, что он знал о полетах и одобрял их. Эйзенхауэр объяснял это тем, что Советский Союз является закрытой страной и США вынуждены были, заботясь о своей безопасности, вести разведку. Поэтому президент как главнокомандующий считал полеты необходимыми. Говорил, что и в дальнейшем США будут так поступать, поскольку обладают правом обеспечивать безопасность страны, даже не считаясь с суверенитетом других государств. Явно неразумное выступление, если не сказать больше. Глупое выступление. Но оно состоялось. Так президент сам лишил себя возможности выгородиться из пикантной истории перед встречей в Париже. У нас теперь выбора не осталось, и мы выступили с резким осуждением происшедшего, не соглашаясь с такой политикой и с тем, что в США находят оправдание таким полетам. Куда же дальше? Если сам президент заявляет, что нарушался суверенитет, то это же, собственно говоря, призыв к войне! Нас буквально распирало возмущение, и мы использовали все публичные возможности для разоблачения агрессивной линии. Теперь мы не щадили и президента, потому что он сам подставил свой зад, и мы раздавали американцам пинки, сколько угодно и как только возможно. Мировая общественность очень хотела встречи в Париже представителей четырех держав. И вдруг - такое разочарование... СССР не отказался от встречи, ибо не хотел взять ответственность на себя за ее срыв; мы не хотели, чтобы разочарование вылилось в гнев, направленный против нашей политики. Поэтому мы критиковали Соединенные Штаты, но готовились и к поездке в Париж, разрабатывая вопросы, которые должны были там обсуждаться. Приближалось время вылетать туда. Мы стали формировать состав делегации. Заранее было обусловлено, что возглавят делегации главы государств или же правительств. В нашу делегацию, конечно же, вошел и министр иностранных дел. Как только мы узнали, что Вашингтон включил в сопровождение президента военных, я предложил поехать нашему министру обороны Малиновскому. Если в США хотят придать такой оттенок встрече, то и мы ответим тем же. Подготовили мы и соответствующие документы. Цель встречи: обеспечение мирного сосуществования и решение спорных вопросов, прежде всего германского, и проблемы разоружения. Собственно говоря, эти вопросы остаются посейчас неразрешенными, хотя теперь таят в себе гораздо большую опасность, потому что за истекшее время накоплена масса взрывчатого материала. Если сейчас разразится война, то она окажется ужасной. Наступил день отлета. Мы отправились в Париж на самолете Ил-18, очень хорошем и по внешнему виду, и по техническим качествам. На этот раз наше самочувствие было не таким, как по прибытии на Женевскую встречу глав четырех держав, когда мы летели на двухмоторном Ил-14. Все главы правительств и государств прибыли туда на четырехмоторных самолетах, что производило внушительное впечатление на обывателя. Двухмоторный, конечно, уступает четырехмоторному, но у нас тогда лучших самолетов просто не было. Потом мы слетали в США на Ту-114, сверхгиганте по тому времени. Он произвел ошеломляющее впечатление и на американского обывателя, и на американских знатоков самолетного дела. Когда мы летели над Европой в Париж, я думал: "Мы уже не раз встречались, а надежды, что достигнем договоренности, мало". Тот факт, что перед самой встречей был сбит У-2, постоянно присутствовал в моем сознании. У меня возник вопрос: "Чего мы ждем? Разве сможет самое сильное в мире государство США пойти на соглашение в таких условиях? Можно ли ждать от этого государства разумного соглашения, если оно перед встречей подложило под нее мину?". Я убеждался, что мы можем выглядеть несолидно: нам преподнесли такую пилюлю, а мы сделаем вид, что ничего не понимаем и идем на совещание, как будто ничего не произошло? Совещание будет сорвано, но другие державы постараются, безусловно, свалить ответственность на нашу страну. Нам нанесено оскорбление, а мы идем на совещание? И во мне созрела мысль: пересмотреть первоначальную направленность наших документов, особенно декларации, с которой мы хотели выступить при открытии встречи. Надо поставить США ультимативные условия: они должны извиниться за нанесенное нашему государству оскорбление. Нужно потребовать от президента взять обратно свое заявление, в котором он оставлял за США право на разведывательные полеты над чужими территориями, чего суверенные государства никому делать не позволяют. Советский Союз тоже был заинтересован в разведке с воздуха, но с неравноценным интересом. Наша страна была обложена американскими базами в Европе, Азии и Африке, а США оставались для нас недосягаемыми. Тогда мы имели небольшое количество ракет, которые доставали бы их территорию, и фактически она оставалась нам недоступной. Поэтому США и демонстрировали свое превосходство(7). То было желание диктовать нам условия с позиции силы. Если мы как ни в чем не бывало сядем за стол и начнем обычные переговоры, следовательно, принимаем позицию их силы, не протестуя против нее. Это было совершенно невозможно, недопустимо, таким поступком мы нанесли бы большой урон нашему авторитету в глазах мировой общественности и особенно среди наших друзей, коммунистических партий, и среди стран, которые борются за независимость. Их борьба ведется в трудной обстановке. Как можно им положиться на Советский Союз в тяжелую минуту, если он принимает плевки в лицо и делает вид, что ничего не произошло? Даже не знаю, как это мы, готовясь к совещанию, не поставили заранее перед собой вопросы в таком виде, не встав грудью на защиту своей чести. Теперь я высказал в самолете свои соображения Андрею Андреевичу Громыко, и он согласился со мной. Родион Яковлевич Малиновский тоже считал, что мои соображения правильны, что нам следует переделать документы. Поскольку вместе с нами летели машинистки и стенографистки, то я продиктовал поправки, а Громыко с мидовским штатом засел за переработку документов. Требовалось их перестроить, как говорится, на 180 градусов. И мы создали новый документ, который еще не рассматривался нашим руководством в целом. К сожалению, правительство СССР никогда ранее такими вопросами не занималось, да и теперь не занимается. Их решает только партийное руководство, что совершенно неправильно. Мы срочно все зашифровали и передали в Москву. Не помню сейчас, передали ли прямо из самолета (а такую возможность мы имели) или уже прилетев в Париж. И быстро получили ответ с полным одобрением новой позиции. Таким образом, мы улетели с документами, имевшими одну направленность, а в Париже их направленность была уже другой. Считаю, что это было абсолютно правильное изменение нашей позиции. Мы не отказывались от совещания при условии, если США в лице президента извинятся за допущенное ими нарушение суверенитета нашей великой Родины - Советского Союза. Помимо принесения извинений президент должен отказаться от своего заявления и дать нам заверения, что разведывательные полеты над территорией СССР впредь не будут производиться. По прибытии в Париж я подумал: "А если мы сделаем свое заявление, президент же не извинится и не откажется от полетов?". Когда мы находились в Вашингтоне, являясь гостями Эйзенхауэра, то пригласили его к себе. Он приглашение принял. Очевидно, наше приглашение останется в силе. В сложившихся же условиях он к нам приехать не сможет. Иначе как мы станем его приветствовать на нашей территории? Сопровождать его? Считать своим гостем? Это нетерпимо, это оскорбительно, это унижает нашу страну и ее руководство! И у меня возникла мысль: в декларацию, которую мы собираемся зачитать на первом заседании, нужно включить пункт о том, что если не будет принесено извинений, то мы отзываем свое приглашение. Все согласились, и мы быстро послали в Москву на согласование и эту дополнительную позицию. Сразу же получили положительный ответ. Таким образом, у нас не только были подготовлены все документы, но и мы сами были напичканы аргументами взрывного характера. К нам нельзя было притронуться: тут же проскакивала искра. Таким было тогда наше состояние. А что же другие лидеры держав? Существует порядок дипломатической вежливости - наносить визит главе государства, в которое прибываешь. И я встретился с де Голлем до начала совещания. После посещения мною Франции я был уже лично знаком с ним. С Макмилланом был знаком по Женеве, и с ним мы тоже встретились до начала официальной встречи. Я высказал им обоим свое недовольство позицией США, свою непримиримость. Де Голль и Макмиллан убеждали меня не требовать извинений: США - великая страна, ее президент не может делать такое публичное заявление, и его нельзя вынуждать. Но я парировал сей аргумент, сказав, что мы тоже не маленькая страна, тоже считаем себя великой державой, тем более что мы не можем согласиться, чтобы великая страна наносила оскорбления хотя бы и малым странам. С первых слов началась как бы перебранка. Напряженность все возрастала, заряд гнева в нас накапливался и требовал разрядки. Мы хотели стенографически зафиксировать ход совещания, поэтому захватили в Париж главную стенографистку Совета Министров СССР. Я относился к ней с большим уважением. Она стенографировала все мои выступления, в том числе в процессе их подготовки. Затем я пригласил и главную стенографистку ЦК КПСС. Помню их по именам: Надежда Петровна и Нина Ивановна. Чаще я работал с Надеждой Петровной Гавриловой. Теперь ее предупредили заранее, что она будет трудиться на этом совещании. И вдруг уже перед самым совещанием мы получили информацию от организаторов, что возникло предложение проводить его без стенографисток. Это нас ошеломило, поскольку мы хотели иметь полную стенограмму переговоров. Нам сказали, что могут присутствовать лишь секретари. Тогда я предложил объявить Надежду Петровну секретарем. Это наше право, хотя, как правило, все секретари - дипломаты и мужчины. С нами же прибыл и такой секретарь. Однако никакого законодательства на данный счет нет, просто на практике я женщин в этом качестве не наблюдал. И я сказал Надежде Петровне: "Вы наш секретарь, поэтому обретаете юридическое признание на международном совещании". Она умная женщина, все понимала. А так как была несколько молчаливой и унылой, то ответила мне скупой улыбкой. Некоторую серьезность и строгость поведения она вообще всегда сохраняла и на лице, и в манере держаться. Когда мы пришли в зал заседаний, то Надежда Петровна выглядела в черном платье королевой. Мои помощники, которые знали ее биографию, рассказывали мне, что ее отец был цыган, мать - украинка, поэтому она сохранила красивые черты цыганского лица и в своем платье выглядела, как Кармен. Мы шутили: "Надежда Петровна, ни одна страна не выставит равноценного вам секретаря... ". Зашли в зал, стали заходить туда и другие делегации. Первой вошла делегация Англии. Мы поздоровались, и тут же вошла делегация США. Ее члены сразу же последовали на свои места и сели, поприветствовав нас наклоном головы. Мы это поняли так: "Вас видим, но руки не подаем, находимся в состоянии конфликта и даже психологической войны". Еще до начала совещания я обратился к президенту де Голлю за разрешением выступить с заявлением. Мы хотели предъявить свои ультимативные условия, и от того, как примет их делегация США, зависело, будем ли мы принимать участие в совещании. Я зачитал заявление. Переводчик Суходрев(8) все точно переводил как очень хорошо подготовленный специалист, прекрасно знавший английский язык. Мне он очень нравился. Я сейчас вспоминаю о совместной работе с ним. Фамилия его типично украинская, но не знаю, украинец ли он, ибо от украинского языка в его речи ничто не проскальзывало. Знатоки английского и все журналисты отмечали, что переводчик у Хрущева в совершенстве владеет английским. Итак, я зачитал декларацию. Именно зачитал, потому что в таких случаях никакое вольное изложение недопустимо. При вольном изложении могут появиться лишние слова, не так построится фраза, все это будет зафиксировано, а потом трудно исправить. Если допустить лишнее слово, тем более лишнюю фразу, появится возможность иного толкования текста - в пользу наших противников. Зачитав декларацию, я уселся. Произошло общее замешательство, особенно после фразы, в которой заявлялось, что мы отменяем свое приглашение, если не будут принесены извинения со стороны США, и президент не сможет стать нашим гостем после того, что он допустил в отношении нашей страны. Эйзенхауэр встал с места, его делегация - тоже, и мы разошлись. Не помню, было ли объявлено, что мы соберемся еще раз, или не было. Одним словом, наша декларация сыграла роль бомбы, которая разметала всех по своим комнатам. Круглый стол, который должен был нас объединить, развалился на части. Инициативу в продолжении совещания проявил де Голль. Через министра иностранных дел он передал нам, что три западные делегации соберутся без нашего участия, обсудят нашу декларацию и определят свое отношение к ней. Мы понимали, что президент США с сопровождающими лицами и со своими союзниками Францией и Англией должен посовещаться, чтобы определить их общую линию. Отчасти мы надеялись, что де Голль с пониманием отнесется к нашему заявлению, которое должно было бы импонировать его характеру. Он тоже очень строго вел себя при защите чести Франции и французов, так что наше заявление не противоречило его пониманию вещей. Мы ожидали, что он что-либо выскажет публично в поддержку нашей позиции, хотя понимали, что в принципе это для него было почти невозможно. Но думаю, что внутренне он с пониманием относился к нашей позиции. Настроение у меня было боевое, наступательное и приподнятое, хотя я знал, что США не согласятся на горькую пилюлю, которую мы приготовили и заставляем их проглотить. Поэтому и не думал, что они признают публично свою неправоту. Так у нас появился незапланированный свободный день. К какой-то работе иного плана мы не были подготовлены, а в Париже есть, что посмотреть, нашлись бы время и желание. Малиновский много рассказывал мне ранее о своей солдатской службе во Франции в первую мировую войну(9). И я обратился к нему: "Родион Яковлевич, далеко ли та деревня, в которой стоял ваш полк на отдыхе во время первой мировой войны?". "Нет, недалеко", ответил он. "А вы хорошо помните те места, чтобы попасть туда без сопровождающих?". "Да, хорошо помню. Помню даже людей, а не только деревню. Я и сам хотел бы побывать там, повидать знакомых, переброситься словечком". Да и мне захотелось поехать туда именно вместе с Малиновским, который солдатом сражался против немцев вместе с французами. Собственно говоря, мы приехали сейчас на совещание по тому же германскому вопросу. Последствия агрессии, которую совершила Германия в 1941 г., еще не ликвидированы, с ней нет мирного договора. Мы надеялись на сочувствие со стороны французского народа. Я и Родион Яковлевич, сопровождающие лица и охрана сели в машины и поехали. Громыко остался в Париже держать связь с делегациями и дожидаться телеграмм из Москвы. Выехали из Парижа по хорошему шоссе, обсаженному липами. Погода стояла ясная, солнечная. В пути наткнулись на липу, которая упала на дорогу, и объехать ее не могли. Чтобы убрать ее, пришли дорожники с топорами и пилами. Мы тоже вышли из машины и стали работать вместе с ними. Я попросил топор у француза, он охотно дал, остальные смотрели и улыбались: сможет ли русский премьер-министр владеть топором? Я никогда лесорубом не был, но привык к физическому труду еще с детства и умел в своем хозяйстве орудовать топором. Происходившее фиксировалось журналистами, фотографами и кинооператорами, но это не противоречило нашим желаниям и шло на пользу советской делегации. Я считал, что народ первым поймет: вот правительство, которое состоит из трудовых людей, а глава правительства, сам бывший рабочий, знает, что такое физический труд, и в таком возрасте еще владеет топором. Разрубили мы это дерево, растащили куски, сели в машину и отправились дальше. Гидом нам служил Малиновский. Мы, никого действительно не спрашивая, прибыли в нужную деревню. Приехали туда прямо к дому, в котором квартировал Малиновский со своим другом. Никакой толпы не собралось, так как мы прибыли без предупреждения. Вышли из машины, а из дома навстречу хозяин, человек лет 45. Мы с Малиновским представились ему, и Родион Яковлевич спросил, жива ли его мать, которая, видимо, помнит, как два русских солдата спали на сене у них в сарае? Хозяин очень любезно принял нас, пригласил в дом, появилась и его мать - хозяйка в былые времена. Мы поприветствовали ее, всемерно проявляя внимание. Малиновский напомнил ей, кто он, назвал и имя своего друга, поинтересовался, жив ли ее супруг. Она ответила, что умер. Малиновский еще раньше говорил мне, что тот был стар, а хозяйка молода и очень красива. Друг Малиновского ухаживал за хозяйкой, она была влюблена в него. Солдатам это было выгодно, потому что хозяйка угощала их молоком, сметаной, вкусными изделиями французской кухни. Когда он назвал имя своего друга, ее постное лицо переменилось и оживилось. Она теперь выглядела старухой, хотя, с его слов, была моложе Родиона Яковлевича. Сейчас же ее сын убежал и вернулся с бутылками вина, накрыл стол, появились традиционные французские закуски, проявились душевная любезность и теплота хозяев. Сын ухаживал за нами, угощал вином. Старуха тоже выпила. Малиновский начал вспоминать былое. Хозяйка же, видимо, не хотела предаваться воспоминаниям и вела себя с нами довольно сдержанно. На ее лице было написано некоторое равнодушие, сын же проявлял типичное крестьянское радушие, но без телячьих восторгов. Потом все вышли на улицу. Здесь уже собрались жители деревни. Многие у меня сохранились в памяти. Это были люди среднего возраста. Детишки, конечно, тоже присутствовали, как во всякой деревне в таких случаях. Малиновский стал расспрашивать о некоторых своих знакомых и обратился по-французски к немолодому уже человеку: "А сохранился ли ваш кабачок? Вы его посещаете?". Француз улыбнулся: "Да, кабачок есть, и мы его посещаем так же, как и раньше, но той красавицы, о которой вы, видимо, вспоминаете, уже давно нет на свете". Малиновский тоже заулыбался и сказал: "Я и не отказываюсь, что вспомнил ее". Тут все загалдели, вспоминая девушку из кабачка, писаную красавицу. Видимо, владелец кабака держал ее ради привлечения молодежи, чтобы побольше выпили его вина. На этом он имел заработок. О каких-либо своих вольностях в отношении красавицы или с ее стороны Малиновский никогда не говорил. Видимо, там были чистые, хорошие отношения. Он-то любил женщин, особенно красивых, о чем много раз честно рассказывал, вспоминая и о своем пребывании в Испании во время войны республиканцев против Франко. К вечеру мы вернулись в Париж. Громыко сообщил, что заседания не будет. Главы трех держав обменялись мнениями. Эйзенхауэр решил, что извиняться не станет. Французы и англичане не возражали бы против извинений. И, я думаю, со своей стороны, попытались уговорить американцев пойти на уступки. Но тщетно. Еще когда я зачитывал декларацию, Эйзенхауэр обратился к госсекретарю Гертеру за советом. "Я думаю, можно извиниться?" - сказал президент. Но Гертер ответил: "Нет!" и скорчил такую гримасу, которая не вызывала сомнений в его позиции. Так Эйзенхауэр и не дал заверений, что разведывательные полеты больше не будут повторяться. Таким образом, он опять показал, что находится под сильным влиянием госсекретаря. Во время совещания в Женеве он добросовестно зачитывал записки Даллеса, которые тот ему подкладывал. Теперь диктовал Гертер, а Эйзенхауэр опять согласился. Президент был наделен и умом, и здравым смыслом, но шел на поводу у других, хотя понимал, что занимает неправильную позицию. Однако противостоять им не мог. Следовательно, не он формировал международную политику США. Уже после того, как было решено, что совещание не состоится, я по долгу вежливости съездил к Макмиллану. Тот не мог ни защищать позицию США, ни осуждать своего союзника и только доказывал, что мы слишком многого потребовали: надо было принять во внимание положение президента, который не в состоянии извиняться публично. Макмиллан считал, что нам надо было найти более гибкую позицию для ликвидации напряженности, и выражал сожаление, что мы публично отказались от приглашения Эйзенхауэра в СССР. Я доказывал нашу правоту и думаю, что Макмиллан с пониманием отнесся к моим словам, что можно было увидеть по выражению его лица. Он сказал: "Господин Хрущев, сейчас Англия не занимает той позиции, которую она занимала когда-то в вопросах международной политики. Раньше Британия являлась владычицей морей и во многом определяла политику Европы и даже мира, а теперь мы стали иными. Сейчас самые мощные государства в мире - это Соединенные Штаты и вы. Следовательно, именно от вас многое зависит... ". Мы любезно распрощались с Макмилланом. То была моя последняя встреча с ним. Потом я нанес визит генералу де Голлю. Он занимал такую же позицию, как Макмиллан, то есть в какой-то степени нейтральную, и в ходе беседы употреблял почти те же слова и аргументы, что и Макмиллан. Но я чувствовал, что де Голль больше сожалеет о случившемся. Видимо, он возлагал большие надежды на совещание, чем Макмиллан. Это чувствовалось. Таково мое сугубо индивидуальное восприятие его слов. Может быть, я ошибаюсь, но именно такое у меня сложилось впечатление. Распрощавшись с де Голлем, я вернулся в посольство, где мы расположились. К нам приехал Торез со своей женой, Жаннеттой Вермерш. Беседа состоялась братская, я рассказывал о последних событиях. Торез искренне был доволен нашей позицией и полностью ее одобрял. Я забеспокоился: "Правильно ли поймут нас французы? Французская общественность?". Она-то возлагала надежды на встречу. Все хотели мира. Мы заранее предвидели, что Запад свалит на нас срыв совещания. Если рассматривать дело формально, то это мы отказались от участия в нем, сделав резкое заявление. Наш документ сразу же был опубликован. Не искушенному в политике обывателю трудно было разобраться и тонкостях, а прожженным политиканам мы дали возможность направить недовольство за срыв совещания на Советский Союз и его главу. Это меня беспокоило, и я спросил Тореза о том. Он ответил, что, конечно, реакционеры воспользовались ситуацией, но члены компартии и общественность разберутся и будут на нашей стороне. Торез заулыбался, когда я рассказывал о посещении вместе с Малиновским французской деревушки. Я почувствовал, что все это ему импонирует. Потом с визитом прибыл каноник, мэр города Дижон Кир. Когда я был во Франции гостем президента, то Кир со мной встретиться не смог, так как считался властями просоветским человеком, и они его на время как бы изолировали. Кир был активным членом Сопротивления фашистской оккупации и подвергался гонениям. Если мне не изменяет память, он дважды был приговорен к смертной казни. Теперь мне было интересно, как этот человек воспринял провал совещания. К тому времени уже зашумело французское радио, которое восстанавливало общественность против политики Советского Союза. Мы с Киром беседовали на открытом воздухе. В нашем посольстве имелся уютный дворик, беседа получилась самая радушная. Он говорил мне о том, что сожалел, не сумев встретиться со мною раньше. Кир полностью одобрил нашу позицию, - изложенную мной во время беседы. Потом я поинтересовался у этого немолодого, хотя и энергичного человека: "Каким транспортом вы располагаете?". Персональной машины у него не было.