- Дядя, ты что, из цирка?
- Почему из цирка? - Погорелый вынужден был отвлечься от своих промтоварных мыслей, чтобы ответить мальчику, а все его спутники невольно остановились и прислушались.
- А откуда? - спросил мальчик и сказал: - Сыграй, - сказал, - если ты из цирка, на виолончели.
- Я не из цирка, - сказал Погорелый.
- А я думал, из цирка, - сказал мальчик и разочаровался в Погорелом.
"Почему он во мне разочаровался? - подумал Погорелый. - И почему решил, что я из цирка? Из-за кошки с собакой или из-за Елены? А может, - подумал, я на клоуна похож, музыкального эксцентрика - в окружении женщины, виолончели, собаки и кошки?"
- Ты что-нибудь поняла? - спросил Погорелый у Елены. - Насчет цирка?
- Нет, - сказала Елена. - Насчет цирка не поняла. - И сказала: Наверно, мальчик глупый. Или у него большое воображение.
- Большое или больное? - спросил Погорелый.
- Трудно сказать, - ответила Елена, а собака встала на задние лапы. Кошка через нее, естественно, перепрыгнула.
- Ну вот, - сказала Елена.
- Что вот? - сказал Погорелый.
А Елена сказала "ничего", но кошке пальцем все-таки пригрозила.
2000
В СТОРОНУ ЮГА
- А-а-а-а-а! - закричали на улице. И крик стал длиться. Сначала на одной ноте, высокой, потом на другой, пониже.
- Чего орешь? - кто-то остановил крик встречным криком, и крика не стало. А где-то в квартире сказали:
- Есть будешь?
Сева промолчал. Он думал:
- Что это за имя у меня - Се-ева? Кто мне, интересно, такое имя дал? И зачем?
Пока он это думал, на улице наступили на собаку, и она жалобно, надрываясь, завизжала и визжала, пока не охрипла. А может, на нее не наступили, может, одичавшие дети прижгли ее спичкой. Собака еще немного похрипела, всхлипнула и замолчала. Потом через несколько секунд проскулила по-человечьи: "Ое-ей!". И замолчала совсем. Может, убежала. Или обессилела. Или привыкла к боли.
- Не буду я есть, - сказал Сева в пространство квартиры. - Я сыт.
Квартира не отозвалась ничем.
- Не выбить ли мне ковер? - подумал Сева.
Сева всегда, сколько себя помнил в жизни, выбивал перед праздниками ковер. Но сейчас праздников вроде не предвиделось. В смысле, в ближайшем календарном будущем. Да и вообще не предвиделось. Какие сейчас могут быть праздники? Никакие.
- Чем это ты сыт? - вопрос прозвучал и повис.
- Всем! - сказал Сева и вытер рот.
А Севе сказали изнутри квартиры:
- Как ты мне надоел своим всем!
Сева знал, что он надоел, потому внимания этому известному факту не уделил. Тем более что не только он надоел, но и ему надоели.
С лоджии потянуло прошлогодним луком. Наверно, он начал там загнивать. Потому что лук закупали на зиму, а теперь была весна, вернее, ее конец. И лук не съели. Потому что Севин дедушка - главный потребитель лука - умер еще осенью от переизбытка витаминов и сердечной недостаточности. Конечно, лук мог начать загнивать. И начал. Или совсем весь сгнил. Если по запаху судить - то сгнил.
- Кто это там кричал? - думал Сева. - Наверно, Лидка. Точно Лидка. Или не Лидка?
Лидка кричала часто. Но таким криком или другим - черт ее разберет. С год назад она напилась и на радостях сломала левую ногу. Cлома под наркозом не заметила и бродила в поисках добавить. И левая нога у нее срослась неправильно и стала короче правой. Потом она сломала и правую ногу, и та тоже срослась неправильно и сравнялась с укороченной левой.
- А вы говорите, пить вредно, - кричала Лидка соседям, тыча им свои, одинаковой длины, ноги. Соседи от ног отворачивались, а она все равно им кричала: - Да если б я не пила, так бы из меня ноги разные и торчали, а так - хоть замуж иди, хоть в поход. Где моя хромота? Нету!
Но замуж Лидку никто не брал. Не родился еще идиот такого размаха, чтобы взять Лидку замуж. А может, родился и сразу умер.
Замок во входной двери открылся. И дверь отворилась наружу.
- Опять циновку украли, - сказали от двери. - Ну, суки, Господи!
- Какую циновку? - не понял Сева. И понял: - О которую ноги вытирать.
Эти циновки крали регулярно. Даже старые и рассыпающиеся. Коврик резиновый, стоивший двадцать лет назад сорок копеек и сохранившийся еще от дедушки - и тот украли, когда его у двери положили. Все к этим мелким досадным кражам давно привыкли. А она никак не может. А Сева привык не только к ним. Он ко всему привык. Вот взять для примера войну. Война Севой как-то не чувствовалась. Хотя, конечно, шла. Своим чередом и во многих горячих точках планеты. А ему она, как и ее, между прочим, отсутствие, была до лампочки. До лампочки были Севе война и мир во всем мире. Других они волновали и бередили, а Севу - ничего подобного. Его вообще мало что трогало. Как снаружи страны обитания, так и внутри ее. И Сева часто завидовал тем, кого события беспокоили. Завидовал и удивлялся им. Белой завистью и таким же удивлением.
- Ну, вот зачем, - думал он, глядя в телевизор, - элитные проститутки вышли на улицы с лозунгами "Слава труду" и "Не в деньгах счастье"? Почему на митинге у памятника покойному вождю высказывают озабоченность ходом весенних полевых работ и ожидаемым урожаем озимых зерновых? Что их к этому побуждает? И почему меня ничто ни к чему не побуждает?
Сева выключил телевизор и плюнул на пол. Легко, во что попало, оделся. Вышел в коридор и стал впихивать ноги в туфли.
- Ты куда собрался? - спросили из кухни.
- На войну, - сказал Сева.
Циновку действительно украли, и на ее месте остался песок, просыпавшийся разводами.
- Дурак и сволочь, - услышал Сева уже за дверью и сказал в квартиру:
- Подмети на площадке, каракатица.
Он пришел на остановку троллейбуса. Здесь энтузиасты продавали семечки, сигареты и туалетную бумагу. Продавец последней выкрикивал: "Туалетная бумага, достойная лучшего применения! Туалетная бумага, достойная лучшего применения!" И бумагу у него просто рвали из рук. Пассажиры выходили из троллейбусов и маршруток и дружно покупали бумагу, нужную всем, независимо от пола, возраста, общественного веса и семейного положения. А семечки и сигареты покупали не очень. Возможно, потому, что семечки были горелые, а сигареты не иностранные, а, возможно, потому что любые товары нуждаются в рекламе и наглядной агитации.
- Может, действительно на войну мне податься? - думал на ходу Сева, подбрасывая на ладони купленный рулон. - На какую-нибудь освободительную. Или во имя защиты конституционного строя, а также порядка.
Правда, в какую сторону идти на войну, Сева не имел представления. Не мог сориентироваться в родных городских джунглях - с какого боку линия фронта проходит. Если бы залпы орудий были слышны, можно было бы по звуку сориентироваться. Но они не слышны.
Сева поднял голову и посмотрел в небо. Не на звезды, так как днем звезд не видно, а на тот случай, если в небе летят самолеты ВВС - истребители и бомбардировщики. Чтобы по их полету направление вычислить и избрать. Но небо было чистым и безоблачным во всех смыслах.
- Над всей Россиею безоблачное небо, - сказал Сева. - Прям как назло.
У пятиэтажного дома мужик палкой выбивал ковры.
- Чего это он? - подумал Сева. - Праздника же впереди нет... Или есть? А я о нем не знаю? О празднике надвигающемся.
У следующего дома тоже выбивали. Не ковры только, а дорожки. Но это без разницы. Каждый выбивает то, что у него есть в наличии.
На стоянке такси выстроилась пыльная очередь из автомобилей. Очередь ждала клиентов. Клиенты ехали другими видами транспорта. Сева подошел к таксисту. Таксист пил пиво с воблой. Бутылку ставил на крышу "Волги", воблу клал на газету "Правда".
- Пиво, считай, безалкогольное, - сказал таксист. И сказал: - Ехать будем?
- Ты на войну, в какую сторону идти, не знаешь? - сказал Сева и посмотрел на воблу.
- А в любую, - сказал таксист. - Война, она везде.
- Как везде?
- Ну, в том смысле, что война не вокруг нас, а внутри нас, - таксист куснул воблу с хвоста и сказал: - Понял?
Нет, этого Сева не понял. У него организм аллегорий всяких или там тропов не принимал. Особенно из уст таксистов, когда в устах у них вобла прожевывается. И Сева пошел вниз, с горы. В сторону юга. Хотя лучше бы он пошел на север. Там, что ни говори, а вокзал. И автовокзал тоже там. И аэропорт. Но Сева шел на юг. Строго и неуклонно. Поскольку улица Банная вела его на юг. А не на север. Он шел по этой улице, спускаясь к реке, к переправе. Все ниже и ниже. Ниже и ниже. Шел и думал, что жрать хочется невыносимо, и думал, что это совсем некстати, поскольку голод не тетка и надо срочно идти его утолять.
2001
АРКТИКА
К воротам института, повышающего квалификацию всем подряд не хуже общества "Знание", я подошел без пяти семь. Ворота еще не открывали. И снаружи топтались люди с сумками, рюкзаками, детьми. Я поставил свой чемоданчик на бордюр.
- Убери, - сказал изнутри двора рыжий привратный грузин с сумасшедшинкой в голосе, глазах, осанке, одежде и вообще - во всем.
Я посмотрел на грузина сквозь прутья забора и вынул сигареты.
- На, - сказал я ему. И сказал: - Прима-люкс.
- Мне ворота открывать надо, - сказал грузин. - Когда директор приедет. Убери чемодан.
- В семь утра директор не приедет, - сказал я. - Он приедет в полвосьмого. Хотя работает с девяти и сегодня воскресенье.
- Убери чемодан, - сказал грузин, и его передернуло. - Я нервничаю.
- Кури, - сказал я.
- Я не курю с фильтром. Я за шестьдесят копеек курю.
- Фильтр оторвешь.
- Не буду я отрывать, - грузин рассердился и озлобился. - У тебя жилье есть, а я тут живу. Вчера голодный ходил. У них выходной, а я голодный. Столовая закрыта, раз выходной. И курить нечего. А сегодня воскресенье.
- Ну ладно.
Я дал бездомному привратнику шестьдесят копеек и отодвинул чемодан от ворот. Привратник взял мелочь и затих, и светло улыбнулся неожиданным деньгам.
Пришел озабоченный после ночи шофер. Озабоченно поискал в карманах ключи. Нашел. И все полезли сначала в ворота, потом в Ивеко-КРАЗ. Это название микроавтобуса и его марка. И надо же было такое название придумать.
Люди по очереди становились на подножку и по очереди исчезали в салоне. Я провожал их взглядом, и вошел самым последним.
Как последнему, мне досталось место на заднем сидении. Чемоданчик я поставил в ногах. Поерзал, усаживаясь. Откинулся на спинку кресла. И микроавтобус тронулся. Выехал сквозь ворота. Грузин с сумасшедшинкой козырнул водителю, поднял руку и помахал ладошкой. Прощаясь. Одна пола его пиджака полезла вверх, вслед за рукой.
Конечно, сзади трясло. У этого Ивеко подвеска, видимо, от КРАЗа, и идет оно жестковато. Зато быстро. На Запорожском шоссе водитель разогнал его до ста двадцати км в час. Я смотрел в окно, считал километровые столбы, поглядывал на часы и делил расстояние на время. Да, ровно сто двадцать - два километровых столба в минуту.
Благо дорога была пуста. Во-первых, рано, во-вторых, воскресенье. Только изредка нас обходил, вроде мы не ехали, а стояли, какой-либо ебнутый мерседес или такой же джип, еще реже вылетал откуда-нибудь из-за бугра встречный автомобиль и проносился с воздушным хлопком слева, и исчезал сзади, и превращался в точку, а затем в ничто.
У Запорожья движение оживилось, затем стало чуть ли не интенсивным, и через город с мостами, светофорами и троллейбусами продирались минут сорок. Потом опять вырвались на простор, свернули с симферопольской трассы, и дорога вымерла окончательно. Она выглядела теперь даже не пустой. Она выглядела пустынной. Скорость, казалось, продолжала расти. Но это только казалось. Расти ей давно было некуда. Хотелось спать. Тряска уснуть не давала. А если давала, то тут же будила. И сон не длился дольше минуты. Ноги в кроссовках затекли. Джинсы резали промежность. Появилось желание выйти и размяться, и выпить чего-нибудь жидкого. И сквозь все эти сильные чувства я очень ясно, всем своим изнывающим телом, физиологически ощущал, что удаляюсь, освобождаюсь, забываю и успокаиваюсь. Остановились неожиданно, что называется вдруг. Ткнулись в придорожный базар.
Я сидел на своем заднем сидении, пока старики, задирая корявые ноги, переносили их через сумки, кряхтели и стремились по проходу к двери и далее - по ступенькам, осторожно, чтобы не загреметь лицом вниз, в кювет. Наконец, ступили на твердую землю. Полковник Чиж подал короткую - не длиннее собственной фамилии - команду, и пассажиры сквозь разнотравье потянулись к посадке. Один за другим, в затылок. В строгом соответствии полу. Старики от автобуса забирали наискосок вправо. Старухи, приподнимая платья и сарафаны существенно влево. Две женщины с детьми, подумав, тоже взяли курс в кусты между стариками и старухами, посредине. А я не пошел ни вправо, ни влево, я остался и стоял в тени Ивеко и, хрустя костями, потягивался.
- Вы лектор? - сказали откуда-то сбоку.
- Лектор, - сказал я. - Что-то в этом духе.
Облегчившись, старики, старухи, женщины и дети обследовали базар. На предмет цен. Цены им не понравились. Так как ничем не отличались от городских.
В Бердянске женщины с детьми вышли. Они оказались женщинами водителя, ехали по знакомству, и к мероприятию отношения не имели. А мы поехали дальше. На косу. К пансионату с холодным названием "Арктика". Вернувшиеся отсюда, наверное, говорят "мы отдыхали в Арктике". А у них, наверное, спрашивают: "Дикарями или по путевке?" И они говорят: "По путевке".
Нас встретила стареющая, но пока еще средних лет дама в монотонных летних одеждах.
- Воду из крана не пить, - монотонно сказала дама, - бычков не покупать - идет ежегодный выброс задохнувшейся от жары рыбы, - купаться в заливе, там спокойнее, горячая вода три раза в день - утром, днем и вечером, питание то же самое, начало занятий во вторник.
Мы заняли двухместный номер. Я и лектор - специалист по Холокосту, сотрудник фонда Спилберга.
- Чем они красили пол и двери? - спросил я, осмотревшись. - Такого цвета в природе нет и названия у него нет.
- Да, - сказал лектор, специалист и сотрудник. И сказал: - Час пробил. Обед.
В огромную каменную столовую поднимались по крутой лестнице. Голодной колонной. Загорелые тела мешались в этой колонне с бледными, молодые с ветхими, женские с детскими. Еды оказалось много, непомерно много. В один присест не осилить - нечего и пытаться. Хотя большинство пыталось и осиливало.
Купаться в море действительно было нельзя, противно и невозможно. Бычки, разорванные на ошметки волнами, колыхались у берега сотнями и валялись на пляже сплошным высыхающим месивом. Из месива торчали во все стороны рыбьи головы, рты и глаза. Воздух и море воняли тухлым. По пляжу ходили босые мужики, граблями сгребая бычков в кучи. На кучи восторженно слетались мухи, а пляжные собаки и кошки обходили их стороной, брезгливо поджимая хвосты.
- Пошли отсюда, - сказал я. И мы пошли к заливу.
Я окунулся и забыл обо всем. И поплыл, разрывая руками и ногами прибрежные водоросли. Мимо обнаженной яхты, стоящей на якоре, мимо спящего рыбака в сапогах по грудь, мимо фантастически огромной тетки со следами отсутствия былой красоты на лице. Она возвышалась, доминировала над акваторией, не решаясь ни войти, ни выйти. Вода обступала тетку и плескалась вокруг, принимая ее за утес. Я плыл и чувствовал, как растягиваются суставы, позвоночник, локти, колени, мышцы. И больше не чувствовал ничего. И ни о чем не думал. И ничего не помнил.
- Я решил, что ты утонул, - сказал лектор по Холокосту.
- Почему? - сказал я и отдышался. - Я могу держаться на воде долго - не бесконечно, но долго.
- Надо не сгореть, - сказал лектор.
- Надо, - сказал я.
- А то солнце сейчас активное, - сказал лектор. - В газетах пишут.
- В газетах пишут, - сказал я.
Потом мы ужинали. Потом снова плавали в заливе. И сохли на активном солнце, как белье. Подошел коричневый мужик и приступил к делу:
- Хотите, - сказал, - на яхте пройтись? Я сам их делаю. В гараже. Четыре тыщи долларов штука. В прошлом году в России продал десять яхт.
Он посмотрел на нас - верим или нет - и сказал:
- Да. Хорошо было в прошлом году в России.
- Почем прогулка? - спросил лектор.
- Доллар час, - сказал мужик. - С человека. - И сказал: - Можно с высадкой на островах и купанием.
- Не хотим, - сказал я.
- Дорого? - сказал мужик.
- Нет, - сказал я. - Цена приемлемая.
Пришла организаторша семинара с псом Максом на поводке. Пес скорбно смотрел на воду и пятился, бороздя задницей мокрый песок. Его хвост при этом торчал и вздрагивал.
- У вас одна лекция? - спросила организаторша.
- Одна, - сказал я. - Вы просили одну.
- А две можете прочесть? - спросила организаторша.
- На какую тему? - спросил я.
- Не знаю, - сказала организаторша.
- Тогда могу, - сказал я.
- А три?
- Могу и три.
Организаторша оживилась и качнулась в порыве благодарности. И произнесла:
- И круглый стол в конце проведете спасибо, а то у меня этот ваш семинар под таким вопросом в печенках сидит!
- Под каким вопросом?
- Ну, я к прессе прямого отношения не имею. Доцент Немыкин приехать отказался. Кацман из Питера - согласился, но не приедет.
- А Немыкин имеет отношение к прессе?
- Ну, он же доцент. Факультета журналистики.
- А, ну тогда конечно. Тогда правильно.
В другое время я бы этот семинар проигнорировал. В смысле, послал. Не люблю шаровых бессмысленных сборищ. Скучно. И народ на них чаще скучный. Но сейчас, куда ехать, значения не имело, лишь бы не сидеть там - в городе денег, чугуна и стали, вони и пыли, дома, на работе, в дерьме. Потому что дерьмо лилось и лилось. Лилось и лилось. Отверзлись хляби небесные на мою голову и были они полны дерьма различного и прочего. А тут - предложили. И я согласился. И поехал. Четыре дня у моря. Ни о чем не думая. Бесплатно. Ничего лучшего в моем незавидном положении придумать нельзя. И пусть не одна лекция, пусть три. Пусть еще круглый стол. Какая разница? Одна, три, круглый, квадратный.
Лектор стоял и слушал нашу беседу. Его пригласили на другой семинар. Вернее, на два семинара. Для ветеранов войны и для узников концлагерей.
- А Зарайский приедет? Или мне тоже самому семинары проводить? - сказал лектор.
Организаторша сказала:
- Доктор исторических наук Иван Михайлович Зарайский уже в пути, и утром его встретит автомобиль. Еще она сказала, что узникам и ветеранам она и сама будет читать кое-какие лекции. Поэтому с узниками и ветеранами все в порядке. Тем более в жару их нельзя слишком загружать и доводить до инфаркта - у них здоровье ни к черту.
Весь завтрашний день они съезжались. Из разных концов страны и, как говорится, региона. Узники, ветераны, редакторы газет. И весь день работники института их встречали, селили, инструктировали насчет воды и бычков, водили в столовую. В конце концов, приехало человек семьдесят. Или восемьдесят. И Зарайский приехал. Слава Богу. А то бы еще ветеранам и узникам пришлось читать лекции. А что я могу им сказать, кроме большого спасибо? Ничего. А то, что могу, им не нужно. Ни к чему. Без надобности.
Вечером узники истерически веселились. Для них предусмотрели культурную программу под аккордеон и песни разных народов. Ветераны не отставали от узников и ни в чем им не уступали. Редакторы наблюдали веселье из окон, умиляясь и мысленно аплодируя. Мы с лектором и Зарайским пили водку. Платил почему-то я. И всем было хорошо.
Перед сном я долго стоял под очень горячим душем, получал удовольствие, граничащее с наслаждением. Дома-то горячей воды нет с мая. И не будет до сентября, как минимум.
- А я не пойду в душ, - сказал лектор, оглядев меня, красного и разбухшего.
- Почему?
- Буду опускаться.
Завтра в семь я был уже в заливе. В одну минуту восьмого я плыл, глядя из воды, как браконьеры лениво и безмятежно втаскивают сеть в алюминиевую лодку. От веса рыбы в сети лодка накренилась на левый борт и стояла так, покачиваясь и выставив из воды половину днища. В восемь я снова стоял под горячим душем. В девять лежал на койке после обильного до отвращения завтрака, пропуская общую для всех семинаров лекцию о международном положении. Лежал и думал: "Зачем я ел масло? Я же никогда не ем масла".
К десяти пришла моя группа. Редакторы новых мелких газет. Я предложил заниматься на воздухе. Предложение приняли единогласно. Разместились в беседке. Слева дети, визжа, катались на качелях. Справа на скамейке целовались дети постарше. Яхта в заливе поднимала желтоватые паруса.
- Начнем? - сказал я.
Все промолчали. В глазах семинаристов светилась только сытость. Но светилась тускло. Что-то я им в общих чертах рассказывал. И, кажется, сам увлекся. И, кажется, заразил их. Они перестали клевать и задремывать. Хотя говорил я элементарные вещи, известные всем, работающим в СМИ более или менее долго и профессионально. Но для этих все было внове. Все интересно и загадочно.
Через час я закончил.
- Перерыв.
- У меня тоже есть сообщение, - сказал пожилой мужчина с горизонтальным носом. - Я из Кременчуга.
- И у меня было, - сказала симпатичная пожилая карга из Полтавы. - А теперь нету. Потому что я думала, мы будем о духе и общечеловеческих ценностях говорить сквозь призму политического аспекта, а вы "верстка, реклама, бумага, заголовки".
Я извинился перед симпатичной каргой, что не оправдал ее надежд, посоветовал жаловаться на меня в письменном виде, пообещал дать слово человеку с носом и ушел к заливу. Снял рубашку и шорты. Влез в воду. И опять забыл обо всем. И о семинаристах, смотрящих мне в спину с расстояния двадцать метров, в том числе.
После перерыва редактор из Кременчуга объявил тему своего доклада: "Как сделать газету интересной". И полчаса рассказывал, что прошел жизненный путь от старшего пионервожатого до директора школы и параллельно от рядового юнкора до члена союза журналистов в шестьдесят девятом году и главного редактора газеты - органа нацменьшинств - в двухтысячном. Как сделать газету интересной, он так и не рассказал. Может, забыл.
- Продолжим, - сказал я.
- А мое сообщение? - сказала карга из Полтавы. - У вас совесть есть?
- Вы сказали, что у вас нет сообщения, - сказал я.
- Как нет? - сказала карга.
И она рассказала, что ее муж двадцать лет назад окончил Литературный институт имени Горького и с тех пор издает в Москве журнал. Что у нее дома, в Полтаве, библиотека - шесть, нет, семь тысяч томов. Что она лично знакома с раввином Штейнзальцем, Павлом Лазаренко и Муслимом Магомаевым. Что знает английский язык весь до мелочей. Что не ест свинину, яичницу и абрикосы. Что отсюда едет к маме в Алушту, так как у той знаменательная дата и юбилей: ровно восемьдесят один год со дня рождения.
Я сидел расслабившись, глядя на свои волосатые ноги. Они вылезали из шортов, криво длились, краснея сквозь растительность, и влезали в шлепанцы. По спине текла струйка пота. С каждой новой минутой солнце становилось злее и разогревало беседку, воздух, землю, залив, все.
"Интересно, убрали сегодня бычков или не убрали? - думал я. - Убрали или не убрали?"
После обеда с лектором и Зарайским сходили на море. Бычков с берега вывезли. А вонь осталась. И в воздухе, и в воде. Море пропахло падалью на всю глубину, насквозь. Но мы искупались. Под навес пришла пляжная трехцветная кошка и легла на мою футболку. Я купил ей у разносчика пирожок с мясом, и она съела его избирательно. Не выказав никакой благодарности. На отдыхе люди добреют и ее подкармливают. Она не пережила еще ни одной зимы и не знает, что такое голодать и наедаться впрок.
Лектор и Зарайский не переставая о чем-то говорили. Или спорили. Оба маша руками. Я пропускал их разговоры мимо ушей. Они пропускались, но не целиком. Отдельные слова я слышал: "Немцы, евреи, холокост, румыны, гетто, узники, дети, Майданек, врут, золото, деньги, банки, изучать, чтобы"...
Потом я опять вел занятия, анализировал привезенные участниками семинара газеты. Конотоп, Мелитополь, Луганск, Полтава, Павлоград, Сумы. Запомнил название статьи "Твердая рука милосердия" и начало интервью: "Наша беседа шла под стук молотков и запах краски". Окончание интервью тоже запомнил: "Каковы ваши творческие планы? Они большие".
Потом опять ужинал и опять плавал в море. К вечеру оно совершенно освободилось от дурного запаха. Очистилось и воспряло. И качало меня на тихих волнах, усыпляя и завораживая. "Еще два дня. Еще целых два дня. Просто не верится".
Вечером мы опять пили. Почему-то не водку, а пиво. Но платил почему-то опять я. Узники и ветераны опять веселились. Опять танцевали и пели. И всем опять было хорошо.
И завтра тоже тянулось медленно и долго, так медленно и долго, будто не имело ни конца ни края. Я снова и снова лез то в море, то в залив, то в душ. Снова и снова питался. Снова и снова читал лекции и выложил чуть ли не весь запас своих знаний, дойдя до газетных баек. Закончил коронной и случившейся на моем газетном веку в действительности. Я тогда еще предлагал дать корректорше, пропустившей опечатку, премию. Опечатка была такая: вместо "надпись на кольце царя Соломона гласит - все проходит", газета вышла с утверждением "надпись на конце царя Соломона гласит" далее по тексту.
...После того как семинар успешно завершился, и организаторша сто раз меня поблагодарила, а я сто раз сказал ей "не за что", впереди оставался почти целый свободный день, а перед ним - ночь. Наше Ивеко отправлялось завтра, в шестнадцать часов. И я не уставал радоваться и ликовать, что я здесь, а не там, что мне хорошо, а не плохо, что я ничего не знаю и знать не хочу, что у меня есть море, есть залив, есть душ - и, хотя это все мои богатства и сокровища, мне ничего больше и не надо.
Ночью я спал тяжело и эпизодически. Лектор храпел, задыхаясь от аллергии. В мой правый висок въехало болевое сверло и уперлось изнутри в глаз. Где-то поблизости ныл голодный комар - лицо перед сном я смазал кремом Off, и сесть на него он боялся. От всего этого утро началось мрачно. И позже обычного - в полвосьмого. Браконьеры уже вытащили свои сети. Солнце встало и раскалилось. Залив подернулся тошнотворной рябью. Плыть не хотелось, и я плыл через не хочу. Через не хочу сжимался в комок, подбирая под себя ноги и руки, через не хочу длинным толчком вытягивался, а отгребал ладонями слой воды совсем уже через силу. И на берег выходил через силу. То же было и с душем, и с завтраком. Поэтому завтракал я долго. Все за столом закончили есть, встали и вышли из столовской духоты на свежий ветер. А я все сидел и жевал, и проглатывал. Что - не знаю, не заметил, не обратил внимания.
Доев, наконец, я спустился по лестнице и у лотка с кассетами и компактами наткнулся на лектора. Он молча рассматривал их, а девушка-продавщица заученно перед ним распиналась:
- Какую музыку предпочитаете? Рок? Рэйв? Диско? Джаз? Есть последняя Ванесса Мэй. Линда. Стинг. На-На. Или, может, вам нужен Паваротти? Он тоже есть, но на складе.
- Что вы ему рассказываете? - сказал я, проходя и не останавливаясь. Он глухой.
Девушка открыла рот и не закрыла его. Лектор тоже опешил и удивился. Потом догнал меня и расхохотался. И сказал, что шутка ему понравилась и удалась, так как он любит шутки, если они экспромтом, а не от фонаря.
Мы шли вдвоем, естественно, в сторону моря. Зарайский уехал утром общественным транспортом дальнего следования. По неотложным научным надобностям. Я обнаружил, что несу в руке бифштекс. И понял, что несу его пляжной трехцветной кошке. Разделись на скамейке под тентом, остыли, позвали кошку и стали ее кормить. "Что она тут пьет? - навязчиво думал я, пока кошка ела. - Или она привыкла к морской воде?" Понемногу сползлись ветераны и узники. Видимо, попрощаться с морем. Погрузиться напоследок в его серые воды. Конечно, до четырех часов - а многие уезжали еще позже - можно было погрузиться в море раз сто. Но у стариков свой счет времени и свое представление о его беге. Редакторы отсутствовали. Наверно, читали газеты.
После обеда, складывая вещи, я в один момент осознал, что бал вместе с маскарадом окончен, что четыре дня прошли, и что Ивеко-КРАЗ уже где-то недалеко и едет по мою душу, пожирая километры, подпрыгивая на их стыках, приближаясь.
Я свалил свое добро в чемоданчик. Прижал крышку. Замки защелкнулись.
- Освободите, пожалуйста, комнату, - сказала горничная. - А то я до конца рабочего дня убрать не успею.
- А вещи? - спросил я. - Не таскать же их до шестнадцати часов с собой.
Горничная протянула мне ключ:
- Вещи поставьте в двести девятую. Ключ сдайте внизу. Или повесьте.
Я перенес чемоданчик. Лектор - сумку и рюкзак.
- Спасибо вам, - сказала горничная. - А то никто комнаты не освобождает.
- Ну, - сказал лектор, - искупаемся на посошок. Ты в плавках?
- В плавках.
- А я без.
Море слегка штормило. Так, не всерьез. Тучи ползли тяжело и низко. Но не сплошь. Местами они зияли здоровенными промоинами, и сквозь них безбожно палило солнце. Я вошел в воду как можно быстрее, чтобы не щекотать себе нервы, лег грудью на волну и поплыл. Не спеша. Размеренно, на выдохе двигая конечностями, не борясь с волнами, а наоборот - используя их для собственного движения. Давая волне поднять меня, чтобы потом соскользнуть по ее склону. Так, без усилий, я отплывал все дальше от берега. Я могу держаться на воде очень долго. Не бесконечно, но долго. И я держался. И понял, что не вернусь.
Я не собирался тонуть, я же не идиот и не Мартин Иден, но и уезжать в шестнадцать ноль-ноль я не собирался. Пропади оно все пропадом. Что угодно, только не этот чертов Ивеко-КРАЗ, набитый узниками и ветеранами и развивающий бешеную скорость движенья. Пусть уезжает без меня. Я не хочу обратно, в дерьмо, в нелюбовь, в грызню. Я хочу остаться. Денег у меня маловато, но ночи сейчас теплые, спать можно и на пляже. Кошка же там спит. Ем я совсем мало, без разбору и что придется. А вещи оставлю в корпусе. У той же, допустим, горничной. Она отказать не должна. Она девушка добрая.
Я плыл и жалел, что оставил на суше часы. Они водонепроницаемые, и с ними я мог бы вернуться, скажем, к половине шестого. А так, сколько я здесь барахтаюсь - час, два или три - никак не определить. И далеко ли я заплыл тоже что-то неясно. Берега нигде не видно. Вокруг только море. Чистое и прозрачное. Значит. Наверное. Далеко.
2000
- Почему из цирка? - Погорелый вынужден был отвлечься от своих промтоварных мыслей, чтобы ответить мальчику, а все его спутники невольно остановились и прислушались.
- А откуда? - спросил мальчик и сказал: - Сыграй, - сказал, - если ты из цирка, на виолончели.
- Я не из цирка, - сказал Погорелый.
- А я думал, из цирка, - сказал мальчик и разочаровался в Погорелом.
"Почему он во мне разочаровался? - подумал Погорелый. - И почему решил, что я из цирка? Из-за кошки с собакой или из-за Елены? А может, - подумал, я на клоуна похож, музыкального эксцентрика - в окружении женщины, виолончели, собаки и кошки?"
- Ты что-нибудь поняла? - спросил Погорелый у Елены. - Насчет цирка?
- Нет, - сказала Елена. - Насчет цирка не поняла. - И сказала: Наверно, мальчик глупый. Или у него большое воображение.
- Большое или больное? - спросил Погорелый.
- Трудно сказать, - ответила Елена, а собака встала на задние лапы. Кошка через нее, естественно, перепрыгнула.
- Ну вот, - сказала Елена.
- Что вот? - сказал Погорелый.
А Елена сказала "ничего", но кошке пальцем все-таки пригрозила.
2000
В СТОРОНУ ЮГА
- А-а-а-а-а! - закричали на улице. И крик стал длиться. Сначала на одной ноте, высокой, потом на другой, пониже.
- Чего орешь? - кто-то остановил крик встречным криком, и крика не стало. А где-то в квартире сказали:
- Есть будешь?
Сева промолчал. Он думал:
- Что это за имя у меня - Се-ева? Кто мне, интересно, такое имя дал? И зачем?
Пока он это думал, на улице наступили на собаку, и она жалобно, надрываясь, завизжала и визжала, пока не охрипла. А может, на нее не наступили, может, одичавшие дети прижгли ее спичкой. Собака еще немного похрипела, всхлипнула и замолчала. Потом через несколько секунд проскулила по-человечьи: "Ое-ей!". И замолчала совсем. Может, убежала. Или обессилела. Или привыкла к боли.
- Не буду я есть, - сказал Сева в пространство квартиры. - Я сыт.
Квартира не отозвалась ничем.
- Не выбить ли мне ковер? - подумал Сева.
Сева всегда, сколько себя помнил в жизни, выбивал перед праздниками ковер. Но сейчас праздников вроде не предвиделось. В смысле, в ближайшем календарном будущем. Да и вообще не предвиделось. Какие сейчас могут быть праздники? Никакие.
- Чем это ты сыт? - вопрос прозвучал и повис.
- Всем! - сказал Сева и вытер рот.
А Севе сказали изнутри квартиры:
- Как ты мне надоел своим всем!
Сева знал, что он надоел, потому внимания этому известному факту не уделил. Тем более что не только он надоел, но и ему надоели.
С лоджии потянуло прошлогодним луком. Наверно, он начал там загнивать. Потому что лук закупали на зиму, а теперь была весна, вернее, ее конец. И лук не съели. Потому что Севин дедушка - главный потребитель лука - умер еще осенью от переизбытка витаминов и сердечной недостаточности. Конечно, лук мог начать загнивать. И начал. Или совсем весь сгнил. Если по запаху судить - то сгнил.
- Кто это там кричал? - думал Сева. - Наверно, Лидка. Точно Лидка. Или не Лидка?
Лидка кричала часто. Но таким криком или другим - черт ее разберет. С год назад она напилась и на радостях сломала левую ногу. Cлома под наркозом не заметила и бродила в поисках добавить. И левая нога у нее срослась неправильно и стала короче правой. Потом она сломала и правую ногу, и та тоже срослась неправильно и сравнялась с укороченной левой.
- А вы говорите, пить вредно, - кричала Лидка соседям, тыча им свои, одинаковой длины, ноги. Соседи от ног отворачивались, а она все равно им кричала: - Да если б я не пила, так бы из меня ноги разные и торчали, а так - хоть замуж иди, хоть в поход. Где моя хромота? Нету!
Но замуж Лидку никто не брал. Не родился еще идиот такого размаха, чтобы взять Лидку замуж. А может, родился и сразу умер.
Замок во входной двери открылся. И дверь отворилась наружу.
- Опять циновку украли, - сказали от двери. - Ну, суки, Господи!
- Какую циновку? - не понял Сева. И понял: - О которую ноги вытирать.
Эти циновки крали регулярно. Даже старые и рассыпающиеся. Коврик резиновый, стоивший двадцать лет назад сорок копеек и сохранившийся еще от дедушки - и тот украли, когда его у двери положили. Все к этим мелким досадным кражам давно привыкли. А она никак не может. А Сева привык не только к ним. Он ко всему привык. Вот взять для примера войну. Война Севой как-то не чувствовалась. Хотя, конечно, шла. Своим чередом и во многих горячих точках планеты. А ему она, как и ее, между прочим, отсутствие, была до лампочки. До лампочки были Севе война и мир во всем мире. Других они волновали и бередили, а Севу - ничего подобного. Его вообще мало что трогало. Как снаружи страны обитания, так и внутри ее. И Сева часто завидовал тем, кого события беспокоили. Завидовал и удивлялся им. Белой завистью и таким же удивлением.
- Ну, вот зачем, - думал он, глядя в телевизор, - элитные проститутки вышли на улицы с лозунгами "Слава труду" и "Не в деньгах счастье"? Почему на митинге у памятника покойному вождю высказывают озабоченность ходом весенних полевых работ и ожидаемым урожаем озимых зерновых? Что их к этому побуждает? И почему меня ничто ни к чему не побуждает?
Сева выключил телевизор и плюнул на пол. Легко, во что попало, оделся. Вышел в коридор и стал впихивать ноги в туфли.
- Ты куда собрался? - спросили из кухни.
- На войну, - сказал Сева.
Циновку действительно украли, и на ее месте остался песок, просыпавшийся разводами.
- Дурак и сволочь, - услышал Сева уже за дверью и сказал в квартиру:
- Подмети на площадке, каракатица.
Он пришел на остановку троллейбуса. Здесь энтузиасты продавали семечки, сигареты и туалетную бумагу. Продавец последней выкрикивал: "Туалетная бумага, достойная лучшего применения! Туалетная бумага, достойная лучшего применения!" И бумагу у него просто рвали из рук. Пассажиры выходили из троллейбусов и маршруток и дружно покупали бумагу, нужную всем, независимо от пола, возраста, общественного веса и семейного положения. А семечки и сигареты покупали не очень. Возможно, потому, что семечки были горелые, а сигареты не иностранные, а, возможно, потому что любые товары нуждаются в рекламе и наглядной агитации.
- Может, действительно на войну мне податься? - думал на ходу Сева, подбрасывая на ладони купленный рулон. - На какую-нибудь освободительную. Или во имя защиты конституционного строя, а также порядка.
Правда, в какую сторону идти на войну, Сева не имел представления. Не мог сориентироваться в родных городских джунглях - с какого боку линия фронта проходит. Если бы залпы орудий были слышны, можно было бы по звуку сориентироваться. Но они не слышны.
Сева поднял голову и посмотрел в небо. Не на звезды, так как днем звезд не видно, а на тот случай, если в небе летят самолеты ВВС - истребители и бомбардировщики. Чтобы по их полету направление вычислить и избрать. Но небо было чистым и безоблачным во всех смыслах.
- Над всей Россиею безоблачное небо, - сказал Сева. - Прям как назло.
У пятиэтажного дома мужик палкой выбивал ковры.
- Чего это он? - подумал Сева. - Праздника же впереди нет... Или есть? А я о нем не знаю? О празднике надвигающемся.
У следующего дома тоже выбивали. Не ковры только, а дорожки. Но это без разницы. Каждый выбивает то, что у него есть в наличии.
На стоянке такси выстроилась пыльная очередь из автомобилей. Очередь ждала клиентов. Клиенты ехали другими видами транспорта. Сева подошел к таксисту. Таксист пил пиво с воблой. Бутылку ставил на крышу "Волги", воблу клал на газету "Правда".
- Пиво, считай, безалкогольное, - сказал таксист. И сказал: - Ехать будем?
- Ты на войну, в какую сторону идти, не знаешь? - сказал Сева и посмотрел на воблу.
- А в любую, - сказал таксист. - Война, она везде.
- Как везде?
- Ну, в том смысле, что война не вокруг нас, а внутри нас, - таксист куснул воблу с хвоста и сказал: - Понял?
Нет, этого Сева не понял. У него организм аллегорий всяких или там тропов не принимал. Особенно из уст таксистов, когда в устах у них вобла прожевывается. И Сева пошел вниз, с горы. В сторону юга. Хотя лучше бы он пошел на север. Там, что ни говори, а вокзал. И автовокзал тоже там. И аэропорт. Но Сева шел на юг. Строго и неуклонно. Поскольку улица Банная вела его на юг. А не на север. Он шел по этой улице, спускаясь к реке, к переправе. Все ниже и ниже. Ниже и ниже. Шел и думал, что жрать хочется невыносимо, и думал, что это совсем некстати, поскольку голод не тетка и надо срочно идти его утолять.
2001
АРКТИКА
К воротам института, повышающего квалификацию всем подряд не хуже общества "Знание", я подошел без пяти семь. Ворота еще не открывали. И снаружи топтались люди с сумками, рюкзаками, детьми. Я поставил свой чемоданчик на бордюр.
- Убери, - сказал изнутри двора рыжий привратный грузин с сумасшедшинкой в голосе, глазах, осанке, одежде и вообще - во всем.
Я посмотрел на грузина сквозь прутья забора и вынул сигареты.
- На, - сказал я ему. И сказал: - Прима-люкс.
- Мне ворота открывать надо, - сказал грузин. - Когда директор приедет. Убери чемодан.
- В семь утра директор не приедет, - сказал я. - Он приедет в полвосьмого. Хотя работает с девяти и сегодня воскресенье.
- Убери чемодан, - сказал грузин, и его передернуло. - Я нервничаю.
- Кури, - сказал я.
- Я не курю с фильтром. Я за шестьдесят копеек курю.
- Фильтр оторвешь.
- Не буду я отрывать, - грузин рассердился и озлобился. - У тебя жилье есть, а я тут живу. Вчера голодный ходил. У них выходной, а я голодный. Столовая закрыта, раз выходной. И курить нечего. А сегодня воскресенье.
- Ну ладно.
Я дал бездомному привратнику шестьдесят копеек и отодвинул чемодан от ворот. Привратник взял мелочь и затих, и светло улыбнулся неожиданным деньгам.
Пришел озабоченный после ночи шофер. Озабоченно поискал в карманах ключи. Нашел. И все полезли сначала в ворота, потом в Ивеко-КРАЗ. Это название микроавтобуса и его марка. И надо же было такое название придумать.
Люди по очереди становились на подножку и по очереди исчезали в салоне. Я провожал их взглядом, и вошел самым последним.
Как последнему, мне досталось место на заднем сидении. Чемоданчик я поставил в ногах. Поерзал, усаживаясь. Откинулся на спинку кресла. И микроавтобус тронулся. Выехал сквозь ворота. Грузин с сумасшедшинкой козырнул водителю, поднял руку и помахал ладошкой. Прощаясь. Одна пола его пиджака полезла вверх, вслед за рукой.
Конечно, сзади трясло. У этого Ивеко подвеска, видимо, от КРАЗа, и идет оно жестковато. Зато быстро. На Запорожском шоссе водитель разогнал его до ста двадцати км в час. Я смотрел в окно, считал километровые столбы, поглядывал на часы и делил расстояние на время. Да, ровно сто двадцать - два километровых столба в минуту.
Благо дорога была пуста. Во-первых, рано, во-вторых, воскресенье. Только изредка нас обходил, вроде мы не ехали, а стояли, какой-либо ебнутый мерседес или такой же джип, еще реже вылетал откуда-нибудь из-за бугра встречный автомобиль и проносился с воздушным хлопком слева, и исчезал сзади, и превращался в точку, а затем в ничто.
У Запорожья движение оживилось, затем стало чуть ли не интенсивным, и через город с мостами, светофорами и троллейбусами продирались минут сорок. Потом опять вырвались на простор, свернули с симферопольской трассы, и дорога вымерла окончательно. Она выглядела теперь даже не пустой. Она выглядела пустынной. Скорость, казалось, продолжала расти. Но это только казалось. Расти ей давно было некуда. Хотелось спать. Тряска уснуть не давала. А если давала, то тут же будила. И сон не длился дольше минуты. Ноги в кроссовках затекли. Джинсы резали промежность. Появилось желание выйти и размяться, и выпить чего-нибудь жидкого. И сквозь все эти сильные чувства я очень ясно, всем своим изнывающим телом, физиологически ощущал, что удаляюсь, освобождаюсь, забываю и успокаиваюсь. Остановились неожиданно, что называется вдруг. Ткнулись в придорожный базар.
Я сидел на своем заднем сидении, пока старики, задирая корявые ноги, переносили их через сумки, кряхтели и стремились по проходу к двери и далее - по ступенькам, осторожно, чтобы не загреметь лицом вниз, в кювет. Наконец, ступили на твердую землю. Полковник Чиж подал короткую - не длиннее собственной фамилии - команду, и пассажиры сквозь разнотравье потянулись к посадке. Один за другим, в затылок. В строгом соответствии полу. Старики от автобуса забирали наискосок вправо. Старухи, приподнимая платья и сарафаны существенно влево. Две женщины с детьми, подумав, тоже взяли курс в кусты между стариками и старухами, посредине. А я не пошел ни вправо, ни влево, я остался и стоял в тени Ивеко и, хрустя костями, потягивался.
- Вы лектор? - сказали откуда-то сбоку.
- Лектор, - сказал я. - Что-то в этом духе.
Облегчившись, старики, старухи, женщины и дети обследовали базар. На предмет цен. Цены им не понравились. Так как ничем не отличались от городских.
В Бердянске женщины с детьми вышли. Они оказались женщинами водителя, ехали по знакомству, и к мероприятию отношения не имели. А мы поехали дальше. На косу. К пансионату с холодным названием "Арктика". Вернувшиеся отсюда, наверное, говорят "мы отдыхали в Арктике". А у них, наверное, спрашивают: "Дикарями или по путевке?" И они говорят: "По путевке".
Нас встретила стареющая, но пока еще средних лет дама в монотонных летних одеждах.
- Воду из крана не пить, - монотонно сказала дама, - бычков не покупать - идет ежегодный выброс задохнувшейся от жары рыбы, - купаться в заливе, там спокойнее, горячая вода три раза в день - утром, днем и вечером, питание то же самое, начало занятий во вторник.
Мы заняли двухместный номер. Я и лектор - специалист по Холокосту, сотрудник фонда Спилберга.
- Чем они красили пол и двери? - спросил я, осмотревшись. - Такого цвета в природе нет и названия у него нет.
- Да, - сказал лектор, специалист и сотрудник. И сказал: - Час пробил. Обед.
В огромную каменную столовую поднимались по крутой лестнице. Голодной колонной. Загорелые тела мешались в этой колонне с бледными, молодые с ветхими, женские с детскими. Еды оказалось много, непомерно много. В один присест не осилить - нечего и пытаться. Хотя большинство пыталось и осиливало.
Купаться в море действительно было нельзя, противно и невозможно. Бычки, разорванные на ошметки волнами, колыхались у берега сотнями и валялись на пляже сплошным высыхающим месивом. Из месива торчали во все стороны рыбьи головы, рты и глаза. Воздух и море воняли тухлым. По пляжу ходили босые мужики, граблями сгребая бычков в кучи. На кучи восторженно слетались мухи, а пляжные собаки и кошки обходили их стороной, брезгливо поджимая хвосты.
- Пошли отсюда, - сказал я. И мы пошли к заливу.
Я окунулся и забыл обо всем. И поплыл, разрывая руками и ногами прибрежные водоросли. Мимо обнаженной яхты, стоящей на якоре, мимо спящего рыбака в сапогах по грудь, мимо фантастически огромной тетки со следами отсутствия былой красоты на лице. Она возвышалась, доминировала над акваторией, не решаясь ни войти, ни выйти. Вода обступала тетку и плескалась вокруг, принимая ее за утес. Я плыл и чувствовал, как растягиваются суставы, позвоночник, локти, колени, мышцы. И больше не чувствовал ничего. И ни о чем не думал. И ничего не помнил.
- Я решил, что ты утонул, - сказал лектор по Холокосту.
- Почему? - сказал я и отдышался. - Я могу держаться на воде долго - не бесконечно, но долго.
- Надо не сгореть, - сказал лектор.
- Надо, - сказал я.
- А то солнце сейчас активное, - сказал лектор. - В газетах пишут.
- В газетах пишут, - сказал я.
Потом мы ужинали. Потом снова плавали в заливе. И сохли на активном солнце, как белье. Подошел коричневый мужик и приступил к делу:
- Хотите, - сказал, - на яхте пройтись? Я сам их делаю. В гараже. Четыре тыщи долларов штука. В прошлом году в России продал десять яхт.
Он посмотрел на нас - верим или нет - и сказал:
- Да. Хорошо было в прошлом году в России.
- Почем прогулка? - спросил лектор.
- Доллар час, - сказал мужик. - С человека. - И сказал: - Можно с высадкой на островах и купанием.
- Не хотим, - сказал я.
- Дорого? - сказал мужик.
- Нет, - сказал я. - Цена приемлемая.
Пришла организаторша семинара с псом Максом на поводке. Пес скорбно смотрел на воду и пятился, бороздя задницей мокрый песок. Его хвост при этом торчал и вздрагивал.
- У вас одна лекция? - спросила организаторша.
- Одна, - сказал я. - Вы просили одну.
- А две можете прочесть? - спросила организаторша.
- На какую тему? - спросил я.
- Не знаю, - сказала организаторша.
- Тогда могу, - сказал я.
- А три?
- Могу и три.
Организаторша оживилась и качнулась в порыве благодарности. И произнесла:
- И круглый стол в конце проведете спасибо, а то у меня этот ваш семинар под таким вопросом в печенках сидит!
- Под каким вопросом?
- Ну, я к прессе прямого отношения не имею. Доцент Немыкин приехать отказался. Кацман из Питера - согласился, но не приедет.
- А Немыкин имеет отношение к прессе?
- Ну, он же доцент. Факультета журналистики.
- А, ну тогда конечно. Тогда правильно.
В другое время я бы этот семинар проигнорировал. В смысле, послал. Не люблю шаровых бессмысленных сборищ. Скучно. И народ на них чаще скучный. Но сейчас, куда ехать, значения не имело, лишь бы не сидеть там - в городе денег, чугуна и стали, вони и пыли, дома, на работе, в дерьме. Потому что дерьмо лилось и лилось. Лилось и лилось. Отверзлись хляби небесные на мою голову и были они полны дерьма различного и прочего. А тут - предложили. И я согласился. И поехал. Четыре дня у моря. Ни о чем не думая. Бесплатно. Ничего лучшего в моем незавидном положении придумать нельзя. И пусть не одна лекция, пусть три. Пусть еще круглый стол. Какая разница? Одна, три, круглый, квадратный.
Лектор стоял и слушал нашу беседу. Его пригласили на другой семинар. Вернее, на два семинара. Для ветеранов войны и для узников концлагерей.
- А Зарайский приедет? Или мне тоже самому семинары проводить? - сказал лектор.
Организаторша сказала:
- Доктор исторических наук Иван Михайлович Зарайский уже в пути, и утром его встретит автомобиль. Еще она сказала, что узникам и ветеранам она и сама будет читать кое-какие лекции. Поэтому с узниками и ветеранами все в порядке. Тем более в жару их нельзя слишком загружать и доводить до инфаркта - у них здоровье ни к черту.
Весь завтрашний день они съезжались. Из разных концов страны и, как говорится, региона. Узники, ветераны, редакторы газет. И весь день работники института их встречали, селили, инструктировали насчет воды и бычков, водили в столовую. В конце концов, приехало человек семьдесят. Или восемьдесят. И Зарайский приехал. Слава Богу. А то бы еще ветеранам и узникам пришлось читать лекции. А что я могу им сказать, кроме большого спасибо? Ничего. А то, что могу, им не нужно. Ни к чему. Без надобности.
Вечером узники истерически веселились. Для них предусмотрели культурную программу под аккордеон и песни разных народов. Ветераны не отставали от узников и ни в чем им не уступали. Редакторы наблюдали веселье из окон, умиляясь и мысленно аплодируя. Мы с лектором и Зарайским пили водку. Платил почему-то я. И всем было хорошо.
Перед сном я долго стоял под очень горячим душем, получал удовольствие, граничащее с наслаждением. Дома-то горячей воды нет с мая. И не будет до сентября, как минимум.
- А я не пойду в душ, - сказал лектор, оглядев меня, красного и разбухшего.
- Почему?
- Буду опускаться.
Завтра в семь я был уже в заливе. В одну минуту восьмого я плыл, глядя из воды, как браконьеры лениво и безмятежно втаскивают сеть в алюминиевую лодку. От веса рыбы в сети лодка накренилась на левый борт и стояла так, покачиваясь и выставив из воды половину днища. В восемь я снова стоял под горячим душем. В девять лежал на койке после обильного до отвращения завтрака, пропуская общую для всех семинаров лекцию о международном положении. Лежал и думал: "Зачем я ел масло? Я же никогда не ем масла".
К десяти пришла моя группа. Редакторы новых мелких газет. Я предложил заниматься на воздухе. Предложение приняли единогласно. Разместились в беседке. Слева дети, визжа, катались на качелях. Справа на скамейке целовались дети постарше. Яхта в заливе поднимала желтоватые паруса.
- Начнем? - сказал я.
Все промолчали. В глазах семинаристов светилась только сытость. Но светилась тускло. Что-то я им в общих чертах рассказывал. И, кажется, сам увлекся. И, кажется, заразил их. Они перестали клевать и задремывать. Хотя говорил я элементарные вещи, известные всем, работающим в СМИ более или менее долго и профессионально. Но для этих все было внове. Все интересно и загадочно.
Через час я закончил.
- Перерыв.
- У меня тоже есть сообщение, - сказал пожилой мужчина с горизонтальным носом. - Я из Кременчуга.
- И у меня было, - сказала симпатичная пожилая карга из Полтавы. - А теперь нету. Потому что я думала, мы будем о духе и общечеловеческих ценностях говорить сквозь призму политического аспекта, а вы "верстка, реклама, бумага, заголовки".
Я извинился перед симпатичной каргой, что не оправдал ее надежд, посоветовал жаловаться на меня в письменном виде, пообещал дать слово человеку с носом и ушел к заливу. Снял рубашку и шорты. Влез в воду. И опять забыл обо всем. И о семинаристах, смотрящих мне в спину с расстояния двадцать метров, в том числе.
После перерыва редактор из Кременчуга объявил тему своего доклада: "Как сделать газету интересной". И полчаса рассказывал, что прошел жизненный путь от старшего пионервожатого до директора школы и параллельно от рядового юнкора до члена союза журналистов в шестьдесят девятом году и главного редактора газеты - органа нацменьшинств - в двухтысячном. Как сделать газету интересной, он так и не рассказал. Может, забыл.
- Продолжим, - сказал я.
- А мое сообщение? - сказала карга из Полтавы. - У вас совесть есть?
- Вы сказали, что у вас нет сообщения, - сказал я.
- Как нет? - сказала карга.
И она рассказала, что ее муж двадцать лет назад окончил Литературный институт имени Горького и с тех пор издает в Москве журнал. Что у нее дома, в Полтаве, библиотека - шесть, нет, семь тысяч томов. Что она лично знакома с раввином Штейнзальцем, Павлом Лазаренко и Муслимом Магомаевым. Что знает английский язык весь до мелочей. Что не ест свинину, яичницу и абрикосы. Что отсюда едет к маме в Алушту, так как у той знаменательная дата и юбилей: ровно восемьдесят один год со дня рождения.
Я сидел расслабившись, глядя на свои волосатые ноги. Они вылезали из шортов, криво длились, краснея сквозь растительность, и влезали в шлепанцы. По спине текла струйка пота. С каждой новой минутой солнце становилось злее и разогревало беседку, воздух, землю, залив, все.
"Интересно, убрали сегодня бычков или не убрали? - думал я. - Убрали или не убрали?"
После обеда с лектором и Зарайским сходили на море. Бычков с берега вывезли. А вонь осталась. И в воздухе, и в воде. Море пропахло падалью на всю глубину, насквозь. Но мы искупались. Под навес пришла пляжная трехцветная кошка и легла на мою футболку. Я купил ей у разносчика пирожок с мясом, и она съела его избирательно. Не выказав никакой благодарности. На отдыхе люди добреют и ее подкармливают. Она не пережила еще ни одной зимы и не знает, что такое голодать и наедаться впрок.
Лектор и Зарайский не переставая о чем-то говорили. Или спорили. Оба маша руками. Я пропускал их разговоры мимо ушей. Они пропускались, но не целиком. Отдельные слова я слышал: "Немцы, евреи, холокост, румыны, гетто, узники, дети, Майданек, врут, золото, деньги, банки, изучать, чтобы"...
Потом я опять вел занятия, анализировал привезенные участниками семинара газеты. Конотоп, Мелитополь, Луганск, Полтава, Павлоград, Сумы. Запомнил название статьи "Твердая рука милосердия" и начало интервью: "Наша беседа шла под стук молотков и запах краски". Окончание интервью тоже запомнил: "Каковы ваши творческие планы? Они большие".
Потом опять ужинал и опять плавал в море. К вечеру оно совершенно освободилось от дурного запаха. Очистилось и воспряло. И качало меня на тихих волнах, усыпляя и завораживая. "Еще два дня. Еще целых два дня. Просто не верится".
Вечером мы опять пили. Почему-то не водку, а пиво. Но платил почему-то опять я. Узники и ветераны опять веселились. Опять танцевали и пели. И всем опять было хорошо.
И завтра тоже тянулось медленно и долго, так медленно и долго, будто не имело ни конца ни края. Я снова и снова лез то в море, то в залив, то в душ. Снова и снова питался. Снова и снова читал лекции и выложил чуть ли не весь запас своих знаний, дойдя до газетных баек. Закончил коронной и случившейся на моем газетном веку в действительности. Я тогда еще предлагал дать корректорше, пропустившей опечатку, премию. Опечатка была такая: вместо "надпись на кольце царя Соломона гласит - все проходит", газета вышла с утверждением "надпись на конце царя Соломона гласит" далее по тексту.
...После того как семинар успешно завершился, и организаторша сто раз меня поблагодарила, а я сто раз сказал ей "не за что", впереди оставался почти целый свободный день, а перед ним - ночь. Наше Ивеко отправлялось завтра, в шестнадцать часов. И я не уставал радоваться и ликовать, что я здесь, а не там, что мне хорошо, а не плохо, что я ничего не знаю и знать не хочу, что у меня есть море, есть залив, есть душ - и, хотя это все мои богатства и сокровища, мне ничего больше и не надо.
Ночью я спал тяжело и эпизодически. Лектор храпел, задыхаясь от аллергии. В мой правый висок въехало болевое сверло и уперлось изнутри в глаз. Где-то поблизости ныл голодный комар - лицо перед сном я смазал кремом Off, и сесть на него он боялся. От всего этого утро началось мрачно. И позже обычного - в полвосьмого. Браконьеры уже вытащили свои сети. Солнце встало и раскалилось. Залив подернулся тошнотворной рябью. Плыть не хотелось, и я плыл через не хочу. Через не хочу сжимался в комок, подбирая под себя ноги и руки, через не хочу длинным толчком вытягивался, а отгребал ладонями слой воды совсем уже через силу. И на берег выходил через силу. То же было и с душем, и с завтраком. Поэтому завтракал я долго. Все за столом закончили есть, встали и вышли из столовской духоты на свежий ветер. А я все сидел и жевал, и проглатывал. Что - не знаю, не заметил, не обратил внимания.
Доев, наконец, я спустился по лестнице и у лотка с кассетами и компактами наткнулся на лектора. Он молча рассматривал их, а девушка-продавщица заученно перед ним распиналась:
- Какую музыку предпочитаете? Рок? Рэйв? Диско? Джаз? Есть последняя Ванесса Мэй. Линда. Стинг. На-На. Или, может, вам нужен Паваротти? Он тоже есть, но на складе.
- Что вы ему рассказываете? - сказал я, проходя и не останавливаясь. Он глухой.
Девушка открыла рот и не закрыла его. Лектор тоже опешил и удивился. Потом догнал меня и расхохотался. И сказал, что шутка ему понравилась и удалась, так как он любит шутки, если они экспромтом, а не от фонаря.
Мы шли вдвоем, естественно, в сторону моря. Зарайский уехал утром общественным транспортом дальнего следования. По неотложным научным надобностям. Я обнаружил, что несу в руке бифштекс. И понял, что несу его пляжной трехцветной кошке. Разделись на скамейке под тентом, остыли, позвали кошку и стали ее кормить. "Что она тут пьет? - навязчиво думал я, пока кошка ела. - Или она привыкла к морской воде?" Понемногу сползлись ветераны и узники. Видимо, попрощаться с морем. Погрузиться напоследок в его серые воды. Конечно, до четырех часов - а многие уезжали еще позже - можно было погрузиться в море раз сто. Но у стариков свой счет времени и свое представление о его беге. Редакторы отсутствовали. Наверно, читали газеты.
После обеда, складывая вещи, я в один момент осознал, что бал вместе с маскарадом окончен, что четыре дня прошли, и что Ивеко-КРАЗ уже где-то недалеко и едет по мою душу, пожирая километры, подпрыгивая на их стыках, приближаясь.
Я свалил свое добро в чемоданчик. Прижал крышку. Замки защелкнулись.
- Освободите, пожалуйста, комнату, - сказала горничная. - А то я до конца рабочего дня убрать не успею.
- А вещи? - спросил я. - Не таскать же их до шестнадцати часов с собой.
Горничная протянула мне ключ:
- Вещи поставьте в двести девятую. Ключ сдайте внизу. Или повесьте.
Я перенес чемоданчик. Лектор - сумку и рюкзак.
- Спасибо вам, - сказала горничная. - А то никто комнаты не освобождает.
- Ну, - сказал лектор, - искупаемся на посошок. Ты в плавках?
- В плавках.
- А я без.
Море слегка штормило. Так, не всерьез. Тучи ползли тяжело и низко. Но не сплошь. Местами они зияли здоровенными промоинами, и сквозь них безбожно палило солнце. Я вошел в воду как можно быстрее, чтобы не щекотать себе нервы, лег грудью на волну и поплыл. Не спеша. Размеренно, на выдохе двигая конечностями, не борясь с волнами, а наоборот - используя их для собственного движения. Давая волне поднять меня, чтобы потом соскользнуть по ее склону. Так, без усилий, я отплывал все дальше от берега. Я могу держаться на воде очень долго. Не бесконечно, но долго. И я держался. И понял, что не вернусь.
Я не собирался тонуть, я же не идиот и не Мартин Иден, но и уезжать в шестнадцать ноль-ноль я не собирался. Пропади оно все пропадом. Что угодно, только не этот чертов Ивеко-КРАЗ, набитый узниками и ветеранами и развивающий бешеную скорость движенья. Пусть уезжает без меня. Я не хочу обратно, в дерьмо, в нелюбовь, в грызню. Я хочу остаться. Денег у меня маловато, но ночи сейчас теплые, спать можно и на пляже. Кошка же там спит. Ем я совсем мало, без разбору и что придется. А вещи оставлю в корпусе. У той же, допустим, горничной. Она отказать не должна. Она девушка добрая.
Я плыл и жалел, что оставил на суше часы. Они водонепроницаемые, и с ними я мог бы вернуться, скажем, к половине шестого. А так, сколько я здесь барахтаюсь - час, два или три - никак не определить. И далеко ли я заплыл тоже что-то неясно. Берега нигде не видно. Вокруг только море. Чистое и прозрачное. Значит. Наверное. Далеко.
2000