– На все есть своя причина. Чтобы понять результат, следует разобраться сначала в причинах. Большая доля в слабости души и воли происходит от слабости в голове, а когда больна голова, Салим, одно тело не может уже устоять и остаться невредимым.
– Да, Нахва, в этом ты права. Но сейчас, выходит, не одна голова слаба. Болезнь и слабость перешли с головы на плечи, а с них и на ноги. Здесь нужно как следует подумать. Не получится просто убрать одну голову и заменить ее другой, потому что инфекция пойдет тогда в обратную сторону.
– Но когда голова в порядке, то есть выполняет все свои функции, она способна на многое, чтобы избавить другие части тела от недуга.
– И тут ты права. Поэтому мы и хотим хорошенько все оценить, спокойно, не торопясь. В том числе и реакцию шейха румов.
– Но если поставить шейха румов перед свершившимся фактом, он пересмотрит свою позицию и станет думать о своих интересах в будущем, а уж никак не в прошлом. О том, как будет ему с новым шейхом, а не о том, как бывало со старым, о котором к тому времени уже станут говорить: «Да смилостивится над ним Аллах!» .
– Взгляды тех, кто живет по интересам, отличаются от взглядов тех, кто строит свою жизнь на принципах. Те, кто живет в угоду своим интересам, не стремятся достичь чего-либо в далеком будущем, обычно они довольствуются тем, что можно получить прямо сейчас. При этом они не способны к самопожертвованию. Скорее уж они пожертвуют кем-то другим, будь он из их племени или из другого народа. У тех же, кто выше всего ставит принципы, планы всегда будут связаны с тем, чтобы правдой противостоять неправде. Поэтому очень важно определить, кто в итоге прав, а кто заблуждался. Принципиальные люди не закрывают глаза на действительность, какой бы она ни была. Они не принимают ее такой, какой она есть, потому что их главная цель – изменить то, с чем смириться невозможно. Потому я и говорю тебе, что мы оцениваем обстановку. А когда все просчитаем, тогда и решим окончательно. Я не имею в виду, что мы до сих пор не определили свою цель. Наша цель: убрать Иезекиля, чтобы освободить наши земли и самим решать, как нам жить и с кем дружить. Я имею в виду, что не определено еще время, когда для достижения этой цели мы начнем действовать решительно и открыто. А обстановка уже назрела, и в племени согласны с нашим мнением, что необходимо убрать Иезекиля, если он не оставит нас сам и не уберется, и в этом, Нахва, твоя немалая заслуга.
Салим улыбался, внимательно вглядываясь в лицо Нахвы.
– Защитит вас Аллах и придаст вам силы. От Него одного нам поддержка, и на Него одного уповаем, – промолвила Нахва, и все подхватили хором:
– Да будет так.
В дом вернулся отец Салима, и после того, как они с Салимом обнялись, мать Салима велела дочери подавать ужин.
– Я уже ухожу, тетушка, если позволишь. И без того задержалась.
– Как же так, дочка, – наперебой заговорили отец и мать, – мы бы и баранчика зарезали в твою честь, а ты постоянно приходишь второпях и тут же убегаешь.
– Не думаю, что мне стоит испытывать вас, тетушка. Гостеприимство отца Салима всем хорошо известно. Теперь мы стали с вами одним домом, и все у нас общее, кроме того, на что Аллах наложил свой запрет.
– Да, – отвечай отец Салима, – хвала Аллаху, но на этот раз, дочка, ты должна отведать у нас хлеб-соль. Ужин готов – хлеб, молоко, овечье масло. Должно быть, сестра твоя, – он имел в виду сестру Салима, – уже все приготовила. Съешь с нами хотя бы кусочек, а потом ступай себе на здоровье.
Нахва уступила их просьбе, хотя собиралась уйти. Вернулась и села. Подали на стол. Отец Салима протянул руку со словами:
– Во имя Аллаха.
Все, упомянув имя Аллаха, приступили к еде, а когда закончили, снова восславили Аллаха, Господа двух миров.
– Мам! Мам!
Никто ей не ответил. Осмотревшись, Нахва увидела, что средний столб, разделяющий шатер на женскую и мужскую половины, упал вместе с перегородкой. Перегородку ставили для того, чтобы с одной половины шатра не было видно, что происходит на другой. Она давала женщинам, находившимся на своей половине, некоторую свободу, но если в шатре были мужчины, женщины обычно разговаривали между собой шепотом или жестами.
Теперь столб с перегородкой валялся на земле. Увидев такую картину, Нахва побежала к шатру одного из пастухов и стала звать хозяйку:
– Марджана! Марджана!
– Да, тетушка, – долетел до нее голос из шатра, коверкая те звуки, которые неарабам произнести трудно. Вслед за голосом показалась его хозяйка, а за ней все, кто был дома. Повысыпали люди из ближайших шатров пастухов, рабов и прислуги.
Нахва спросила, не видел ли кто ее мать.
– Тетушка, – заговорили рабыни, – мать твоя была в доме и отпустила нас, сказав, что мы ей в доме не нужны, потому что скоро к ней придет гость. А поскольку шатры наши стоят сзади, мы не видели, кто к ней приходил.
Одна из них хотела было сказать, что гостем мог быть Иезекиль, но стоявшая рядом старуха так взглянула на нее, что стало ясно, что говорить такое не стоит, дабы не ставить Нахву в неловкое положение. Она проглотила свои слова, но от внимания Нахвы это не ускользнуло.
– Пусть одна из вас отправляется в дом нашего дяди, а другая позовет еще кого-нибудь из мужчин. Вы, девушки, поставьте на место упавшую перегородку, а вы, мужчины, поднимите столб.
Мужчины и женщины занялись своим делом. Мужчины головами и руками подперли провисший потолок, пока женщины ставили на место перегородку, сделанную из ковров, подстилок и одеял. И вдруг одна из рабынь закричала:
– Нет, тетушка, нет!
Когда подняли часть перегородки, чтобы извлечь оттуда столб, из-под нее показались женские ноги. Все собрались к этому месту. Подняли оставшиеся части перегородки, и все увидели, что это ноги матери Нахвы. Видимо, перегородка наклонилась и повалила столб, который, падая, пробил матери голову. По крайней мере, так истолковали увиденное все, кто помогал Нахве извлекать тело. Все, но не Нахва. Она как будто о чем-то догадалась, но о догадках своих никому говорить не стала. Пусть те, кто был с ней, расскажут всем, что они видели, этого людям будет пока достаточно.
– Куда же подевались те смельчаки, что накрутят усы подлецу Иезекилю и его союзнику, румийской собаке? Салим со своими людьми уже готовы сделать это. А мы, славные женщины нашего племени, во всем им поможем ради общего блага.
Последняя фраза как будто вырвала Нахву из тисков горя, словно от этих слов в толстой стене печали перед ней распахнулось окно и открыло перед ней совсем другую картину.
– Этим преступлением, – сказала Нахва себе, – Иезекиль добавил к своим грехам еще один огромный грех. Теперь-то я точно с ним посчитаюсь, и теперь, Аллах свидетель, он у меня помучается.
Картина будущих действий нарисовалась перед ее глазами, возникая из воображения и принимая все более четкие очертания.
– Ничего теперь не поделаешь, но мать хотя бы смыла с себя часть своих грехов перед лицом Аллаха. Как знать, возможно, Он, милосердный и всепрощающий, простит ей все ее прегрешения, после того как она погибла насильственной смертью от руки Иезекиля, после того как она покаялась и потребовала у него выполнить обещание, чтобы их женитьбой хотя бы немного угодить Аллаху. А не могло ли так случиться, что она пыталась ударить его, как задумала, топором или кинжалом? Или он просто избавился от нее, чтобы добраться до меня? Или таким образом он решил избавиться от своего обещания жениться на ней?
Нахва продолжала копаться в развалах своих догадок и мыслей.
– Нет, женитьба здесь ни при чем. Все дело в том, что в последние месяцы она не была ему покорна, спорила с ним, отказывала ему в недостойных просьбах. А отказ – это начало бунта и главное средство хоть что-нибудь изменить. Изменить, увы, ничего не удалось, потому что проклятый убил ее. Забрал Аллах, слава Ему, слабую душу и оставил жить тех, кто духом силен. Оставил нас: меня, Салима, его сестру, достойных парней и девушек нашего племени. Мы продолжим делать все необходимое для того, чтобы избавить племя от румов и Иезекиля и свалить с наших плеч этот тяжкий груз. Все мы от Аллаха, и все к Нему возвращаемся. Да будет Аллах милостив с тобой, мамочка!
Нахва накрыла тело матери покрывалом. Та лежала на ковре, распластавшись. Плечи ее были в крови от раны на голове. Когда Нахва ощупала рану, ей стало понятно, что это рана от удара топором, а не от деревянного столба, но она никому про это не сказала. Решила поискать топор и нашла его со следами крови неподалеку от дома. Она отозвала в сторону двоих мужчин из прислуги, за молчание которых могла поручиться. К тому же, насколько она знала, они были из числа доверенных людей Салима, поставленных следить за Иезекилем, когда тот наведывался к матери. С ними подошел сын одного из дядей Нахвы, также числившийся среди людей Салима. Когда Нахва показала им топор, один из мужчин сразу сказал, что шейха была убита этим топором, а вовсе не столбом, и остальные с ним согласились.
– Да, – заключила Нахва, – кажется, так все и было, но нам о своих догадках лучше до времени помолчать. Я доверилась вам потому, что вы из числа людей Салима, и потому, что вы верны нашему племени. Если мы откроем эту тайну сейчас, это повредит нашему делу.
Она недвусмысленно дала понять, что знает о их связи с Салимом, как, впрочем, и они знали, чем она занимается среди женщин, какие чувства питает к Иезекилю, и помнили, как она отказалась пойти танцевать с Иезекилем и предпочла ему незнакомца с закрытым лицом.
Нахва велела им молчать и спрятать пока топор в мешок. Все догадались, что она подозревает Иезекиля, да и кто еще мог осмелиться на такое, кроме этого негодяя?
Сказал тогда сын дяди Нахвы, приходившийся ей братом не по прямому родству:
– Быть может, Иезекиль подослал для убийства кого-то из своих особо преданных слуг?
– Но зачем? – подумал он. – И кто это мог быть? Не угрожает ли опасность самой Нахве?
Он хотел предупредить ее об этом, но передумал, сказав себе:
– Кажется, Нахва уже что-то задумала, да и нервы ее и без того на пределе. Наверняка она все просчитала, потому что, действуя против Иезекиля и его ненавистного союзника, против шейхов и тех, кто вместе с ними свернул с правильного пути, она получила в тайных делах немалый опыт.
– Или все-таки предупредить? – колебался он.
Извинившись перед мужчинами, он попросил Нахву переговорить с ним с глазу на глаз.
Но та, оставшись наедине с ним, лишь поблагодарила его и сказала:
– Не волнуйся, я сама во всем разберусь.
И ему пришлось промолчать, ведь годами она была старше него.
– Видел я с другом моим, – заговорил старший из них, – как Иезекиль входил в дом, так что ты уж нас прости. Когда мы узнали, что твоя мать отпустила служанок и рабынь, мы догадались, что к ней в гости придет Иезекиль. Чтобы убедиться в этом, мы занялись работой на улице, а сами присматривались, ведь обычно он приходит к шатру спереди, а наши шатры расположены сзади, и из них ничего не заметно. Мы видели, как он вошел в шатер и против своего обыкновения быстро его покинул. После этого никто больше в шатер не входил, и шейха, да будет Аллах к ней милостив, не показывалась наружу. Теперь, когда мы увидели еще и испачканный кровью топор, совершенно ясно, что это сделал проклятый Иезекиль.
Нахва обратила внимание на то, что они в открытую называют Иезекиля проклятым, но их смелость ее не удивила.
– Правда всегда пересилит неправду, – подумала она, – даже если та будет изо всех сил упираться. Правда заставит слышать даже безжизненный камень и придаст сил тому, кто всегда считал себя слабым. Бунт заставляет неуверенных почувствовать свою силу, и тогда, убежденные в своей правоте, они способны преградить путь любому злу.
Вот так и эти два молодых человека. Хоть и прислуживали они в доме Нахвы, где еще совсем недавно Иезекиль был полновластным хозяином, не говоря уже о том, что он шейх их племени, они говорили теперь уверенно и бесстрашно.
– Мы твои верные люди, Нахва, а ты наша сестра. К тому же ты хозяйка этого дома, благами которого живем мы и семьи наши. Ты наша гордость и образец для любого человека, вставшего на путь борьбы с несправедливостью. Мы глаза твои и твоя защита, и мы готовы выполнить, если Бог позволит, все, что ты нам прикажешь. Выполним беспрекословно, не задумываясь и с радостью, поскольку уверены в проницательности твоего ума и чистоте души и видим, насколько сильна твоя преданность нашему племени.
От таких слов слезы покатились у нее по щекам, хотя она не была уже слабой и незрелой девчонкой, как прежде, и не была одинока с тех пор, как стала настраивать людей против Иезекиля и его друзей. Но, услыхав подобные слова от простых слуг, которые помогали ей оказать должный прием гостям и вместе с пастухами управлялись с домашней скотиной, поняла она, до какой степени подготовка к восстанию Салима и его друзей взбудоражила души людей. Даже души самых слабых среди них, на которых сильные мира сего привыкли смотреть свысока, забывая о том, что разделение труда между людьми вовсе не отменяет их человечность. Даже те, кто слаб, глубоко внутри скрывают свое возмущение несправедливостью. Главное для них, чтобы нашелся достойный образец справедливости – такой человек, который не склоняет голову перед неправдой во всем ее могуществе. Так рассуждала Нахва, слушая своих собеседников. Они уже сказали все, что хотели сказать, однако Нахва продолжала пребывать в задумчивости. Слуги подумали было, что она их не слушает, но не решились ее окликнуть. Слезы радости текли по ее щекам, призванные смыть остатки печали и слабости и вернуть чувство уверенности в себя.
– Братья мои Саман и Омар, – придя наконец в себя, она утерла слезы краем платка, – никому не говорите о том, что вы сейчас мне рассказали, пока я сама не скажу вам, что говорить можно.
– Слушаемся, тетушка, – ответили Омар и Саман и удалились, а за ними следом пошел ее брат Хазим, захватив с собой в мешке топор.
– Если накормить бедного, быть может, спишутся кое-какие из грехов моей матери и отца. Мать была щедрым человеком, хоть она и не арабского происхождения, а вот отец, да будет Аллах к нему милостив, тот был скуп. Поэтому то, что не мог он делать при жизни, я помогу ему сделать после смерти.
Точно так же, как и после смерти отца, Нахва семь дней после гибели матери не покидала шатер. Женщины племени то и дело приходили утешить ее, а слуги продолжали день за днем резать коз и баранов и готовить угощение. Все собаки в округе собрались вокруг дома Нахвы, чтобы подраться за остатки еды, которые слуги выбрасывали на двор три раза в день, когда гости были уже сыты. Разве крутятся собаки возле дома, из которого никогда не бросят им хотя бы одну кость?
Женщины приводили с собой детей. Нахва велела слугам накрывать детям отдельно от женщин. Повара и прислуга раскладывали еду под ее постоянным надзором, а она хотела, чтобы всем положили достаточно мяса и чтобы всем досталось поровну. Она рассаживала детей, если они толпились вокруг подноса с едой, и следила за тем, чтобы каждый вдоволь поел мяса.
– Пусть слуги этим займутся, Нахва, – говорили ей подруги. – Даже если детям достанется немного, и то хорошо.
– Дети – цветы нашей жизни, – отвечала Нахва. – Когда-нибудь и они вырастут и станут юношами и девушками. Если заботиться о них как следует и оказывать достойный прием, они и сами научатся гостеприимству, и какого бы положения в будущем ни достигли, будут помнить, что нельзя забывать о людях и вести себя высокомерно. Тот, кого Аллах наградил властью или богатством, не должен наслаждаться ими в одиночку и возноситься над всеми остальными.
Тут Нахва заметила, как один из малышей попытался ухватить кусок с подноса, вокруг которого расселись дети постарше. А поскольку он был толстым и неуклюжим, то, перегнувшись через плечи сидевших, он угодил головой прямо в поднос, испачкался жиром, получил к тому же еще и тумаков и заплакал.
Нахва вытерла ему лицо.
– Ничего, дорогой мой. Сейчас принесут поднос для тебя одного, и мяса на нем будет еще больше, чем у них.
И каждый раз, когда среди детей начиналась подобная возня, она с самым серьезным видом утешала обиженного, а сама прикрывала рот краем платка, чтобы не было видно, что она улыбается.
Потом Нахва возвращалась к женщинам посмотреть, на всех ли подносах хватает еды и все ли идет как нужно. Если кто-нибудь из женщин собирался вдруг уйти до того, как подали на стол, Нахва давала своим подругам знак задержать ее, пока стол не будет накрыт. Пусть, мол, отведает угощение, а потом идет себе с Богом.
– Да разве можно так, дорогая? – восклицала Нахва, если та извинялась, намереваясь все же уйти. – Разве я могу, сестрица, отпустить тебя из моего дома во время обеда, а до твоего дома идти так далеко? Отобедай, пожалуйста, у нас вместе со своими детьми.
– Ты ведь арабка, – говорила она, если та продолжала настаивать на своем. – Неужели ты позволишь людям увидеть, что мы выпустили тебя из нашего дома, не накормив?
Именно так рассказывали люди друг другу о гостеприимстве Нахвы, и полюбили ее за это в племени еще сильнее прежнего. Она по праву сделалась предметом гордости для тех, кто плохо ее знал, тогда как близкие уже давно ей гордились. Теперь Нахвой гордились все без исключения. А что еще может сделать женщину гордостью своей семьи и рода, как не понятливость и благоразумие, целомудренность и преданность роду, вера и долготерпение? Разве не собрала Нахва в себе эти качества? Да, всем в племени было чем гордиться. Заветной мечтой всех парней стало получить что-нибудь от нее в знак одобрения, а девушки все как одна стремились хоть в чем-нибудь ей подражать.
Нахва хотела было извиниться и отказать, но вспомнила, что, следуя своему плану, должна поводить его за нос.
– Передай ему, Хазим, пусть пожалует сегодня после полудня. И скажи дяде, отцу своему, чтобы тоже пришел в это время вместе с тобой.
Саману и Омару она наказала оставаться среди слуг и оказывать гостям должное гостеприимство: Саман должен был сидеть возле очага, где варился кофе, а Омар – подавать гостям воду и кислое молоко.
– Скажи моему дяде, Хазим, – наказала она строго, – чтобы не сходил со своего места, и ты вместе с Омаром и Саманом не сходите со своих мест, что бы ни говорил вам Иезекиль, пока я сама вам не скажу. Понятно вам?
– Понятно, тетушка, – отвечали Омар и Саман.
– Понятно, сестрица, – ответил Хазим.
– Тогда ступайте, время еще не пришло.
Нахва вышла с гостевой половины на женскую, где стала рыться в деревянном сундуке, в котором хранились платья и украшения.
Погода стояла апрельская, великолепная. Нахва расчесала волосы и накинула платок. Потом подвела глаза сурьмой. Покончив с этим, надела чистое платье, поверх него зибун[21] и приготовилась встретить Иезекиля, дядю и всех, кто должен был прийти вместе с ними.
– Теперь Иезекиль по праву заслуживает смертного приговора, – сказал Салим.
– Нет, Салим! Люди привыкли повиноваться твоему слову, но и ты послушай меня, а я так не думаю. Сочти я это единственным лекарством от нашей болезни, еще раньше согласилась бы я помочь матери, да смилостивится над ней Аллах, и уж поверь, вдвоем бы мы с ним справились. Но не пожелали мы лишить себя благодати Аллаха и опозорить вас всех поступком, на который женщина может пойти только в том случае, если рядом с ней не оказалось достойных мужчин или ее честь оказалась в опасности, и ей пришлось пойти на убийство того, кто посягнул на ее честь или жизнь. Удержала я в свое время мать от такого поступка и сама удержалась.
Они говорили шепотом, еле слышно, но сидели так близко, что вполне могли разобрать слова друг друга.
– Но я имею в виду, что сделать это должны мужчины, а не женщины, – возразил Салим.
– У меня другой план, – отвечала Нахва.
Салим выслушал ее план от начала до конца, и ему пришлось с ним согласиться.
Иезекиль пришел один. После него появился дядя Нахвы со своим младшим братом, а с ними Хазим. Омар и Саман к тому времени уже готовы были встретить гостей, и все трое – Хазим, Омар и Саман – знали, чем им надлежит заняться.
Иезекиль произнес положенные слова соболезнования Нахве, после чего приветствовал ее дядей и Хазима. Усевшись, он принялся говорить о грибах и походах, о том, что уже появились куропатки, которых, судя по всему, в этом году должно быть много. Казалось, говорит он обо всем этом для того, чтобы прогнать скуку, хотя посидеть он успел всего несколько минут.
– Если сезон выдался грибной, а куропатки стали откладывать яйца – это хороший знак: год будет добрым. Жаль только усопшая нас опечалила. Ну ничего, у нас осталась Нахва, она ее заменит, все наше племя ей гордится.
Он произнес «наше племя» так, словно происходил из него, как и Нахва.
Помолчав немного, Иезекиль продолжил:
– Если позволите, мне хотелось бы побеседовать с Нахвой наедине по делу, ее касающемуся. Вернее, дело касается ее матери, да смилостивится над ней Аллах, и с ней мне следовало бы беседовать, но судьба меня опередила. Так что теперь я должен поговорить с Нахвой.
– Подойдите, будьте добры, – позвала Нахва дядей, – а ты, шейх наш, – обратилась она к Иезекилю с нарочитым почтением, чтобы он вдруг чего не заподозрил, – можешь говорить со мной при них.
– То, с чем я пришел, мне хотелось бы сказать тебе одной, а уж потом ты можешь рассказать это кому пожелаешь.
– Хорошо, – согласилась она, чтобы он не насторожился, потому что чутье его непременно должно было обостриться, раз он знал, как много ей задолжал. – Я попрошу дядей, если они согласятся, перейти на семейную половину, там сейчас никого нет, а мы – я и шейх – поговорим здесь.
– Лучше мы с тобой перейдем на семейную половину, – сказал Иезекиль, – а они пусть останутся здесь.
Но не успел он закончить, как оба дяди, Хазим, Омар и Саман поднялись и скрылись на семейной половине.
– Здесь тебе будет удобнее, шейх. К тому же удалиться следует им, а не тебе.
Шейху все это не понравилось, но он взял себя в руки.
– Тебе известны все обычаи и порядки, про тебя это все в племени знают. Твои благородство и щедрость не сходят у людей с языка.
Нахва решила сгустить завесу маскировки и на лесть ответила лестью.
– Все это благодаря Аллаху и благодаря тебе, шейх наш.
– Позволь сесть мне поближе к тебе, Нахва? Хочу, чтобы тебе было слышно, когда я буду говорить шепотом.
– Не стоит беспокойства, шейх, я сама сяду к тебе поближе.
Нахва присела к нему так, что теперь их разделяли только лежавшие между ними подушки.
Иезекиль немного покрутил свой довольно-таки жидкий ус и заговорил:
– Сейчас, конечно, не самое удобное время, но мы привыкли жить так, чтобы печаль не отягощала нашу жизнь. Одной ногой мы в городе, зато другой в пустыне, поэтому мы и подчиняемся древним обычаям. А в обычаях нашего племени позволить жизни продолжить свой бег, Нахва. Мы не вправе позволить печали остановить ход жизни, разве не так?
– Да, Нахва, в этом ты права. Но сейчас, выходит, не одна голова слаба. Болезнь и слабость перешли с головы на плечи, а с них и на ноги. Здесь нужно как следует подумать. Не получится просто убрать одну голову и заменить ее другой, потому что инфекция пойдет тогда в обратную сторону.
– Но когда голова в порядке, то есть выполняет все свои функции, она способна на многое, чтобы избавить другие части тела от недуга.
– И тут ты права. Поэтому мы и хотим хорошенько все оценить, спокойно, не торопясь. В том числе и реакцию шейха румов.
– Но если поставить шейха румов перед свершившимся фактом, он пересмотрит свою позицию и станет думать о своих интересах в будущем, а уж никак не в прошлом. О том, как будет ему с новым шейхом, а не о том, как бывало со старым, о котором к тому времени уже станут говорить: «Да смилостивится над ним Аллах!» .
– Взгляды тех, кто живет по интересам, отличаются от взглядов тех, кто строит свою жизнь на принципах. Те, кто живет в угоду своим интересам, не стремятся достичь чего-либо в далеком будущем, обычно они довольствуются тем, что можно получить прямо сейчас. При этом они не способны к самопожертвованию. Скорее уж они пожертвуют кем-то другим, будь он из их племени или из другого народа. У тех же, кто выше всего ставит принципы, планы всегда будут связаны с тем, чтобы правдой противостоять неправде. Поэтому очень важно определить, кто в итоге прав, а кто заблуждался. Принципиальные люди не закрывают глаза на действительность, какой бы она ни была. Они не принимают ее такой, какой она есть, потому что их главная цель – изменить то, с чем смириться невозможно. Потому я и говорю тебе, что мы оцениваем обстановку. А когда все просчитаем, тогда и решим окончательно. Я не имею в виду, что мы до сих пор не определили свою цель. Наша цель: убрать Иезекиля, чтобы освободить наши земли и самим решать, как нам жить и с кем дружить. Я имею в виду, что не определено еще время, когда для достижения этой цели мы начнем действовать решительно и открыто. А обстановка уже назрела, и в племени согласны с нашим мнением, что необходимо убрать Иезекиля, если он не оставит нас сам и не уберется, и в этом, Нахва, твоя немалая заслуга.
Салим улыбался, внимательно вглядываясь в лицо Нахвы.
– Защитит вас Аллах и придаст вам силы. От Него одного нам поддержка, и на Него одного уповаем, – промолвила Нахва, и все подхватили хором:
– Да будет так.
В дом вернулся отец Салима, и после того, как они с Салимом обнялись, мать Салима велела дочери подавать ужин.
– Я уже ухожу, тетушка, если позволишь. И без того задержалась.
– Как же так, дочка, – наперебой заговорили отец и мать, – мы бы и баранчика зарезали в твою честь, а ты постоянно приходишь второпях и тут же убегаешь.
– Не думаю, что мне стоит испытывать вас, тетушка. Гостеприимство отца Салима всем хорошо известно. Теперь мы стали с вами одним домом, и все у нас общее, кроме того, на что Аллах наложил свой запрет.
– Да, – отвечай отец Салима, – хвала Аллаху, но на этот раз, дочка, ты должна отведать у нас хлеб-соль. Ужин готов – хлеб, молоко, овечье масло. Должно быть, сестра твоя, – он имел в виду сестру Салима, – уже все приготовила. Съешь с нами хотя бы кусочек, а потом ступай себе на здоровье.
Нахва уступила их просьбе, хотя собиралась уйти. Вернулась и села. Подали на стол. Отец Салима протянул руку со словами:
– Во имя Аллаха.
Все, упомянув имя Аллаха, приступили к еде, а когда закончили, снова восславили Аллаха, Господа двух миров.
***
Когда мать Нахвы спросила свою дочь, пойдет ли она к Салиму, Нахва смекнула, что мать предпочла бы, чтобы вечером ее дома не было. Не иначе потому, что собиралась встретиться с Иезекилем. Но Нахва не стала тогда задавать ей вопросы, а теперь, вернувшись из дома Салима, радостно вбежала в шатер и закричала:– Мам! Мам!
Никто ей не ответил. Осмотревшись, Нахва увидела, что средний столб, разделяющий шатер на женскую и мужскую половины, упал вместе с перегородкой. Перегородку ставили для того, чтобы с одной половины шатра не было видно, что происходит на другой. Она давала женщинам, находившимся на своей половине, некоторую свободу, но если в шатре были мужчины, женщины обычно разговаривали между собой шепотом или жестами.
Теперь столб с перегородкой валялся на земле. Увидев такую картину, Нахва побежала к шатру одного из пастухов и стала звать хозяйку:
– Марджана! Марджана!
– Да, тетушка, – долетел до нее голос из шатра, коверкая те звуки, которые неарабам произнести трудно. Вслед за голосом показалась его хозяйка, а за ней все, кто был дома. Повысыпали люди из ближайших шатров пастухов, рабов и прислуги.
Нахва спросила, не видел ли кто ее мать.
– Тетушка, – заговорили рабыни, – мать твоя была в доме и отпустила нас, сказав, что мы ей в доме не нужны, потому что скоро к ней придет гость. А поскольку шатры наши стоят сзади, мы не видели, кто к ней приходил.
Одна из них хотела было сказать, что гостем мог быть Иезекиль, но стоявшая рядом старуха так взглянула на нее, что стало ясно, что говорить такое не стоит, дабы не ставить Нахву в неловкое положение. Она проглотила свои слова, но от внимания Нахвы это не ускользнуло.
– Пусть одна из вас отправляется в дом нашего дяди, а другая позовет еще кого-нибудь из мужчин. Вы, девушки, поставьте на место упавшую перегородку, а вы, мужчины, поднимите столб.
Мужчины и женщины занялись своим делом. Мужчины головами и руками подперли провисший потолок, пока женщины ставили на место перегородку, сделанную из ковров, подстилок и одеял. И вдруг одна из рабынь закричала:
– Нет, тетушка, нет!
Когда подняли часть перегородки, чтобы извлечь оттуда столб, из-под нее показались женские ноги. Все собрались к этому месту. Подняли оставшиеся части перегородки, и все увидели, что это ноги матери Нахвы. Видимо, перегородка наклонилась и повалила столб, который, падая, пробил матери голову. По крайней мере, так истолковали увиденное все, кто помогал Нахве извлекать тело. Все, но не Нахва. Она как будто о чем-то догадалась, но о догадках своих никому говорить не стала. Пусть те, кто был с ней, расскажут всем, что они видели, этого людям будет пока достаточно.
***
Горько оплакивала Нахва свою мать, но не столько потому, что та умерла, сколько потому, что она прозрела и воспротивилась Иезекилю лишь в последние дни своей жизни. Горько было оттого, что Иезекиль предал ее мать. Если бы не дала мать слабину, не осмелился бы он так вести себя с ними. И уж точно не позволил бы себе такого, будь с ними в доме мужчина, на которого можно было бы опереться.– Куда же подевались те смельчаки, что накрутят усы подлецу Иезекилю и его союзнику, румийской собаке? Салим со своими людьми уже готовы сделать это. А мы, славные женщины нашего племени, во всем им поможем ради общего блага.
Последняя фраза как будто вырвала Нахву из тисков горя, словно от этих слов в толстой стене печали перед ней распахнулось окно и открыло перед ней совсем другую картину.
– Этим преступлением, – сказала Нахва себе, – Иезекиль добавил к своим грехам еще один огромный грех. Теперь-то я точно с ним посчитаюсь, и теперь, Аллах свидетель, он у меня помучается.
Картина будущих действий нарисовалась перед ее глазами, возникая из воображения и принимая все более четкие очертания.
– Ничего теперь не поделаешь, но мать хотя бы смыла с себя часть своих грехов перед лицом Аллаха. Как знать, возможно, Он, милосердный и всепрощающий, простит ей все ее прегрешения, после того как она погибла насильственной смертью от руки Иезекиля, после того как она покаялась и потребовала у него выполнить обещание, чтобы их женитьбой хотя бы немного угодить Аллаху. А не могло ли так случиться, что она пыталась ударить его, как задумала, топором или кинжалом? Или он просто избавился от нее, чтобы добраться до меня? Или таким образом он решил избавиться от своего обещания жениться на ней?
Нахва продолжала копаться в развалах своих догадок и мыслей.
– Нет, женитьба здесь ни при чем. Все дело в том, что в последние месяцы она не была ему покорна, спорила с ним, отказывала ему в недостойных просьбах. А отказ – это начало бунта и главное средство хоть что-нибудь изменить. Изменить, увы, ничего не удалось, потому что проклятый убил ее. Забрал Аллах, слава Ему, слабую душу и оставил жить тех, кто духом силен. Оставил нас: меня, Салима, его сестру, достойных парней и девушек нашего племени. Мы продолжим делать все необходимое для того, чтобы избавить племя от румов и Иезекиля и свалить с наших плеч этот тяжкий груз. Все мы от Аллаха, и все к Нему возвращаемся. Да будет Аллах милостив с тобой, мамочка!
Нахва накрыла тело матери покрывалом. Та лежала на ковре, распластавшись. Плечи ее были в крови от раны на голове. Когда Нахва ощупала рану, ей стало понятно, что это рана от удара топором, а не от деревянного столба, но она никому про это не сказала. Решила поискать топор и нашла его со следами крови неподалеку от дома. Она отозвала в сторону двоих мужчин из прислуги, за молчание которых могла поручиться. К тому же, насколько она знала, они были из числа доверенных людей Салима, поставленных следить за Иезекилем, когда тот наведывался к матери. С ними подошел сын одного из дядей Нахвы, также числившийся среди людей Салима. Когда Нахва показала им топор, один из мужчин сразу сказал, что шейха была убита этим топором, а вовсе не столбом, и остальные с ним согласились.
– Да, – заключила Нахва, – кажется, так все и было, но нам о своих догадках лучше до времени помолчать. Я доверилась вам потому, что вы из числа людей Салима, и потому, что вы верны нашему племени. Если мы откроем эту тайну сейчас, это повредит нашему делу.
Она недвусмысленно дала понять, что знает о их связи с Салимом, как, впрочем, и они знали, чем она занимается среди женщин, какие чувства питает к Иезекилю, и помнили, как она отказалась пойти танцевать с Иезекилем и предпочла ему незнакомца с закрытым лицом.
Нахва велела им молчать и спрятать пока топор в мешок. Все догадались, что она подозревает Иезекиля, да и кто еще мог осмелиться на такое, кроме этого негодяя?
Сказал тогда сын дяди Нахвы, приходившийся ей братом не по прямому родству:
– Быть может, Иезекиль подослал для убийства кого-то из своих особо преданных слуг?
– Но зачем? – подумал он. – И кто это мог быть? Не угрожает ли опасность самой Нахве?
Он хотел предупредить ее об этом, но передумал, сказав себе:
– Кажется, Нахва уже что-то задумала, да и нервы ее и без того на пределе. Наверняка она все просчитала, потому что, действуя против Иезекиля и его ненавистного союзника, против шейхов и тех, кто вместе с ними свернул с правильного пути, она получила в тайных делах немалый опыт.
– Или все-таки предупредить? – колебался он.
Извинившись перед мужчинами, он попросил Нахву переговорить с ним с глазу на глаз.
Но та, оставшись наедине с ним, лишь поблагодарила его и сказала:
– Не волнуйся, я сама во всем разберусь.
И ему пришлось промолчать, ведь годами она была старше него.
***
Теперь уже слуги, вернувшись, попросили поговорить с ними, и Нахва согласилась.– Видел я с другом моим, – заговорил старший из них, – как Иезекиль входил в дом, так что ты уж нас прости. Когда мы узнали, что твоя мать отпустила служанок и рабынь, мы догадались, что к ней в гости придет Иезекиль. Чтобы убедиться в этом, мы занялись работой на улице, а сами присматривались, ведь обычно он приходит к шатру спереди, а наши шатры расположены сзади, и из них ничего не заметно. Мы видели, как он вошел в шатер и против своего обыкновения быстро его покинул. После этого никто больше в шатер не входил, и шейха, да будет Аллах к ней милостив, не показывалась наружу. Теперь, когда мы увидели еще и испачканный кровью топор, совершенно ясно, что это сделал проклятый Иезекиль.
Нахва обратила внимание на то, что они в открытую называют Иезекиля проклятым, но их смелость ее не удивила.
– Правда всегда пересилит неправду, – подумала она, – даже если та будет изо всех сил упираться. Правда заставит слышать даже безжизненный камень и придаст сил тому, кто всегда считал себя слабым. Бунт заставляет неуверенных почувствовать свою силу, и тогда, убежденные в своей правоте, они способны преградить путь любому злу.
Вот так и эти два молодых человека. Хоть и прислуживали они в доме Нахвы, где еще совсем недавно Иезекиль был полновластным хозяином, не говоря уже о том, что он шейх их племени, они говорили теперь уверенно и бесстрашно.
– Мы твои верные люди, Нахва, а ты наша сестра. К тому же ты хозяйка этого дома, благами которого живем мы и семьи наши. Ты наша гордость и образец для любого человека, вставшего на путь борьбы с несправедливостью. Мы глаза твои и твоя защита, и мы готовы выполнить, если Бог позволит, все, что ты нам прикажешь. Выполним беспрекословно, не задумываясь и с радостью, поскольку уверены в проницательности твоего ума и чистоте души и видим, насколько сильна твоя преданность нашему племени.
От таких слов слезы покатились у нее по щекам, хотя она не была уже слабой и незрелой девчонкой, как прежде, и не была одинока с тех пор, как стала настраивать людей против Иезекиля и его друзей. Но, услыхав подобные слова от простых слуг, которые помогали ей оказать должный прием гостям и вместе с пастухами управлялись с домашней скотиной, поняла она, до какой степени подготовка к восстанию Салима и его друзей взбудоражила души людей. Даже души самых слабых среди них, на которых сильные мира сего привыкли смотреть свысока, забывая о том, что разделение труда между людьми вовсе не отменяет их человечность. Даже те, кто слаб, глубоко внутри скрывают свое возмущение несправедливостью. Главное для них, чтобы нашелся достойный образец справедливости – такой человек, который не склоняет голову перед неправдой во всем ее могуществе. Так рассуждала Нахва, слушая своих собеседников. Они уже сказали все, что хотели сказать, однако Нахва продолжала пребывать в задумчивости. Слуги подумали было, что она их не слушает, но не решились ее окликнуть. Слезы радости текли по ее щекам, призванные смыть остатки печали и слабости и вернуть чувство уверенности в себя.
– Братья мои Саман и Омар, – придя наконец в себя, она утерла слезы краем платка, – никому не говорите о том, что вы сейчас мне рассказали, пока я сама не скажу вам, что говорить можно.
– Слушаемся, тетушка, – ответили Омар и Саман и удалились, а за ними следом пошел ее брат Хазим, захватив с собой в мешке топор.
***
Нахва вернулась в шатер. Женщины плакали над мертвым телом навзрыд. Не могла она устроить поминальный ужин для мужчин, потому что не было теперь в ее доме ни отца, ни брата. Поэтому Нахва поручила нескольким своим родственникам устроить в разных местах ужин за упокой души матери, снабдив их необходимым количеством баранов и всем, что нужно для приготовления. Пусть угощаются все, пусть помянут ее родительницу. О щедрости ее тут же заговорили, так что Иезекиль, не выдержав, посоветовал ей прекратить забивать скотину и поберечь богатство, перешедшее к ней от отца и матери, а в наследство ей досталось немало овец, коз, лошадей и верблюдов. Как видно, Иезекиль думал, что все это богатство, когда он женится на Нахве, станет его, поэтому лучше бы ей поэкономней распоряжаться богатством. Но Нахва на протяжении трех дней подряд продолжала устраивать поминки по матери, говоря себе:– Если накормить бедного, быть может, спишутся кое-какие из грехов моей матери и отца. Мать была щедрым человеком, хоть она и не арабского происхождения, а вот отец, да будет Аллах к нему милостив, тот был скуп. Поэтому то, что не мог он делать при жизни, я помогу ему сделать после смерти.
Точно так же, как и после смерти отца, Нахва семь дней после гибели матери не покидала шатер. Женщины племени то и дело приходили утешить ее, а слуги продолжали день за днем резать коз и баранов и готовить угощение. Все собаки в округе собрались вокруг дома Нахвы, чтобы подраться за остатки еды, которые слуги выбрасывали на двор три раза в день, когда гости были уже сыты. Разве крутятся собаки возле дома, из которого никогда не бросят им хотя бы одну кость?
Женщины приводили с собой детей. Нахва велела слугам накрывать детям отдельно от женщин. Повара и прислуга раскладывали еду под ее постоянным надзором, а она хотела, чтобы всем положили достаточно мяса и чтобы всем досталось поровну. Она рассаживала детей, если они толпились вокруг подноса с едой, и следила за тем, чтобы каждый вдоволь поел мяса.
– Пусть слуги этим займутся, Нахва, – говорили ей подруги. – Даже если детям достанется немного, и то хорошо.
– Дети – цветы нашей жизни, – отвечала Нахва. – Когда-нибудь и они вырастут и станут юношами и девушками. Если заботиться о них как следует и оказывать достойный прием, они и сами научатся гостеприимству, и какого бы положения в будущем ни достигли, будут помнить, что нельзя забывать о людях и вести себя высокомерно. Тот, кого Аллах наградил властью или богатством, не должен наслаждаться ими в одиночку и возноситься над всеми остальными.
Тут Нахва заметила, как один из малышей попытался ухватить кусок с подноса, вокруг которого расселись дети постарше. А поскольку он был толстым и неуклюжим, то, перегнувшись через плечи сидевших, он угодил головой прямо в поднос, испачкался жиром, получил к тому же еще и тумаков и заплакал.
Нахва вытерла ему лицо.
– Ничего, дорогой мой. Сейчас принесут поднос для тебя одного, и мяса на нем будет еще больше, чем у них.
И каждый раз, когда среди детей начиналась подобная возня, она с самым серьезным видом утешала обиженного, а сама прикрывала рот краем платка, чтобы не было видно, что она улыбается.
Потом Нахва возвращалась к женщинам посмотреть, на всех ли подносах хватает еды и все ли идет как нужно. Если кто-нибудь из женщин собирался вдруг уйти до того, как подали на стол, Нахва давала своим подругам знак задержать ее, пока стол не будет накрыт. Пусть, мол, отведает угощение, а потом идет себе с Богом.
– Да разве можно так, дорогая? – восклицала Нахва, если та извинялась, намереваясь все же уйти. – Разве я могу, сестрица, отпустить тебя из моего дома во время обеда, а до твоего дома идти так далеко? Отобедай, пожалуйста, у нас вместе со своими детьми.
– Ты ведь арабка, – говорила она, если та продолжала настаивать на своем. – Неужели ты позволишь людям увидеть, что мы выпустили тебя из нашего дома, не накормив?
Именно так рассказывали люди друг другу о гостеприимстве Нахвы, и полюбили ее за это в племени еще сильнее прежнего. Она по праву сделалась предметом гордости для тех, кто плохо ее знал, тогда как близкие уже давно ей гордились. Теперь Нахвой гордились все без исключения. А что еще может сделать женщину гордостью своей семьи и рода, как не понятливость и благоразумие, целомудренность и преданность роду, вера и долготерпение? Разве не собрала Нахва в себе эти качества? Да, всем в племени было чем гордиться. Заветной мечтой всех парней стало получить что-нибудь от нее в знак одобрения, а девушки все как одна стремились хоть в чем-нибудь ей подражать.
***
По прошествии семи дней, в течение которых Нахва не показывалась за порогом своего шатра, принимая в доме женщин и детей, Иезекиль послал к ней предупредить, что хочет навестить ее и принести соболезнования в связи с кончиной ее матери из уважения к ней и ее семье. Именно так со слов Иезекиля передал Нахве ее брат Хазим.Нахва хотела было извиниться и отказать, но вспомнила, что, следуя своему плану, должна поводить его за нос.
– Передай ему, Хазим, пусть пожалует сегодня после полудня. И скажи дяде, отцу своему, чтобы тоже пришел в это время вместе с тобой.
Саману и Омару она наказала оставаться среди слуг и оказывать гостям должное гостеприимство: Саман должен был сидеть возле очага, где варился кофе, а Омар – подавать гостям воду и кислое молоко.
– Скажи моему дяде, Хазим, – наказала она строго, – чтобы не сходил со своего места, и ты вместе с Омаром и Саманом не сходите со своих мест, что бы ни говорил вам Иезекиль, пока я сама вам не скажу. Понятно вам?
– Понятно, тетушка, – отвечали Омар и Саман.
– Понятно, сестрица, – ответил Хазим.
– Тогда ступайте, время еще не пришло.
Нахва вышла с гостевой половины на женскую, где стала рыться в деревянном сундуке, в котором хранились платья и украшения.
Погода стояла апрельская, великолепная. Нахва расчесала волосы и накинула платок. Потом подвела глаза сурьмой. Покончив с этим, надела чистое платье, поверх него зибун[21] и приготовилась встретить Иезекиля, дядю и всех, кто должен был прийти вместе с ними.
***
Перед этим встретилась Нахва в своем доме с Салимом, как было договорено с его сестрой и родителями, а с ней были Хазим, Омар и Саман. Уединилась она с Салимом в дальнем углу на семейной половине, чтобы родне Салима не было слышно, о чем идет разговор.– Теперь Иезекиль по праву заслуживает смертного приговора, – сказал Салим.
– Нет, Салим! Люди привыкли повиноваться твоему слову, но и ты послушай меня, а я так не думаю. Сочти я это единственным лекарством от нашей болезни, еще раньше согласилась бы я помочь матери, да смилостивится над ней Аллах, и уж поверь, вдвоем бы мы с ним справились. Но не пожелали мы лишить себя благодати Аллаха и опозорить вас всех поступком, на который женщина может пойти только в том случае, если рядом с ней не оказалось достойных мужчин или ее честь оказалась в опасности, и ей пришлось пойти на убийство того, кто посягнул на ее честь или жизнь. Удержала я в свое время мать от такого поступка и сама удержалась.
Они говорили шепотом, еле слышно, но сидели так близко, что вполне могли разобрать слова друг друга.
– Но я имею в виду, что сделать это должны мужчины, а не женщины, – возразил Салим.
– У меня другой план, – отвечала Нахва.
Салим выслушал ее план от начала до конца, и ему пришлось с ним согласиться.
Иезекиль пришел один. После него появился дядя Нахвы со своим младшим братом, а с ними Хазим. Омар и Саман к тому времени уже готовы были встретить гостей, и все трое – Хазим, Омар и Саман – знали, чем им надлежит заняться.
Иезекиль произнес положенные слова соболезнования Нахве, после чего приветствовал ее дядей и Хазима. Усевшись, он принялся говорить о грибах и походах, о том, что уже появились куропатки, которых, судя по всему, в этом году должно быть много. Казалось, говорит он обо всем этом для того, чтобы прогнать скуку, хотя посидеть он успел всего несколько минут.
– Если сезон выдался грибной, а куропатки стали откладывать яйца – это хороший знак: год будет добрым. Жаль только усопшая нас опечалила. Ну ничего, у нас осталась Нахва, она ее заменит, все наше племя ей гордится.
Он произнес «наше племя» так, словно происходил из него, как и Нахва.
Помолчав немного, Иезекиль продолжил:
– Если позволите, мне хотелось бы побеседовать с Нахвой наедине по делу, ее касающемуся. Вернее, дело касается ее матери, да смилостивится над ней Аллах, и с ней мне следовало бы беседовать, но судьба меня опередила. Так что теперь я должен поговорить с Нахвой.
– Подойдите, будьте добры, – позвала Нахва дядей, – а ты, шейх наш, – обратилась она к Иезекилю с нарочитым почтением, чтобы он вдруг чего не заподозрил, – можешь говорить со мной при них.
– То, с чем я пришел, мне хотелось бы сказать тебе одной, а уж потом ты можешь рассказать это кому пожелаешь.
– Хорошо, – согласилась она, чтобы он не насторожился, потому что чутье его непременно должно было обостриться, раз он знал, как много ей задолжал. – Я попрошу дядей, если они согласятся, перейти на семейную половину, там сейчас никого нет, а мы – я и шейх – поговорим здесь.
– Лучше мы с тобой перейдем на семейную половину, – сказал Иезекиль, – а они пусть останутся здесь.
Но не успел он закончить, как оба дяди, Хазим, Омар и Саман поднялись и скрылись на семейной половине.
– Здесь тебе будет удобнее, шейх. К тому же удалиться следует им, а не тебе.
Шейху все это не понравилось, но он взял себя в руки.
– Тебе известны все обычаи и порядки, про тебя это все в племени знают. Твои благородство и щедрость не сходят у людей с языка.
Нахва решила сгустить завесу маскировки и на лесть ответила лестью.
– Все это благодаря Аллаху и благодаря тебе, шейх наш.
– Позволь сесть мне поближе к тебе, Нахва? Хочу, чтобы тебе было слышно, когда я буду говорить шепотом.
– Не стоит беспокойства, шейх, я сама сяду к тебе поближе.
Нахва присела к нему так, что теперь их разделяли только лежавшие между ними подушки.
Иезекиль немного покрутил свой довольно-таки жидкий ус и заговорил:
– Сейчас, конечно, не самое удобное время, но мы привыкли жить так, чтобы печаль не отягощала нашу жизнь. Одной ногой мы в городе, зато другой в пустыне, поэтому мы и подчиняемся древним обычаям. А в обычаях нашего племени позволить жизни продолжить свой бег, Нахва. Мы не вправе позволить печали остановить ход жизни, разве не так?