Страница:
Чтобы проиллюстрировать мои наблюдения, приведу несколько примеров из коллекции розыгрышей Богословского, а вы потом сравните их с тем трюком, что устроила Фаина Георгиевна, когда с нею общался подчиненный генерала Грибанова…
Как только в 1952 году в центральной прессе появилось сообщение, что композитору Соловьеву-Седому за песню «Подмосковные вечера» присуждена премия в 10 тысяч рублей, Никита Богословский направил от его имени заявление в бухгалтерию Союза композиторов СССР. Просил перевести гонорар в отделение связи, обслуживавшее его дом в Художественном проезде.
Получив деньги, Никита Владимирович с усердием начал пропивать их. По русской традиции на троих. Собутыльниками Богословского выступили поэт Михаил Светлов и писатель Юрий Олеша. Первые тосты произнесли за гений Соловьева-Седого и за талант Богословского… подделывать подписи.
Но недолго музыка играла!
Обманутый композитор, получив в бухгалтерии адрес почтового отделения, куда был перечислен гонорар, сразу всё понял и ринулся к Богословскому. Тому ничего не оставалось, как вернуть деньги, а за свою находчивость получить от Соловьего-Седого пол-ящика водки и продолжить возлияние с собутыльниками.
Инцидент, благодаря стараниям автора «Подмосковных вечеров», широко обсуждался московским бомондом.
Нашлись в той среде и юристы, объяснившие Никите Владимировичу, что подделка чужой подписи может привести к конфликту с Уголовным Кодексом.
Наставлениям юристов Богословский не внял, подписи подделывать не перестал, а друзей и недругов разыгрывал ещё более дерзко и изощрённо. Хотя формально к розыгрышам не имел ни малейшего отношения – всё делал от имени официальных инстанций.
Идём дальше…
Звонит как-то Богословский актёру Царёву от имени министра морского флота – просит разрешения назвать его именем океанский лайнер. Но одно условие – согласие парткома театра. На следующий день перезванивает, извиняется, говорит, что Политбюро ЦК решило присвоить лайнеру имя героя революции, но есть пароход поменьше. Актёр вновь идёт в партком…
Так, снижая тоннаж и значимость судна, в конце концов, предложил дать имя Царёва какому-то катерочку-дерьмовозу…
Когда курсанты перестали смеяться, Козлов невозмутимо продолжил:
– Или вот еще пример богословского розыгрыша…
У писателя Виталия Губарева была манера позвонить и объявить, что вечером придёт в гости. Не спрашивая, ждут ли его, свободен ли хозяин. Очередной его визит Богословский встретил во всеоружии: заехал в Радиокомитет к Юрию Левитану и упросил его наговорить текст. Полну горницу гостей созвал на вечер. Губарев не заставил себя ждать – тут как тут. Сидят, выпивают… Композитор сделал вид, что включил радиоприёмник, на самом деле – магнитофон. Неповторимый голос Левитана:
«…в области драматургии присудить: Лавренёву Борису Андреевичу – Сталинскую премию третьей степени… Губареву Виталию Георгиевичу за пьесу «Павлик Морозов» – Сталинскую премию третьей степени…»
Шум, гам, поздравления…
Счастливый Губарев мчится, ног под собой не чуя, в магазин за шампанским, фруктами. Пир разгорается с удвоенной силой… Кто-то предлагает послушать «Последние известия» целиком. У Богословского припасена ещё одна запись. Вновь Левитан перечисляет фамилии награждённых и заканчивает выступление словами:
«Губареву Виталию Георгиевичу за пьесу “Павлик Морозов» – них!..”
Когда смех стих, Козлов невозмутимо продолжил:
– Никита Владимирович был неистощим на розыгрыши… И вы это сполна оцените, когда узнаете ещё об одном…
В начале 1970-х актер Станислав Садальский, персонаж тщеславный и предприимчивый, перебравшись из Ярославля в Москву, прилагал неимоверные усилия, чтобы пролезть в элитный клуб мэтров кино, да и вообще, стать своим в столичной творческой тусовке. Походя хлопнуть пониже спины какого-нибудь мартинсона или жарова, а потом об этом растрезвонить на весь свет – смотрите, какой я крутой! – это было в духе Садальского.
В попытках проникнуть в круг избранных и стать запанибрата со звездами экрана ему помогала актриса Римма Маркова. Будучи значительно старше, она патронировала Садальскому, как родному сыну, и, надо отдать ей должное, стала той ракетой-носителем, что вывела его на московскую орбиту. Искренне веря, что юному дарованию не хватает лишь влиятельных связей и знакомств, чтобы занять свою нишу в гламурном мире, Маркова не упускала ни одной, даже заведомо провальной возможности, чтобы протолкнуть его в свет.
Зная, что сливки столичного бомонда обычно собираются у Богословского, Маркова донимала его просьбами пригласить Садальского к себе на какой-нибудь раут, званый ужин или просто на посиделки со знатными и великими. Этим она и композитора достала и неприязнь внушила к своему протеже.
Делая вид, что уступил домогательствам Марковой, Никита Владимирович не отказал себе в удовольствии и устроил розыгрыш, где осмеянной, нет! – одураченной и одиозной фигурой стал её подшефный…
Считаю, что Богословский задумал и провёл эту акцию не столько из любви к жанру и не только потому, что следовал своей традиции опробовать клинок на новой фактуре. Нет! Думаю, что мотивы, которыми он руководствовался, были иного свойства. И вот почему. Будучи наслышан о Стасике-карасике как о беспримерном скандалисте и переносчике сплетен, Никита Владимирович решил наказать его, выставив дураком. Чем, надо полагать, нимало потрафил недоброжелателям Марковой и Садальского, а заодно и вызвал зависть у своих соперников-пересмешников…
Но если бы на розыгрыше всё закончилось, так нет же! То, что Садальский после инцидента стал persona non grata для тусовок московской золотой молодёжи, – полбеды. Хуже другое – его на пушечный выстрел перестали подпускать к московским великосветским салонам – местам заседаний ареопага самых авторитетных деятелей театра и кино, в которых так нуждался Садальский для продвижения по рампе и по жизни…
Было так.
2 сентября 1973 года исполнилось 40 дней траурной дате – смерти поэта-песенника Михаила Исаковского. Сороковину решили отметить в хлебосольном доме Никиты Владимировича.
К 16 часам на квартире Богословского собрался цвет столичной и союзной интеллигенции – генералы и маршалы от литературы, музыки, театра и кино. Все – в чёрных костюмах, белых рубашках, при галстуках, как и подобает скорбности момента. Сидят, чинно произносят спичи и тосты, в меру пьют, обильно закусывают.
Как вдруг ровно в 17 часов в квартиру, сминая челядь, что прислуживала за столом, ввалился Садальский с гармошкой-двухрядкой и с двумя девками в изрядном подпитии. Но венец картины под названием «Не ждали» в другом: Стасик явился… в костюме дятла! С головы огромный чёрный клюв свисает, сам он в чёрное спортивное трико одет, а крылышки, как у цыпленка-табака, сзади, из спины торчат. Девки, наоборот, во всё белое вырядились, голубок изображают…
Шум, гам, песни, пляски в одном конце комнаты. Недоуменные взгляды и каменные лица – в другом. И так – минуты три продолжалось. Пока из-за стола не поднялся Ян Френкель, да как гаркнет:
«Это что за маскарад, мать вашу?! А тебя, дятел-долболом, я узнал… Ну-ка, вон отсель, чтоб духу твоего не было, а не то я те клювик враз обломаю!»
Стасик смешался. Клювиком, что на голове, пытается лицо закрыть, а девки – хоть бы хны! – пляшут и орут: «Любо, братцы, любо, любо, братцы жить, с нашим Богословским не приходится тужить!»
Тут уж цвет и гордость отечественного искусства не выдержали. Все разом из-за стола, да на троицу – прыг. Задали им такого трепача, что только крылышки чёрные да белые по комнате разлетелись! Спровадили троицу удалую и обратно – к столу. Смотрят на хозяина, а в глазах немой вопрос. А он сидит, беззаботно курит и привычной своей загадочно-ироничной улыбкой улыбается. Наконец расщепил уста и молвил: «По этому поводу, господа, Оскар Уайльд сказал так: “Чтобы пробиться в высшее общество надо либо кормить, либо развлекать, либо возмущать”.
Ну, что вы хотите от выпускника Ярославской филармонии? Чем богат этот убогий, тем и рад… А впрочем, он поступил в соответствии с афоризмом великого “голубого” англичанина: возмутил всех нас, не так ли, господа?»
С тех пор дорога Садальскому в самые знатные дома Москвы была заказана…
…Козлов, пытаясь определить реакцию на свой рассказ, хранил молчание и протяжно смотрел на курсантов. Только вот улыбались они чересчур натянуто. До конца выдержать паузу генералу не дал вскочивший из-за стола Казаченко.
– Леонид Иосифович, а где же розыгрыш, в чём фишка?
– Фишка в том, что Богословский пригласил Садальского на бал-маскарад. Предложил нарядиться дятлом, так как другие костюмы, мол, уже разобраны, а чтобы выглядеть значительнее, посоветовал взять с собой пару девиц, наряженных голубками. И время назначил: семнадцать ноль-ноль, когда все именитые уже будут за столом…
Козлов, дождавшись, когда стихнет смех, продолжил:
– Должен заметить, товарищи офицеры, что все озвученные мною примеры из коллекции Богословского – лишь проказы школьника в сравнении с розыгрышем, где «мальчиком для битья» предстал Сергей Михалков…
– Дядя Стёпа?! – Казаченко удивленно вскинул брови.
– Он самый…
Сейчас уж никто и не вспомнит, как и почему между Богословским и Михалковым кошка пробежала. О причинах конфликта можно дискутировать сколь угодно долго, но всё это будет на уровне гипотез, а истины не знает никто…
Возможно, они в молодые годы не поделили какую-то барышню, как знать? Ведь оба слыли неуёмными ловеласами – ни одной юбки не пропускали!
Не исключено, что неприязнь Богословского к Михалкову была вызвана тем, что тот был всячески обласкан предержащей властью: три Сталинские премии 1-й степени, Госпремия, Ленинская премия, звание Героя Соцтруда, целый иконостас орденов и медалей, ну и прочее… А Богословский? Он продолжал ходить в рядовых композиторах, и никаких ему Госпремий и званий! Лишь в 1973 году, к его шестидесятилетию, Министерство культуры решило облагодетельствовать композитора, присвоив ему звание народного артиста РСФСР. И это притом, что закрома отечественной культуры, благодаря архиплодовитой творческой деятельности Богословского, пополнились более чем 200 песнями, двумя десятками опер и оперетт, симфониями…
Забегая вперед, скажу, что когда Никите Владимировичу стукнуло 85, то вдруг президент Ельцин пожаловал ему орден «За заслуги перед Отечеством» 4-й степени.
Награждение Богословский воспринял с присущим ему юмором: «Орден 4-й степени? Да это же намёк на мой возраст! Я – осётр 4-й степени свежести…»
– Острым на язык был мужик! – восхищенно произнес Казаченко.
– Не без этого, впрочем, острый язык – лишь гонец интеллекта… В 1970 году, вслед за назначением Михалкова председателем правления Союза писателей СССР, в Комитет поступила анонимка. Автор сообщал, что всем членам правления стало известно, что Сергею Владимировичу за плодотворную работу на органы госбезопасности пожалован чин генерала. Его, дескать, даже кто-то видел в окне личного кабинета на Лубянке, когда он облачался в генеральский мундир, увешанный орденами и медалями. Каждый год 20 декабря – в день создания органов ВЧК – КГБ – Михалков собирает в своём кабинете особо приближённых лиц и первый тост произносит во славу органов госбезопасности, заявляя, что себя тоже считает чекистом…
Для руководства Пятого (идеологического) управления КГБ СССР, которое в то время держало под прицелом всю интеллигенцию страны, в том числе и творческие Союзы писателей, композиторов, художников, не было секретом, что распространителем слухов о принадлежности Михалкова к органам гэбэ (что соответствовало действительности!) является композитор Богословский.
В КГБ восприняли анонимку как очередной розыгрыш Богословского, несмотря на то, что исполнена она была не рукой композитора. А всё потому, что Никита Владимирович хорошо знал, что такое графология, и как умело ею пользуются эксперты Пятого управления. К тому же, юристы предупреждали…
Как оказалось, анонимка была лишь пристрелочным выстрелом, а «огонь на поражение» не заставил себя ждать.
Широко известен розыгрыш Богословского, когда в результате многоходовой головоломной операции, задействовав своих знакомых из Министерства связи, друзей-писателей и композиторов, он направил в адрес руководства Союза писателей СССР поздравительную телеграмму от имени Президиума Верховного Совета Союза ССР. Всё – чин чином, бланк правительственный, подписи на месте – придраться не к чему!
В телеграмме сообщалось, что через месяц Сергею Владимировичу Михалкову будет присвоено звание Героя Социалистического Труда с вручением ордена Ленина и Золотой медали. Учтено было даже время поступления телеграммы в правление Союза писателей – она пришла, когда Михалков находился в отпуске и был недосягаем и, главное, – в блаженном неведении!
В телеграмме предлагалось провести чествование новоиспеченного Героя широко, не считаясь с затратами, придав событию достойный случаю мощный общественный резонанс.
После этого во всех творческих Союзах пошли обсуждения, пересуды, обмен мнениями. Все ждали возвращения кандидата в юбиляры…
Ко времени возвращения Михалкова в Москву вся столичная богема уже свыклась с тем, что награждение неминуемо.
На этом и был построен богословский расчёт: чем больше людей будет знать о предстоящем награждении, тем больше будет звонков и поздравлений в адрес юбиляра. Как следствие – тем больше он сам уверует в то, что награждение – не блеф, но явь, которая вот-вот обретёт реальные очертания в виде золотого пятиконечника звезды рядом с орденским платиновым барельефом Вождя на лацкане пиджака…
Через день-два после возвращения Сергея Владимировича из отпуска к нему в кабинет явилась представительная делегация из маститых писателей, литераторов и композиторов во главе с первым заместителем Марковым.
Он выступил вперед и от имени присутствующих произнёс панегирик, по окончании которого прозрачно намекнул, что наиболее преданные юбиляру и социалистическому реализму творческие работники не отказались бы выразить свою радость во время застолья.
Михалков с готовностью достал из шкафа дежурную бутылку коньяка.
«Ну, нет, Сергей Владимирович! Бутылкой коньяка вы на этот раз не отделаетесь! – запротестовала публика. – Стол, и только обильный стол в хорошем ресторане может стимулировать красноречие поклонников вашего таланта… Тем более, Никита Владимирович Богословский уже положил на музыку здравицу в вашу честь…»
Богословский – сама скромность – притаился серой мышкой в углу и только головой кивал. Всем своим видом старался показать, что он – человек маленький, случайно оказавшийся в этой представительной делегации маститых ходоков…
В общем, то, что тогда Богословскому удалось выставить из денег Михалкова, – факт широко известный. Накрыл-таки Сергей Владимирович стол в подмосковном ресторане «Русь»…
Но, повторяю, товарищи офицеры, о том, что Михалков вынужден был устроить банкет по случаю присвоения ему звания Героя, знали все. А вот о том, что произошло там, в банкетном зале, известно было немногим, а сегодня об этом помнят единицы…
Мы за ценой не постоим…
Наталья Кончаловская, жена Михалкова, решила появиться на званом ужине в обновке. Заказала портнихе роскошное платье, ну, там рюшечки, оборочки всякие. Но главное достоинство наряда было в ткани. Ткань, разумеется, импортная, была немыслимо дорогой и, конечно же, редкой.
Отоваривался творческий люд в специализированном магазине. Сейчас уж и не вспомню, как он назывался, то ли «Лавка литератора», то ли «Лавка писателя». Доступ туда имели только маститые члены Союза писателей, художников и композиторов СССР. Вход – строго по предъявлении членского билета.
Эта бестия Богословский заранее всё просчитал и, зная, что Кончаловская обязательно пошьёт себе новое платье по случаю выхода в свет, заявился в «Лавку».
Голосом столичного администратора, приехавшего с гастролями в провинциальный городишко, скомандовал:
«Так! Немедленно покажите мне, из какой ткани взяла себе отрез на платье Наталья Петровна!»
«Кончаловская?»
«Ну, а кто же ещё?!» – вскипел Богословский.
«Да вот, – вытаскивая штуку материи из-под прилавка, говорит оробевшая под натиском знаменитого композитора продавщица, – отсюда…»
«Я забираю весь рулон!» – заявил Богословский.
«Да он же немыслимых денег стоит!»
«Ничего, – ответил вошедший в раж пересмешник, – Сергей Владимирович нынче при деньгах, они и расплатятся с вами… Сейчас они очень заняты, поэтому поручили забрать оставшуюся ткань мне! Вы же сама женщина, и понимаете, каково оказаться в одной компании в двух одинаковых платьях. Тем более, что круг будет очень узким. Не более десяти пар. Вы представляете, что произойдёт, если на ком-то будет такое же платье, как на Наталье Петровне! Это же – конфуз, позор! Она этого не переживет! Давайте, давайте живее всю штуку! А деньги, как я вам уже сказал, Сергей Владимирович подвезут на днях…
Кстати, вы разве не слышали, что ему вот-вот должны присвоить звание Героя Социалистического Труда?! Это для нас, рядовых смертных, важнейшим из искусств является искусство достать деньги, а для него – нет!»
«Батюшки святы, радость-то какая! Передавайте наши поздравления Сергею Владимировичу! Но деньги пусть завезёт при первой же оказии!»
«Всенепременно-с…»
Надо сказать, что в «Лавке» Богословского знали как постоянного клиента и поэтому верили на слово.
Беспримерный ловелас, он каждую свою новую пассию, – как правило, это были девочки из провинции, – норовил затащить в «Лавку». С одной целью – пустить пыль в глаза провинциалке. Знай, мол, лимита, с кем дело имеешь – передо мной все двери открыты нараспашку. Будешь покладистой и сговорчивой – всей этой роскошью я тебя осыплю!
«Декорации расставлены. Мотор!»
Из «Лавки» Богословский со штукой материи под мышкой помчался в «Русь».
«Когда и в каком зале будет праздновать свой юбилей Гертруда?»
«Какая-такая Гертруда?»
«Да никакая не Гертруда, а Герой Соцтруда Михалков Сергей Владимирович! Гертруда – это его последнее прозвище – Герой Труда!»
«А-а… Так это будет послезавтра, в шесть вечера… Вот здесь, в малом банкетном зале…»
«Значит так, милейший! – тоном сержанта сверхсрочника скомандовал Богословский. – Вот вам материя… Сергей Владимирович желают, чтобы зал был задрапирован именно ею! Особенно та часть стены, где он будет сидеть с супругой. Все ясно? Завтра вечером я наведаюсь и проинспектирую, всё ли сделано так, как того пожелал Гертруда… Приступайте!»
«Послушайте, любезный, – обратилась жена придворного писателя Вадима Кожевникова к стоящему в позе часового у Мавзолея метрдотелю, – у вас что, лучшей материи для драпировки зала не нашлось? Это ж чёрт знает что! Драпировать стены банкетного зала каким-то весёленьким кримпленчиком! Можно подумать, мы в привокзальный кабак попали… С ума можно сойти! Судя по расценкам вашего ресторана, вы могли бы позволить себе не какой-то кримплен на стены, а настоящие гобелены! Уж я-то в них толк знаю!»
«Ни в коем разе, уважаемая! – ответствовал служка. – Сергей Владимирович лично выбирали ткань, и зал декорирован по его указанию! Героям, поди, виднее, чем драпировать стены…»
Дискуссия была прервана появлением в проёме двери юбиляра под руку с женой.
Все приглашенные вскочили и как истуканы уставились на Кончаловскую. На ней было платье из той самой материи, которой… был задрапирован зал!
Немая сцена из «Ревизора».
Намётанный глаз дочери художника Наталью Петровну не подвёл: она сразу увидела, что в своем роскошном платье сама является составной частью интерьера. И где?! В каком-то кабаке!!
Мгновение, и она бросилась прочь. Сергей Владимирович лишь успел прокричать ей вслед:
«Вы куда, Наталья Петровна?!»
Но Кончаловской уже и след простыл.
Кто-то ринулся к выходу, кто-то, наоборот, стал накладывать себе в тарелку экзотические разносолы – не пропадать же добру из-за какой-то драпировки!
Богословский успокоил собравшихся:
«Думаю, Сергею Владимировичу не помешает репетиция перед вхождением в герои… Он ведь им всё равно станет, поверьте моему чутью… Так что, друзья, пейте и ешьте в своё удовольствие!
Думаю, что когда наш Дядя Степа действительно будет представлен к Золотой Звезде, то вы такого стола уже не увидите… Так что, постарайтесь напиться впрок! Будет что вспомнить. Хотя, хмелеть по памяти невозможно… А жаль!»
Слова Богословского оказались пророческими. Когда Михалкову вручили Золотую Звезду Героя, он на следующий же день укатил куда-то за рубеж. Подальше от «Руси»…
– Ну, как, товарищи курсанты? Впечатляет?
– Куда уж более, Леонид Иосифович! – за всех ответил Казаченко.
– А теперь, – Козлов прочистил горло, – о трюке Раневской.
Неуязвимая Фаина Георгиевна
Как только в 1952 году в центральной прессе появилось сообщение, что композитору Соловьеву-Седому за песню «Подмосковные вечера» присуждена премия в 10 тысяч рублей, Никита Богословский направил от его имени заявление в бухгалтерию Союза композиторов СССР. Просил перевести гонорар в отделение связи, обслуживавшее его дом в Художественном проезде.
Получив деньги, Никита Владимирович с усердием начал пропивать их. По русской традиции на троих. Собутыльниками Богословского выступили поэт Михаил Светлов и писатель Юрий Олеша. Первые тосты произнесли за гений Соловьева-Седого и за талант Богословского… подделывать подписи.
Но недолго музыка играла!
Обманутый композитор, получив в бухгалтерии адрес почтового отделения, куда был перечислен гонорар, сразу всё понял и ринулся к Богословскому. Тому ничего не оставалось, как вернуть деньги, а за свою находчивость получить от Соловьего-Седого пол-ящика водки и продолжить возлияние с собутыльниками.
Инцидент, благодаря стараниям автора «Подмосковных вечеров», широко обсуждался московским бомондом.
Нашлись в той среде и юристы, объяснившие Никите Владимировичу, что подделка чужой подписи может привести к конфликту с Уголовным Кодексом.
Наставлениям юристов Богословский не внял, подписи подделывать не перестал, а друзей и недругов разыгрывал ещё более дерзко и изощрённо. Хотя формально к розыгрышам не имел ни малейшего отношения – всё делал от имени официальных инстанций.
Идём дальше…
Звонит как-то Богословский актёру Царёву от имени министра морского флота – просит разрешения назвать его именем океанский лайнер. Но одно условие – согласие парткома театра. На следующий день перезванивает, извиняется, говорит, что Политбюро ЦК решило присвоить лайнеру имя героя революции, но есть пароход поменьше. Актёр вновь идёт в партком…
Так, снижая тоннаж и значимость судна, в конце концов, предложил дать имя Царёва какому-то катерочку-дерьмовозу…
Когда курсанты перестали смеяться, Козлов невозмутимо продолжил:
– Или вот еще пример богословского розыгрыша…
У писателя Виталия Губарева была манера позвонить и объявить, что вечером придёт в гости. Не спрашивая, ждут ли его, свободен ли хозяин. Очередной его визит Богословский встретил во всеоружии: заехал в Радиокомитет к Юрию Левитану и упросил его наговорить текст. Полну горницу гостей созвал на вечер. Губарев не заставил себя ждать – тут как тут. Сидят, выпивают… Композитор сделал вид, что включил радиоприёмник, на самом деле – магнитофон. Неповторимый голос Левитана:
«…в области драматургии присудить: Лавренёву Борису Андреевичу – Сталинскую премию третьей степени… Губареву Виталию Георгиевичу за пьесу «Павлик Морозов» – Сталинскую премию третьей степени…»
Шум, гам, поздравления…
Счастливый Губарев мчится, ног под собой не чуя, в магазин за шампанским, фруктами. Пир разгорается с удвоенной силой… Кто-то предлагает послушать «Последние известия» целиком. У Богословского припасена ещё одна запись. Вновь Левитан перечисляет фамилии награждённых и заканчивает выступление словами:
«Губареву Виталию Георгиевичу за пьесу “Павлик Морозов» – них!..”
Когда смех стих, Козлов невозмутимо продолжил:
– Никита Владимирович был неистощим на розыгрыши… И вы это сполна оцените, когда узнаете ещё об одном…
В начале 1970-х актер Станислав Садальский, персонаж тщеславный и предприимчивый, перебравшись из Ярославля в Москву, прилагал неимоверные усилия, чтобы пролезть в элитный клуб мэтров кино, да и вообще, стать своим в столичной творческой тусовке. Походя хлопнуть пониже спины какого-нибудь мартинсона или жарова, а потом об этом растрезвонить на весь свет – смотрите, какой я крутой! – это было в духе Садальского.
В попытках проникнуть в круг избранных и стать запанибрата со звездами экрана ему помогала актриса Римма Маркова. Будучи значительно старше, она патронировала Садальскому, как родному сыну, и, надо отдать ей должное, стала той ракетой-носителем, что вывела его на московскую орбиту. Искренне веря, что юному дарованию не хватает лишь влиятельных связей и знакомств, чтобы занять свою нишу в гламурном мире, Маркова не упускала ни одной, даже заведомо провальной возможности, чтобы протолкнуть его в свет.
Зная, что сливки столичного бомонда обычно собираются у Богословского, Маркова донимала его просьбами пригласить Садальского к себе на какой-нибудь раут, званый ужин или просто на посиделки со знатными и великими. Этим она и композитора достала и неприязнь внушила к своему протеже.
Делая вид, что уступил домогательствам Марковой, Никита Владимирович не отказал себе в удовольствии и устроил розыгрыш, где осмеянной, нет! – одураченной и одиозной фигурой стал её подшефный…
Считаю, что Богословский задумал и провёл эту акцию не столько из любви к жанру и не только потому, что следовал своей традиции опробовать клинок на новой фактуре. Нет! Думаю, что мотивы, которыми он руководствовался, были иного свойства. И вот почему. Будучи наслышан о Стасике-карасике как о беспримерном скандалисте и переносчике сплетен, Никита Владимирович решил наказать его, выставив дураком. Чем, надо полагать, нимало потрафил недоброжелателям Марковой и Садальского, а заодно и вызвал зависть у своих соперников-пересмешников…
Но если бы на розыгрыше всё закончилось, так нет же! То, что Садальский после инцидента стал persona non grata для тусовок московской золотой молодёжи, – полбеды. Хуже другое – его на пушечный выстрел перестали подпускать к московским великосветским салонам – местам заседаний ареопага самых авторитетных деятелей театра и кино, в которых так нуждался Садальский для продвижения по рампе и по жизни…
Было так.
2 сентября 1973 года исполнилось 40 дней траурной дате – смерти поэта-песенника Михаила Исаковского. Сороковину решили отметить в хлебосольном доме Никиты Владимировича.
К 16 часам на квартире Богословского собрался цвет столичной и союзной интеллигенции – генералы и маршалы от литературы, музыки, театра и кино. Все – в чёрных костюмах, белых рубашках, при галстуках, как и подобает скорбности момента. Сидят, чинно произносят спичи и тосты, в меру пьют, обильно закусывают.
Как вдруг ровно в 17 часов в квартиру, сминая челядь, что прислуживала за столом, ввалился Садальский с гармошкой-двухрядкой и с двумя девками в изрядном подпитии. Но венец картины под названием «Не ждали» в другом: Стасик явился… в костюме дятла! С головы огромный чёрный клюв свисает, сам он в чёрное спортивное трико одет, а крылышки, как у цыпленка-табака, сзади, из спины торчат. Девки, наоборот, во всё белое вырядились, голубок изображают…
Шум, гам, песни, пляски в одном конце комнаты. Недоуменные взгляды и каменные лица – в другом. И так – минуты три продолжалось. Пока из-за стола не поднялся Ян Френкель, да как гаркнет:
«Это что за маскарад, мать вашу?! А тебя, дятел-долболом, я узнал… Ну-ка, вон отсель, чтоб духу твоего не было, а не то я те клювик враз обломаю!»
Стасик смешался. Клювиком, что на голове, пытается лицо закрыть, а девки – хоть бы хны! – пляшут и орут: «Любо, братцы, любо, любо, братцы жить, с нашим Богословским не приходится тужить!»
Тут уж цвет и гордость отечественного искусства не выдержали. Все разом из-за стола, да на троицу – прыг. Задали им такого трепача, что только крылышки чёрные да белые по комнате разлетелись! Спровадили троицу удалую и обратно – к столу. Смотрят на хозяина, а в глазах немой вопрос. А он сидит, беззаботно курит и привычной своей загадочно-ироничной улыбкой улыбается. Наконец расщепил уста и молвил: «По этому поводу, господа, Оскар Уайльд сказал так: “Чтобы пробиться в высшее общество надо либо кормить, либо развлекать, либо возмущать”.
Ну, что вы хотите от выпускника Ярославской филармонии? Чем богат этот убогий, тем и рад… А впрочем, он поступил в соответствии с афоризмом великого “голубого” англичанина: возмутил всех нас, не так ли, господа?»
С тех пор дорога Садальскому в самые знатные дома Москвы была заказана…
…Козлов, пытаясь определить реакцию на свой рассказ, хранил молчание и протяжно смотрел на курсантов. Только вот улыбались они чересчур натянуто. До конца выдержать паузу генералу не дал вскочивший из-за стола Казаченко.
– Леонид Иосифович, а где же розыгрыш, в чём фишка?
– Фишка в том, что Богословский пригласил Садальского на бал-маскарад. Предложил нарядиться дятлом, так как другие костюмы, мол, уже разобраны, а чтобы выглядеть значительнее, посоветовал взять с собой пару девиц, наряженных голубками. И время назначил: семнадцать ноль-ноль, когда все именитые уже будут за столом…
Козлов, дождавшись, когда стихнет смех, продолжил:
– Должен заметить, товарищи офицеры, что все озвученные мною примеры из коллекции Богословского – лишь проказы школьника в сравнении с розыгрышем, где «мальчиком для битья» предстал Сергей Михалков…
– Дядя Стёпа?! – Казаченко удивленно вскинул брови.
– Он самый…
Сейчас уж никто и не вспомнит, как и почему между Богословским и Михалковым кошка пробежала. О причинах конфликта можно дискутировать сколь угодно долго, но всё это будет на уровне гипотез, а истины не знает никто…
Возможно, они в молодые годы не поделили какую-то барышню, как знать? Ведь оба слыли неуёмными ловеласами – ни одной юбки не пропускали!
Не исключено, что неприязнь Богословского к Михалкову была вызвана тем, что тот был всячески обласкан предержащей властью: три Сталинские премии 1-й степени, Госпремия, Ленинская премия, звание Героя Соцтруда, целый иконостас орденов и медалей, ну и прочее… А Богословский? Он продолжал ходить в рядовых композиторах, и никаких ему Госпремий и званий! Лишь в 1973 году, к его шестидесятилетию, Министерство культуры решило облагодетельствовать композитора, присвоив ему звание народного артиста РСФСР. И это притом, что закрома отечественной культуры, благодаря архиплодовитой творческой деятельности Богословского, пополнились более чем 200 песнями, двумя десятками опер и оперетт, симфониями…
Забегая вперед, скажу, что когда Никите Владимировичу стукнуло 85, то вдруг президент Ельцин пожаловал ему орден «За заслуги перед Отечеством» 4-й степени.
Награждение Богословский воспринял с присущим ему юмором: «Орден 4-й степени? Да это же намёк на мой возраст! Я – осётр 4-й степени свежести…»
– Острым на язык был мужик! – восхищенно произнес Казаченко.
– Не без этого, впрочем, острый язык – лишь гонец интеллекта… В 1970 году, вслед за назначением Михалкова председателем правления Союза писателей СССР, в Комитет поступила анонимка. Автор сообщал, что всем членам правления стало известно, что Сергею Владимировичу за плодотворную работу на органы госбезопасности пожалован чин генерала. Его, дескать, даже кто-то видел в окне личного кабинета на Лубянке, когда он облачался в генеральский мундир, увешанный орденами и медалями. Каждый год 20 декабря – в день создания органов ВЧК – КГБ – Михалков собирает в своём кабинете особо приближённых лиц и первый тост произносит во славу органов госбезопасности, заявляя, что себя тоже считает чекистом…
Для руководства Пятого (идеологического) управления КГБ СССР, которое в то время держало под прицелом всю интеллигенцию страны, в том числе и творческие Союзы писателей, композиторов, художников, не было секретом, что распространителем слухов о принадлежности Михалкова к органам гэбэ (что соответствовало действительности!) является композитор Богословский.
В КГБ восприняли анонимку как очередной розыгрыш Богословского, несмотря на то, что исполнена она была не рукой композитора. А всё потому, что Никита Владимирович хорошо знал, что такое графология, и как умело ею пользуются эксперты Пятого управления. К тому же, юристы предупреждали…
Как оказалось, анонимка была лишь пристрелочным выстрелом, а «огонь на поражение» не заставил себя ждать.
Широко известен розыгрыш Богословского, когда в результате многоходовой головоломной операции, задействовав своих знакомых из Министерства связи, друзей-писателей и композиторов, он направил в адрес руководства Союза писателей СССР поздравительную телеграмму от имени Президиума Верховного Совета Союза ССР. Всё – чин чином, бланк правительственный, подписи на месте – придраться не к чему!
В телеграмме сообщалось, что через месяц Сергею Владимировичу Михалкову будет присвоено звание Героя Социалистического Труда с вручением ордена Ленина и Золотой медали. Учтено было даже время поступления телеграммы в правление Союза писателей – она пришла, когда Михалков находился в отпуске и был недосягаем и, главное, – в блаженном неведении!
В телеграмме предлагалось провести чествование новоиспеченного Героя широко, не считаясь с затратами, придав событию достойный случаю мощный общественный резонанс.
После этого во всех творческих Союзах пошли обсуждения, пересуды, обмен мнениями. Все ждали возвращения кандидата в юбиляры…
Ко времени возвращения Михалкова в Москву вся столичная богема уже свыклась с тем, что награждение неминуемо.
На этом и был построен богословский расчёт: чем больше людей будет знать о предстоящем награждении, тем больше будет звонков и поздравлений в адрес юбиляра. Как следствие – тем больше он сам уверует в то, что награждение – не блеф, но явь, которая вот-вот обретёт реальные очертания в виде золотого пятиконечника звезды рядом с орденским платиновым барельефом Вождя на лацкане пиджака…
Через день-два после возвращения Сергея Владимировича из отпуска к нему в кабинет явилась представительная делегация из маститых писателей, литераторов и композиторов во главе с первым заместителем Марковым.
Он выступил вперед и от имени присутствующих произнёс панегирик, по окончании которого прозрачно намекнул, что наиболее преданные юбиляру и социалистическому реализму творческие работники не отказались бы выразить свою радость во время застолья.
Михалков с готовностью достал из шкафа дежурную бутылку коньяка.
«Ну, нет, Сергей Владимирович! Бутылкой коньяка вы на этот раз не отделаетесь! – запротестовала публика. – Стол, и только обильный стол в хорошем ресторане может стимулировать красноречие поклонников вашего таланта… Тем более, Никита Владимирович Богословский уже положил на музыку здравицу в вашу честь…»
Богословский – сама скромность – притаился серой мышкой в углу и только головой кивал. Всем своим видом старался показать, что он – человек маленький, случайно оказавшийся в этой представительной делегации маститых ходоков…
В общем, то, что тогда Богословскому удалось выставить из денег Михалкова, – факт широко известный. Накрыл-таки Сергей Владимирович стол в подмосковном ресторане «Русь»…
Но, повторяю, товарищи офицеры, о том, что Михалков вынужден был устроить банкет по случаю присвоения ему звания Героя, знали все. А вот о том, что произошло там, в банкетном зале, известно было немногим, а сегодня об этом помнят единицы…
Мы за ценой не постоим…
Наталья Кончаловская, жена Михалкова, решила появиться на званом ужине в обновке. Заказала портнихе роскошное платье, ну, там рюшечки, оборочки всякие. Но главное достоинство наряда было в ткани. Ткань, разумеется, импортная, была немыслимо дорогой и, конечно же, редкой.
Отоваривался творческий люд в специализированном магазине. Сейчас уж и не вспомню, как он назывался, то ли «Лавка литератора», то ли «Лавка писателя». Доступ туда имели только маститые члены Союза писателей, художников и композиторов СССР. Вход – строго по предъявлении членского билета.
Эта бестия Богословский заранее всё просчитал и, зная, что Кончаловская обязательно пошьёт себе новое платье по случаю выхода в свет, заявился в «Лавку».
Голосом столичного администратора, приехавшего с гастролями в провинциальный городишко, скомандовал:
«Так! Немедленно покажите мне, из какой ткани взяла себе отрез на платье Наталья Петровна!»
«Кончаловская?»
«Ну, а кто же ещё?!» – вскипел Богословский.
«Да вот, – вытаскивая штуку материи из-под прилавка, говорит оробевшая под натиском знаменитого композитора продавщица, – отсюда…»
«Я забираю весь рулон!» – заявил Богословский.
«Да он же немыслимых денег стоит!»
«Ничего, – ответил вошедший в раж пересмешник, – Сергей Владимирович нынче при деньгах, они и расплатятся с вами… Сейчас они очень заняты, поэтому поручили забрать оставшуюся ткань мне! Вы же сама женщина, и понимаете, каково оказаться в одной компании в двух одинаковых платьях. Тем более, что круг будет очень узким. Не более десяти пар. Вы представляете, что произойдёт, если на ком-то будет такое же платье, как на Наталье Петровне! Это же – конфуз, позор! Она этого не переживет! Давайте, давайте живее всю штуку! А деньги, как я вам уже сказал, Сергей Владимирович подвезут на днях…
Кстати, вы разве не слышали, что ему вот-вот должны присвоить звание Героя Социалистического Труда?! Это для нас, рядовых смертных, важнейшим из искусств является искусство достать деньги, а для него – нет!»
«Батюшки святы, радость-то какая! Передавайте наши поздравления Сергею Владимировичу! Но деньги пусть завезёт при первой же оказии!»
«Всенепременно-с…»
Надо сказать, что в «Лавке» Богословского знали как постоянного клиента и поэтому верили на слово.
Беспримерный ловелас, он каждую свою новую пассию, – как правило, это были девочки из провинции, – норовил затащить в «Лавку». С одной целью – пустить пыль в глаза провинциалке. Знай, мол, лимита, с кем дело имеешь – передо мной все двери открыты нараспашку. Будешь покладистой и сговорчивой – всей этой роскошью я тебя осыплю!
«Декорации расставлены. Мотор!»
Из «Лавки» Богословский со штукой материи под мышкой помчался в «Русь».
«Когда и в каком зале будет праздновать свой юбилей Гертруда?»
«Какая-такая Гертруда?»
«Да никакая не Гертруда, а Герой Соцтруда Михалков Сергей Владимирович! Гертруда – это его последнее прозвище – Герой Труда!»
«А-а… Так это будет послезавтра, в шесть вечера… Вот здесь, в малом банкетном зале…»
«Значит так, милейший! – тоном сержанта сверхсрочника скомандовал Богословский. – Вот вам материя… Сергей Владимирович желают, чтобы зал был задрапирован именно ею! Особенно та часть стены, где он будет сидеть с супругой. Все ясно? Завтра вечером я наведаюсь и проинспектирую, всё ли сделано так, как того пожелал Гертруда… Приступайте!»
* * *
Супруги Михалковы – Кончаловские задержались и появились на званом ужине, когда все гости – писатели с жёнами – уже успели устроиться за столом и оживленно обсуждали интерьер. Особый интерес у присутствовавших вызывала драпировка стен банкетного зала.«Послушайте, любезный, – обратилась жена придворного писателя Вадима Кожевникова к стоящему в позе часового у Мавзолея метрдотелю, – у вас что, лучшей материи для драпировки зала не нашлось? Это ж чёрт знает что! Драпировать стены банкетного зала каким-то весёленьким кримпленчиком! Можно подумать, мы в привокзальный кабак попали… С ума можно сойти! Судя по расценкам вашего ресторана, вы могли бы позволить себе не какой-то кримплен на стены, а настоящие гобелены! Уж я-то в них толк знаю!»
«Ни в коем разе, уважаемая! – ответствовал служка. – Сергей Владимирович лично выбирали ткань, и зал декорирован по его указанию! Героям, поди, виднее, чем драпировать стены…»
Дискуссия была прервана появлением в проёме двери юбиляра под руку с женой.
Все приглашенные вскочили и как истуканы уставились на Кончаловскую. На ней было платье из той самой материи, которой… был задрапирован зал!
Немая сцена из «Ревизора».
Намётанный глаз дочери художника Наталью Петровну не подвёл: она сразу увидела, что в своем роскошном платье сама является составной частью интерьера. И где?! В каком-то кабаке!!
Мгновение, и она бросилась прочь. Сергей Владимирович лишь успел прокричать ей вслед:
«Вы куда, Наталья Петровна?!»
Но Кончаловской уже и след простыл.
Кто-то ринулся к выходу, кто-то, наоборот, стал накладывать себе в тарелку экзотические разносолы – не пропадать же добру из-за какой-то драпировки!
Богословский успокоил собравшихся:
«Думаю, Сергею Владимировичу не помешает репетиция перед вхождением в герои… Он ведь им всё равно станет, поверьте моему чутью… Так что, друзья, пейте и ешьте в своё удовольствие!
Думаю, что когда наш Дядя Степа действительно будет представлен к Золотой Звезде, то вы такого стола уже не увидите… Так что, постарайтесь напиться впрок! Будет что вспомнить. Хотя, хмелеть по памяти невозможно… А жаль!»
Слова Богословского оказались пророческими. Когда Михалкову вручили Золотую Звезду Героя, он на следующий же день укатил куда-то за рубеж. Подальше от «Руси»…
– Ну, как, товарищи курсанты? Впечатляет?
– Куда уж более, Леонид Иосифович! – за всех ответил Казаченко.
– А теперь, – Козлов прочистил горло, – о трюке Раневской.
Неуязвимая Фаина Георгиевна
Грибанов, в силу своей занятости и других обстоятельств, на встречу с Раневской послал молодого опера по фамилии Коршунов, у которого за душой было всего лишь начальное образование и двухлетнее производственное обучение на токаря на заводе «Красный Октябрь». В общем, мы из-за нищеты своей – нехватки эрудированных кадров – выпустили недоучку на рафинированную интеллигентку, народную артистку СССР.
Предполагалось, что это будет моментальная вербовка в лоб.
Предполагал, как выяснилось, Грибанов, а располагала Раневская!
Почему? Да потому, что в той ситуации она проявила себя не только гениальной сценической артисткой, но и величайшей актрисой по жизни, обведя вокруг пальца недотёпу Коршунова, как мальчишку. Словом, бестия, а не женщина!
Коршунов начал вербовочную беседу, как тогда было принято, издалека.
И о классовой борьбе на международной арене, и о происках иностранных разведок на территории Советского Союза поведал Раневской.
Процитировал пару абзацев из новой, хрущёвской Программы КПСС, особо давил на то, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме. Но! Беда в том, что проклятые наймиты империализма в обличье иностранных секретных служб пытаются подставить подножку нашему народу, семимильными шагами движущемуся к светлому будущему всего человечества – коммунизму.
Невзначай напомнил также и о долге каждого советского гражданина, независимо от его профессиональной принадлежности и пола, оказывать посильную помощь органам государственной безопасности в их ратном труде по защите завоеваний социализма…
Словом, подал Коршунов себя в наихудшем свете – выступил в роли лектора сельского клуба, а не вербовщика. И великая актриса сразу догадалась, к чему клонит её визави, но виду не подала.
Стукачество в артистической среде было всегда, ещё при царях, весьма распространённым явлением. Весь бомонд, не таясь, обсуждал его. И было оно притчей во языцех. А уж вокруг Фаины Георгиевны… Там, вообще, агент на агенте сидел и агентом погонял! Ей ли было не знать, что все её коллеги-артисты уже давно завербованы-перевербованы, так что это Коршунов считал, что он ведёт игру с закрытыми картами, имея старшие козыри на руках. Для Раневской все его потуги были секретом Полишинеля…
Полагаю, что, вслушиваясь в страстный монолог Коршунова, Раневская прикидывала, как ей элегантней уйти от предложения, которое, конечно же, должно последовать по окончании пламенной речи этого трибуна из КГБ…
Сначала она провела кинжальную разведку боем. Спросила:
«Молодой человек, а где вы были раньше, когда я ещё не успела разменять шестой десяток?»
«Что вы, что вы, Фаина Георгиевна! – вскричал, переполошившись, Коршунов, которому показалось, что пароход уходит от причала прямо на его глазах. – Вам больше тридцати никто не даёт, поверьте… Вы – просто девочка по сравнению с другими артистками вашего театра!»
Коршунов, предвкушая оглушительный триумф после исполненной увертюры, даже не заметил, что допустил оплошность, назвав Раневскую девочкой…
Ну, вы представляете, товарищи курсанты, как можно такую глупость в глаза бабушке сказать… Назвать девочкой знаменитую актрису, которая ему по возрасту годилась в матери, это – верх бестактности!
А Фаина – ничего. Девочка я для вас, ну что ж, значит, девочка. Так тому и быть! Женщине, в конце концов, столько лет, на сколько она выглядит…
Закуривает она очередную «беломорину», хитро так прищуривается и при этом спокойно говорит:
«Мне с вами, молодой человек, всё понятно… Как, впрочем, и со мной тоже… Без лишних слов, заявляю: я давно ждала этого момента, когда органы оценят меня по достоинству и предложат сотрудничать! Я лично давно к этому готова. Н-да… Разоблачать происки ненавистных мне империалистических выползней… Можно сказать, что это – моя мечта детства. Но… Есть одно маленькое «но»!
Во-первых, я живу в коммунальной квартире, а во-вторых, что важнее, я громко разговариваю во сне. Вот и давайте, коллега, а по-другому я вас, молодой человек, и не мыслю с тех пор, как мы встретились. Да, вы – мой коллега! Так вот, давайте вместе, как чекисты, поразмыслим…
Предполагалось, что это будет моментальная вербовка в лоб.
Предполагал, как выяснилось, Грибанов, а располагала Раневская!
Почему? Да потому, что в той ситуации она проявила себя не только гениальной сценической артисткой, но и величайшей актрисой по жизни, обведя вокруг пальца недотёпу Коршунова, как мальчишку. Словом, бестия, а не женщина!
Коршунов начал вербовочную беседу, как тогда было принято, издалека.
И о классовой борьбе на международной арене, и о происках иностранных разведок на территории Советского Союза поведал Раневской.
Процитировал пару абзацев из новой, хрущёвской Программы КПСС, особо давил на то, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме. Но! Беда в том, что проклятые наймиты империализма в обличье иностранных секретных служб пытаются подставить подножку нашему народу, семимильными шагами движущемуся к светлому будущему всего человечества – коммунизму.
Невзначай напомнил также и о долге каждого советского гражданина, независимо от его профессиональной принадлежности и пола, оказывать посильную помощь органам государственной безопасности в их ратном труде по защите завоеваний социализма…
Словом, подал Коршунов себя в наихудшем свете – выступил в роли лектора сельского клуба, а не вербовщика. И великая актриса сразу догадалась, к чему клонит её визави, но виду не подала.
Стукачество в артистической среде было всегда, ещё при царях, весьма распространённым явлением. Весь бомонд, не таясь, обсуждал его. И было оно притчей во языцех. А уж вокруг Фаины Георгиевны… Там, вообще, агент на агенте сидел и агентом погонял! Ей ли было не знать, что все её коллеги-артисты уже давно завербованы-перевербованы, так что это Коршунов считал, что он ведёт игру с закрытыми картами, имея старшие козыри на руках. Для Раневской все его потуги были секретом Полишинеля…
Полагаю, что, вслушиваясь в страстный монолог Коршунова, Раневская прикидывала, как ей элегантней уйти от предложения, которое, конечно же, должно последовать по окончании пламенной речи этого трибуна из КГБ…
Сначала она провела кинжальную разведку боем. Спросила:
«Молодой человек, а где вы были раньше, когда я ещё не успела разменять шестой десяток?»
«Что вы, что вы, Фаина Георгиевна! – вскричал, переполошившись, Коршунов, которому показалось, что пароход уходит от причала прямо на его глазах. – Вам больше тридцати никто не даёт, поверьте… Вы – просто девочка по сравнению с другими артистками вашего театра!»
Коршунов, предвкушая оглушительный триумф после исполненной увертюры, даже не заметил, что допустил оплошность, назвав Раневскую девочкой…
Ну, вы представляете, товарищи курсанты, как можно такую глупость в глаза бабушке сказать… Назвать девочкой знаменитую актрису, которая ему по возрасту годилась в матери, это – верх бестактности!
А Фаина – ничего. Девочка я для вас, ну что ж, значит, девочка. Так тому и быть! Женщине, в конце концов, столько лет, на сколько она выглядит…
Закуривает она очередную «беломорину», хитро так прищуривается и при этом спокойно говорит:
«Мне с вами, молодой человек, всё понятно… Как, впрочем, и со мной тоже… Без лишних слов, заявляю: я давно ждала этого момента, когда органы оценят меня по достоинству и предложат сотрудничать! Я лично давно к этому готова. Н-да… Разоблачать происки ненавистных мне империалистических выползней… Можно сказать, что это – моя мечта детства. Но… Есть одно маленькое «но»!
Во-первых, я живу в коммунальной квартире, а во-вторых, что важнее, я громко разговариваю во сне. Вот и давайте, коллега, а по-другому я вас, молодой человек, и не мыслю с тех пор, как мы встретились. Да, вы – мой коллега! Так вот, давайте вместе, как чекисты, поразмыслим…