Страница:
И. В. Дорба
Свой среди чужих. В омуте истины
©Дорба И.В., 2012
©ООО «Издательский дом «Вече», 2012
©ООО «Издательство «Вече», 2012
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
©ООО «Издательский дом «Вече», 2012
©ООО «Издательство «Вече», 2012
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
Когда вы читаете биографию, помните, что правда никогда не годится для опубликования.
Б. Шоу
● Первые глотки из чаши Бытия… Эмиграция…
● Попытки бороться с советской властью в качестве начальника контрразведки НТСНП (Национально-трудового союза нового поколения)…
● В Париже выполняю задания абвера…
● Война!..
● Любовь к Родине побеждает ненависть к властям…
● Помогаю французскому Сопротивлению…
● Иду на связь с советским разведчиком, выполняю его задания…
● Берлин
● Перехожу под Витебском линию фронта с группой военнопленных…
● Я – младший лейтенант Советской армии!
● Контузия… вологодский госпиталь…
● Переводчик при штабе 2-го Прибалтийского фронта…
● Арест… внутренняя тюрьма… смертный приговор
● Пугачевская башня…
● Помилование!..
● Русская Женщина!..
Слово к читателю
Читателя стараются увлечь невероятными приключениями, но обычно не посвящают в подлинную работу тайной службы… Кто эти люди? Под какими личинами живут? Что исповедуют?.. Секретные агенты известны с незапамятных времен. Моисей, блуждая по пустыне, посылал в Ханаан своих соглядатаев. Вавилон, Египет, Древний Рим, Византия – у всех были свои осведомители, сыщики, провокаторы. Наполеон, пожалуй, впервые установил сложную и постоянную систему политического шпионажа. С тех пор эта деятельность совершенствовалась во всех областях.
Романы, очерки, рассказы, воспоминания, написанные нередко на задворках дипломатии и служб безопасности, еще до недавнего времени сочинялись в зависимости от того, как на это посмотрит цензура, начальство… Разумеется, были советские разведчики, а все прочие – оборотни, подлецы, мерзавцы – шпионы!
В своих воспоминаниях я стараюсь прежде всего неприкрашенно рассказать о думах и чаяниях молодого поколения белоэмигрантов за рубежом, о сложной, порой трагической, судьбе встречавшихся на моем пути недюжинных людей, волею случая ставших сотрудниками разведок разных стран; упомянуть о методах деятельности этих служб и в какой-то мере раскрыть собственную душу…
Революция заставила меня покинуть Отечество… После чего судьба швыряла меня из страны в страну…
Ностальгия – одно из самых горьких переживаний… Обида на одураченное «быдло», развалившее великую Империю… ненависть к большевистскому кагалу порождали желание бороться!
Став мужчиной и вступив в самую деятельную, как мне казалось, организацию – Национально-трудовой союз нового поколения – ныне Народно-трудовой союз (НТС) – я, по ряду причин, занялся контрразведкой.
В то время ГПУ нанесло по белой эмиграции ряд ударов. В начале войны на меня, как и на многих российских эмигрантов, подействовал призыв Сталина «к братьям и сестрам»: спасать Отечество!
Мы ведь не жили в стране лжи, мы верили, что «Отец народов» действительно помышляет о восстановлении России!
Так, «перескакивая с кочки на кочку», я очутился на родине!
Успел повоевать, полежать полгода в госпитале, посидеть в тюрьме на Лубянке, а потом в камере смертников Пугачевской башни, выйти на свободу, даже стать членом Союза писателей СССР, близко познакомиться и подружиться со многими ведущими писателями страны… получить за свой первый роман «Белые тени» литературную премию от Андропова!
Я всем сердцем, всей душой люблю Россию! Верю, что навалившиеся на нее беды пробудят из летаргического сна совесть моего народа!
Верю, что русский человек поймет, под чьей пятой прозябает…
И восстанет!!!
Романы, очерки, рассказы, воспоминания, написанные нередко на задворках дипломатии и служб безопасности, еще до недавнего времени сочинялись в зависимости от того, как на это посмотрит цензура, начальство… Разумеется, были советские разведчики, а все прочие – оборотни, подлецы, мерзавцы – шпионы!
В своих воспоминаниях я стараюсь прежде всего неприкрашенно рассказать о думах и чаяниях молодого поколения белоэмигрантов за рубежом, о сложной, порой трагической, судьбе встречавшихся на моем пути недюжинных людей, волею случая ставших сотрудниками разведок разных стран; упомянуть о методах деятельности этих служб и в какой-то мере раскрыть собственную душу…
Революция заставила меня покинуть Отечество… После чего судьба швыряла меня из страны в страну…
Ностальгия – одно из самых горьких переживаний… Обида на одураченное «быдло», развалившее великую Империю… ненависть к большевистскому кагалу порождали желание бороться!
Став мужчиной и вступив в самую деятельную, как мне казалось, организацию – Национально-трудовой союз нового поколения – ныне Народно-трудовой союз (НТС) – я, по ряду причин, занялся контрразведкой.
В то время ГПУ нанесло по белой эмиграции ряд ударов. В начале войны на меня, как и на многих российских эмигрантов, подействовал призыв Сталина «к братьям и сестрам»: спасать Отечество!
Мы ведь не жили в стране лжи, мы верили, что «Отец народов» действительно помышляет о восстановлении России!
Так, «перескакивая с кочки на кочку», я очутился на родине!
Успел повоевать, полежать полгода в госпитале, посидеть в тюрьме на Лубянке, а потом в камере смертников Пугачевской башни, выйти на свободу, даже стать членом Союза писателей СССР, близко познакомиться и подружиться со многими ведущими писателями страны… получить за свой первый роман «Белые тени» литературную премию от Андропова!
Я всем сердцем, всей душой люблю Россию! Верю, что навалившиеся на нее беды пробудят из летаргического сна совесть моего народа!
Верю, что русский человек поймет, под чьей пятой прозябает…
И восстанет!!!
Автор. 1992 год
Глава первая. Неисповедимая судьба
Лишь в человеке встретиться могло
Священное с порочным. Все его
Мученья происходят оттого…
М. Лермонтов
1
Человек делает только первый шаг – остальное судьба! И не потому ли, что он жадно ищет, жадно впитывает и красивое, и уродливое?.. А среда, обстоятельства, принуждение? Мудр или глуп человек, «шагающий наперекор» судьбе?
Такие мысли приходят спустя много лет, когда делаешь оценку пройденного, долгого, похожего на лабиринт, жизненного пути…
Сталкиваться с непонятным, непостижимым, даже чудесным, довелось не только мне, последнему в роду, но и далекому моему предку, который, «вышед из немца, муж честна ратна», служил царю Алексею Михайловичу; и прадеду Матвею Павловичу Чеботаеву, начинавшему беднеть рязанскому помещику, получившему в дар от императрицы Елизаветы Петровны 5000 десятин земли и 350 душ крепостных в Новороссии, в 15 верстах от г. Александрии («родины» первого в России гусарского полка «Гусары смерти»).
Так, наряду с переселением сербов, шла и русская колонизация. На реке Ингулец возникла деревня Бандуровка.
Мой дед был женат на дочери соседа по имению Фальц-Фейна Елизавете. У них родились три дочери и сын: Мария, Анна, Лариса, Дмитрий. Мария и Анна вышли замуж за гвардейских офицеров – Крамерова и Бонафеде. Первый получил в приданое 500 десятин земли – и от Бандуровки отделился хутор, ставший потом деревней Крамеровкой. Бонафеде свои 500 десятин продал и купил роскошную виллу в Алупке.
Лариса увлеклась политикой, стала эсеркой, пыталась совершить на кого-то покушение, отсидела в тюрьме, раздала свои 500 десятин крестьянам и поселилась в Одессе. И когда государь император отправлялся через Одессу на отдых в Ливадию, ее, на всякий случай, «изолировали». И все-таки одно покушение, хоть и неудачное, она организовала: стреляла в мою мать. Вечером мать подошла к окну закрыть ставни – раздался выстрел, пуля попала в грудь, вернее, в висевший на груди медальон… Причина этого поступка навсегда похоронена с другими тайнами рода… Знаю только, что отец называл Ларису «бешеной крысой».
В начале века наши предки были чудаками, порой людьми «не от мира сего». Они чаще прислушивались к велениям совести, а не к эгоистическим желаниям, старались влиться в гармонию великого духа вселенной… старались!
Увы, далеко не всегда это получалось; они были честными и думали, что все люди такие же… Их обманывали… В этом мы убедились в 1918 году, с приходом большевиков…
Мой отец Дмитрий Федорович слыл оригиналом среди помещиков Александрийского уезда, тем не менее был уважаем и не раз избирался предводителем уездного дворянства. Звали его «ходячая энциклопедия». Это было почетно, если учесть, что уезд славился громкими фамилиями: Орлан, Протопоповы, Винберги, Фальц-Фейны, Хорваты – генералы, министры, приближенные ко двору, предприниматели (Хорват строил Дальневосточную железную дорогу).
Отец мой родился в 1868 году. Окончив «курс наук», отправился, по установленной в ту пору традиции, «поглядеть мир», но, в отличие от многих дворянских сынков, не ограничился веселым времяпрепровождением в борделях Парижа или фешенебельных курортах, а жадно познавал мир…
Десять лет!
Такой страстью, как известно, заражены были когда-то древние философы. Моисей недаром заставил сорок лет блуждать свой народ! Болеют этим многие писатели; с двумя-тремя мне посчастливилось даже близко сойтись: мой добрый учитель Евгений Германович Лундберг в молодости исходил пешком всю Европу. Довелось даже прочесть в старой киевской газете о том, как молодой писатель-анахорет, блуждая в лесах Сербии, был заеден волками.
Но Лундберг прожил долго – в 1922 году он привез из Берлина «графа» Алексея Толстого (который потом перестал с ним здороваться). При Сталине и Берии, благодаря «доброму» врачу-психиатру, до самой их кончины числился на учете в «дурдоме» – слишком много знал!..
Таким же неутомимым путешественником был председатель Пенклуба Эстонии, впоследствии народный поэт, Иоганес Семпер. Не менее интересен был путешественник по морям народный писатель Латвии Вилис Лацис… или мой друг Сергей Смирнов… У каждого своя судьба!..
Весьма любопытен неоспоримый факт: некоторые, даже самые талантливые писатели, лишенные в сталинские времена возможности познавать мир, обычно пили горькую… и когда приоткрылся железный занавес при Хрущеве и можно было путешествовать, – таким, как Максим Рыльский или Семен Скляренко, – они все реже брались за рюмку…
В людях заложена потребность с пра-пра-древних времен кочевать, вбирать красоту и уродство мира, его добро и зло, правду и ложь.
Помню, с какой жадностью мальчиком я перелистывал альбомы, грудой наваленные рядом с французскими, немецкими, итальянскими газетами, журналами и книгами в бумажных переплетах, в большом светлом помещении, которое находилось рядом со службами и почему-то называлось кладовой. Я внимательно разглядывал мастерски сделанные фотографии высоких снежных гор Гималаев или Альп, долин широких рек, низвергающихся водопадов, тропиков и голых пустынь Африки, льдов Севера или цветущих садов Андалузии… Или изучал галерею людей пяти континентов: белых, черных, желтых, красных… Фото запечатлели скуластое лицо самоеда и овальное красивое испанки, страшного обезьяноподобного зулуса или волоокую красавицу-марокканку, толстого баварца и поджарого француза… Глядя на все это, меня неудержимо тянуло в мир…
Была ли это присущая всем «тяга к перемене мест» или наследство отца, хранящееся в «запасных» клетках мозга? Кто знает?
Мои путешествия связаны с велением судьбы: сначала болезнь отца заставила переехать все наше семейство в 1912 году в Ялту и поселиться со слугами на даче Эрлангера (ныне Дом творчества писателей), потом переехать по соседству на Княжескую улицу в дом Кочубеев. Там 30 апреля 1914 года скончался мой отец.
Набальзамированный и запаянный в металлический гроб, он был перевезен в Бандуровку и похоронен на родовом кладбище недалеко от церкви. Через шесть лет шайка преступников ночью раскопала его могилу, вскрыла гроб, ища драгоценности, но, увидев сохранившийся труп, разбежалась… В двадцатых годах церковь сгорела.
За это время я не раз побывал в Севастополе, Алупке, Никитском саду, даже ухитрился подняться на Ай-Петри, Медведь-гору…
Ялта – в то время курорт мирового класса – зеленая красавица, с ее богатыми особняками, роскошными парками, набережной, сверкающей витринами магазинов, увитыми виноградной лозой балконами, колоритными татарскими домами и красивым местным населением…
Ялта, куда стекался цвет русской интеллигенции – Л. Н. Толстой, А. П. Чехов, Федор Шаляпин, Соболев, Серов, Айвазовский, Чайковский…
Ялта – курорт, где по соседству неизменно жили русские императоры. У меня до сих пор стоит перед глазами прибытие Черноморской эскадры, сопровождавшей царскую яхту «Штандарт» до самого порта. По трапу сходят Николай II, Александра Федоровна, цесаревич Алексей, цесаревны Ольга, Мария, Анастасия…
А вечером на набережную сходятся жители немноголюдной Ялты полюбоваться необычным фейерверком!..
После смерти отца, согласно закону, имение перешло ко мне. Моими опекунами стали мать и александрийский помещик, художник Дейнека. Старший, сводный брат получил какую-то долю наследства, а мать – пятую часть имущества. И, таким образом, до моего совершеннолетия никто не мог, даже для моего блага, скажем, продать, заложить имение…
Такие мысли приходят спустя много лет, когда делаешь оценку пройденного, долгого, похожего на лабиринт, жизненного пути…
Сталкиваться с непонятным, непостижимым, даже чудесным, довелось не только мне, последнему в роду, но и далекому моему предку, который, «вышед из немца, муж честна ратна», служил царю Алексею Михайловичу; и прадеду Матвею Павловичу Чеботаеву, начинавшему беднеть рязанскому помещику, получившему в дар от императрицы Елизаветы Петровны 5000 десятин земли и 350 душ крепостных в Новороссии, в 15 верстах от г. Александрии («родины» первого в России гусарского полка «Гусары смерти»).
Так, наряду с переселением сербов, шла и русская колонизация. На реке Ингулец возникла деревня Бандуровка.
Мой дед был женат на дочери соседа по имению Фальц-Фейна Елизавете. У них родились три дочери и сын: Мария, Анна, Лариса, Дмитрий. Мария и Анна вышли замуж за гвардейских офицеров – Крамерова и Бонафеде. Первый получил в приданое 500 десятин земли – и от Бандуровки отделился хутор, ставший потом деревней Крамеровкой. Бонафеде свои 500 десятин продал и купил роскошную виллу в Алупке.
Лариса увлеклась политикой, стала эсеркой, пыталась совершить на кого-то покушение, отсидела в тюрьме, раздала свои 500 десятин крестьянам и поселилась в Одессе. И когда государь император отправлялся через Одессу на отдых в Ливадию, ее, на всякий случай, «изолировали». И все-таки одно покушение, хоть и неудачное, она организовала: стреляла в мою мать. Вечером мать подошла к окну закрыть ставни – раздался выстрел, пуля попала в грудь, вернее, в висевший на груди медальон… Причина этого поступка навсегда похоронена с другими тайнами рода… Знаю только, что отец называл Ларису «бешеной крысой».
В начале века наши предки были чудаками, порой людьми «не от мира сего». Они чаще прислушивались к велениям совести, а не к эгоистическим желаниям, старались влиться в гармонию великого духа вселенной… старались!
Увы, далеко не всегда это получалось; они были честными и думали, что все люди такие же… Их обманывали… В этом мы убедились в 1918 году, с приходом большевиков…
Мой отец Дмитрий Федорович слыл оригиналом среди помещиков Александрийского уезда, тем не менее был уважаем и не раз избирался предводителем уездного дворянства. Звали его «ходячая энциклопедия». Это было почетно, если учесть, что уезд славился громкими фамилиями: Орлан, Протопоповы, Винберги, Фальц-Фейны, Хорваты – генералы, министры, приближенные ко двору, предприниматели (Хорват строил Дальневосточную железную дорогу).
Отец мой родился в 1868 году. Окончив «курс наук», отправился, по установленной в ту пору традиции, «поглядеть мир», но, в отличие от многих дворянских сынков, не ограничился веселым времяпрепровождением в борделях Парижа или фешенебельных курортах, а жадно познавал мир…
Десять лет!
Такой страстью, как известно, заражены были когда-то древние философы. Моисей недаром заставил сорок лет блуждать свой народ! Болеют этим многие писатели; с двумя-тремя мне посчастливилось даже близко сойтись: мой добрый учитель Евгений Германович Лундберг в молодости исходил пешком всю Европу. Довелось даже прочесть в старой киевской газете о том, как молодой писатель-анахорет, блуждая в лесах Сербии, был заеден волками.
Но Лундберг прожил долго – в 1922 году он привез из Берлина «графа» Алексея Толстого (который потом перестал с ним здороваться). При Сталине и Берии, благодаря «доброму» врачу-психиатру, до самой их кончины числился на учете в «дурдоме» – слишком много знал!..
Таким же неутомимым путешественником был председатель Пенклуба Эстонии, впоследствии народный поэт, Иоганес Семпер. Не менее интересен был путешественник по морям народный писатель Латвии Вилис Лацис… или мой друг Сергей Смирнов… У каждого своя судьба!..
Весьма любопытен неоспоримый факт: некоторые, даже самые талантливые писатели, лишенные в сталинские времена возможности познавать мир, обычно пили горькую… и когда приоткрылся железный занавес при Хрущеве и можно было путешествовать, – таким, как Максим Рыльский или Семен Скляренко, – они все реже брались за рюмку…
В людях заложена потребность с пра-пра-древних времен кочевать, вбирать красоту и уродство мира, его добро и зло, правду и ложь.
Помню, с какой жадностью мальчиком я перелистывал альбомы, грудой наваленные рядом с французскими, немецкими, итальянскими газетами, журналами и книгами в бумажных переплетах, в большом светлом помещении, которое находилось рядом со службами и почему-то называлось кладовой. Я внимательно разглядывал мастерски сделанные фотографии высоких снежных гор Гималаев или Альп, долин широких рек, низвергающихся водопадов, тропиков и голых пустынь Африки, льдов Севера или цветущих садов Андалузии… Или изучал галерею людей пяти континентов: белых, черных, желтых, красных… Фото запечатлели скуластое лицо самоеда и овальное красивое испанки, страшного обезьяноподобного зулуса или волоокую красавицу-марокканку, толстого баварца и поджарого француза… Глядя на все это, меня неудержимо тянуло в мир…
Была ли это присущая всем «тяга к перемене мест» или наследство отца, хранящееся в «запасных» клетках мозга? Кто знает?
Мои путешествия связаны с велением судьбы: сначала болезнь отца заставила переехать все наше семейство в 1912 году в Ялту и поселиться со слугами на даче Эрлангера (ныне Дом творчества писателей), потом переехать по соседству на Княжескую улицу в дом Кочубеев. Там 30 апреля 1914 года скончался мой отец.
Набальзамированный и запаянный в металлический гроб, он был перевезен в Бандуровку и похоронен на родовом кладбище недалеко от церкви. Через шесть лет шайка преступников ночью раскопала его могилу, вскрыла гроб, ища драгоценности, но, увидев сохранившийся труп, разбежалась… В двадцатых годах церковь сгорела.
За это время я не раз побывал в Севастополе, Алупке, Никитском саду, даже ухитрился подняться на Ай-Петри, Медведь-гору…
Ялта – в то время курорт мирового класса – зеленая красавица, с ее богатыми особняками, роскошными парками, набережной, сверкающей витринами магазинов, увитыми виноградной лозой балконами, колоритными татарскими домами и красивым местным населением…
Ялта, куда стекался цвет русской интеллигенции – Л. Н. Толстой, А. П. Чехов, Федор Шаляпин, Соболев, Серов, Айвазовский, Чайковский…
Ялта – курорт, где по соседству неизменно жили русские императоры. У меня до сих пор стоит перед глазами прибытие Черноморской эскадры, сопровождавшей царскую яхту «Штандарт» до самого порта. По трапу сходят Николай II, Александра Федоровна, цесаревич Алексей, цесаревны Ольга, Мария, Анастасия…
А вечером на набережную сходятся жители немноголюдной Ялты полюбоваться необычным фейерверком!..
После смерти отца, согласно закону, имение перешло ко мне. Моими опекунами стали мать и александрийский помещик, художник Дейнека. Старший, сводный брат получил какую-то долю наследства, а мать – пятую часть имущества. И, таким образом, до моего совершеннолетия никто не мог, даже для моего блага, скажем, продать, заложить имение…
2
Вслед за этой бедой грянула война!.. И тем больше связала руки и принесла новые заботы и огорчения…
Надо было помогать родине! Осенью Николай II обратился с призывом ко всем честным людям сдать имеющееся у них золото…
Я до сих пор помню, как вся ванна сверкала: отмывали золото. Ассигнации гладили горячим утюгом! Матери в ту пору и в голову не могло прийти, что через несколько лет сданные тысяча-другая червонцев оказались бы настоящим капиталом для нас – беженцев…
Большая часть земли была отдана в аренду известному сахарозаводчику Терещенко, который прислал в качестве управляющего Василия Викторовича Филимонова – красивого энергичного агронома, офицера финляндского полка…
Осенью того же злосчастного 1914 года я поступил в Московский лицей цесаревича Николая, где учился мой сводный брат Николай.
Мать – Евгения Борисовна – дочь крестьянина, волостного старшины Тараненко, была еще молода, хороша собой, понимала, что жизнь для нее еще не кончена, но строить новое гнездо ей в Бандуровке нельзя. Были и другие причины, в том числе, возможно, повторение революции 1905 года, так ее напугавшей: страшно и одиноко жить в помещичьем доме, среди парка, даже если на балконах по ночам сидят сторожа и бегают свирепые доги… Она продала часть своей земли и купила в Елизаветграде на Успенской улице роскошный особняк у известных помещиков Есиповых, со всей обстановкой, картинами, библиотекой, с флигелем, службами, гаражом, закатным двором, конюшней, коровником, погребом, дровяным сараем…
В 1917 году мне и брату пришлось прервать занятия в лицее и поступить в елизаветградскую гимназию Крыжановского на Александровской улице. Однажды меня подозвала мать и спросила: «Володя, скажи честно, ты не против того, если я выйду замуж за Василия Викторовича?» Мне он в то время нравился, и я сказал: «Не против!»… за что потом меня ругал брат… Мать отвергла такие блестящие партии, как сосед по имению Павел Протопопов – самый красивый мужчина Елизаветграда и поручик-князь Голицын, коннозаводчик поляк Жабоклицкий… и предпочла, полюбила нашего управляющего Филимонова…
А вскоре началась вакханалия: немцы, большевики, петлюровцы, гетманцы, добровольцы, григорьевцы, махновцы, анархисты Маруськи Никифоровой и т. д. Много страшных минут было пережито: обыски, убийство жившего во флигеле помещика Казаковского, прятанье евреев от банд погромщиков на сеновале, арест матери и угроза конфискации дома, нашего выселения и многое другое…
Пришли белые… Части генерала Мамонтова приближались к Москве. Стоял вопрос: кто первым на белом коне въедет в Москву – Колчак или Деникин?.. Несогласованность их военных операций заставила откатиться армии Колчака; потом кубанские, а затем и донские казаки оголили фронт и с награбленным добром разъехались по домам… Началось отступление… А вскоре и эвакуация русской интеллигенции из Елизаветграда… Брат ехать отказался. Ему в то время было 16 лет, был красив, подавал надежды стать большим художником… Ныне покойный Арсений Тарковский, елизаветградец, когда я упомянул про брата, сказал: «Кто же не знал Николая Чеботаева?»
Мать, отчим и я прибыли поначалу в Одессу и поселились у нашего нотариуса Волкова, ненадолго… Бегство пришлось продолжать – на этот раз на пароходе в Новороссийск. Там, случайно, на улице я встретил своих лицейских товарищей Каткова и Кановницына. Они собирались поступать в Донской имени Александра III кадетский корпус, который готовился к эвакуации в Египет, и звали меня с собой. Но судьба решила по-другому: свирепый норд-ост, опрокидывающий порой стоящие одиноко вагоны, «просквозил» меня, и я не встретился больше с товарищами.
В ноябре 1918 года мы вновь оказались в Ялте, поблекшей, но все-таки прекрасной! Я поступил в гимназию… увы, ненадолго… На этот раз мы – мать, отчим, только что родившаяся сестренка Галя и я – жили в скромной трехкомнатной квартире дачи Новосильцева, среди парка, выходящего на Учан-Су…
Катаклизмы делают людей мудрыми; молодежь – взрослой. Я уже вовсю поглядывал на девочек, особенно нравилась Оля Очеретко – красавица с длинной, ниже пояса, косой и большими выразительными голубыми глазами-озерами. Такие же глаза я полюбил потом! По-настоящему!..
Надо было помогать родине! Осенью Николай II обратился с призывом ко всем честным людям сдать имеющееся у них золото…
Я до сих пор помню, как вся ванна сверкала: отмывали золото. Ассигнации гладили горячим утюгом! Матери в ту пору и в голову не могло прийти, что через несколько лет сданные тысяча-другая червонцев оказались бы настоящим капиталом для нас – беженцев…
Большая часть земли была отдана в аренду известному сахарозаводчику Терещенко, который прислал в качестве управляющего Василия Викторовича Филимонова – красивого энергичного агронома, офицера финляндского полка…
Осенью того же злосчастного 1914 года я поступил в Московский лицей цесаревича Николая, где учился мой сводный брат Николай.
Мать – Евгения Борисовна – дочь крестьянина, волостного старшины Тараненко, была еще молода, хороша собой, понимала, что жизнь для нее еще не кончена, но строить новое гнездо ей в Бандуровке нельзя. Были и другие причины, в том числе, возможно, повторение революции 1905 года, так ее напугавшей: страшно и одиноко жить в помещичьем доме, среди парка, даже если на балконах по ночам сидят сторожа и бегают свирепые доги… Она продала часть своей земли и купила в Елизаветграде на Успенской улице роскошный особняк у известных помещиков Есиповых, со всей обстановкой, картинами, библиотекой, с флигелем, службами, гаражом, закатным двором, конюшней, коровником, погребом, дровяным сараем…
В 1917 году мне и брату пришлось прервать занятия в лицее и поступить в елизаветградскую гимназию Крыжановского на Александровской улице. Однажды меня подозвала мать и спросила: «Володя, скажи честно, ты не против того, если я выйду замуж за Василия Викторовича?» Мне он в то время нравился, и я сказал: «Не против!»… за что потом меня ругал брат… Мать отвергла такие блестящие партии, как сосед по имению Павел Протопопов – самый красивый мужчина Елизаветграда и поручик-князь Голицын, коннозаводчик поляк Жабоклицкий… и предпочла, полюбила нашего управляющего Филимонова…
А вскоре началась вакханалия: немцы, большевики, петлюровцы, гетманцы, добровольцы, григорьевцы, махновцы, анархисты Маруськи Никифоровой и т. д. Много страшных минут было пережито: обыски, убийство жившего во флигеле помещика Казаковского, прятанье евреев от банд погромщиков на сеновале, арест матери и угроза конфискации дома, нашего выселения и многое другое…
Пришли белые… Части генерала Мамонтова приближались к Москве. Стоял вопрос: кто первым на белом коне въедет в Москву – Колчак или Деникин?.. Несогласованность их военных операций заставила откатиться армии Колчака; потом кубанские, а затем и донские казаки оголили фронт и с награбленным добром разъехались по домам… Началось отступление… А вскоре и эвакуация русской интеллигенции из Елизаветграда… Брат ехать отказался. Ему в то время было 16 лет, был красив, подавал надежды стать большим художником… Ныне покойный Арсений Тарковский, елизаветградец, когда я упомянул про брата, сказал: «Кто же не знал Николая Чеботаева?»
Мать, отчим и я прибыли поначалу в Одессу и поселились у нашего нотариуса Волкова, ненадолго… Бегство пришлось продолжать – на этот раз на пароходе в Новороссийск. Там, случайно, на улице я встретил своих лицейских товарищей Каткова и Кановницына. Они собирались поступать в Донской имени Александра III кадетский корпус, который готовился к эвакуации в Египет, и звали меня с собой. Но судьба решила по-другому: свирепый норд-ост, опрокидывающий порой стоящие одиноко вагоны, «просквозил» меня, и я не встретился больше с товарищами.
В ноябре 1918 года мы вновь оказались в Ялте, поблекшей, но все-таки прекрасной! Я поступил в гимназию… увы, ненадолго… На этот раз мы – мать, отчим, только что родившаяся сестренка Галя и я – жили в скромной трехкомнатной квартире дачи Новосильцева, среди парка, выходящего на Учан-Су…
Катаклизмы делают людей мудрыми; молодежь – взрослой. Я уже вовсю поглядывал на девочек, особенно нравилась Оля Очеретко – красавица с длинной, ниже пояса, косой и большими выразительными голубыми глазами-озерами. Такие же глаза я полюбил потом! По-настоящему!..
3
В ноябре 1920 года была добита патриархальная Русь… исподволь готовилась пролетаризация крестьянства. ВКПБ – «Второе Крепостное Право Большевиков» – повела страну к голоду, вырождению, рабству…
Меня судьба бросила в Стамбул (в ту пору Константинополь), потом в Сан-Стефано (где в 1878 году была главная квартира русской армии и заключен трактат, по которому получали независимость Румыния, Сербия, Черногория, создана Болгария и возвращена России отторгнутая часть Бессарабии)… И снова Стамбул, в ту пору оккупированный французами, англичанами, американцами Константинополь, с его незабываемыми мечетями, дворцами, с Айя-Софией, Босфором, Золотым Рогом…
Слоняясь по многолюдным улицам Галаты, Топкапы или Перы, я сразу узнавал своих земляков по вялой походке, рассеянным унылым лицам и словно присыпанным пеплом, наполненным глубокой тоской глазам. И, глядя на них, невольно вспоминал рассказ своего спутника в Сан-Стефано полковника Макарова о том, как в городах, после бегства от большевиков русской интеллигенции, появилось очень много бродячих собак – они, опустив голову, метались то в одну, то в другую сторону или вдруг, остановившись перед прохожими, угодливо виляя хвостом, с тоской и надеждой смотрели на них, будто умоляя: «Скажи, где мой хозяин?»
Так, наверное, по улицам Елизаветграда бродил и мой мудрый Лорд! Помню, на охоте – подстреливал я дичь с десяти лет, сначала из «монтекристо», потом из 24-калиберной бельгийской двустволки – выстрелил в зайца (мой гувернер говорил: «Никогда не стреляйте в убегающего от вас зайца, зад у него «Sac de plomb»[1]), косой кинулся в камыши, собаки догнали его и стали терзать (они ведь доги!), только Лорд подбежал ко мне, схватил зубами за рукав куртки и повел поглядеть, что вытворяют его братья!
В Елизаветграде Лорд любил, как только отворяли калитку или ворота, выбежать на улицу, разлечься поперек тротуара и с любопытством снисходительно поглядывать, как его опасливо, сторонкой обходят прохожие… Бедный Лорд! Где сейчас твое достоинство, уверенность в себе?
И не такими ли мы все – эмигранты – стали… бездомными псами?..
Прошла неделя-другая, и снова в путь: голубое прозрачное Мраморное море, Дарданеллы, неспокойное Эгейское… и ласковое Адриатическое…
Пароход «Владимир», битком набитый русскими беженцами, через несколько дней причалил в бухту Бокарро – Королевство сербов, хорватов, словенцев (СХС). Страну, близкую по крови, языку, вере, истории, с мужественным народом, считавшим русских своими братьями.
Еще до высадки пассажирам «Владимира» сообщили, что, согласно распоряжению короля Александра I (бывшего кадета Пажеского корпуса), их расселят по стране «колониями» по 50 человек.
Каждая колония должна иметь своего председателя. Нашим председателем стал бывший начальник «Южной школы» – Елизаветградского кавалерийского училища – полковник Банковский.
Поселиться нам предстояло в большом словацком селе неподалеку от Белграда, под названием Стара Пазова. Каждому «избеглице» (беженцу), независимо от пола и возраста, правительство выдавало субсидии в размере 400 динаров в месяц, на что можно было существовать…
Осенью того же 1921 года я был принят во 2-й Донской кадетский корпус, дислоцированный поначалу в Словении в бывшем лагере русских военнопленных – территории распавшейся Австро-Венгрии – Стернице-при-Птуи. Спустя год корпус перевели в гористую Герцеговину: в старую крепость у города Билеча, неподалеку от Черногории.
Революция, Гражданская война, эвакуация препятствовали нормальному образованию; почти все мы были переростками. Так, в 4 м классе, куда я вновь поступил, учились кадеты-добровольцы, среди них Николай Басов – георгиевский кавалер, участник знаменитого Ледового похода[2].
Споры донских, кубанских, терских казаков с «иногородними»[3] между собой казались мне дикими, а взгляд на прошлое – чуждым: война не утихла еще в их сердцах – искали виноватого!..
Не ладилось и в преподавательском составе. Особенно невзлюбили кадеты директора корпуса генерала Бабкина.
В шестом классе я остался на второй год, за что получил кличку «Илья Ильич» (Обломов)… После бесконечного чтения по ночам – в то время я увлекался Достоевским, который принуждал заглядывать и к философам, – я стал вялым, упрямым, возник протест к раболепию, чинопочитанию. Я вступал в спор с преподавателем словесности и огрызался на замечания вице-урядников[4] и вахмистра. Новый воспитатель тоже стал величать меня Ильей Ильичом. Тогда я взялся за гимнастику, бег и бокс… и сразу завоевал авторитет у товарищей.
А тут вскоре произошел неожиданный инцидент: второй день шел «бенефис»[5] первой сотни – кадеты отказались ходить на занятия, не отвечали на приветствия начальства и требовали отставки директора. Перед обедом в нижнем дворе кто-то побил окна у жившего на отшибе полковника Мальцева – ярого сторонника Бабкина; он с двумя сыновьями погнался за «громилами», и случилось так, что когда они подбегали к казарме первой сотни, я, ничего не подозревая, столкнулся с ними на пороге и попал в их разъяренные объятия. Сгоряча, не разобравшись, они повели меня в город к начальнику полиции Бипечи как «громилу» и, несмотря на мое отрицание участия в этом проступке, убедили начальника в моей виновности.
Комиссар, зная о «бенефисе», начал с крика и угроз: «Кто зачинщики беспорядка? Говори сейчас же! Не то всыплю тебе!» И помянул Бога… Я взбеленился: «Мы с вами, комиссар, вместе коз не пасли! Прошу мне не тыкать, а разговаривать, как с человеком!» Полицейский в людях разбирался, понял, что превышать власть чревато: «Кто знает этих русских? Их любит сам король Александр!»
И отправил меня в камеру… Кто-то из кадет видел, как меня повели в город – это подлило масла в огонь: «бенефис» первой сотни поддержали вторая и третья сотни…
Утром меня снова вызвали на допрос и уже в более вежливой форме потребовали выдать зачинщиков «бунта». Недолго думая, я начал перечислять фамилии подряд по списку, по которому каждое утро шла перекличка. Начальник полиции, явно не сообразив, удовлетворился десятью фамилиями и отправил меня обратно в камеру. Через два часа, примерно, отворилась дверь, и я, улыбаясь, встретил «зачинщиков», которые поняли мою уловку: вызывали по очереди – мы были молодыми, память была хорошая, список помнили твердо. Вечером всех нас выпустили. Победило товарищество!
Начальника полиции, потерпевшего фиаско (в списке была фамилия сына Донского атамана Богаевского!), перевели из Билечи в местечко Гацко, а вскоре прибывшая «авторитетная комиссия» во главе с генералом, атаманом Войска Донского Африканом Богаевским освободила Бабкина от обязанностей директора. А первую сотню неизвестно почему назвали «Атаманской»! Не знал, не ведал я, что мое первое «сидение» – ПОЧИН!
С приходом нового директора многое изменилось. Если раньше с интересом слушали только преподавателя истории Абрамцева, то теперь пальма первенства перешла к мудрому законоучителю епископу Вениамину (вновь принятому) – замечательному оратору, владевшему аудиторией (впоследствии митрополит экзарх Московской патриархии в США, а после Отечественной войны – митрополит Рижский).
Читал лекции подолгу гостивший в Билече митрополит Киевский Антоний (Храповицкий), помышлявший о воссоединении Православной и Англиканской церквей. Их проповеди, беседы, порой задушевные, порой жесткие, оставляли в душе глубокие следы…
В 1923 году, по распоряжению правительства, кадетские корпуса СХС (Донской в Билече, Крымский в Белой Церкви и Русский в Сараево), чтобы получить «Матуру» (аттестат зрелости), должны были пройти дополнительный восьмой класс, после чего кадеты могли поступить в университеты без экзамена и получать пособие, а также в военные училища, с условием принятия подданства.
Увы! Зло неизменно сопутствует добру: среди белых эмигрантов начались раздоры; поводов было много: кто возглавит – Врангель или Деникин, великий князь Николай Николаевич или Кирилл Владимирович, Милюков или Керенский? У всех были свои сторонники. Немалую роль сыграли сепаратисты Украины. Это напоминало заразную болезнь. Ею «заболели» донские и кубанские кадеты: началось увлечение историей Горелова, который старался доказать, что казаки ничего общего с русскими не имеют, что версия о том, будто казачества образовались в основном из некогда беглых крестьян, неверна, о чем говорит само слово КАЗАК!
В пику им я организовал «Конвой Его Величества» из иногородних и родовитых казаков. В результате мне пришлось перевестись и заканчивать последний восьмой класс в Крымском кадетском корпусе, занимавшем казармы в небольшом, утопающем в зелени и окруженном виноградниками городке Белая Церковь.
Меня судьба бросила в Стамбул (в ту пору Константинополь), потом в Сан-Стефано (где в 1878 году была главная квартира русской армии и заключен трактат, по которому получали независимость Румыния, Сербия, Черногория, создана Болгария и возвращена России отторгнутая часть Бессарабии)… И снова Стамбул, в ту пору оккупированный французами, англичанами, американцами Константинополь, с его незабываемыми мечетями, дворцами, с Айя-Софией, Босфором, Золотым Рогом…
Слоняясь по многолюдным улицам Галаты, Топкапы или Перы, я сразу узнавал своих земляков по вялой походке, рассеянным унылым лицам и словно присыпанным пеплом, наполненным глубокой тоской глазам. И, глядя на них, невольно вспоминал рассказ своего спутника в Сан-Стефано полковника Макарова о том, как в городах, после бегства от большевиков русской интеллигенции, появилось очень много бродячих собак – они, опустив голову, метались то в одну, то в другую сторону или вдруг, остановившись перед прохожими, угодливо виляя хвостом, с тоской и надеждой смотрели на них, будто умоляя: «Скажи, где мой хозяин?»
Так, наверное, по улицам Елизаветграда бродил и мой мудрый Лорд! Помню, на охоте – подстреливал я дичь с десяти лет, сначала из «монтекристо», потом из 24-калиберной бельгийской двустволки – выстрелил в зайца (мой гувернер говорил: «Никогда не стреляйте в убегающего от вас зайца, зад у него «Sac de plomb»[1]), косой кинулся в камыши, собаки догнали его и стали терзать (они ведь доги!), только Лорд подбежал ко мне, схватил зубами за рукав куртки и повел поглядеть, что вытворяют его братья!
В Елизаветграде Лорд любил, как только отворяли калитку или ворота, выбежать на улицу, разлечься поперек тротуара и с любопытством снисходительно поглядывать, как его опасливо, сторонкой обходят прохожие… Бедный Лорд! Где сейчас твое достоинство, уверенность в себе?
И не такими ли мы все – эмигранты – стали… бездомными псами?..
Прошла неделя-другая, и снова в путь: голубое прозрачное Мраморное море, Дарданеллы, неспокойное Эгейское… и ласковое Адриатическое…
Пароход «Владимир», битком набитый русскими беженцами, через несколько дней причалил в бухту Бокарро – Королевство сербов, хорватов, словенцев (СХС). Страну, близкую по крови, языку, вере, истории, с мужественным народом, считавшим русских своими братьями.
Еще до высадки пассажирам «Владимира» сообщили, что, согласно распоряжению короля Александра I (бывшего кадета Пажеского корпуса), их расселят по стране «колониями» по 50 человек.
Каждая колония должна иметь своего председателя. Нашим председателем стал бывший начальник «Южной школы» – Елизаветградского кавалерийского училища – полковник Банковский.
Поселиться нам предстояло в большом словацком селе неподалеку от Белграда, под названием Стара Пазова. Каждому «избеглице» (беженцу), независимо от пола и возраста, правительство выдавало субсидии в размере 400 динаров в месяц, на что можно было существовать…
Осенью того же 1921 года я был принят во 2-й Донской кадетский корпус, дислоцированный поначалу в Словении в бывшем лагере русских военнопленных – территории распавшейся Австро-Венгрии – Стернице-при-Птуи. Спустя год корпус перевели в гористую Герцеговину: в старую крепость у города Билеча, неподалеку от Черногории.
Революция, Гражданская война, эвакуация препятствовали нормальному образованию; почти все мы были переростками. Так, в 4 м классе, куда я вновь поступил, учились кадеты-добровольцы, среди них Николай Басов – георгиевский кавалер, участник знаменитого Ледового похода[2].
Споры донских, кубанских, терских казаков с «иногородними»[3] между собой казались мне дикими, а взгляд на прошлое – чуждым: война не утихла еще в их сердцах – искали виноватого!..
Не ладилось и в преподавательском составе. Особенно невзлюбили кадеты директора корпуса генерала Бабкина.
В шестом классе я остался на второй год, за что получил кличку «Илья Ильич» (Обломов)… После бесконечного чтения по ночам – в то время я увлекался Достоевским, который принуждал заглядывать и к философам, – я стал вялым, упрямым, возник протест к раболепию, чинопочитанию. Я вступал в спор с преподавателем словесности и огрызался на замечания вице-урядников[4] и вахмистра. Новый воспитатель тоже стал величать меня Ильей Ильичом. Тогда я взялся за гимнастику, бег и бокс… и сразу завоевал авторитет у товарищей.
А тут вскоре произошел неожиданный инцидент: второй день шел «бенефис»[5] первой сотни – кадеты отказались ходить на занятия, не отвечали на приветствия начальства и требовали отставки директора. Перед обедом в нижнем дворе кто-то побил окна у жившего на отшибе полковника Мальцева – ярого сторонника Бабкина; он с двумя сыновьями погнался за «громилами», и случилось так, что когда они подбегали к казарме первой сотни, я, ничего не подозревая, столкнулся с ними на пороге и попал в их разъяренные объятия. Сгоряча, не разобравшись, они повели меня в город к начальнику полиции Бипечи как «громилу» и, несмотря на мое отрицание участия в этом проступке, убедили начальника в моей виновности.
Комиссар, зная о «бенефисе», начал с крика и угроз: «Кто зачинщики беспорядка? Говори сейчас же! Не то всыплю тебе!» И помянул Бога… Я взбеленился: «Мы с вами, комиссар, вместе коз не пасли! Прошу мне не тыкать, а разговаривать, как с человеком!» Полицейский в людях разбирался, понял, что превышать власть чревато: «Кто знает этих русских? Их любит сам король Александр!»
И отправил меня в камеру… Кто-то из кадет видел, как меня повели в город – это подлило масла в огонь: «бенефис» первой сотни поддержали вторая и третья сотни…
Утром меня снова вызвали на допрос и уже в более вежливой форме потребовали выдать зачинщиков «бунта». Недолго думая, я начал перечислять фамилии подряд по списку, по которому каждое утро шла перекличка. Начальник полиции, явно не сообразив, удовлетворился десятью фамилиями и отправил меня обратно в камеру. Через два часа, примерно, отворилась дверь, и я, улыбаясь, встретил «зачинщиков», которые поняли мою уловку: вызывали по очереди – мы были молодыми, память была хорошая, список помнили твердо. Вечером всех нас выпустили. Победило товарищество!
Начальника полиции, потерпевшего фиаско (в списке была фамилия сына Донского атамана Богаевского!), перевели из Билечи в местечко Гацко, а вскоре прибывшая «авторитетная комиссия» во главе с генералом, атаманом Войска Донского Африканом Богаевским освободила Бабкина от обязанностей директора. А первую сотню неизвестно почему назвали «Атаманской»! Не знал, не ведал я, что мое первое «сидение» – ПОЧИН!
С приходом нового директора многое изменилось. Если раньше с интересом слушали только преподавателя истории Абрамцева, то теперь пальма первенства перешла к мудрому законоучителю епископу Вениамину (вновь принятому) – замечательному оратору, владевшему аудиторией (впоследствии митрополит экзарх Московской патриархии в США, а после Отечественной войны – митрополит Рижский).
Читал лекции подолгу гостивший в Билече митрополит Киевский Антоний (Храповицкий), помышлявший о воссоединении Православной и Англиканской церквей. Их проповеди, беседы, порой задушевные, порой жесткие, оставляли в душе глубокие следы…
В 1923 году, по распоряжению правительства, кадетские корпуса СХС (Донской в Билече, Крымский в Белой Церкви и Русский в Сараево), чтобы получить «Матуру» (аттестат зрелости), должны были пройти дополнительный восьмой класс, после чего кадеты могли поступить в университеты без экзамена и получать пособие, а также в военные училища, с условием принятия подданства.
Увы! Зло неизменно сопутствует добру: среди белых эмигрантов начались раздоры; поводов было много: кто возглавит – Врангель или Деникин, великий князь Николай Николаевич или Кирилл Владимирович, Милюков или Керенский? У всех были свои сторонники. Немалую роль сыграли сепаратисты Украины. Это напоминало заразную болезнь. Ею «заболели» донские и кубанские кадеты: началось увлечение историей Горелова, который старался доказать, что казаки ничего общего с русскими не имеют, что версия о том, будто казачества образовались в основном из некогда беглых крестьян, неверна, о чем говорит само слово КАЗАК!
В пику им я организовал «Конвой Его Величества» из иногородних и родовитых казаков. В результате мне пришлось перевестись и заканчивать последний восьмой класс в Крымском кадетском корпусе, занимавшем казармы в небольшом, утопающем в зелени и окруженном виноградниками городке Белая Церковь.