Страница:
вошли в самолет.
В дверях нас встречал товарищ Тагиев. Он сказал, чтобы мы побыстрее сложили вещи в гардеробе, а потом познакомил нас с командиром корабля и штурманом. Не знаю, что он там о нас говорил, но разговаривали они с нами так, будто мы действительно представляем собой что-то очень ценное и значительное. Командир корабля, когда узнал, что мы впервые летим на Ил-18, пригласил позже, во время полета, зайти к нему в кабину. В ответ мы пригласили их всех на наше выступление, и они долго благодарили.
Товарищ Тагиев раздал нам всем билеты, паспорта и дополнительно вручил каждому запечатанный конверт.
Только после того, как мы заняли свои места, началась посадка. Я сразу же вскрыл конверт, в нем были деньги, новенькие бумажки и мелочь, всего сто двадцать рублей сорок копеек. В конверте Адика оказалось девяносто пять рублей. Как потом объяснил товарищ Тагиев, это был аванс в счет наших будущих заработков. Все происходило словно в прекрасном сне! И как часто бывает во сне, мне вдруг показалось, что скоро он кончится. Я не удержался, и, как только он сел, его место оказалось рядом с моим, я спросил у него, чем можно объяснить необычное внимание легкого состава к нашему оркестру. Он внимательно посмотрел на меня, у меня было ощущение, что он вначале собирался улыбнуться, но почти сразу раздумал и серьезным тоном сказал:
- Ребята должны привыкнуть к мысли, что вы очень хорошие музыканты. А то, что вы до сих пор оставались в неизвестности, - это случайность. Скоро все встанет на свои места, увидите. Вы мне верите? - он переводил взгляд то на Адика, то на меня.
В этот раз я не кивнул, потому что действительно не мог решить, шутит он или говорит серьезно.
В Симферополе в аэропорту нас встретил представитель филармонии - парнишка наших лет - и объявил, что турне мы начнем с Ялты. С товарищем Тагиевым - он назвал его по имени и отчеству, Давудом Балаевичем, - Валера разговаривал очень почтительно, впрочем, не только с ним, он вообще оказался вежливым и услужливым человеком. Потом выяснилось, что к нашей группе его прикрепили по просьбе товарища Тагиева, они хорошо знали друг друга по прежним гастрольным поездкам. Пока мы грузили в "Латвию" наше имущество, они на минуту отлучились, и товарищ Тагиев вернулся, значительно повеселев. Я еще в Баку понял, за тот месяц, что мы репетировали программу, каким способом он так быстро улучшает настроение. Правда, пьяным мы его ни разу не видели, только по блеску в глазах и легкому запаху можно было определить, что, по выражению Сеймура, "товарищ хорошо подготовился по линии вина и фруктов". Он эту подготовку как-то наблюдал в буфете филармонии, товарищ Тагиев подошел к стойке и поздоровался с буфетчицей, а та сразу налила ему стакан коньяка и положила на тарелку половинку соленого огурца. Тут он увидел Сеймура, почему-то не поздоровался, только глянул сердито в его сторону, и разом выпил весь стакан, а через несколько минут как ни в чем не бывало сидел в зале и слушал, как мы репетируем. На репетициях он всегда сидел молча и внимательно слушал. За все время сделал всего несколько замечаний, надо сказать, что все они были по делу. Ни к одному из музыкантов он с этими замечаниями и советами не обращался, в перерыве или после окончания репетиции поднимался на сцену, и подходил к Сеймуру, и начинал, да так, как будто перед ним не Сеймур стоит, нормальный лабух по кличке Глыба, а по крайней мере Эдди Рознер или Макс Грегер: "Маэстро, вам не показалось, что..." Сеймур первое время от "маэстро" вздрагивал и смотрел на него настороженным взглядом, не только ему, нам всем казалось, что товарищ Тагиев придумал хитрый способ подшучивания, но потом привык и на "маэстро" откликался без напряжения, хоть какие-то сомнения по поводу иронического подтекста у него оставались. Он и программу концертов попросил Сеймура составить, в целом он ее принял, только добавил две-три вещи. Сеймур попробовал было поспорить, но товарищ Тагиев посмотрел на него кротким взором и сказал, что он по всем пунктам возражений полностью с Сеймуром согласен, но поправки принять придется на том основании, что деятельность нашего оркестра будет проходить не в вакууме или башне из слоновой кости, а в окружающем нас обществе, а с его требованиями и запросами мы считаться обязаны.
Мы поселились в гостинице "Ореанда" на самом берегу моря. Валера раздал нам ключи, и тут выяснилось, что в отдельных номерах будут жить три человека: товарищ Тагиев, Сеймур и я. А всех остальных селят по двое. Я подошел к Валере, тихо, так чтобы Адиль не слышал, попросил, чтобы нас поселили вместе Адика и меня. Валера приветливо улыбнулся и сказал, что тут и устраивать нечего, все и так в полном порядке, на двух человек в моем номере места хватит с избытком.
Товарищ Тагиев объявил, что на размещение и обед нам дается, он глянул на часы, пятьдесят минут, после чего все должны собраться в его номере. Со дня первой встречи с товарищем Тагиевым я начал довольно-таки быстро привыкать к приятным неожиданностям, и, все-таки войдя в номер, мы в очередной раз с удовольствием испытали эту ощущение. Из всех окон обеих комнат виднелось безбрежное море с налипшими там-сям на его темно-синюю поверхность белыми треугольничками парусных яхт. На минуту показалось, что не существует ни набережной перед гостиницей, ни парапета над морем и что прохладная вода с веселым плеском ударяется под окнами о стены здания.
Из-за этого шикарного вида-открытки я не сразу заметил, что в углу просторной, обставленной добротной мягкой мебелью гостиной стоит рояль. И не какой-нибудь используемый в декоративных целях лакированный ящик с дребезжащим и стонущим содержимым, а весьма приличный по звучанию старый "Циммерман". В этом я убедился немедленно, взяв несколько аккордов и не без лихости проиграв два-три пассажа. Я сидел и что-то наигрывал, а мысли мои тем временем, легко расставшись с роялем, занялись тем непривычным, что с самого утра ощущалось в поведении Адиля. Судя по шуму воды, доносившемуся из-за приоткрытой двери ванной, он принимал душ. При этом не напевая, не насвистывая и ни разу не заговорив со мной. Это раз! Десять минут назад он раскладывал в спальне вещи. Молча. В самолете почти сразу же я заснул, но теперь вспомнил, что и в аэропорту, и. в период моего кратковременного бодрствования вид у него был довольно-таки угрюмый.
Это два и три!
Глядя на ровную поверхность зеленого дерна с проросшими сквозь него ромашками и одуванчиками, самому наблюдательному человеку не пришло бы в голову, что могила находится именно в этом уголке большого фруктового сада. Не догадался бы и я, если бы не хозяин сада, начавший устанавливать на моих глазах скромное надгробье с надписью - перечнем основных замечательных качеств экстерьера и нрава погребенной здесь собачки. Пообедать мы не успели, потому что, когда я окончил допрос, результаты которого не принесли мне никакой радости, наступило время идти к товарищу Тагиеву.
- Наплюй, - посоветовал я. - Если хочешь знать мое мнение, она тебя не стоит. Да, да, да! - заорал я, заметив, что Адик хочет возразить. - Со стороны виднее. Наплюй и забудь! - Я произносил классическую формулу утешения с убежденностью в голосе и во взоре, но без малейшей веры в душе в ее целебные свойства.
- Она мне сказала, что ей нравился и нравится только один человек. Это ты! - сообщил мне Адиль.
- Видишь! Теперь ты убедился, что она за человек? Нарочно придумала, чтобы вызвать у тебя ревность.
- Очень ей нужна моя ревность! - вяло усмехнулся Адик. - Это "правда. Она мне и о ночном телефонном разговоре рассказала. - Он с упреком посмотрел на меня, и мне совсем уж стало его жалко. - Почему ты от меня скрыл? Если бы я знал, что она звонила, может быть, мне не пришлось бы с ней вчера разговаривать.
- Пошли, - сказал я, вытянул его за руку из кресла и повел к двери. - Я все равно скажу, хочешь - обижайся ни меня... Она дрянь. Тупая бессердечная дрянь. И вкус у нее паршивый, если она о таком человеке, как ты, не разобралась толком. - Только человек, близко знающий Адика, а таких людей, считая вместе со мной его родителей, было трое, мог представить себе; его теперешнее состояние, и во что оно может вылиться. До этого "кадра в желтом" ему давно никто не нравился. В последний раз, с ним это произошло два года назад на целине. В то лето мы только-только отслужили в армии и с нашего согласия нас, нескольких полковых музыкантов, перед отправкой домой откомандировали из Орска в совхоз "Северный", что в Домбаровке Актюбинском области. Мы дали там несколько концертов, выступали мы уже в штатском, и Адик заменил армейский кларнет на саксофон, репертуар у нас был довольно-таки ограниченный - "Бухенвальдский набат", "Хотят ли русские войны" и еще пять-шесть песен... Через неделю нас послали в соседний совхоз, где мы должны были дать последние два-три концерта для студентов и механизаторов. Мы приехали туда вечерам на. грузовике, новеньком ГАЗ-23 с двумя бензобаками и с мотором усиленной мощности. Вел эту замечательную машину Жора, бывший моряк Балтийского флота, наш друг, покровитель и шофер.
Вполне возможно, что и через много-много лет я останусь при убеждении, что эти две теплые августовские недели до приезда в Баку были одними из самых приятных и беззаботных в моей жизни... Адиль? Так вот, как раз на территории этого совхоза, куда мы приехали в тот вечер, рядом с зернохранилищем, на танцплощадке, освещаемой фарами трех комбайнов и двух тракторов, Адику впервые за долгое время понравилась девушка. Я сразу это понял, как только увидел их вместе после концерта.
В ожидании следующего танца Адиль вел беседу со своей дамой, миловидной и стройной, студенткой ленинградского медицинского, института. Причем в отличие от многих будущих врачей всех специальностей она была почти на два сантиметра ниже своего собеседника, что неизмеримо усиливало воздействие ее обаяния и женственности.
В полной мере наслаждаясь жизнью, Адик станцевал еще один танец. В перерыве его отозвали в сторону. Внешне это сильно походило на сцену во дворе большого дома, во время которой серый в яблоках дог, занимающийся с самого щенячьего возраста до нынешнего периода возмужания и расцвета боксом, штангой и дзю-до, уговаривал кота по кличке Рыбка, впервые выпущенного во двор по случаю генеральной уборки, сходить потолковать за угол.
- Иди-ка сюда, саксофон, - повторил собеседник и завлекательно поманил пальцем.
- Не ходите, - она ухватила Адиля за рукав. - Это жуткий хулиган. Все время пристает, гадости говорит. Не ходите! Его здесь все боятся.
- Я не саксофон, - терпеливым тоном попытался во второй раз рассеять это нелепое заблуждение Адик.
- Верно, - неожиданно согласился собеседник. - Какой из тебя саксофон? Шмакодявка, вот ты кто! Карлик! Угадал?
Доля справедливости в словах местного хулигана, пристающего к приезжим девушкам с неприличными предложениями, была - Адик и на самом деле весит ненамного больше взрослой кошки, но это обстоятельство, как незамедлительно довелось убедиться на практике его собеседнику, никаких существенных преимуществ не дает.
...Мы с Жорой подоспели тогда, когда Адик в ритме шатуна паровоза бился головой о ненавистное лицо, используя в качестве парового котла, передаточных механизмов и вспомогательных рычагов все части своего тела, и главным образом руки, мертвой хваткой вцепившиеся в борта вражеского пиджака. Когда вышеупомянутые оба борта и вместе с ними Адика удалось оторвать от пиджака и отнести за пределы ристалища - танцплощадки, выяснилось, что противник оказался мужественным человеком. Оказав себе первую медицинскую помощь в виде платка, прижатого к носу, он сделал заявление, суть которого сводилась к обещанию в ближайшее время совершить по отношению к Адику одно из тягчайших уголовных преступлений. Оратор был вынужден прервать выступление из-за помехи в виде Адика, за которым гналась толпа миротворцев. В свете фар можно было разглядеть, что в правой руке он держит полуметровую железку вызывающе антисанитарного вида. Позже я узнал, что это была чрезвычайно дефицитная деталь, отложенная для ремонта самоходного комбайна.
Зрители все до одного замерли - бегун с факелом, поднятым над головой, подбегал к чаше в центре стадиона, еще одно мгновение, и заполыхал бы олимпийский огонь, но быстрее, чем успел иссякнуть этот самый последний миг, чаша хрюкнула и сорвалась с места.
Всю ночь до рассвета мы с Жорой рыскали на машине по степи, прежде чем нам удалось найти Адиля. Первое, что он нам сказал: "Уедем отсюда сейчас же". И мы уехали. В то утро - в совхоз "Северный", а через несколько дней - в Баку. С ленинградкой он не попрощался - сказал, что ему стыдно...
Я порадовался про себя своей предусмотрительности, благодаря которой мы с Адиком жили в одном номере, и решил с этой минуты не оставлять его в одиночестве. Номер, занимаемый товарищем Тагиевым, был очень похож на мой, если не считать отсутствия двух деталей - рояля и шикарного вида, - окна ;комнаты, в которой мы собрались, выходили на обычную городскую улицу.
Валера включил радио, и я услышал свой голос. Передача началась с "Цветов добра". Потом вкрадчивый женский голос начал рассказывать о нашем оркестре. Я плохо понимал, о чем говорит диктор, потому что немного растерялся от неожиданности. Я в первый раз услышал себя по радио. Я даже не сразу сообразил, что передается запись, которую сделали в Баку перед самым отъездом. Передача продолжалась минут пятнадцать. Товарищ Тагиев слушал с недовольным видом и по окончании сказал, что запись сделана не очень качественно, плохо прослушиваются солирующие инструменты.
Первый концерт мы дали в небольшом киноконцертном летнем зале. Несмотря на завлекательную передачу по радио и развешанные по всему городу красочные афиши с нашими фотографиями, народу пришло немного - от силы треть зала. Мы пришли за час до начала, если не считать сторожа, отперевшего входную дверь, первые полчаса мы были единственными обитателями всех помещений, включая репетиционные, сцену и зал. За минуту до начала концерта Давуд Балаевич в последний, десятый или пятнадцатый, раз поглядел в глазок, прошелся взглядом по нашим физиономиям и, не найдя на них ни малейшего признака радостного ожидания и праздника, уместных в связи с началом гастролей, пожевал губами, после чего обратился к нам с краткой речью.
- Все идет по плану, - сказал Давуд Балаевич. - Вы мне поверьте! Возможно, на этом он закончил бы, если бы не Сеймур: Давуду Балаевичу показалось, что тот усмехнулся, - позже, в антракте, Сеймур утверждал, что это был нормальный грустный вздох. - Ничего смешного! - рассерженно сказал Давуд Балаевич. - Вы что думали, все сразу бросят дела и побегут на ваш концерт? Вас никто еще не знает. Вот если после пятого концерта в кассе останется хоть один билет, вот тогда я скажу: грош нам цена, и вам всем, и мне, старому дураку.
Он отошел за кулисы и сел рядом со мной. Ребята стояли на сцене перед закрытым занавесом, каждый на своем месте. Сеймур, не поднимая головы, обеими руками медленно и с усилием нажимая на клавиши, брал беззвучные аккорды, с того места за кулисами, где я стоял, трудно было разглядеть точно, какие ноты он берет, но я был уверен, что догадался верно, он без единого звука играл моцартовский "Реквием". Ребята смотрели на него. Ждали. Даже Давуд Балаевич почему-то повернулся к роялю, хотя объявляющий стоял рядом с ним, и тоже молча посмотрел на Сеймура.
Глыба поднял голову от клавиатуры, лицо у него было очень бледное, он с удивлением огляделся, как будто не сразу понял, как мы все здесь очутились, и спросил:
- Начали?- никто не ответил. - Начали! - сказал Сеймур и, как всегда, энергично кивнул головой.
Мы обедали в кафе на втором этаже "Ореанды". Ярко и вместе с тем нежарко светило солнце, ласково рокотало голубое море, гортанно кричали веселые белоснежные чайки, по гранитной набережной беззаботно прогуливалась нарядная толпа, а между столиками проворно сновали приветливые жизнерадостные официантки. Во главе единственного большого стола, созданного заведующей кафе, дважды побывавшей на нашем концерте, путем лишения суверенитета и слияния территории двух столиков, сидел Давуд Балаевич и вел с нами неторопливую изящную беседу на темы музыкального и кулинарного искусств. Все ели с аппетитом, сильно проголодавшись после растянувшейся на четыре часа утренней репетиции. И в это время пришел Валера. Он прошел мимо своего постоянного места за нашим столом и остановился перед Давудом Балаевичем. Тот прервал беседу и посмотрел на Валеру, потом вытер губы салфеткой и посмотрел на безмолвного Валеру еще раз и уже не сводил с него взгляда.
- Аншлаг, - в наступившей за столом тишине негромко объявил Валера.
- Золотко, - окликнул официантку Давуд Балаевич. - Золотко! - Его дрогнувший голос со второй попытки восстановил присущий ему тембр. Пожалуйста, коньяк. Стакан, конечно, - слегка раздраженно добавил он, потом занялся Валерой: - Мог бы сразу сказать! А то стал... Ну, что я говорил?!
- Вы говорили о пятом концерте, а первый аншлаг на седьмом вывешен.
- Дай бог мне всегда так сильно ошибаться, - сказал Валере Давуд Балаевич, бережно принимая из рук официантки стакан. - По такому случаю я обязан выпить, - ни к кому, собственно, не обращаясь, негромко пробормотал он, мне послышалась в его тоне легкая извиняющаяся интонация, я вспомнил при этом, что выпивающим вижу его впервые. - Ребята! - сказал он. - Я вас поздравляю. У нас сегодня хороший день. - Он не поморщившись выпил коньяк, пил медленно, от этого зрелища у меня мурашки по коже забегали, поставил пустой стакан и, не закусив, ровным голосам продолжил: - Все будет хорошо, все будет нормально, лишь бы... Всю жизнь неожиданностей боялся.
После обеда мы пошли побродить по набережной. Нам это не казалось - мы часто ловили на себе любопытные взгляды прохожих, в Ялте нас начали узнавать.
- Он начал за собой следить, - сказал Адиль, глядя на сидящего на скамейке у парапета Давуда Балаевича. Он и впрямь выглядел неплохо - в модном сером костюме, коричневых туфлях и легкой широкополой шляпе. Нас удивляла его энергия, он просыпался раньше всех, успевал до того, как мы проснемся, сходить в управление, до которого от гостиницы было минут пятнадцать ходьбы, непременно присутствовал па всех репетициях и даже умудрялся забежать к нам в номер, послушать как я распеваюсь. Сегодня утром он сказал мне, что хочет познакомить меня с кг^ким-то Николаем Федоровичем, его сокурсником по Ленинградской консерватории, Давуду Балаевп-чу хотелось, чтобы он меня послушал.
- От этого может быть для тебя только польза! - важно сказал Давуд Балаевич, я был единственный член нашего коллектива, с которым он разговаривал на "ты". - Николай Федорович прекрасно разбирается во всем. Очень влиятельный человек.
ДО его скамейки нам оставалось пройти еще несколько шагов, когда Давуд Балаевич встал. К нему подошли двое знакомых - женщина и мужчина. До нас очень ясно доносились их голоса.
- О-о! - сказал Давуд Балаевич. - Какая встреча! Рад вас видеть!
Голос я узнал сразу. Лица я не видел. Я часто раньше думал, в те времена, когда ни о чем другом больше не мог думать, что я почувствую, когда увижу ее снова, что скажу, если увижу ее когда-нибудь... Сейчас все выглядело по-другому, этот вариант я не предусмотрел. Она не знает, что я стою совсем рядом и слышу каждое ее слово. Меня этот вариант встречи очень устраивает. Только кончики пальцев онемели и перехватило в горле, но и это нормально, обычная физиология, организм реагирует на неожиданность.
Адиль с тревогой посмотрел на меня.
- Уйдем? - предложил он.
- Почему же "уйдем"? - небрежно сказал я. - Мы же гуляем, так идем себе дальше. Все в порядке, Адик. Ты не беспокойся.
- Конечно, все в порядке, - с облегчением согласился Адиль, когда мы прошли несколько шагов по аллее. - Столько лет прошло!
Действительно много. Вот только бы самому определить точную дату начала отсчета. Можно начать с утра того дня, когда я готовился пойти в консерваторию сдавать экзамен по специальности. Это было хорошее утро. Приятно вспомнить. Я утюг отнес на кухню, тетка была там, готовила завтрак.
- Уже погладил? Так быстро?
Все-таки не выдержала, пошла в комнату. Сняла со спинки стула рубашку, оглядела, только головой покачала, сказать-то нечего. В следующий раз я, чтобы ей сделать приятное, хоть одну морщинку оставлю. А то жалко ее, придраться не к чему - рубаха вся как из белого металла, ни складки, ни пятнышка, я сам отсинил ее и открахмалил, а дальше пустяки, когда пике чуть влажное, гладить его - сплошное удовольствие. Я н брюки решил чесучовые надеть, все-таки самый главный экзамен летней сессии - специальность, тем более что у меня есть предчувствие, что я его благополучно сдам. Насчет гармонии я наперед знал, что завалю ее, вот и пошел на экзамен в парусиновых брюках. Вообще-то я чесучовые стараюсь пореже надевать, добился этим, что второе лето хожу в приличных брюках.
Тетка после рубахи и брюк меня оглядела.
- Вид у тебя приличный, - на половине такта она остановилась, мол, внешне-то вид, может быть, и приличный. - Сдашь экзамен? - Я кивнул, она подошла к шифоньеру, принесла деньги, протянула мне. - Возьми, дядя тебе оставил на карманные расходы. До конца недели.
Неожиданный подарок судьбы! Насчет всей недели видно будет,, а сегодня эти два рубля нам пригодятся - мы с Адилем договорились после моего экзамена пойти на бульвар, там по какому-то случаю на вечер объявлено крупное гулянье. Адиль сказал, что он и какого-то своего приятеля захватит, не то Сеймура, не то Теймура, они в одном клубном оркестре играют. Адик говорит, что этот его приятель не помешает, он веселый, но, если попросить, может и помолчать. Девяносто килограммов весит, и все девяносто - сплошные мускулы. На спор правым бицепсом медную проволоку рвет. Сегодня на бульвар по случаю всенародного веселья непременно ребята из Крепости завалятся. Адик уверяет, что вид его приятеля на всех сразу же действует успокаивающе.
Четверку получил. И то хлеб! Честно говоря, я мог рассчитывать и на большее, я этот концерт ми-бемоль Листа с закрытыми глазами играю. На каденциях споткнулся, а уж это чистое невезение, десять раз подряд я их чисто проходил. Розалия говорила, с блеском, а вот на одиннадцатый, как нарочно на экзамене, споткнулся, левая рука не потянула. Могли бы и пятерку поставить в память деда. Мне-то эта пятерка ни к чему, я не карьерист, а стипендия все равно уже погорела из-за гармонии. Мне перед Розалией неудобно. Я спустился в зал, сел рядом; она шепотом спрашивает:
- Ах, как не повезло! Подумать только! Ты очень переживаешь? . Я для виду кивнул с грустным видом.
- Ничего, Розалия Наумовна, - говорю. - На будущий год будет пятерка. Для приличия посидел немного, потом незаметно уполз.
Я подошел к дому, смотрю, Адиль уже у ворот. Обшлага брюк бельевыми шпильками у него пришпилены, собирается на велосипеде поездить.
- Сеймур еще не пришел. Ты меня минуту подожди...
- Не будь эгоистом, - говорю, - мне надо после экзамена рассеяться, - а сам уже сижу на вилошке. - Один круг только вокруг сквера сделаю и сразу же назад. На все удовольствие восемь минут!
- Честно? Один круг!
- Обижаешь!
Я раза два крутанул педали, больше и не понадобилось - лечу себе вниз по проспекту, только и слышно - шины об асфальт шелестят. До чего приятно! Когда едешь быстро, даже не на спортивном велосипеде, как сейчас, хоть на каком-то паршивом трамвае, в голову всякие приятные мысли от скорости лезут. Петь хочется! На трамвае-то не очень попоешь, а тут можно, никто не услышит. Еду себе на громадной скорости и напеваю...
И тут этот негодяй на дорогу выскочил! До него метров пять оставалось, я заорал как сумасшедший, тут-то он меня и увидел, увидел и перепугался, морда сразу на заячью стала похожа, да и сам он был ненамного крупнее зайца, лет десяти мальчишка, не старше. Вместо того чтобы в сторону отпрыгнуть, на месте мечется. Я только и успел руль до отказа вывернуть. Все остальное велосипед сделал уже сам - сперва трахнулся передним колесом об гранитный бордюр и сразу же вслед за этим опрокинулся, перевернулся раз или два вместе со мной. При этом мы кого-то из прохожих задели, не знаю только, кто из нас - не то я, не то велосипед.
Я не сразу сообразил, что перед самыми глазами у меня асфальт, с такого близкого расстояния я его в первый раз видел. Поднял голову, а вокруг люди стоят, и вид у них довольно-таки испуганный. Я поднялся, на ногах стою с трудом, и во рту у меня какой-то очень противный вкус. До того противный, что я чувствую, еще минута, и меня у всех на глазах вырвет. Я про себя думаю, хорошо бы добраться до того дерева, что у стены.
Добрался. Обнял я это дерево, даже глаза закрыл от удовольствия, но потом решил их открыть. Чувствую, что со лба что-то теплое капает.
Все как во сне! Стоит передо мной какой-то дядька, лицо у него ужасно сердито, и достает из внутреннего кармана пиджака картонную коробку. Я просто обалдел, когда увидел, что он из этой коробки достает ампулу с йодом и ватку.
Я, вместо того чтобы спросить, откуда он взялся со своей коробкой, говорю:
- У меня от йода волдыри на коже появляются! - Я это ему сразу сказал и быстро, потому что он уже ампулу разбил всю ее вылил на вату, а я с детства все лекарства ненавижу, особенно такие, как йод или горчичники.
- Лучше легкий обжог кожи, чем заражение крови! - тоже очень быстро ответил и, прежде чем я успел увернуться, притиснул эту проклятую вату к моему лбу. От боли я чуть на это дерево не влез. До того больно стало, что голова кружиться перестала.
В дверях нас встречал товарищ Тагиев. Он сказал, чтобы мы побыстрее сложили вещи в гардеробе, а потом познакомил нас с командиром корабля и штурманом. Не знаю, что он там о нас говорил, но разговаривали они с нами так, будто мы действительно представляем собой что-то очень ценное и значительное. Командир корабля, когда узнал, что мы впервые летим на Ил-18, пригласил позже, во время полета, зайти к нему в кабину. В ответ мы пригласили их всех на наше выступление, и они долго благодарили.
Товарищ Тагиев раздал нам всем билеты, паспорта и дополнительно вручил каждому запечатанный конверт.
Только после того, как мы заняли свои места, началась посадка. Я сразу же вскрыл конверт, в нем были деньги, новенькие бумажки и мелочь, всего сто двадцать рублей сорок копеек. В конверте Адика оказалось девяносто пять рублей. Как потом объяснил товарищ Тагиев, это был аванс в счет наших будущих заработков. Все происходило словно в прекрасном сне! И как часто бывает во сне, мне вдруг показалось, что скоро он кончится. Я не удержался, и, как только он сел, его место оказалось рядом с моим, я спросил у него, чем можно объяснить необычное внимание легкого состава к нашему оркестру. Он внимательно посмотрел на меня, у меня было ощущение, что он вначале собирался улыбнуться, но почти сразу раздумал и серьезным тоном сказал:
- Ребята должны привыкнуть к мысли, что вы очень хорошие музыканты. А то, что вы до сих пор оставались в неизвестности, - это случайность. Скоро все встанет на свои места, увидите. Вы мне верите? - он переводил взгляд то на Адика, то на меня.
В этот раз я не кивнул, потому что действительно не мог решить, шутит он или говорит серьезно.
В Симферополе в аэропорту нас встретил представитель филармонии - парнишка наших лет - и объявил, что турне мы начнем с Ялты. С товарищем Тагиевым - он назвал его по имени и отчеству, Давудом Балаевичем, - Валера разговаривал очень почтительно, впрочем, не только с ним, он вообще оказался вежливым и услужливым человеком. Потом выяснилось, что к нашей группе его прикрепили по просьбе товарища Тагиева, они хорошо знали друг друга по прежним гастрольным поездкам. Пока мы грузили в "Латвию" наше имущество, они на минуту отлучились, и товарищ Тагиев вернулся, значительно повеселев. Я еще в Баку понял, за тот месяц, что мы репетировали программу, каким способом он так быстро улучшает настроение. Правда, пьяным мы его ни разу не видели, только по блеску в глазах и легкому запаху можно было определить, что, по выражению Сеймура, "товарищ хорошо подготовился по линии вина и фруктов". Он эту подготовку как-то наблюдал в буфете филармонии, товарищ Тагиев подошел к стойке и поздоровался с буфетчицей, а та сразу налила ему стакан коньяка и положила на тарелку половинку соленого огурца. Тут он увидел Сеймура, почему-то не поздоровался, только глянул сердито в его сторону, и разом выпил весь стакан, а через несколько минут как ни в чем не бывало сидел в зале и слушал, как мы репетируем. На репетициях он всегда сидел молча и внимательно слушал. За все время сделал всего несколько замечаний, надо сказать, что все они были по делу. Ни к одному из музыкантов он с этими замечаниями и советами не обращался, в перерыве или после окончания репетиции поднимался на сцену, и подходил к Сеймуру, и начинал, да так, как будто перед ним не Сеймур стоит, нормальный лабух по кличке Глыба, а по крайней мере Эдди Рознер или Макс Грегер: "Маэстро, вам не показалось, что..." Сеймур первое время от "маэстро" вздрагивал и смотрел на него настороженным взглядом, не только ему, нам всем казалось, что товарищ Тагиев придумал хитрый способ подшучивания, но потом привык и на "маэстро" откликался без напряжения, хоть какие-то сомнения по поводу иронического подтекста у него оставались. Он и программу концертов попросил Сеймура составить, в целом он ее принял, только добавил две-три вещи. Сеймур попробовал было поспорить, но товарищ Тагиев посмотрел на него кротким взором и сказал, что он по всем пунктам возражений полностью с Сеймуром согласен, но поправки принять придется на том основании, что деятельность нашего оркестра будет проходить не в вакууме или башне из слоновой кости, а в окружающем нас обществе, а с его требованиями и запросами мы считаться обязаны.
Мы поселились в гостинице "Ореанда" на самом берегу моря. Валера раздал нам ключи, и тут выяснилось, что в отдельных номерах будут жить три человека: товарищ Тагиев, Сеймур и я. А всех остальных селят по двое. Я подошел к Валере, тихо, так чтобы Адиль не слышал, попросил, чтобы нас поселили вместе Адика и меня. Валера приветливо улыбнулся и сказал, что тут и устраивать нечего, все и так в полном порядке, на двух человек в моем номере места хватит с избытком.
Товарищ Тагиев объявил, что на размещение и обед нам дается, он глянул на часы, пятьдесят минут, после чего все должны собраться в его номере. Со дня первой встречи с товарищем Тагиевым я начал довольно-таки быстро привыкать к приятным неожиданностям, и, все-таки войдя в номер, мы в очередной раз с удовольствием испытали эту ощущение. Из всех окон обеих комнат виднелось безбрежное море с налипшими там-сям на его темно-синюю поверхность белыми треугольничками парусных яхт. На минуту показалось, что не существует ни набережной перед гостиницей, ни парапета над морем и что прохладная вода с веселым плеском ударяется под окнами о стены здания.
Из-за этого шикарного вида-открытки я не сразу заметил, что в углу просторной, обставленной добротной мягкой мебелью гостиной стоит рояль. И не какой-нибудь используемый в декоративных целях лакированный ящик с дребезжащим и стонущим содержимым, а весьма приличный по звучанию старый "Циммерман". В этом я убедился немедленно, взяв несколько аккордов и не без лихости проиграв два-три пассажа. Я сидел и что-то наигрывал, а мысли мои тем временем, легко расставшись с роялем, занялись тем непривычным, что с самого утра ощущалось в поведении Адиля. Судя по шуму воды, доносившемуся из-за приоткрытой двери ванной, он принимал душ. При этом не напевая, не насвистывая и ни разу не заговорив со мной. Это раз! Десять минут назад он раскладывал в спальне вещи. Молча. В самолете почти сразу же я заснул, но теперь вспомнил, что и в аэропорту, и. в период моего кратковременного бодрствования вид у него был довольно-таки угрюмый.
Это два и три!
Глядя на ровную поверхность зеленого дерна с проросшими сквозь него ромашками и одуванчиками, самому наблюдательному человеку не пришло бы в голову, что могила находится именно в этом уголке большого фруктового сада. Не догадался бы и я, если бы не хозяин сада, начавший устанавливать на моих глазах скромное надгробье с надписью - перечнем основных замечательных качеств экстерьера и нрава погребенной здесь собачки. Пообедать мы не успели, потому что, когда я окончил допрос, результаты которого не принесли мне никакой радости, наступило время идти к товарищу Тагиеву.
- Наплюй, - посоветовал я. - Если хочешь знать мое мнение, она тебя не стоит. Да, да, да! - заорал я, заметив, что Адик хочет возразить. - Со стороны виднее. Наплюй и забудь! - Я произносил классическую формулу утешения с убежденностью в голосе и во взоре, но без малейшей веры в душе в ее целебные свойства.
- Она мне сказала, что ей нравился и нравится только один человек. Это ты! - сообщил мне Адиль.
- Видишь! Теперь ты убедился, что она за человек? Нарочно придумала, чтобы вызвать у тебя ревность.
- Очень ей нужна моя ревность! - вяло усмехнулся Адик. - Это "правда. Она мне и о ночном телефонном разговоре рассказала. - Он с упреком посмотрел на меня, и мне совсем уж стало его жалко. - Почему ты от меня скрыл? Если бы я знал, что она звонила, может быть, мне не пришлось бы с ней вчера разговаривать.
- Пошли, - сказал я, вытянул его за руку из кресла и повел к двери. - Я все равно скажу, хочешь - обижайся ни меня... Она дрянь. Тупая бессердечная дрянь. И вкус у нее паршивый, если она о таком человеке, как ты, не разобралась толком. - Только человек, близко знающий Адика, а таких людей, считая вместе со мной его родителей, было трое, мог представить себе; его теперешнее состояние, и во что оно может вылиться. До этого "кадра в желтом" ему давно никто не нравился. В последний раз, с ним это произошло два года назад на целине. В то лето мы только-только отслужили в армии и с нашего согласия нас, нескольких полковых музыкантов, перед отправкой домой откомандировали из Орска в совхоз "Северный", что в Домбаровке Актюбинском области. Мы дали там несколько концертов, выступали мы уже в штатском, и Адик заменил армейский кларнет на саксофон, репертуар у нас был довольно-таки ограниченный - "Бухенвальдский набат", "Хотят ли русские войны" и еще пять-шесть песен... Через неделю нас послали в соседний совхоз, где мы должны были дать последние два-три концерта для студентов и механизаторов. Мы приехали туда вечерам на. грузовике, новеньком ГАЗ-23 с двумя бензобаками и с мотором усиленной мощности. Вел эту замечательную машину Жора, бывший моряк Балтийского флота, наш друг, покровитель и шофер.
Вполне возможно, что и через много-много лет я останусь при убеждении, что эти две теплые августовские недели до приезда в Баку были одними из самых приятных и беззаботных в моей жизни... Адиль? Так вот, как раз на территории этого совхоза, куда мы приехали в тот вечер, рядом с зернохранилищем, на танцплощадке, освещаемой фарами трех комбайнов и двух тракторов, Адику впервые за долгое время понравилась девушка. Я сразу это понял, как только увидел их вместе после концерта.
В ожидании следующего танца Адиль вел беседу со своей дамой, миловидной и стройной, студенткой ленинградского медицинского, института. Причем в отличие от многих будущих врачей всех специальностей она была почти на два сантиметра ниже своего собеседника, что неизмеримо усиливало воздействие ее обаяния и женственности.
В полной мере наслаждаясь жизнью, Адик станцевал еще один танец. В перерыве его отозвали в сторону. Внешне это сильно походило на сцену во дворе большого дома, во время которой серый в яблоках дог, занимающийся с самого щенячьего возраста до нынешнего периода возмужания и расцвета боксом, штангой и дзю-до, уговаривал кота по кличке Рыбка, впервые выпущенного во двор по случаю генеральной уборки, сходить потолковать за угол.
- Иди-ка сюда, саксофон, - повторил собеседник и завлекательно поманил пальцем.
- Не ходите, - она ухватила Адиля за рукав. - Это жуткий хулиган. Все время пристает, гадости говорит. Не ходите! Его здесь все боятся.
- Я не саксофон, - терпеливым тоном попытался во второй раз рассеять это нелепое заблуждение Адик.
- Верно, - неожиданно согласился собеседник. - Какой из тебя саксофон? Шмакодявка, вот ты кто! Карлик! Угадал?
Доля справедливости в словах местного хулигана, пристающего к приезжим девушкам с неприличными предложениями, была - Адик и на самом деле весит ненамного больше взрослой кошки, но это обстоятельство, как незамедлительно довелось убедиться на практике его собеседнику, никаких существенных преимуществ не дает.
...Мы с Жорой подоспели тогда, когда Адик в ритме шатуна паровоза бился головой о ненавистное лицо, используя в качестве парового котла, передаточных механизмов и вспомогательных рычагов все части своего тела, и главным образом руки, мертвой хваткой вцепившиеся в борта вражеского пиджака. Когда вышеупомянутые оба борта и вместе с ними Адика удалось оторвать от пиджака и отнести за пределы ристалища - танцплощадки, выяснилось, что противник оказался мужественным человеком. Оказав себе первую медицинскую помощь в виде платка, прижатого к носу, он сделал заявление, суть которого сводилась к обещанию в ближайшее время совершить по отношению к Адику одно из тягчайших уголовных преступлений. Оратор был вынужден прервать выступление из-за помехи в виде Адика, за которым гналась толпа миротворцев. В свете фар можно было разглядеть, что в правой руке он держит полуметровую железку вызывающе антисанитарного вида. Позже я узнал, что это была чрезвычайно дефицитная деталь, отложенная для ремонта самоходного комбайна.
Зрители все до одного замерли - бегун с факелом, поднятым над головой, подбегал к чаше в центре стадиона, еще одно мгновение, и заполыхал бы олимпийский огонь, но быстрее, чем успел иссякнуть этот самый последний миг, чаша хрюкнула и сорвалась с места.
Всю ночь до рассвета мы с Жорой рыскали на машине по степи, прежде чем нам удалось найти Адиля. Первое, что он нам сказал: "Уедем отсюда сейчас же". И мы уехали. В то утро - в совхоз "Северный", а через несколько дней - в Баку. С ленинградкой он не попрощался - сказал, что ему стыдно...
Я порадовался про себя своей предусмотрительности, благодаря которой мы с Адиком жили в одном номере, и решил с этой минуты не оставлять его в одиночестве. Номер, занимаемый товарищем Тагиевым, был очень похож на мой, если не считать отсутствия двух деталей - рояля и шикарного вида, - окна ;комнаты, в которой мы собрались, выходили на обычную городскую улицу.
Валера включил радио, и я услышал свой голос. Передача началась с "Цветов добра". Потом вкрадчивый женский голос начал рассказывать о нашем оркестре. Я плохо понимал, о чем говорит диктор, потому что немного растерялся от неожиданности. Я в первый раз услышал себя по радио. Я даже не сразу сообразил, что передается запись, которую сделали в Баку перед самым отъездом. Передача продолжалась минут пятнадцать. Товарищ Тагиев слушал с недовольным видом и по окончании сказал, что запись сделана не очень качественно, плохо прослушиваются солирующие инструменты.
Первый концерт мы дали в небольшом киноконцертном летнем зале. Несмотря на завлекательную передачу по радио и развешанные по всему городу красочные афиши с нашими фотографиями, народу пришло немного - от силы треть зала. Мы пришли за час до начала, если не считать сторожа, отперевшего входную дверь, первые полчаса мы были единственными обитателями всех помещений, включая репетиционные, сцену и зал. За минуту до начала концерта Давуд Балаевич в последний, десятый или пятнадцатый, раз поглядел в глазок, прошелся взглядом по нашим физиономиям и, не найдя на них ни малейшего признака радостного ожидания и праздника, уместных в связи с началом гастролей, пожевал губами, после чего обратился к нам с краткой речью.
- Все идет по плану, - сказал Давуд Балаевич. - Вы мне поверьте! Возможно, на этом он закончил бы, если бы не Сеймур: Давуду Балаевичу показалось, что тот усмехнулся, - позже, в антракте, Сеймур утверждал, что это был нормальный грустный вздох. - Ничего смешного! - рассерженно сказал Давуд Балаевич. - Вы что думали, все сразу бросят дела и побегут на ваш концерт? Вас никто еще не знает. Вот если после пятого концерта в кассе останется хоть один билет, вот тогда я скажу: грош нам цена, и вам всем, и мне, старому дураку.
Он отошел за кулисы и сел рядом со мной. Ребята стояли на сцене перед закрытым занавесом, каждый на своем месте. Сеймур, не поднимая головы, обеими руками медленно и с усилием нажимая на клавиши, брал беззвучные аккорды, с того места за кулисами, где я стоял, трудно было разглядеть точно, какие ноты он берет, но я был уверен, что догадался верно, он без единого звука играл моцартовский "Реквием". Ребята смотрели на него. Ждали. Даже Давуд Балаевич почему-то повернулся к роялю, хотя объявляющий стоял рядом с ним, и тоже молча посмотрел на Сеймура.
Глыба поднял голову от клавиатуры, лицо у него было очень бледное, он с удивлением огляделся, как будто не сразу понял, как мы все здесь очутились, и спросил:
- Начали?- никто не ответил. - Начали! - сказал Сеймур и, как всегда, энергично кивнул головой.
Мы обедали в кафе на втором этаже "Ореанды". Ярко и вместе с тем нежарко светило солнце, ласково рокотало голубое море, гортанно кричали веселые белоснежные чайки, по гранитной набережной беззаботно прогуливалась нарядная толпа, а между столиками проворно сновали приветливые жизнерадостные официантки. Во главе единственного большого стола, созданного заведующей кафе, дважды побывавшей на нашем концерте, путем лишения суверенитета и слияния территории двух столиков, сидел Давуд Балаевич и вел с нами неторопливую изящную беседу на темы музыкального и кулинарного искусств. Все ели с аппетитом, сильно проголодавшись после растянувшейся на четыре часа утренней репетиции. И в это время пришел Валера. Он прошел мимо своего постоянного места за нашим столом и остановился перед Давудом Балаевичем. Тот прервал беседу и посмотрел на Валеру, потом вытер губы салфеткой и посмотрел на безмолвного Валеру еще раз и уже не сводил с него взгляда.
- Аншлаг, - в наступившей за столом тишине негромко объявил Валера.
- Золотко, - окликнул официантку Давуд Балаевич. - Золотко! - Его дрогнувший голос со второй попытки восстановил присущий ему тембр. Пожалуйста, коньяк. Стакан, конечно, - слегка раздраженно добавил он, потом занялся Валерой: - Мог бы сразу сказать! А то стал... Ну, что я говорил?!
- Вы говорили о пятом концерте, а первый аншлаг на седьмом вывешен.
- Дай бог мне всегда так сильно ошибаться, - сказал Валере Давуд Балаевич, бережно принимая из рук официантки стакан. - По такому случаю я обязан выпить, - ни к кому, собственно, не обращаясь, негромко пробормотал он, мне послышалась в его тоне легкая извиняющаяся интонация, я вспомнил при этом, что выпивающим вижу его впервые. - Ребята! - сказал он. - Я вас поздравляю. У нас сегодня хороший день. - Он не поморщившись выпил коньяк, пил медленно, от этого зрелища у меня мурашки по коже забегали, поставил пустой стакан и, не закусив, ровным голосам продолжил: - Все будет хорошо, все будет нормально, лишь бы... Всю жизнь неожиданностей боялся.
После обеда мы пошли побродить по набережной. Нам это не казалось - мы часто ловили на себе любопытные взгляды прохожих, в Ялте нас начали узнавать.
- Он начал за собой следить, - сказал Адиль, глядя на сидящего на скамейке у парапета Давуда Балаевича. Он и впрямь выглядел неплохо - в модном сером костюме, коричневых туфлях и легкой широкополой шляпе. Нас удивляла его энергия, он просыпался раньше всех, успевал до того, как мы проснемся, сходить в управление, до которого от гостиницы было минут пятнадцать ходьбы, непременно присутствовал па всех репетициях и даже умудрялся забежать к нам в номер, послушать как я распеваюсь. Сегодня утром он сказал мне, что хочет познакомить меня с кг^ким-то Николаем Федоровичем, его сокурсником по Ленинградской консерватории, Давуду Балаевп-чу хотелось, чтобы он меня послушал.
- От этого может быть для тебя только польза! - важно сказал Давуд Балаевич, я был единственный член нашего коллектива, с которым он разговаривал на "ты". - Николай Федорович прекрасно разбирается во всем. Очень влиятельный человек.
ДО его скамейки нам оставалось пройти еще несколько шагов, когда Давуд Балаевич встал. К нему подошли двое знакомых - женщина и мужчина. До нас очень ясно доносились их голоса.
- О-о! - сказал Давуд Балаевич. - Какая встреча! Рад вас видеть!
Голос я узнал сразу. Лица я не видел. Я часто раньше думал, в те времена, когда ни о чем другом больше не мог думать, что я почувствую, когда увижу ее снова, что скажу, если увижу ее когда-нибудь... Сейчас все выглядело по-другому, этот вариант я не предусмотрел. Она не знает, что я стою совсем рядом и слышу каждое ее слово. Меня этот вариант встречи очень устраивает. Только кончики пальцев онемели и перехватило в горле, но и это нормально, обычная физиология, организм реагирует на неожиданность.
Адиль с тревогой посмотрел на меня.
- Уйдем? - предложил он.
- Почему же "уйдем"? - небрежно сказал я. - Мы же гуляем, так идем себе дальше. Все в порядке, Адик. Ты не беспокойся.
- Конечно, все в порядке, - с облегчением согласился Адиль, когда мы прошли несколько шагов по аллее. - Столько лет прошло!
Действительно много. Вот только бы самому определить точную дату начала отсчета. Можно начать с утра того дня, когда я готовился пойти в консерваторию сдавать экзамен по специальности. Это было хорошее утро. Приятно вспомнить. Я утюг отнес на кухню, тетка была там, готовила завтрак.
- Уже погладил? Так быстро?
Все-таки не выдержала, пошла в комнату. Сняла со спинки стула рубашку, оглядела, только головой покачала, сказать-то нечего. В следующий раз я, чтобы ей сделать приятное, хоть одну морщинку оставлю. А то жалко ее, придраться не к чему - рубаха вся как из белого металла, ни складки, ни пятнышка, я сам отсинил ее и открахмалил, а дальше пустяки, когда пике чуть влажное, гладить его - сплошное удовольствие. Я н брюки решил чесучовые надеть, все-таки самый главный экзамен летней сессии - специальность, тем более что у меня есть предчувствие, что я его благополучно сдам. Насчет гармонии я наперед знал, что завалю ее, вот и пошел на экзамен в парусиновых брюках. Вообще-то я чесучовые стараюсь пореже надевать, добился этим, что второе лето хожу в приличных брюках.
Тетка после рубахи и брюк меня оглядела.
- Вид у тебя приличный, - на половине такта она остановилась, мол, внешне-то вид, может быть, и приличный. - Сдашь экзамен? - Я кивнул, она подошла к шифоньеру, принесла деньги, протянула мне. - Возьми, дядя тебе оставил на карманные расходы. До конца недели.
Неожиданный подарок судьбы! Насчет всей недели видно будет,, а сегодня эти два рубля нам пригодятся - мы с Адилем договорились после моего экзамена пойти на бульвар, там по какому-то случаю на вечер объявлено крупное гулянье. Адиль сказал, что он и какого-то своего приятеля захватит, не то Сеймура, не то Теймура, они в одном клубном оркестре играют. Адик говорит, что этот его приятель не помешает, он веселый, но, если попросить, может и помолчать. Девяносто килограммов весит, и все девяносто - сплошные мускулы. На спор правым бицепсом медную проволоку рвет. Сегодня на бульвар по случаю всенародного веселья непременно ребята из Крепости завалятся. Адик уверяет, что вид его приятеля на всех сразу же действует успокаивающе.
Четверку получил. И то хлеб! Честно говоря, я мог рассчитывать и на большее, я этот концерт ми-бемоль Листа с закрытыми глазами играю. На каденциях споткнулся, а уж это чистое невезение, десять раз подряд я их чисто проходил. Розалия говорила, с блеском, а вот на одиннадцатый, как нарочно на экзамене, споткнулся, левая рука не потянула. Могли бы и пятерку поставить в память деда. Мне-то эта пятерка ни к чему, я не карьерист, а стипендия все равно уже погорела из-за гармонии. Мне перед Розалией неудобно. Я спустился в зал, сел рядом; она шепотом спрашивает:
- Ах, как не повезло! Подумать только! Ты очень переживаешь? . Я для виду кивнул с грустным видом.
- Ничего, Розалия Наумовна, - говорю. - На будущий год будет пятерка. Для приличия посидел немного, потом незаметно уполз.
Я подошел к дому, смотрю, Адиль уже у ворот. Обшлага брюк бельевыми шпильками у него пришпилены, собирается на велосипеде поездить.
- Сеймур еще не пришел. Ты меня минуту подожди...
- Не будь эгоистом, - говорю, - мне надо после экзамена рассеяться, - а сам уже сижу на вилошке. - Один круг только вокруг сквера сделаю и сразу же назад. На все удовольствие восемь минут!
- Честно? Один круг!
- Обижаешь!
Я раза два крутанул педали, больше и не понадобилось - лечу себе вниз по проспекту, только и слышно - шины об асфальт шелестят. До чего приятно! Когда едешь быстро, даже не на спортивном велосипеде, как сейчас, хоть на каком-то паршивом трамвае, в голову всякие приятные мысли от скорости лезут. Петь хочется! На трамвае-то не очень попоешь, а тут можно, никто не услышит. Еду себе на громадной скорости и напеваю...
И тут этот негодяй на дорогу выскочил! До него метров пять оставалось, я заорал как сумасшедший, тут-то он меня и увидел, увидел и перепугался, морда сразу на заячью стала похожа, да и сам он был ненамного крупнее зайца, лет десяти мальчишка, не старше. Вместо того чтобы в сторону отпрыгнуть, на месте мечется. Я только и успел руль до отказа вывернуть. Все остальное велосипед сделал уже сам - сперва трахнулся передним колесом об гранитный бордюр и сразу же вслед за этим опрокинулся, перевернулся раз или два вместе со мной. При этом мы кого-то из прохожих задели, не знаю только, кто из нас - не то я, не то велосипед.
Я не сразу сообразил, что перед самыми глазами у меня асфальт, с такого близкого расстояния я его в первый раз видел. Поднял голову, а вокруг люди стоят, и вид у них довольно-таки испуганный. Я поднялся, на ногах стою с трудом, и во рту у меня какой-то очень противный вкус. До того противный, что я чувствую, еще минута, и меня у всех на глазах вырвет. Я про себя думаю, хорошо бы добраться до того дерева, что у стены.
Добрался. Обнял я это дерево, даже глаза закрыл от удовольствия, но потом решил их открыть. Чувствую, что со лба что-то теплое капает.
Все как во сне! Стоит передо мной какой-то дядька, лицо у него ужасно сердито, и достает из внутреннего кармана пиджака картонную коробку. Я просто обалдел, когда увидел, что он из этой коробки достает ампулу с йодом и ватку.
Я, вместо того чтобы спросить, откуда он взялся со своей коробкой, говорю:
- У меня от йода волдыри на коже появляются! - Я это ему сразу сказал и быстро, потому что он уже ампулу разбил всю ее вылил на вату, а я с детства все лекарства ненавижу, особенно такие, как йод или горчичники.
- Лучше легкий обжог кожи, чем заражение крови! - тоже очень быстро ответил и, прежде чем я успел увернуться, притиснул эту проклятую вату к моему лбу. От боли я чуть на это дерево не влез. До того больно стало, что голова кружиться перестала.