Ибрагимбеков Рустам. Парк

   Прерывает меня; такое ощущение, что она и не слышала
   моих слов. Сейчас для нее главное - высказаться. Слова звучат как клятва, голос звенит;
   - До меня больше никто не дотронется. Никогда... До конца жизни.
   Усмехаюсь. Очень уж не верится. Но любопытно - почему вдруг она приняла такое решение?
   - Не веришь?! Я поклялась. Только ты!
   - Что - только я?
   - Только ты можешь сделать со мной все, что захочешь. Даже убить.
   А она действительно с легким сдвигом. Алик прав. А может, и не легким, а вполне основательным...
   - Нет, правда, хочешь меня убить?
   - Ну что ты ерунду мелешь? Почему это я должен хотеть тебя убить?
   И тут начинается нечто, к чему я никак не подготовлен. С рыданиями, рвущимися откуда-то из самого ее нутра, она бросается ко мне:
   - Я не хочу жить. Прибей меня, прибей... тварь залапанную... И все норовит упасть на колени. Пытаясь помешать, чувствую, что всю ее трясет, как в лихорадке.
   - Да успокойся ты. Ну хватит. Хватит, говорю.
   Но она все-таки прорывается к ногам и утыкается в них лицом. Наклонившись, глажу ее по волосам...
   - Я уеду, уеду. Два дня поживу и уеду. Честное слово.
   - Ну хорошо, хорошо, только не плачь...
   Она все сильней прижимается к моим ногам и плачет так горько и обильно, что слезы, пропитав ткань брюк, касаются кожи.
   Ночью она не засыпает ни на минуту. Сквозь сон ощущаю, как она тихонько гладит меня, целует и что-то еле слышно пришептывает, будто молится: "Дорогой, дорогой, хороший, красивый, сильный... Рученьки мои... Шейка... глазки..."
   Только мать меня так ласкала, когда я был совсем маленьким, так же нежно и преданно. Бедная мама...
   Под самое утро, на рассвете, улавливаю что-то странное в ее поведении отпрянув от меня, забивается в угол. На застывшем лице страх, будто кто-то целится в нее из пистолета.
   - Что с тобой?
   - Слышишь?
   - Что?
   - Режут.
   Звук действительно режущий.
   - Это карьер... Что?
   - Карьер. Камень режут для стройки.
   - А далеко он? - Да... не обращай внимания...
   Но она долго не может успокоиться.
   Я тоже первое время мучился - мерзкий все же звук получается, когда металл вгрызается в камень. Надрывно визжащий, без передышки. Как будто глотку за глоткой режут...
   - Как она на тебя смотрит! - улыбается Писатель. Это первая его улыбка за вечер (медленно отходят от дневных неприятностей литературные работники).
   - Кто?
   - Очаровательное создание... вой у дверей... Оглядываюсь, но лица девушки, которая в сопровождении двух парней выходит в дверь, разглядеть не успеваю.
   - И ручкой тебе махала! А ты все так же нравишься женщинам! - откровенно удивляется он.
   - Да, - говорю, - нравлюсь. А что?
   Улавливает в моем голосе легкий вызов и обнимает за плечи. Уверяет, что ничего плохого не имел в виду.
   - Просто удивляешься тому, что человек без высшего образования может нравиться женщинам?
   - Глупости... Я удивляюсь тому, что мы вообще еще можем нравиться женщинам. Да еще таким молоденьким... Прижимает меня к себе.
   - Ты перебрал немного.
   - Самую малость.
   - Чуть больше, чем малость, раз начинаешь придираться. Я же тебя знаю. Как ты это называешь?
   - Повышенное чувство справедливости.
   - Ты в прекрасной форме, Марат. - Он с удовольствием оглядывает меня. Качаешься?
   - Еще как...
   - Молодец... А на меня противно смотреть, когда раздеваюсь, - мешок дерьма.
   - Зато здесь золото, - стучу его по лбу. - Дал бы почитать что-нибудь свое.
   - Тебе не понравится.
   - Почему?
   - Ты же традиционалист.
   - Если человек любит Дюма, значит, он традиционалист?
   - Если он любит только Дюма, то - да.
   - Ну, что делать? - развожу руками. - Пишите лучше, будем любить и вас...
   Наконец официант приносит какой-то огромный сверток - заказ Счастливчика. Забрав его, спускаемся на первый этаж, к гардеробу. Остальные уже внизу. Греют мотор и дышат воздухом...
   Предусмотрительный Счастливчик поставил машину на другой стороне улицы, чтобы не обращать внимания ГАИ.
   Писатель продолжает обнимать меня. Сверток довольно тяжелый. Интересно, что закупил в таком количестве Счастливчик?.. Доходим до осевой линии. Справа возникает машина и несется прямо на нас.
   - Что он делает? - испуганно шепчет Писатель и, оставаясь на месте, отпихивает меня назад. Стараюсь не уронить сверток и, только когда машина застывает в нескольких сантиметрах от нас, окончательно понимаю, что пьян. Сверток, чуть было не выпавший из рук, занимает меня больше, чем машина, упершаяся в нас своим буфером. И только вид этой блестящей железки, чудом не переломившей нам ноги, доводит до моего сознания смысл происходящего. Именно в этот момент машина - желтые "Жигули" - дает задний ход, взвизгивая тормозами взвывает мотором и проносится дальше.
   Лицо длинноволосого водителя, мелькнувшее в окне, кажется мне знакомым.
   - Это она, - говорит Писатель.
   - Кто?
   - На заднем сиденье. Девушка, которая смотрела на тебя.
   Вот теперь мне понятно, что за девушка смотрела на меня в ресторане!
   Подбегает Алик с монтировкой в руке. Кричит что-то оскорбительное вслед желтому автомобилю.
   -Это шутка, - успокаиваю я его. - Они пошутили...
   -- Знакомые, что ли?
   - Да, знакомые.
   Смотрит на меня недоверчиво.
   - Это подлая машина. - Удивительная все же способность у шоферов относиться к автомобилям, как к живым существам, знать их повадки, запоминать номера и приметы. - Несколько таких... Устраивают гонки без тормозов...
   - Как без тормозов?
   -- Выливают жидкость, чтобы тормоза не действовали, и гоняют на спор... Чьи-то сынки...
   Странные, однако, у нее друзья. Где же я видел эту желтую машину? От напряженного усилия ноют виски, но продолжаю рыться в памяти... Ну, конечно же, в день знакомства...
   Они столпились на дне карьера вокруг какого-то прибора на треноге, издали похожего на фото- или киноаппарат, а "Жигули" желтели у самой кромки, как бы ведя за ними сверху наблюдение.
   Не первая группа студентов проводила в карьере геодезические съемки, и ничего странного не было в том, что она пришла во двор с просьбой дать ей напиться: от жары плавился и капал с крыши кир.
   Опорожнив кружку мелкими неторопливыми глотками, она подтвердила, что у них геодезическая практика, и ушла. Всего было сказано несколько слов, но осталось предощущение продолжения - что-то обещающее было в ее спокойном внимательном взгляде и лениво замедленных движениях. Чувство ожидания не проходило все дни, пока продолжалась практика; не прошло оно и когда, забрав свой прибор, студенты ушли с карьера.
   Второе ее появление, в последний день, уже под предлогом прощания, и предложение прийти в гости в ближайшее воскресенье или во вторник, как получится, сделанное сразу, без всякой подготовки (в какой-то мере такая поспешность объяснялась тем, что ее ждали у ворот товарищи), пробудили странное чувство- вздрогнула, шевельнулась усталая надежда, как в игре, когда после долгого невезения вдруг неожиданно приходит крупная карта, по, радуясь ей, понимаешь, что именно она и может привести к окончательному проигрышу!
   Желтые "Жигули" без тормозной жидкости подтвердили опасения, возникшие при первой стычке с длинноволосой троицей,- кто-то из этих усачей имеет на нее права, причем серьезные. Слишком уж решительно себя ведут...
   Счастливчик в ударе, он всегда в ударе когда встречается с
   нами. Остановить его невозможно. Выносит из другой комнаты
   жмурящуюся от света девочку и, подняв над головой, демонстрирует нам. .
   - Видали что-нибудь подобное?! Красавица!
   Нежно целует ее и передает матери, которая наблюдает за всем этим с ласковой усмешкой. Чувствуется, что каждое появление Счастливчика в этом доме - праздник. Его здесь любят и балуют...
   Вернувшись из спальни, хозяйка задает нам тот же вопрос, что и жена Счастливчика тремя часами раньше, - не желают ли гости чего-нибудь еще в дополнение к тому, что уже на столе. Есть, например, чешское пиво и креветки.
   Выражаем бурный восторг. ,
   Счастливчик уже наполнил бокалы. Обняв за плечи хозяйку дома, он провозглашает за нее тост. (Вспоминаю, что несколько раз видел ее по телевизору в связи с успешным участием в каком-то международном конкурсе; несмотря на известность, она производит впечатление милого и скромного человека.)
   - Я рад, что вы здесь, ребята, - говорит Счастливчик, и она с благоговением внимает каждому его слову. - Мы обязательно должны были приехать сюда сегодня. Здесь, в этом доме, я бываю по-настоящему счастлив. Я хочу, чтобы вы об этом знали. И давайте выпьем за человека, который мне это счастье дарит.
   Он поцеловал ее в лоб, прежде чем чокнуться с нами. И могу поклясться, что более счастливого лица, чем у нее в этот момент, я в своей жизни не видел...
   Похоже, что сосед специально поджидает меня у ворот. Для вида он возится со своими голубями, но, заметив меня, сразу же оставляет их. Здоровается. Спрашивает, как дела, как работа? Потом, извинившись, переходит к основному разговору. Просит, чтобы я понял его правильно. Предупреждает, что говорит он имени всех соседей, которые любят меня, как сына.
   Едва он остановил меня, я уже знал, о чем пойдет разговор. Но послать его к черту не могу: он искренне озабочен моим поведением, ребенком я сидел у него на коленях, и он совершенно трезв сейчас, хотя любит поддать.
   Прикидываться дурачком тоже не хочется. Можно, конечно, повести себя так, будто не понимаю, о чем речь. Но надолго меня не хватит.
   - Конечно, на вкус и цвет товарища нет, - продолжает он, - но все же не о такой невесте мечтала покойная мать.
   Успокаиваю его, как могу, объясняю, что Вика не невеста, а просто знакомая, поживет несколько дней и уедет...
   - Смотри - затянет... Привыкнешь, а потом поздно будет. Я уж это знаю сам однажды погорел...
   Как он погорел, знает весь двор. И в этом смысле не ему меня учить - к его жене и привыкнуть нельзя. Двадцать лет живут, и все двадцать лет она убеждает соседей, что он по ночам какими-то газами ее травит. Ну, что ему сказать? Изображаю что-то неопределенное, означающее, что принимаю его предостережение к сведению, и иду домой...
   Подав ужин, она садится напротив и, упершись подбородком в ладони (пальцы короткие, грубые, с обгрызанными ногтями), преданными глазами следят за тем, как я ем.
   Сообщаю о том, что должен после тренировки встретиться с ребятами. Лицо мгновенно преображается - теперь оно полно враждебности. Начинаю оправдываться: нельзя же так обижать ребят, совсем не видимся в последнее время, я из дома не выхожу; в конце концов она сама виновата - испортила с ними отношения... И вообще, все гораздо сложнее, чем она думает.
   Напряженно вслушивается в каждое слово. Вцепившись в меня взглядом, ждет продолжения.
   - Понимаешь, я рад, что ты приехала, но у меня же свои дела, работа, знакомые...
   - Какие знакомые?..
   Все остальное пропущено мимо, опасность уловлена именно в этом слове, и только оно ее интересует.
   - Ну, разные... Реакция мгновенная:
   - У тебя есть девушка?
   Ну что ей сказать? Не так уж мне нравится эта девушка, но все же она есть, И жаждет встречи.
   - Есть, - конечно, - говорю как о чем-то совершенно пустячном, встречаемся иногда.
   - Давно?
   - Не помню, точно... С полгода, наверное.
   - Красивая?
   - Ничего.
   - Фотография есть?
   - Где-то была... Групповая. Новый год вместе встречали...
   - Покажи.
   Иду за фотографией.
   - Эта? - вглядываясь в сидящих за новогодним столом, сразу находит соперницу.
   -Да.
   - Красивая... Но глупая... - С отвращением отбрасывает карточку и обиженно отворачивается.
   Беру висящую за шкафом рапиру, перекидываю через плечо сумку.
   Что бы такое утешительное сказать? Ничего не придумав, предлагаю ей почитать.
   Вытаскиваю из шкафа стопку тоненьких книжиц о кинозвездах. Мозжухин, Пат и Паташон, Ната Вачнадзе, Дуглас Фербенкс... Мамины любимцы...
   Еще труднее что-либо объяснить другой.
   Как всегда, встречает меня после тренировки. Бледное, чуть скуластое уверенное лицо. Умным его не назовешь, но зато красивое.
   - Куда ты пропал?
   - Разве ребята тебе не сказали? Очень много работы было... Продолжаем стоять у входа в "Буревестник".
   - Куда пойдем?
   - Даже не знаю. - Что-то не хочется никуда с ней идти."
   - Что с тобой?
   - Ничего... Устал немного.
   На ней странное прямое платье без талии, с оборками на подоле. Вид получается немного беременный. Новая мода, наверное.
   - Что ты так смотришь?
   - Платье...
   - А-а-а... - Она улыбнулась. - Нравится?
   - Не очень... Слушай, давай встретимся через несколько дней. Я что-то не в форме.
   Она удивлена, обижена, но ни капельки во мне не сомневается- очень уж красива, и за спиной полгода безоблачных отношений. Впрочем, она действительно мне нравится. И, надеюсь, через несколько дней у нас опять все будет в порядке.
   - Я потом тебе все объясню. Хорошо?
   Она соглашается: что остается делать бедняжке?
   Провожаю ее до остановки, усаживаю в троллейбус. Махнув на прощанье рукой, вижу в полуметре от себя Вику - торжествующе уличающий взгляд, горькая усмешка. Обманутая родина в лице пограничника, настигшего у государственной границы подлого перебежчика, была бы менее оскорблена, чем она сейчас. Пытаюсь улыбнуться.
   - Ты как здесь оказалась?
   - Я все видела.
   Круто повернувшись, уходит. Догоняю.
   - Что ты видела?
   - Как ты на нее смотрел,
   - Как?
   - Влюбленно.
   - Глупости. Ты что, следила за мной? Начинаются рыдания:
   - Я умру, умру, умру...
   Прохожие оглядываются на нас. Рассвирепев от несправедливости упреков, кричу так, что число их мгновенно удесятеряется:
   - Замолчи! Истеричка! Прекрати сейчас же!..
   Ухожу, оттолкнув какого-то слишком любопытного дядьку в шляпе. Через несколько шагов слышу сзади топот. Догнав, повисает на руке. В глазах мольба и покорность.
   Грузовик Алика мчит нас на пляж. Ветер бьет в лицо, заглушает слова, кузов подбрасывает на неровностях асфальта, с трудом удерживаемся на ногах. Приходится кричать, чтобы услышать друг друга.
   - Ты с кем придешь? - Счастливчик, качнувшись от толчка, касается губами моего уха.
   - Не знаю...
   Поворачиваюсь к Другу.
   - А что, если с ней приду, с Викой?
   - Приходи с кем хочешь...
   Ребята переглядываются - это будет первый наш совместный выход...
   Вернувшись с пляжа, застаю ее за чтением. О кинозвездах уже все прочитано. Теперь осиливаем "Графа Монте Кристо". Сообщаю о дне рождения Друга. Не отрывает взгляда от книги.
   - Я не пойду, - ответ категорический. Подсаживаюсь рядом, обнимаю за плечи. После долгой паузы:
   - Мне нечего надеть.
   У нее действительно, кроме кофточки и юбки, которые всегда на ней, ничего нет.
   - Ерунда. Что-нибудь придумаем.
   - Возьми лучше эту свою красавицу. Она больше подойдет. - Той язвительный, дразнящий, но за ним тщетно скрываемая обида.
   Целую ее несколько раз в ухо, нос, глаза...
   - Нет уже красавицы... Честное слово.
   - Они будут смеяться надо мной.
   - Кто?
   - Эти твои... Счастливчики...
   - Никогда... Но насчет наряда ты права - надо что-нибудь придумать.
   - А кто его родители, твоего Друга?
   - Отец ректор вуза. А зачем тебе?
   - Ректор - это директор?
   - Да. Раньше они здесь жили, в этой комнате. А мы на втором этаже. Потом поменялись: они туда, а мы сюда.
   - А сейчас где живут?
   - В самом центре... Там, где кинотеатр "Художественный". Помнишь, мы были?
   Она идет к своему чемоданчику. Порывшись, извлекает откуда-то из дальних глубин, чуть ли не из-за подкладки, двадцатипятирублевку.
   - У вас здесь комиссионка есть?
   - Есть, конечно. Купить что-нибудь хочешь?
   - Платье. Ты добавишь?
   - Конечно.
   Просияв, благодарно целует.
   Кроме нас за столом несколько родственников Друга. Тоже молодежь. У нас с Писателем одинаковые дешевые пиджаки из желтоватого в крапинку букле, и сейчас на фоне строгих темных костюмов это очень бросается в глаза.
   На Вике синее вязаное платье, купленное за восемьдесят рублей в комиссионном магазине. Держится довольно уверенно.
   Ловко орудует вилкой и ножом. То и дело шепотом просит подложить что-нибудь в тарелку. Шепот настолько тихий, что сразу и не расслышишь. Но это не от робости, а из желания подчеркнуть нашу близость.
   Когда начинаются танцы, ее сразу же приглашает один из родственников. Я танцую с соседкой, живущей этажом ниже. Она уже чуть пьяна, напудренное лицо бело, как стенка.
   - Новая любовь?
   Отвечаю неопределенной улыбкой.
   - Приезжая? -Да.
   - Местные кадры вас уже не устраивают? Смеюсь и предлагаю выпить (чтобы не танцевать). Идем к столу.
   Вика танцует как-то странно, вихляя бедрами.
   - А ты знаешь, она вполне ничего, - удивленно говорит Счастливчик.
   Пользуясь случаем, прошу помириться с ней.
   - Надо, - соглашается он. - А то ты совсем исчез.
   Друг очень заинтересованно прислушивается к разговору.
   - Не собирается уезжать?
   - Пока нет...
   Друг поправляет туго затянутый галстук.
   - А если она вообще не уедет?
   Это его первый вопрос о Вике, до этого он ни разу не вмешивался в разговоры о ней.
   - Как не уедет? - Я начисто отвергаю такую возможность. Даже смешно. Такое мне и в голову прийти не могло.
   - Вот возьмет и не уедет, - продолжает напирать Друг. - Ты же сам говорил, что она больше двух-трех дней не задержится.
   -Да.
   - А сколько прошло?
   - Месяц... чуть больше. Не мог же я ее выгнать...
   - А потом сможешь?
   - Она сама уедет...
   - А ты хочешь, чтобы она уехала?
   Вопрос неожиданный. Хочу ли я? Еще недавно очень хотел.
   - Да мне все равно...
   Разговор прерывается, но чувствую, у Друга есть еще что сказать...
   Ночью, когда, вернувшись домой, мы раздеваемся, она делится впечатлениями:
   - А откуда у них столько всего?
   - Чего всего?
   - Хрусталь, посуда, картины, мебель... И квартира такая большая...
   - Откуда я знаю... Отец его всю жизнь на хорошей работе... Зарплата высокая... Подарки... А что это тебя вдруг заинтересовало?
   - Интересно же... Я никогда такого не видела...
   Тушу свет.
   К трем часам съедены все креветки, выпито пиво. Говорить вроде уже не о чем. Пора расходиться. Но Счастливчик держит нас мертвой хваткой. Он выглядит совершенно трезвым, только разговорчивей обычного, и отвергает все попытки встать из-за стола.
   - Я вас знаю... Из-за длинных кудрявых, с сильной проседью волос он похож на цыгана. - Расползетесь по углам, потом собери вас...
   - Да нет же, - пытается убедить его Писатель, - завтра, послезавтра, когда скажешь, договоримся и встретимся.
   - Никаких завтра. Мы должны вместе встретить рассвет...
   - Неудобно же. Мы шумим. Мешаем спать.
   - Здесь этому только рады... Как ты? - обращается ко мне за поддержкой. Устал?
   Я не устал, мне очень хорошо сейчас с ребятами, но ради приличия тоже говорю о том, что не хотелось бы злоупотреблять гостеприимством.
   - Да перестаньте болтать ерунду! - искренне сердится он. - Перед кем неудобно? Я же вам объясняю: здесь рады будут, если мы просидим так до конца жизни... - Обводит взглядом наши сонные лица (Алик уже прикрыл глаза и неуверенно посапывает). - Ну, ладно, раз так - едем есть хаш. Надо растрясти вас немного.
   - А где ты его сейчас найдешь? - не открывая глаз, довольно заинтересованно спрашивает Алик.
   - Было бы желание. Найдем... Ну что, поехали?..
   Вываливаемся на улицу. Ловим какой-то старенький автобус и ползем на нем в гору, где в парке, по уверениям Счастливчика, варится для нас хаш.
   Друг сидит прямо за мной. За вечер он не сказал мне ни слова. Но я-то его знаю - усыпляет бдительность. Рано или поздно обязательно последует очередная атака с привлечением самых доказательных, самых справедливых доводов...
   Сразу стало понятно, что дело, из-за которого он пришел, важное и неотложное. Иначе у него не бывает. Только ЧП! Полная мобилизация сил! Предельная самоотдача! И обязательно из-за чего-нибудь очень справедливого. Во имя правды!
   Играет желваками, воротник поднят, голос глухой, сдавленный, папироса отброшена в сторону, как разряженный и уже бесполезный револьвер.
   - Есть разговор!
   Накрапывает дождик. Судя по состоянию небосвода, он неизбежно усилится. Поблизости никакого укрытия. Можно пойти в контору, рабочий день закончен. Но там еще есть люди, и это его вряд ли устроит...
   Показываю на небо:
   - Что будем делать?
   Он не слышит моего вопроса.
   - То, что ты вчера сказал, - правда?
   - А что я вчера сказал?
   - Ну насчет Вики?
   Ого! Как свободно произнесено это имя! Будто всю жизнь о ней беседуем.
   - А что именно тебя интересует?
   Он отступает на шаг и торжественно, как судья, узнавший о неожиданно всплывшем и неоспоримо уличающем преступника факте, изрекает:
   - Ты сказал, что тебе все равно, уедет она или нет?
   - Ну, предположим, - соглашаюсь я - а ты-то что так волнуешься?
   - Потому что мне не все равно.
   - Что не все равно? - Никак не могу понять, куда он клонит.
   - Уедет Вика или нет.
   - Ты хочешь, чтобы она уехала?
   - Нет, я хочу, чтобы она осталась.
   - Зачем?
   - Я женюсь на ней! - сообщает он гордо, как о вступлении в ряды Сопротивления в канун страшной угрозы для Родины. - Ты не любишь ее, продолжает он. - Ты сам сказал. И рано или поздно все равно бросишь. А она заслуживает другого отношения.'
   - Когда ты это понял?
   - Неважно. Ты же не женишься на ней никогда? Со мной ей будет лучше. Согласись...
   Можно подумать, что он убеждает отдать ему что-то на хранение.
   - Да что ты у меня согласия спрашиваешь? Может, у нее спросим?
   Тут он чуть-чуть смущается, косит взглядом в сторону, на кусок ржавой трубы. Очень она его заинтересовала.
   - Я спросил, - признается после тщательного изучения трубы, - она согласна.
   - Что?! Ты говорил с ней?!
   Поднимает на меня свои честные глаза и принципиально выдерживает мой взгляд.
   - Да. Я сказал, что хочу на ней жениться, и она согласна.
   Все это звучит неправдоподобно, как глупый розыгрыш, - и то, что он решил вдруг жениться, и то, что она ответила согласием.
   Тем не менее спрашиваю:
   - В таком случае при чем тут я? Женитесь, если обо всем договорились.
   - Ты же мой товарищ! Это уже смешно.
   - Зачем же ты вел с ней эти разговоры, если товарищ?!
   - Из-за нее. Со мной ей будет лучше. Ты не можешь это отрицать! Я сделаю для нее все!
   - Мне надо с ней поговорить.
   - Нет! - решительный взмах руки.
   - То есть как это нет?
   - Прошу тебя... Не надо ее мучить.
   Обойдя его, иду домой.
   Но он находит способ остановить меня.
   - Она не хочет с тобой говорить! - кричит он вдогонку. И я замедляю шаг.
   - Она сказала. - Чувствую, что он говорит правду. - Честное слово. Поэтому я приехал... Она боится.
   - Чего боится?
   - Тебя... - Он укоризненно насупился. - И я тоже против. Ей сейчас нужно отдохнуть.
   - Она дома?
   - Нет, - ставит он последнюю точку. - Она у нас. Маме я все объяснил...
   В комнате все прибрано. "Граф Монте-Кристо" поставлен на свое место в шкафу рядом с "Тремя мушкетерами". Из-под пепельницы на столе торчит бумажка. Но это не записка, а квитанция комиссионного магазина на 80 рублей, заплаченные за платье. Почему она не выбросила ее, а, аккуратно сложив, оста вила на видном месте?..
   Квитанция лежит на том же столе, где двумя месяцами раньше стоял гроб мамы. И горечь, которую я ощущаю, рассматривая ее, такая же острая, как тогда, в день похорон...
   Аллеями парка Счастливчик выводит нас к огромному пивному павильону "стекляшке".
   Сквозь запотевшие стены, как в аквариуме, просматривается все пространство, заставленное столами и перевернутыми стульями. На одном из столов возвышается кастрюля, рядом на стуле дремлет человек.
   Счастливчик стучит пальцем по стеклу. Человек просыпается и, радостно замахав руками, бросается открывать дверь.
   - Это мой друг, - предупреждает нас Счастливчик, - никаких денег, обидите человека.
   Дверь распахивается. Очень старенький, очень вежливый человек ведет нас к центру зала и, извинившись за то, что придется подождать с полчасика (хаш еще не дошел до кондиции), усаживает за стол.
   Заглядываю в кастрюлю. Хаш вполне готов, но, видимо, старик хочет, чтобы мясо полностью отделилось от костей. Рядом с кастрюлей - стопка глубоких тарелок, ложки, завернутые в газету; в полукилограммовой банке, обвязанной марлей, - уксус с натертым чесноком. Все принесено из дома, как, впрочем, и сама кастрюля. Старик похож на охранника: на цепочке, привязанной к пуговице мехового жилета, болтается металлический
   свисток.
   Подернутая янтарно-желтой пленкой, густая прозрачная жидкость тихо и ровно урчит. Над верхним, кипящим слоем вьется парок, аромат которого оказывает прекрасное противосонное действие. .
   - Хорош хаш? - Он не скрывает того, что хаш интересует его только как предлог: надо же с чего-то начать разговор. - Мы с тобой так и не поговорили толком.
   - О чем?
   Не замечает моего откровенно насмешливого тона. Или делает вид...
   - Скажи честно, ты не веришь в мою идею? Или... - он выдерживает многозначительную паузу, - или просто не хочешь мне помочь?
   Ну как объяснить хотя бы часть того, что ощущаешь? Даже не пытаюсь этого сделать. Конечно, я не совсем справедлив сейчас, не такой уж он человек, чтобы только из-за своей диссертации стараться. Но то, что в конечном итоге он ее защитит, - это факт. И я говорю ему об этом, чтобы отвязался.
   Смотрит на меня с грустной задумчивостью.
   - Ты очень изменился.
   - А ты нет. Только прошу, не надо объяснять мне, что лучше добывать больше нефти, чем меньше. Я это и без тебя знаю. И то, что общественные интересы надо ставить выше личных, тоже знаю.