Ранним утром, когда город только еще просыпался, эта картина заставляла сердце учащенно биться от радости. Но в тот день даже в пруду лежали мертвые тела. На берегу, в траве, я заметил белого голубя. Я подкрался и схватил его обеими руками. У голубя был поврежден правый глаз и слегка обгорели перья на правом крыле. «Хорошо бы зажарить его с соей и съесть»,— подумал я, но тут же отогнал эту мысль и подбросил голубя вверх. Он захлопал крыльями и полетел, задевая за листья лотоса. Голубь забирал все больше и больше влево, а потом, должно быть обессилев, упал в пруд.
Я направился в район Миюки. Тем же путем, что и шестого августа. За насыпью, поросшей вишнями, я увидел госпиталь. В окнах не сохранилось ни единого стекла. По коридорам торопливо расхаживали люди. Одни, видимо, разыскивали родственников, другие ухаживали за пострадавшими. Дома вдоль дороги были разрушены или сильно покосились. Расчистив дворы от валявшихся обломков, кое-как выпрямив перекосившиеся внутренние перегородки и подперев стены жердями, в некоторых из них продолжали жить хозяева. Проходя мимо, я слышал голоса. В одном из домов я заметил человека, который, сидя на земляном полу, осколком чашки скреб обгоревший дочерна, но оставшийся целым деревянный стул, похожий на грубо сколоченный стул с картины Ван-Гога, воспроизведенной в иллюстрированном журнале. Внезапно у меня пересохло горло. По широкой улице вдоль холма Хидзияма, как и шестого августа, в сторону Удзина медленно тащились раненые. Подходя к ограде Хиросимского управления торговли, они, как один, опирались о нее руками, стараясь хоть немного облегчить свой путь. Почти все были полуголые, худые и бледные, словно привидения. Пятнистой кошки, которая шестого августа бежала за Миядзи, нигде не было видно. Мертвое тело, которое лежало у моста Миюки, кто-то убрал, на камнях остался только темный силуэт.
Улица напоминала выжженную пустыню. Там, где лишь недавно стоял наш дом, была ровная, устланная слоем пепла площадка — сохранился лишь водоем, который теперь мне казался совсем маленьким. Сигэко и Ясуко вытащили из противовоздушной щели и водоема наши пожитки и, тотчас же ушли. Нанятый нами рабочий погрузил все вещи, на тележку и присел немного передохнуть, прежде чем отправиться в дорогу. Я встал перед тележкой, ухватился за колец длинной тонкой веревки, перекинул ее через плечо, и мы тронулись. Я сразу понял, что путь нам предстоит нелегкий. Всякий раз, когда мы переезжали груду черепицы, веревка врезалась в плечо. Приходилось резко наклоняться вперед. Боль была такая, что хотелось пятиться назад.
— Нет, Рокуро, так дело не пойдет,— сказал я, обращаясь к рабочему.— Веревка слитком жесткая. Идти нам километров семь, а то и все восемь. Пока мы доберемся до места, проклятая веревка сотрет мясо до костей.
— Надо тянуть не плечом, а всем телом. Тогда будет легче,— посоветовал Рокуро.
Он сделал большую петлю. Я просунул в нее голову и левую руку, веревка шла теперь от правого плеча к левому боку, а узел приходился на самую середину спины. Тянуть стало полегче. Наша тележка, должно быть, первая проезжала по этой улице после шестого августа. Оглянувшись, я увидел позади два белых сверкающих следа. Это блестели осколки раздробленного колесами стекла.
Перед тем, как двинуться в путь, рабочий положил в тележку пару двухлитровых бутылей с водой. Через каждую сотню шагов мы останавливались, утирали пот, отхлебывали немного воды и шли дальше. Так повторялось бессчетное число раз, и в конце концов обе бутыли оказались пустыми. Бесконечные толчки и удушливая вонь, казалось, удваивали и без того нестерпимую жару.
— Послушай, Рокуро, почему бы нам не отдохнуть как следует? — взмолился я.
— Когда выберемся из города, тогда и отдохнем,— ответил рабочий.
Я тащил тележку, непрерывно подсчитывая пройденное нами расстояние. Три километра. Три с половиной. Четыре. Когда по моим расчетам было пройдено четыре с половиной километра, мы постучались в стоявший у дороги дом и попросили разрешения набрать воды из колодца. Напившись, мы наполнили водой бутыли и расположились на отдых. Рокуро оказался человеком приветливым и довольно выносливым для своих пятидесяти с лишним лет. Его мне порекомендовала кухарка из заводской столовой. Отдохнули — и снова в путь. Когда прошли примерно пять километров, тащить тележку стало значительно легче: на дороге уже не валялись груды черепицы. Мы добрались до дома лить к вечеру. В окнах горел свет. Только было хотел я присесть на веранде и отдохнуть, как вдруг застыл пораженный. При свете электрической лампочки я увидел родственников. Они спали, раскинув руки и похрапывая.
Расплатившись с Рокуро, я пошел на задний двор к колодцу.
Ясуко топила хозяйскую баню. Сигэко, хотя уже стемнело, полоскала белье в ручье позади дома.
— Мы возвратились форсированным маршем! — крикнул я Сигэко.— Давно ли пожаловали гости?
Сигэко ответила мне что, когда они с Ясуко пришли домой, родственники уже сидели на веранде. Походить им пришлось немало. Не зная, застанут ли нас в живых или нет, из своей горной деревушки они добрались до Сэнда-мати. Обнаружив, что наш дом сгорел дотла, они выяснили, где я работаю, и после долгих поисков нашли наше новое жилище.
— Я так плакала, так плакала от радости, никак не могла остановиться,— сказала Сигэко.— Они все очень беспокоились за нас. Беднягам досталось. Им пришлось ночью перебираться по железнодорожному мосту через реку Асида.
Сигэко снова заплакала, словно ребенок, не стыдясь своих слез.
ГЛАВА XIII
Я направился в район Миюки. Тем же путем, что и шестого августа. За насыпью, поросшей вишнями, я увидел госпиталь. В окнах не сохранилось ни единого стекла. По коридорам торопливо расхаживали люди. Одни, видимо, разыскивали родственников, другие ухаживали за пострадавшими. Дома вдоль дороги были разрушены или сильно покосились. Расчистив дворы от валявшихся обломков, кое-как выпрямив перекосившиеся внутренние перегородки и подперев стены жердями, в некоторых из них продолжали жить хозяева. Проходя мимо, я слышал голоса. В одном из домов я заметил человека, который, сидя на земляном полу, осколком чашки скреб обгоревший дочерна, но оставшийся целым деревянный стул, похожий на грубо сколоченный стул с картины Ван-Гога, воспроизведенной в иллюстрированном журнале. Внезапно у меня пересохло горло. По широкой улице вдоль холма Хидзияма, как и шестого августа, в сторону Удзина медленно тащились раненые. Подходя к ограде Хиросимского управления торговли, они, как один, опирались о нее руками, стараясь хоть немного облегчить свой путь. Почти все были полуголые, худые и бледные, словно привидения. Пятнистой кошки, которая шестого августа бежала за Миядзи, нигде не было видно. Мертвое тело, которое лежало у моста Миюки, кто-то убрал, на камнях остался только темный силуэт.
Улица напоминала выжженную пустыню. Там, где лишь недавно стоял наш дом, была ровная, устланная слоем пепла площадка — сохранился лишь водоем, который теперь мне казался совсем маленьким. Сигэко и Ясуко вытащили из противовоздушной щели и водоема наши пожитки и, тотчас же ушли. Нанятый нами рабочий погрузил все вещи, на тележку и присел немного передохнуть, прежде чем отправиться в дорогу. Я встал перед тележкой, ухватился за колец длинной тонкой веревки, перекинул ее через плечо, и мы тронулись. Я сразу понял, что путь нам предстоит нелегкий. Всякий раз, когда мы переезжали груду черепицы, веревка врезалась в плечо. Приходилось резко наклоняться вперед. Боль была такая, что хотелось пятиться назад.
— Нет, Рокуро, так дело не пойдет,— сказал я, обращаясь к рабочему.— Веревка слитком жесткая. Идти нам километров семь, а то и все восемь. Пока мы доберемся до места, проклятая веревка сотрет мясо до костей.
— Надо тянуть не плечом, а всем телом. Тогда будет легче,— посоветовал Рокуро.
Он сделал большую петлю. Я просунул в нее голову и левую руку, веревка шла теперь от правого плеча к левому боку, а узел приходился на самую середину спины. Тянуть стало полегче. Наша тележка, должно быть, первая проезжала по этой улице после шестого августа. Оглянувшись, я увидел позади два белых сверкающих следа. Это блестели осколки раздробленного колесами стекла.
Перед тем, как двинуться в путь, рабочий положил в тележку пару двухлитровых бутылей с водой. Через каждую сотню шагов мы останавливались, утирали пот, отхлебывали немного воды и шли дальше. Так повторялось бессчетное число раз, и в конце концов обе бутыли оказались пустыми. Бесконечные толчки и удушливая вонь, казалось, удваивали и без того нестерпимую жару.
— Послушай, Рокуро, почему бы нам не отдохнуть как следует? — взмолился я.
— Когда выберемся из города, тогда и отдохнем,— ответил рабочий.
Я тащил тележку, непрерывно подсчитывая пройденное нами расстояние. Три километра. Три с половиной. Четыре. Когда по моим расчетам было пройдено четыре с половиной километра, мы постучались в стоявший у дороги дом и попросили разрешения набрать воды из колодца. Напившись, мы наполнили водой бутыли и расположились на отдых. Рокуро оказался человеком приветливым и довольно выносливым для своих пятидесяти с лишним лет. Его мне порекомендовала кухарка из заводской столовой. Отдохнули — и снова в путь. Когда прошли примерно пять километров, тащить тележку стало значительно легче: на дороге уже не валялись груды черепицы. Мы добрались до дома лить к вечеру. В окнах горел свет. Только было хотел я присесть на веранде и отдохнуть, как вдруг застыл пораженный. При свете электрической лампочки я увидел родственников. Они спали, раскинув руки и похрапывая.
Расплатившись с Рокуро, я пошел на задний двор к колодцу.
Ясуко топила хозяйскую баню. Сигэко, хотя уже стемнело, полоскала белье в ручье позади дома.
— Мы возвратились форсированным маршем! — крикнул я Сигэко.— Давно ли пожаловали гости?
Сигэко ответила мне что, когда они с Ясуко пришли домой, родственники уже сидели на веранде. Походить им пришлось немало. Не зная, застанут ли нас в живых или нет, из своей горной деревушки они добрались до Сэнда-мати. Обнаружив, что наш дом сгорел дотла, они выяснили, где я работаю, и после долгих поисков нашли наше новое жилище.
— Я так плакала, так плакала от радости, никак не могла остановиться,— сказала Сигэко.— Они все очень беспокоились за нас. Беднягам досталось. Им пришлось ночью перебираться по железнодорожному мосту через реку Асида.
Сигэко снова заплакала, словно ребенок, не стыдясь своих слез.
ГЛАВА XIII
11 августа.
Накануне вечером мне пришлось отложить беседу с гостями, потому что я должен был доложить директору о положении с углем. За ужином в заводской столовой я высказал мнение, что нам надо доставать уголь самим, на свой страх и риск, другого выхода нет.
— Извини, Сигэмацу, что я говорю так прямо,— воскликнул директор,— но на вещевом складе тебя провели, как мальчишку. Почему военные запрещают брать уголь в Удзина? Тебе следовало потребовать объяснений. Ты ведь не мальчик на побегушках, а человек, занимающий определенное положение... О чем только думают военные в такое трудное время! Ума не приложу.
Директор был так возмущен, что руки у него дрожали, когда он открывал банку с мясными консервами.
Ужин удался на славу. Рис, правда, пришлось заменить ячменной кашей с отрубями, зато директор открыл банку с чудесной мясной тушенкой, которую я должен был вручить, как подарок, чиновникам из угольной компании. Не помню, когда в последний раз я ел такое вкусное мясо — толстые, коричневого цвета куски с прожилками жира! Я даже боялся откусить себе язык. Директор разделил мясо поровну, и мы съели его, заедая ячменной кашей с отрубями. Не успели мы окончить ужин, как прибежал рабочий Нисина. Умер еще один человек, надо было читать молитвы.
— Вот доем и приду,— спокойно ответил я.— Через полчаса или через час, не позже...
Сколько я ни толковал, директор упорно стоял на своем.
— Как только окончишь молитвы, Сидзума,— сказал он,— ложись спать. Завтра, с самого утра, пойдешь снова на вещевой склад и попросишь, чтобы тебе отпустили уголь. Заманчиво, конечно, достать его, как ты говоришь, на свой страх и риск, но, по-моему, мы не должны так легко отступаться. Не хочу тебя обидеть, но пойми, надо действовать решительнее. Только тогда мы добьемся чего-нибудь.
— Ну что ж, завтра опять схожу. Но только все это зря.
Делать было нечего. Снова придется пробираться сквозь развалины.
Прочитав молитвы, я возвратился домой. Еще с улицы я почуял запах печеных рисовых лепешек, проникавший сквозь наглухо закрытые в связи с затемнением ставни,— и сразу понял, что их пекут на углях, смочив предварительно в соевом соусе.
Вошел я через черный ход. Наши гости уже проснулись и, вместе с Ясуко и Сигэко, сидели за столиком — чудесным столиком из черного дерева, который хозяин предоставил нам во временное пользование. Перед ними стояли небольшие тарелки и чаши с печеными лепешками. Рис, несомненно, привезли с собой гости. Ясуко и Сигэко уписывали лепешки за обе щеки.
— Наконец-то пришел,— радостно воскликнула Сигэко.— Извини, что начали без тебя.
— Добрый вечер, дядя,— сказала Ясуко.— Простите, что мы вас не дождались. Печеные лепешки пахнут так, что мы не утерпели. Нам привезли жареный рис и колобки. Мы и для вас оставили.
— Спасибо, что о нас позаботились,— сказал я, обращаясь к гостям, и присел на порожке, стараясь, чтобы никто не заметил ожога на моей левой щеке. Гости глядели на меня красными, как у кроликов, глазами. Один из них — Ватанабэ Macao — был родным братом Сигэко, другой — Такамару Ёсио — отцом Ясуко. Такамару, всхлипывая, покусывал свои усы, Ватанабэ утирал слезы. Глядя на них, Ясуко и Сигэко перестали есть. Как и они, я изо всех сил сдерживался, чтобы не заплакать. Но мои усилия оказались безуспешными, и мне пришлось отвернуться от гостей.
— Какое счастье, что вы все живы и здоровы! — с чувством проговорил наконец Ватанабэ.— А мы уж, правду сказать, боялись, что не увидим вас на этом свете. Только и надеялись, что найти место вашей смерти.
— Мы так рады, что и высказать не можем,— добавил Такамару.— Все думали, что Ясуко погибла, утешались только мыслью, что она ушла в мир иной вместе с вами. Вы так много для нее сделали. Родственники в Кобатакэ и Хиросэ потеряли всякую надежду увидеть вас в живых.
Я пил чай, который налила мне Ясуко, и беспрестанно повторял:
— Извините, что мы доставили вам столько беспокойства.
Ватанабэ рассказывал, как потрясена была вся их деревня, услышав о том, что случилось в Хиросиме. Такамару дополнял его рассказ отдельными репликами.
Вечером шестого августа жители Кобатакэ узнали, что на Хиросиму сброшена мощная бомба. Говорили, будто погибла треть хиросимцев, включая находившиеся там войска и отряды добровольного служения родине. Еще одна треть хиросимцев тяжело пострадала, остальные отделались легкими ранами и ожогами. Все дома, до одного, сгорели. Жители Кобатака сразу поняли, что это не слух, распущенный пораженцами, а чистая правда. Седьмого и восьмого августа поступили еще более тревожные вести. В соседних деревнях появились первые раненые беженцы. Одни умирали сразу же, едва добравшись до дома. Другие терпели страшные мучения. В деревне Хиросэ жил профессор — видный специалист по детским болезням, он приехал из Кобэ. Всякий раз, когда к нему обращались за помощью, он говорил после осмотра:
— Что это за болезнь, я не знаю, но думаю, что она не поддается лечению.
Страдавшим от ожогов он выписывал мазь, а тем, кто испытывал нестерпимую боль, впрыскивал пантопон. К сожалению, в запасе у него была всего дюжина ампул, и этих ампул не хватило даже на один день.
В Кобатакэ, по словам наших гостей, возвратились двое. У обоих — сильные ожоги и переломы. На вопрос, как обстоит дело в Сэнда-мати, они сказали, что все дома уничтожены, а среди уцелевших никто не избежал ран и ожогов. Не встречались ли они с Сигэмацу? Они ответили— нет, не встречались, но если бы Сигэмацу и его семья не погибли, они давно уже вернулись бы в деревню. В деревне их до сих пор нет, значит, их нет уже и на этом свете. Ни один человек в здравом уме не останется жить в выжженной пустыне. Выслушав их, наши родственники уверились, что нас уже нет в живых. Но сидеть сложа руки они не могли. Им хотелось что-нибудь предпринять, хотя бы разыскать останки. Пока Ватанабэ обдумывал, как лучше всего поступить, утром десятого августа, словно сговорившись, к нему заявились все родственники. Семейный совет решил сложиться и послать в Хиросиму Ватанабэ и Такамару. Так как предполагалось, что мы погибли, они должны были взять с собой рисовые лепешки и жареный рис для совершения поминального обряда.
Перед тем как отправиться в путь, Ватанабэ и Такамару зашли к моей матери. На домашнем алтаре у нее уже стояли наши фотографии, а перед ними — три чашечки с водой. Тут же была и ваза со свежесрезанными георгинами.
— Господин Ватанабэ и господин Такамару, я слышала, что вы едете в Хиросиму,— сказала им моя мать.— Не сочтите за труд захватить с собой курительные палочки, а также воду и свежие листья. Палочки поставьте во дворе, попрыскайте вокруг них водой и разбросайте листья. Возьмите с собой и плоды кэмпонаси [17]. Сигэмацу их очень любил.
Мать наполнила колодезной водой бутылку из-под уксуса, завернула в бумагу курения и свежие листья и вручила все это Ватанабэ. Затем подобрала с земли несколько упавших, но еще зеленых плодов кэмпонаси и положила их в кармашек его рюкзака.
Деревня Кобатакэ стоит на плоскогорье — пятьсот пятьдесят метров над уровнем моря,— замкнутом с трех сторон горами, между рекой Асида, которая течет на юг по восточным районам префектуры Хиросима, и рекой Ода, орошающей земли префектуры Окаяма. В былые времена Кобатакэ входила во владения клана Накацу из Кюсю, и в ней проживал даже его управитель. До сих пор в деревне сохранился дом, принадлежавший некогда самурайскому роду. Теперь Кобатакэ захирела, нет даже сколько-нибудь сносной дороги, которая связывала бы деревню с внешним миром. Ватанабэ и Такамару пришлось больше двух часов спускаться вниз по узкой горной тропинке вдоль реки Асида, пока они не вышли на шоссе; там им удалось сесть на порожний грузовик, работавший на древесном угле. Только в одиннадцатом часу добрались они наконец до разбомбленного города Фукуяма. К железнодорожному мосту через реку Асида они подошли уже в кромешной тьме. Пришлось стать на четвереньки и ползти вперед, ощупывая руками шпалы. Двигались они по разным путям, договорившись, что при появлении поезда помогут друг другу перебраться на безопасный путь. Чтобы не растеряться, они то и дело окликали друг друга. Ползти было тяжело. Стоило наклониться, как рюкзак начинал давить на голову, а когда они старались держать спину ровно, рюкзак почему-то оказывался на боку. Чтобы не упасть, они судорожно хватались за рельсы. В конце концов они все же дотащились без особых происшествий до станции Акасака.
Около часа ночи они сели на поезд, к пяти утра прибыли в Хиросиму и еще через два часа были на Сэнда-мати. Ватанабэ несколько раз был у нас в гостях и, ориентируясь по сосне и водоему, быстро отыскал наш дом, хотя я и не оставил записки. Тишина там царила мертвая. Сколько ни кричи — никакого отзыва. Ватанабэ и Такамару не захватили с собой лопат и не стали искать наших останков. Теперь они окончательно уверовали, что мы погибли. Тут ли, в другом месте, но погибли. Церемонию они решили совершить на пепелище. Зажгли курительные палочки и воткнули их в землю около бассейна, рядом поставили воду в бутылке из-под уксуса, разбросали у полуобгоревшей сосны привезенные с собой листья, а плоды кэмпонаси положили возле курительных палочек. В это время к ним подошел человек, который сказал, что его зовут Накао; он живет поблизости в землянке.
— Вы ищете семью Сидзума? — догадался он.— Они вместе со своей приемной дочерью Ясуко переехали в Фуруити. Там фабрика, где работает Сидзума.
— Все трое здоровы? — спросил Ватанабэ.
— Да. Только у Сидзума на левой щеке небольшой ожог. Ничего страшного. Вы не беспокойтесь.
Накао начертил на земле угольком план, как добраться до Фуруити, и Ватанабэ тщательно перерисовал его в записную книжку. Они шли, сверяясь с планом и расспрашивая прохожих, пока не добрались до станции Ямамото. Оттуда электричкой доехали до Фуруити. В конторе фабрики им сообщили наш новый адрес. У нас в доме они оказались уже за полночь. В их рассказе меня удивило только одно. Ведь я виделся с Накао после прихода родственников. Почему же он мне ничего не сказал? Видно, был вне себя.
Сигэко и Ясуко сказали, что видели в Сэнда-мати разбросанные под сосной листья и бутылку из-под уксуса. Обоим запомнилась яркая этикетка, где была изображена деревенская девушка с развевающимся алым шарфом. Сигэко еще удивилась, как бутылка осталась целой, хотя кругом — сплошные развалины. Странным казалось и то, что на земле валяются зеленые плоды кэмпонаси. Почему же я ничего не заметил? Я не думал, что моя мать окажется такой предусмотрительной: пошлет плоды, чтобы умилостивить дух усопшего сына. В детстве я очень любил эти плоды и часто, не дожидаясь, пока они созреют и упадут, сшибал их камнями. Камни, увы, не всегда попадали в цель. Бывало, что они обрушивались на крышу нашей бани, и тогда мне крепко доставалось от отца. По-видимому, мать этого не забыла.
Гости рассказали, что к моей матери заходили многие соседи и знакомые. Они якобы хотели справиться о нас. Однако тон, которым они вели разговоры, свидетельствовал о том, что они пришли выразить свое соболезнование. Один лишь владелец мелочной лавки усомнился в нашей гибели.
— Слишком рано ставите вы фотокарточки на алтарь. Вот увидите, ваш сын жив и здоров. И его семья тоже,— сказал он матери и ушел, не выразив никакого сочувствия...
Назавтра мне предстояло подняться рано, я извинился перед гостями и ушел в соседнюю комнату...
Проснулся я с первыми лучами солнца и хотел было написать матери письмо, рассчитывая передать его с гостями, но внезапно нахлынувшие чувства и воспоминания не позволили мне выполнить это намерение. Наши гости еще спали, когда я вышел из дома, торопясь на первую электричку. Как и в прошлый раз, я доехал до станции Ямамото, а оттуда шел три километра пешком до моста Ёкогава. И вот я снова среди развалин. Вокруг хлопотали люди, разыскивавшие останки своих близких. Они то наклонялись к земле, то вдруг резко разгибали поясницу, то снова наклонялись — совсем как во время сбора устриц на мелководье. Переходя через мост Ёкогава, я опять увидел ту самую лошадь, которая стояла возле своего мертвого хозяина. Теперь от нее остался один скелет. Чуть ниже по Течению двое — должно быть, отец и сын — набирали воду в посудину из жести, свернутой наподобие кулька. Такой же посудиной черпали воду две пожилые женщины с другой стороны моста. Время от времени, устав, они прислонялись к каменной набережной. Тут же они устроили себе жилье: вколотили в щели между камнями несколько жердей, покрыли досками, циновками и кусками рифленого железа — и готово. От дождя и града, во всяком случае, спастись можно. Вверх по реке виднелось еще несколько таких навесов.
В Сиридзая-тё, около моста Лион, я заметил двух молоденьких девушек, должно быть, сестер. Они сидели на груде битой черепицы и горько плакали.
К балюстраде каждого моста, который я переходил, приклеены были сотни, тысячи бумажных объявлений, сообщавших, где находятся родственники и как с ними связаться. Некоторые объявления были написаны углем на каменных тумбах. Перед ними, словно перед витринами крупных газет с последними новостями, толпились люди. Иногда подходил какой-нибудь незнакомец, приклеивал бумагу и поспешно уходил прочь. Тексты на этих объявлениях были очень краткие, но давали неплохое представление о том, кто их писал, о его горестях и бедах.
Вот некоторые из тех, что я видел на мосту Мотокава; я переписал их в блокнот.
«Коносукэ, приходи к тете в Гион. Отец».
«Мама, папа! Сообщите, где вы находитесь. Маюми. Мой адрес: г. Хацукаити, Сакуро, г-н Абэ».
«Сын разыскивает отца. Хацуэ, г. Хаппонмацу. Яити Синитаки».
«Синдзо Ватанабэ жив и здоров. Адрес: Мидории, Сигэки Сэхара».
«Беспокоюсь о своих сокурсниках. Буду приходить каждый день в десять.
Тайдзо Огава, класс 2 «а», Промышленный колледж».
«Дедушка, бабушка и Эмико пропали без вести. Сёдзи и Пацуё! Приходите к. г-ну Токуро Ида в Окава-тё. Ясуока».
«Г-н Икуо Нисигути из Камия-тё! Сообщите Ваш нынешний адрес, чтобы я смог вернуть Вам долг. Ваш знакомый из Накахиро-тё».
«Яэко! По возвращении, в Футю мы остановились у Михара. Отец...»
Пока я читал, мухи не давали мне покоя, и в конце концов, отмахиваясь от них полотенцем, я бросился бежать, но сразу же запыхался и перешел на обычный шаг. Глядя по сторонам, я поражался, как быстро разрослась сорная трава в щелях между развалин и среди камней, служивших для украшения сада. Сорняки вытянулись так высоко вверх, что не могли держаться прямо и склонялись под собственной тяжестью. Неужели на их рост повлиял взрыв этой бомбы?
Однажды заезжий агроном рассказывал в своей лекции, что если выращивать рис в слишком глубокой воде, клетки стебля от соприкосновения с водой начинают непомерно разрастаться, и стебель ложится. По его словам, это научно доказанный факт. Неужели такой же эффект может иметь мгновенное воздействие света, звука или тепла? Бомба убивает людей, но мухи от нее размножаются с невиданной быстротой, растения растут как на дрожжах. Еще вчера я видел во дворе харчевни, где кормят китайской лапшой, новые ростки банана — само дерево свалило взрывной волной — длиной в полтора фута. Сегодня они достигают уже добрых двух футов. Я родился в деревне и знаю, как растут деревья, но такого я еще никогда не замечал.
Харчевня эта была мне хорошо знакома. Во время моей службы на армейском продовольственном складе я каждое воскресенье ходил туда ужинать. Владелец называл меня «боссом». Но не в том дело. После того как начались перебои с продовольствием, хозяин харчевни по моей просьбе потихоньку снабжал меня лапшой из своих запасов. Он готовил изумительно вкусную лапшу с мясом и овощами с приправой из индийского кари [18]. Обо всем этом я и вспоминал, измеряя пальцами молодые ростки банана. Внезапно из-за камня выглянул хозяйский терьер. Я попробовал подозвать его свистом, но пес не подошел ближе, даже не завилял хвостом, лишь пристально глядел на меня. Видимо, он убежал с началом пожара, а когда вернулся, его встретили негостеприимные развалины. Удивительно, как он жил, где находил пищу в этой выжженной безлюдной пустыне. Пес страшно исхудал, его шерсть сбилась в комки, стала черно-бурой. Я хотел было дать ему кусок рисового колобка, но раздумал. Чего доброго, еще увяжется за мной, а мне это ни к чему. Пусть сам о себе заботится.
Невдалеке раздавался громкий стук. Подойдя ближе, я увидел мужчину средних лет, в шортах, в рубашке с короткими рукавами цвета хаки и в стальной каске. С помощью молотка и зубила он пытался взломать большой, потемневший до коричневого цвета сейф.
Обуреваемый любопытством, я подошел к нему и заговорил:
— Откуда у вас берется столько энергии в такую жару? Дверца не открывается?
Человек в каске скользнул по мне взглядом и, продолжая стучать молотком, ответил:
— Ключ заедает. Вот я и решил вскрыть заднюю стенку.
— Почему бы вам не стукнуть прямо по замочной скважине?
— Тут молотком ничего не сделаешь. А мне надо поскорее открыть сейф, не то придут взломщики и тогда плакали мои денежки.
Вокруг его каски, никак не решаясь на нее сесть, вился целый рой мух. Вряд ли это был вор. Я извинился за непрошеное вмешательство и пошел прочь.
Среди развалин торгового центра виднелось множество покрытых свежей ржавчиной сейфов. В нашем доме на Сэнда-мати сейфа не было. Во всем нашем квартале сейфов было всего два: у Накао и Миядзи. Об этом я узнал лишь после того, как весь квартал сгорел. Миядзи купил сейф, по-видимому, совсем недавно — после середины июля, когда над Хиросимой стали пролетать вражеские самолеты; минуя горный хребет в Тюгоку, они сбрасывали мины в Японское море. Многие тогда решили эвакуироваться в деревню и по баснословно дешевой цене распродали свои пианино, органолы, сейфы и тому подобные вещи. В конце июля налеты участились, то и дело объявляли воздушную тревогу в Токуяма, Ивакуни, Курэ и других городах, и соответственно расширился ассортимент вещей, которые продавали беженцы. Буквально за гроши можно было купить гардеробы, вазы из бамбука, карликовые деревья, рамы для картин, стиральные доски, лохани, теннисные ракетки...
Хиросиму принято было считать сухопутной военной базой, а Курэ — морской. Двадцать второго июня Курэ подвергся сильной бомбардировке с воздуха, первого июля вражеские самолеты сбросили огромное количество зажигательных бомб, превративших центр города в пустыню. Двадцать четвертого июля Курэ вновь подвергся воздушному налету. На этот раз вражеские самолеты были встречены огнем зениток с японского линкора, укрывшегося в ожидании горючего за островом. Нефти не было, вместо нее изготовляли горючее из сосновых корневищ, но и его не хватало. И вот грозный корабль вынужден был стоять на якоре. Двадцать четвертого июля самолеты противника бомбили Удзина, а 6 августа, во время налета на Хиросиму, вражеский самолет, сбросив неизвестного типа бомбу, превратил город в развалины.
Никто из нас не предполагал даже, что на свете существуют бомбы такой ужасающей разрушительной силы. Простой парод, во всяком случае, ни о чем не догадывался. Так же, как и дети. Каждый день юноши и школьники из отряда добровольного служения родине помогали разбирать жилые дома, чтобы помешать распространению пожаров. Ни один из них не пытался схитрить и уклониться от работы. Они погибли во время бомбардировки шестого августа. Девушки в белых хатимаки на голове ходили на сталелитейный завод. На рукавах у них были повязки с надписью «Добровольный отряд школьников». По дороге они распевали «Песню трудового фронта»:
Накануне вечером мне пришлось отложить беседу с гостями, потому что я должен был доложить директору о положении с углем. За ужином в заводской столовой я высказал мнение, что нам надо доставать уголь самим, на свой страх и риск, другого выхода нет.
— Извини, Сигэмацу, что я говорю так прямо,— воскликнул директор,— но на вещевом складе тебя провели, как мальчишку. Почему военные запрещают брать уголь в Удзина? Тебе следовало потребовать объяснений. Ты ведь не мальчик на побегушках, а человек, занимающий определенное положение... О чем только думают военные в такое трудное время! Ума не приложу.
Директор был так возмущен, что руки у него дрожали, когда он открывал банку с мясными консервами.
Ужин удался на славу. Рис, правда, пришлось заменить ячменной кашей с отрубями, зато директор открыл банку с чудесной мясной тушенкой, которую я должен был вручить, как подарок, чиновникам из угольной компании. Не помню, когда в последний раз я ел такое вкусное мясо — толстые, коричневого цвета куски с прожилками жира! Я даже боялся откусить себе язык. Директор разделил мясо поровну, и мы съели его, заедая ячменной кашей с отрубями. Не успели мы окончить ужин, как прибежал рабочий Нисина. Умер еще один человек, надо было читать молитвы.
— Вот доем и приду,— спокойно ответил я.— Через полчаса или через час, не позже...
Сколько я ни толковал, директор упорно стоял на своем.
— Как только окончишь молитвы, Сидзума,— сказал он,— ложись спать. Завтра, с самого утра, пойдешь снова на вещевой склад и попросишь, чтобы тебе отпустили уголь. Заманчиво, конечно, достать его, как ты говоришь, на свой страх и риск, но, по-моему, мы не должны так легко отступаться. Не хочу тебя обидеть, но пойми, надо действовать решительнее. Только тогда мы добьемся чего-нибудь.
— Ну что ж, завтра опять схожу. Но только все это зря.
Делать было нечего. Снова придется пробираться сквозь развалины.
Прочитав молитвы, я возвратился домой. Еще с улицы я почуял запах печеных рисовых лепешек, проникавший сквозь наглухо закрытые в связи с затемнением ставни,— и сразу понял, что их пекут на углях, смочив предварительно в соевом соусе.
Вошел я через черный ход. Наши гости уже проснулись и, вместе с Ясуко и Сигэко, сидели за столиком — чудесным столиком из черного дерева, который хозяин предоставил нам во временное пользование. Перед ними стояли небольшие тарелки и чаши с печеными лепешками. Рис, несомненно, привезли с собой гости. Ясуко и Сигэко уписывали лепешки за обе щеки.
— Наконец-то пришел,— радостно воскликнула Сигэко.— Извини, что начали без тебя.
— Добрый вечер, дядя,— сказала Ясуко.— Простите, что мы вас не дождались. Печеные лепешки пахнут так, что мы не утерпели. Нам привезли жареный рис и колобки. Мы и для вас оставили.
— Спасибо, что о нас позаботились,— сказал я, обращаясь к гостям, и присел на порожке, стараясь, чтобы никто не заметил ожога на моей левой щеке. Гости глядели на меня красными, как у кроликов, глазами. Один из них — Ватанабэ Macao — был родным братом Сигэко, другой — Такамару Ёсио — отцом Ясуко. Такамару, всхлипывая, покусывал свои усы, Ватанабэ утирал слезы. Глядя на них, Ясуко и Сигэко перестали есть. Как и они, я изо всех сил сдерживался, чтобы не заплакать. Но мои усилия оказались безуспешными, и мне пришлось отвернуться от гостей.
— Какое счастье, что вы все живы и здоровы! — с чувством проговорил наконец Ватанабэ.— А мы уж, правду сказать, боялись, что не увидим вас на этом свете. Только и надеялись, что найти место вашей смерти.
— Мы так рады, что и высказать не можем,— добавил Такамару.— Все думали, что Ясуко погибла, утешались только мыслью, что она ушла в мир иной вместе с вами. Вы так много для нее сделали. Родственники в Кобатакэ и Хиросэ потеряли всякую надежду увидеть вас в живых.
Я пил чай, который налила мне Ясуко, и беспрестанно повторял:
— Извините, что мы доставили вам столько беспокойства.
Ватанабэ рассказывал, как потрясена была вся их деревня, услышав о том, что случилось в Хиросиме. Такамару дополнял его рассказ отдельными репликами.
Вечером шестого августа жители Кобатакэ узнали, что на Хиросиму сброшена мощная бомба. Говорили, будто погибла треть хиросимцев, включая находившиеся там войска и отряды добровольного служения родине. Еще одна треть хиросимцев тяжело пострадала, остальные отделались легкими ранами и ожогами. Все дома, до одного, сгорели. Жители Кобатака сразу поняли, что это не слух, распущенный пораженцами, а чистая правда. Седьмого и восьмого августа поступили еще более тревожные вести. В соседних деревнях появились первые раненые беженцы. Одни умирали сразу же, едва добравшись до дома. Другие терпели страшные мучения. В деревне Хиросэ жил профессор — видный специалист по детским болезням, он приехал из Кобэ. Всякий раз, когда к нему обращались за помощью, он говорил после осмотра:
— Что это за болезнь, я не знаю, но думаю, что она не поддается лечению.
Страдавшим от ожогов он выписывал мазь, а тем, кто испытывал нестерпимую боль, впрыскивал пантопон. К сожалению, в запасе у него была всего дюжина ампул, и этих ампул не хватило даже на один день.
В Кобатакэ, по словам наших гостей, возвратились двое. У обоих — сильные ожоги и переломы. На вопрос, как обстоит дело в Сэнда-мати, они сказали, что все дома уничтожены, а среди уцелевших никто не избежал ран и ожогов. Не встречались ли они с Сигэмацу? Они ответили— нет, не встречались, но если бы Сигэмацу и его семья не погибли, они давно уже вернулись бы в деревню. В деревне их до сих пор нет, значит, их нет уже и на этом свете. Ни один человек в здравом уме не останется жить в выжженной пустыне. Выслушав их, наши родственники уверились, что нас уже нет в живых. Но сидеть сложа руки они не могли. Им хотелось что-нибудь предпринять, хотя бы разыскать останки. Пока Ватанабэ обдумывал, как лучше всего поступить, утром десятого августа, словно сговорившись, к нему заявились все родственники. Семейный совет решил сложиться и послать в Хиросиму Ватанабэ и Такамару. Так как предполагалось, что мы погибли, они должны были взять с собой рисовые лепешки и жареный рис для совершения поминального обряда.
Перед тем как отправиться в путь, Ватанабэ и Такамару зашли к моей матери. На домашнем алтаре у нее уже стояли наши фотографии, а перед ними — три чашечки с водой. Тут же была и ваза со свежесрезанными георгинами.
— Господин Ватанабэ и господин Такамару, я слышала, что вы едете в Хиросиму,— сказала им моя мать.— Не сочтите за труд захватить с собой курительные палочки, а также воду и свежие листья. Палочки поставьте во дворе, попрыскайте вокруг них водой и разбросайте листья. Возьмите с собой и плоды кэмпонаси [17]. Сигэмацу их очень любил.
Мать наполнила колодезной водой бутылку из-под уксуса, завернула в бумагу курения и свежие листья и вручила все это Ватанабэ. Затем подобрала с земли несколько упавших, но еще зеленых плодов кэмпонаси и положила их в кармашек его рюкзака.
Деревня Кобатакэ стоит на плоскогорье — пятьсот пятьдесят метров над уровнем моря,— замкнутом с трех сторон горами, между рекой Асида, которая течет на юг по восточным районам префектуры Хиросима, и рекой Ода, орошающей земли префектуры Окаяма. В былые времена Кобатакэ входила во владения клана Накацу из Кюсю, и в ней проживал даже его управитель. До сих пор в деревне сохранился дом, принадлежавший некогда самурайскому роду. Теперь Кобатакэ захирела, нет даже сколько-нибудь сносной дороги, которая связывала бы деревню с внешним миром. Ватанабэ и Такамару пришлось больше двух часов спускаться вниз по узкой горной тропинке вдоль реки Асида, пока они не вышли на шоссе; там им удалось сесть на порожний грузовик, работавший на древесном угле. Только в одиннадцатом часу добрались они наконец до разбомбленного города Фукуяма. К железнодорожному мосту через реку Асида они подошли уже в кромешной тьме. Пришлось стать на четвереньки и ползти вперед, ощупывая руками шпалы. Двигались они по разным путям, договорившись, что при появлении поезда помогут друг другу перебраться на безопасный путь. Чтобы не растеряться, они то и дело окликали друг друга. Ползти было тяжело. Стоило наклониться, как рюкзак начинал давить на голову, а когда они старались держать спину ровно, рюкзак почему-то оказывался на боку. Чтобы не упасть, они судорожно хватались за рельсы. В конце концов они все же дотащились без особых происшествий до станции Акасака.
Около часа ночи они сели на поезд, к пяти утра прибыли в Хиросиму и еще через два часа были на Сэнда-мати. Ватанабэ несколько раз был у нас в гостях и, ориентируясь по сосне и водоему, быстро отыскал наш дом, хотя я и не оставил записки. Тишина там царила мертвая. Сколько ни кричи — никакого отзыва. Ватанабэ и Такамару не захватили с собой лопат и не стали искать наших останков. Теперь они окончательно уверовали, что мы погибли. Тут ли, в другом месте, но погибли. Церемонию они решили совершить на пепелище. Зажгли курительные палочки и воткнули их в землю около бассейна, рядом поставили воду в бутылке из-под уксуса, разбросали у полуобгоревшей сосны привезенные с собой листья, а плоды кэмпонаси положили возле курительных палочек. В это время к ним подошел человек, который сказал, что его зовут Накао; он живет поблизости в землянке.
— Вы ищете семью Сидзума? — догадался он.— Они вместе со своей приемной дочерью Ясуко переехали в Фуруити. Там фабрика, где работает Сидзума.
— Все трое здоровы? — спросил Ватанабэ.
— Да. Только у Сидзума на левой щеке небольшой ожог. Ничего страшного. Вы не беспокойтесь.
Накао начертил на земле угольком план, как добраться до Фуруити, и Ватанабэ тщательно перерисовал его в записную книжку. Они шли, сверяясь с планом и расспрашивая прохожих, пока не добрались до станции Ямамото. Оттуда электричкой доехали до Фуруити. В конторе фабрики им сообщили наш новый адрес. У нас в доме они оказались уже за полночь. В их рассказе меня удивило только одно. Ведь я виделся с Накао после прихода родственников. Почему же он мне ничего не сказал? Видно, был вне себя.
Сигэко и Ясуко сказали, что видели в Сэнда-мати разбросанные под сосной листья и бутылку из-под уксуса. Обоим запомнилась яркая этикетка, где была изображена деревенская девушка с развевающимся алым шарфом. Сигэко еще удивилась, как бутылка осталась целой, хотя кругом — сплошные развалины. Странным казалось и то, что на земле валяются зеленые плоды кэмпонаси. Почему же я ничего не заметил? Я не думал, что моя мать окажется такой предусмотрительной: пошлет плоды, чтобы умилостивить дух усопшего сына. В детстве я очень любил эти плоды и часто, не дожидаясь, пока они созреют и упадут, сшибал их камнями. Камни, увы, не всегда попадали в цель. Бывало, что они обрушивались на крышу нашей бани, и тогда мне крепко доставалось от отца. По-видимому, мать этого не забыла.
Гости рассказали, что к моей матери заходили многие соседи и знакомые. Они якобы хотели справиться о нас. Однако тон, которым они вели разговоры, свидетельствовал о том, что они пришли выразить свое соболезнование. Один лишь владелец мелочной лавки усомнился в нашей гибели.
— Слишком рано ставите вы фотокарточки на алтарь. Вот увидите, ваш сын жив и здоров. И его семья тоже,— сказал он матери и ушел, не выразив никакого сочувствия...
Назавтра мне предстояло подняться рано, я извинился перед гостями и ушел в соседнюю комнату...
Проснулся я с первыми лучами солнца и хотел было написать матери письмо, рассчитывая передать его с гостями, но внезапно нахлынувшие чувства и воспоминания не позволили мне выполнить это намерение. Наши гости еще спали, когда я вышел из дома, торопясь на первую электричку. Как и в прошлый раз, я доехал до станции Ямамото, а оттуда шел три километра пешком до моста Ёкогава. И вот я снова среди развалин. Вокруг хлопотали люди, разыскивавшие останки своих близких. Они то наклонялись к земле, то вдруг резко разгибали поясницу, то снова наклонялись — совсем как во время сбора устриц на мелководье. Переходя через мост Ёкогава, я опять увидел ту самую лошадь, которая стояла возле своего мертвого хозяина. Теперь от нее остался один скелет. Чуть ниже по Течению двое — должно быть, отец и сын — набирали воду в посудину из жести, свернутой наподобие кулька. Такой же посудиной черпали воду две пожилые женщины с другой стороны моста. Время от времени, устав, они прислонялись к каменной набережной. Тут же они устроили себе жилье: вколотили в щели между камнями несколько жердей, покрыли досками, циновками и кусками рифленого железа — и готово. От дождя и града, во всяком случае, спастись можно. Вверх по реке виднелось еще несколько таких навесов.
В Сиридзая-тё, около моста Лион, я заметил двух молоденьких девушек, должно быть, сестер. Они сидели на груде битой черепицы и горько плакали.
К балюстраде каждого моста, который я переходил, приклеены были сотни, тысячи бумажных объявлений, сообщавших, где находятся родственники и как с ними связаться. Некоторые объявления были написаны углем на каменных тумбах. Перед ними, словно перед витринами крупных газет с последними новостями, толпились люди. Иногда подходил какой-нибудь незнакомец, приклеивал бумагу и поспешно уходил прочь. Тексты на этих объявлениях были очень краткие, но давали неплохое представление о том, кто их писал, о его горестях и бедах.
Вот некоторые из тех, что я видел на мосту Мотокава; я переписал их в блокнот.
«Коносукэ, приходи к тете в Гион. Отец».
«Мама, папа! Сообщите, где вы находитесь. Маюми. Мой адрес: г. Хацукаити, Сакуро, г-н Абэ».
«Сын разыскивает отца. Хацуэ, г. Хаппонмацу. Яити Синитаки».
«Синдзо Ватанабэ жив и здоров. Адрес: Мидории, Сигэки Сэхара».
«Беспокоюсь о своих сокурсниках. Буду приходить каждый день в десять.
Тайдзо Огава, класс 2 «а», Промышленный колледж».
«Дедушка, бабушка и Эмико пропали без вести. Сёдзи и Пацуё! Приходите к. г-ну Токуро Ида в Окава-тё. Ясуока».
«Г-н Икуо Нисигути из Камия-тё! Сообщите Ваш нынешний адрес, чтобы я смог вернуть Вам долг. Ваш знакомый из Накахиро-тё».
«Яэко! По возвращении, в Футю мы остановились у Михара. Отец...»
Пока я читал, мухи не давали мне покоя, и в конце концов, отмахиваясь от них полотенцем, я бросился бежать, но сразу же запыхался и перешел на обычный шаг. Глядя по сторонам, я поражался, как быстро разрослась сорная трава в щелях между развалин и среди камней, служивших для украшения сада. Сорняки вытянулись так высоко вверх, что не могли держаться прямо и склонялись под собственной тяжестью. Неужели на их рост повлиял взрыв этой бомбы?
Однажды заезжий агроном рассказывал в своей лекции, что если выращивать рис в слишком глубокой воде, клетки стебля от соприкосновения с водой начинают непомерно разрастаться, и стебель ложится. По его словам, это научно доказанный факт. Неужели такой же эффект может иметь мгновенное воздействие света, звука или тепла? Бомба убивает людей, но мухи от нее размножаются с невиданной быстротой, растения растут как на дрожжах. Еще вчера я видел во дворе харчевни, где кормят китайской лапшой, новые ростки банана — само дерево свалило взрывной волной — длиной в полтора фута. Сегодня они достигают уже добрых двух футов. Я родился в деревне и знаю, как растут деревья, но такого я еще никогда не замечал.
Харчевня эта была мне хорошо знакома. Во время моей службы на армейском продовольственном складе я каждое воскресенье ходил туда ужинать. Владелец называл меня «боссом». Но не в том дело. После того как начались перебои с продовольствием, хозяин харчевни по моей просьбе потихоньку снабжал меня лапшой из своих запасов. Он готовил изумительно вкусную лапшу с мясом и овощами с приправой из индийского кари [18]. Обо всем этом я и вспоминал, измеряя пальцами молодые ростки банана. Внезапно из-за камня выглянул хозяйский терьер. Я попробовал подозвать его свистом, но пес не подошел ближе, даже не завилял хвостом, лишь пристально глядел на меня. Видимо, он убежал с началом пожара, а когда вернулся, его встретили негостеприимные развалины. Удивительно, как он жил, где находил пищу в этой выжженной безлюдной пустыне. Пес страшно исхудал, его шерсть сбилась в комки, стала черно-бурой. Я хотел было дать ему кусок рисового колобка, но раздумал. Чего доброго, еще увяжется за мной, а мне это ни к чему. Пусть сам о себе заботится.
Невдалеке раздавался громкий стук. Подойдя ближе, я увидел мужчину средних лет, в шортах, в рубашке с короткими рукавами цвета хаки и в стальной каске. С помощью молотка и зубила он пытался взломать большой, потемневший до коричневого цвета сейф.
Обуреваемый любопытством, я подошел к нему и заговорил:
— Откуда у вас берется столько энергии в такую жару? Дверца не открывается?
Человек в каске скользнул по мне взглядом и, продолжая стучать молотком, ответил:
— Ключ заедает. Вот я и решил вскрыть заднюю стенку.
— Почему бы вам не стукнуть прямо по замочной скважине?
— Тут молотком ничего не сделаешь. А мне надо поскорее открыть сейф, не то придут взломщики и тогда плакали мои денежки.
Вокруг его каски, никак не решаясь на нее сесть, вился целый рой мух. Вряд ли это был вор. Я извинился за непрошеное вмешательство и пошел прочь.
Среди развалин торгового центра виднелось множество покрытых свежей ржавчиной сейфов. В нашем доме на Сэнда-мати сейфа не было. Во всем нашем квартале сейфов было всего два: у Накао и Миядзи. Об этом я узнал лишь после того, как весь квартал сгорел. Миядзи купил сейф, по-видимому, совсем недавно — после середины июля, когда над Хиросимой стали пролетать вражеские самолеты; минуя горный хребет в Тюгоку, они сбрасывали мины в Японское море. Многие тогда решили эвакуироваться в деревню и по баснословно дешевой цене распродали свои пианино, органолы, сейфы и тому подобные вещи. В конце июля налеты участились, то и дело объявляли воздушную тревогу в Токуяма, Ивакуни, Курэ и других городах, и соответственно расширился ассортимент вещей, которые продавали беженцы. Буквально за гроши можно было купить гардеробы, вазы из бамбука, карликовые деревья, рамы для картин, стиральные доски, лохани, теннисные ракетки...
Хиросиму принято было считать сухопутной военной базой, а Курэ — морской. Двадцать второго июня Курэ подвергся сильной бомбардировке с воздуха, первого июля вражеские самолеты сбросили огромное количество зажигательных бомб, превративших центр города в пустыню. Двадцать четвертого июля Курэ вновь подвергся воздушному налету. На этот раз вражеские самолеты были встречены огнем зениток с японского линкора, укрывшегося в ожидании горючего за островом. Нефти не было, вместо нее изготовляли горючее из сосновых корневищ, но и его не хватало. И вот грозный корабль вынужден был стоять на якоре. Двадцать четвертого июля самолеты противника бомбили Удзина, а 6 августа, во время налета на Хиросиму, вражеский самолет, сбросив неизвестного типа бомбу, превратил город в развалины.
Никто из нас не предполагал даже, что на свете существуют бомбы такой ужасающей разрушительной силы. Простой парод, во всяком случае, ни о чем не догадывался. Так же, как и дети. Каждый день юноши и школьники из отряда добровольного служения родине помогали разбирать жилые дома, чтобы помешать распространению пожаров. Ни один из них не пытался схитрить и уклониться от работы. Они погибли во время бомбардировки шестого августа. Девушки в белых хатимаки на голове ходили на сталелитейный завод. На рукавах у них были повязки с надписью «Добровольный отряд школьников». По дороге они распевали «Песню трудового фронта»: