Страница:
Большинство моих тогдашних идей теперь выглядят абсурдом. Не могу поверить, что международная организация, ведущая исследования во многих областях, была создана исключительно для того, чтобы изучить врожденное повреждение мозга, вызванное приемом какого-то неизвестного лекарства. Даже если потенциальный размер причитавшейся компенсации достигал миллиардов долларов, было бы нелепо тратить сравнимую сумму на исследования – куда дешевле и надежнее использовать другие пути для саботажа предстоящей тяжбы.
Только одна гипотеза пока сохраняет какой-то смысл – Лаура-эскейпер. Если я по-прежнему не могу представить, как ее предполагаемый талант может работать на практике, мне остается признать, что я просто слишком глуп для этого. Ведь она же действительно сбежала из Института Хильгеманна. Она же вышла из запертой комнаты в подвале. Другие объяснения выглядят уж слишком надуманными. Например, вдруг в ту ночь, когда я проник в МБР, кто-то забыл запереть дверь внутренней комнаты, а Лаура вышла и захлопнула ее за собой? Но ведь захлопнуть дверь с таким замком невозможно, закрыть ее без ключа ничуть не легче, чем открыть.
Короче говоря, ясно одно – если телекинез все-таки существует, то ради его изучения и использования стоило бы создать научный концерн таких масштабов, как Ансамбль.
А что, если МБР удалось создать мод, реализующий способности Лауры? Тогда этот мод надо испытать.
На добровольцах.
В комнате 619 слышен только этот спокойный ровный голос. Почти наверняка говорит человек – несмотря на все антропоморфные причиндалы, которыми снабжены системы генерации речи, ни один научный прибор пока не способен охрипнуть от усталости.
Комната уставлена электронными блоками, закрепленными на стойках. От блока к блоку тянутся змеи оптических кабелей. Среди этого хаоса за главным пультом сидит пожилая женщина. Она внимательно смотрит на большой экран, покрытый разноцветными гистограммами. Рядом стоят двое молодых мужчин, они смотрят туда же. «Метадосье» (фирма «Майндволтс», 3950 долларов) мгновенно находит имена всех троих в списке сотрудников, имеющих доступ в комнату: Люнь Лай Хань, Лу Кью Чунь, Цзе Юнь Хон. Обращаясь к каждому из них, надо прибавлять «доктор». Когда я подхожу ближе, доктор Лу бросает на меня взгляд, затем снова поворачивается к экрану. Его коллеги меня не замечают. Чунь По Квай нигде не видно, но я предполагаю, что это ее голос доносится из динамика.
«Вверх. Вниз. Вверх. Вниз. Вниз. Вниз. Вверх. Вниз. Вверх. Вниз».
Я замечаю ее второго телохранителя, Ли Хинь Чуня, стоящего у соединительной двери, перед которой в воздухе висит ярко-красная голограмма «НЕ ПОДХОДИТЬ». Мы пожимаем друг другу руки, и в этот момент моя копия «Метадосье» через «Красную Сеть» и мои ИК-чувствительные клетки вступают в стремительный, зашифрованный диалог с копией «Метадосье» в его мозгу, давая нам обоим окончательное подтверждение «подлинности» каждого из нас.
Он шепчет:
– Рад тебя видеть. От этой ерунды я уже готов на стенку лезть.
«Вниз. Вниз. Вниз. Вверх. Вверх. Вниз. Вниз. Вверх. Вверх. Вниз».
– У тебя что, «Страж» не включен?
– Включен. Не помогает.
Я ошарашено смотрю на него, он, кажется, хочет что-то объяснить, но вместо этого лишь уныло качает головой:
– Сам увидишь.
«Вверх. Вниз. Вниз. Вверх. Вверх. Вверх. Вниз. Вниз. Вверх. Вверх».
Ли говорит:
– Ты знаешь, что она там делает?
– Нет.
– Сидит в темноте, смотрит на флюоресцентный экран и объявляет, в каком направлении отклоняются ионы серебра, влетающие в магнитное поле.
В голову не приходит ничего умного, и я просто киваю в ответ головой.
– Ну пока, до встречи через двенадцать часов.
– Ну давай.
Я принимаю пост у двери, но не удерживаюсь и украдкой бросаю взгляд на дисплей, которым так поглощены ученые. Гистограммы дергаются, покачиваются, но в целом все они мало отклоняются от своей первоначальной формы. То есть в среднем все флуктуации гасятся. Это означает, как я понимаю, что процесс разлета частиц серебра является случайным по всем возможным показателям.
Если я угадал насчет телекинеза, то Чунь По Квай, наверное, старается как-то повлиять на этот процесс, заставить частицы чаще отклоняться в одном направлении, чем в другом. Учится применять свои новые способности, начиная с малого. Но я не понимаю, почему она сама объявляет результат. Компьютеры наверняка отслеживают показания датчиков, зачем же заставлять добровольца читать их вслух?
Гистограммы гипнотически мигают, но я здесь не для того, чтобы развлекаться, наблюдая за экспериментами. Я отворачиваюсь от экрана и скоро убеждаюсь, что слова отвлекают не меньше.
«Вниз. Вниз. Вверх. Вверх. Вверх. Вниз. Вниз. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вниз. Вверх. Вниз. Вниз. Вверх. Вниз. Вверх. Вверх. Вверх».
Какая-то часть моего мозга ухватывает любой ритм, едва намечающийся в случайных сочетаниях слов, а когда он распадается, с еще большим нетерпением принимается искать новый.
«Вверх. Вниз. Вверх. Вверх. Вниз. Вниз. Вверх. Вниз. Вверх. Вверх. Вниз. Вниз. Вверх. Вверх. Вверх. Вниз. Вверх. Вниз. Вверх. Вниз».
Под настройкой я должен был бы просто не замечать ничего подобного. Невероятно, но это у меня не получается. Ли был прав, и «Н3» в этом отношении ничуть не лучше «Стража». Я слушаю и не могу оторваться.
«Вверх. Вниз. Вверх. Вниз. Вниз. Вниз. Вниз. Вверх. Вниз. Вниз. Вниз. Вверх. Вниз. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вниз. Вниз. Вниз».
Самое страшное, что я, невольно и: безотчетно, не могу удержаться и пытаюсь угадать каждый ответ за мгновение до того, как он будет объявлен. Даже хуже – я пытаюсь повлиять на ответ. Пытаюсь внести какой-то порядок. Раз уж я не могу прекратить это бессмысленное бормотание, надо попробовать придать ему какой-то смысл.
Мне кажется, что Чунь По Квай ощущает то же самое.
Каждый раз, когда эксперимент возобновляется, я твердо решаю не слушать эту коварную и бессвязную песенку. Пусть «Н3» меня подвела, но ведь должны же оставаться хоть какие-то следы естественной способности к самоконтролю! Я стремлюсь к привычному состоянию полной отрешенности от всего, кроме службы, – но тщетно. По-видимому, это невозможно. Когда я смиряюсь с таким выводом, мне становится значительно спокойнее.
Похоже, что ученых монотонное бормотание совершенно не раздражает. Впрочем, для них это не шум, который они обязаны игнорировать, а важная информация.
Насколько я понимаю, результаты по ходу эксперимента не улучшаются. Однако я обращаю внимание на одну странность – гистограммы изменяются лишь после того, как объявляется очередное направление разлета. Это легко заметить, когда встречается сплошная серия ионов, улетающих в одном и том же направлении, – гистограммы становятся все более однобокими, и такая их форма сохраняется до тех пор, пека не объявляется ион, улетевший в противоположную сторону. Но ведь если компьютеры получают информацию прямо от приборов, гистограммы должны меняться до, а не после объявления – обработка очередного события занимает не более нескольких микросекунд, за это время человек едва ли успеет даже отреагировать на вспышку света на экране. Что это значит? Компьютеры получают информацию не от датчиков, а со слов По Квай – из вторых рук? Бред какой-то. Наверное, ученым удобнее смотреть на данные именно в таком порядке, и задержка просто запрограммирована.
В 20:35 доктор Люнь наконец-то объявляет, что на сегодня работа окончена. Трое экспериментаторов, склонившись над пультом, обсуждают чувствительность шестого момента биномиального распределения. Мисс Чунь подталкивает меня локтем и шепчет:
– Есть хочется. Давайте удерем отсюда.
– Во время работы мне не разрешают этим пользоваться, – говорит она. – Здесь слишком много обезболивающих и противовоспалительных, боятся нарушить чистоту эксперимента.
Откашлявшись, она добавляет:
– А кто я такая, чтобы спорить?
В башне ПСИ есть собственный ресторан, на восемнадцатом этаже. Мисс Чунь торжествующе оповещает меня, что в ее контракте оговорено бесплатное питание – в неограниченном количестве! Она вставляет свой пропуск в специальную щель, и на поверхности стола загорается иллюстрированное меню. Быстро сделав заказ, она удивленно смотрит на меня:
– А вы не будете есть?
– На дежурстве – нет.
Она недоверчиво смеется:
– Будете голодать двенадцать часов? Да бросьте! Ли Хинь Чунь ел на дежурстве, а вам что, нельзя?
Я пожимаю плечами:
– Полагаю, у нас с ним разные моды. Мод, управляющий моим обменом веществ, устроен так, что ему даже проще поддерживать оптимальный уровень сахара в крови, пока я ничего не ем.
– Что значит, «проще»?
– После еды уровень инсулина обычно повышается, от этого возникает такая, знаете, легкая сонливость. Мод может подавить и ее, но я больше полагаюсь на устойчивую конверсию гликогена.
Она качает головой, с улыбкой, но недоверчиво. Оглядев переполненный ресторан, где над каждым столом поднимается столб пара, бесшумно исчезающего в вентиляционных отверстиях на потолке, она говорит:
– Ну а эти запахи – они не пробуждают в вас хищные инстинкты?
– Связь в данный момент отключена.
– То есть у вас сейчас нет обоняния?
– Есть, но оно не связано с появлением аппетита. Все обычные сенсорные и биохимические сигналы не действуют – я физически не способен ощутить голод.
– Вот как. – Подъехавшая тележка-робот ловко выгружает на стол ее первое блюдо. Она берет порцию каких-то головоногих, быстро жует. – А это не опасно?
– Нисколько. Если запасы гликогена в моем организме упадут ниже определенного уровня, я получу сообщение об этом. И дальше решение будет зависеть от меня. По-моему, куда удобнее, чем неотвязные муки голода, которые могут отвлечь от чего-то более важного.
Она кивает:
– Получается, вы заставили свое тело обращаться с вами, как со взрослым. Отменили политику кнута и пряника – она хороша, чтобы добиться правильного поведения от животных, но у людей свои приоритеты. – Она снова кивает завистливо. – Я понимаю, эти очень соблазнительно. Но где граница?
– Какая граница?
– Граница между «вами» и «вашим телом»... между влечениями, которые вы считаете «своими» и такими, которые вы рассматриваете как навязанные извне. Действительно, зачем терпеть неприятные ощущения, когда хочется есть? Но тогда зачем отвлекаться на секс? Или поддаваться стремлению иметь детей? Зачем страдать от горя? От чувства вины? Сопереживать кому-то? Прислушиваться к обычной логике? Вы хотите сами себе установить жизненные приоритеты, но кто-то другой предпочтет иметь свои, естественные.
Она смотрит на меня язвительно, как бы ожидая, что я сейчас вскочу на стол и публично отрекусь на веки вечные от подавления аппетита, ибо предупрежден о тех ужасных последствиях, которые оно может иметь. У меня не хватает духа сказать ей, что ее предупреждения запоздали – по всем пунктам.
Я говорю:
– Все, что вы делаете, вас изменяет. Вы поели – и стали уже другим человеком. Вы не поели – и тоже стали другим человеком. Брызгание лекарством в горло делает вас другой. Какая разница, применять мод, чтобы отключить голод, или применять лекарство, чтобы отключить боль? Это одно и то же.
Она качает головой:
– Так можно все упростить до абсурда. Все имеет свои "крайние и умеренные формы, и вы всегда можете сказать, что это, в сущности, «одно и то же». Но нейронные моды и анальгин – не одно и то же. Потому что моды изменяют главные человеческие ценности...
– А пока не было модов, они не менялись?
– Медленно. И только по серьезным причинам.
– Иногда и по несерьезным. Или вообще без причин. Разве обыкновенный человек разрабатывает для себя во всех деталях некую этическую систему, а потом живет строго по ней, по ходу дела исправляя замеченные ошибки? Так не бывает. Большинство людей просто действуют, по обстановке, а их характер формируется вообще без их участия. Так почему они не имеют права себя изменить – если это сделает их счастливее?
– Но кто становится счастливее? Тот, кто прибег к моду, превращается в другого человека.
– Это старо. Изменение равно самоубийству.
– Что ж, может быть, так оно и есть. – Она неожиданно смеется. – Наверное, то, что я говорю, звучит жутко лицемерно. Если маленькая нравственная хирургия создает новую личность, то я, с моим единственным и неповторимым модом, вообще отношусь к другому биологическому виду...
Я быстро прерываю ее:
– Здесь вы не должны об этом говорить.
Она хмурится:
– Почему? Ведь это ресторан нашей фирмы, здесь только сотрудники ПСИ.
– В здании идет работа по двадцати трем проектам. У разных сотрудников допуск к разным проектам. Вы должны иметь это в виду.
– Я только сказала, что...
– Я знаю, что вы сказали. Я прошу прощения, но моя работа заключается и в обеспечении секретности.
Она, кажется, собирается не на шутку рассердиться, но затем говорит:
– Ну что ж, мне так даже удобнее.
– В каком смысле?
– Лучше я буду считать, что вы здесь для того, чтобы я не болтала лишнего, чем думать, что мне действительно необходим телохранитель.
Пожелав мисс Чунь спокойной ночи, я сижу в прихожей и наблюдаю за входом. Внутри тишина – наверное, она читает. Если в соседних квартирах что-то и происходит, изоляция гасит все звуки. Даже кондиционер работает бесшумно. Доносится только слабое жужжание каких-то насекомых – наверняка синтезированное. Из каких-то псевдопсихологических соображений его транслируют по всему зданию – чтобы мы могли в душе слиться с первозданной природой Арнемленда. Вроде бы беспорядочный шум, но на самом деле тщательно подобранный так, чтобы никого не раздражать. «Н3» отсекает его без всяких усилий. Я глубже погружаюсь в режим наблюдения. Часы идут за часами, а потом приходит Ли, чтобы сменить меня.
Отказывает «Н3», отказывает «Босс»... Может, у меня опухоль мозга? Я тестирую все моды, которые сидят у меня в черепе. Все докладывают, что полностью исправны.
Эксперимент продолжается, день за днем, без видимого прогресса. По Квай объявляет результаты так же спокойно, как раньше, но вне комнаты 619 ее обычная жизнерадостность начинает приобретать оттенок защитной реакции. Я быстро прихожу к выводу, что лучше не обсуждать с ней ход работы. Что касается Люнь, Лу и Цзе, для меня остается загадкой, что они думают, – они все время спорят друг с другом, говоря при этом по-английски, но на недоступном мне научном жаргоне. Не может быть и речи, чтобы поинтересоваться у них, как успехи, – для них я не более чем элемент охранной сигнализации, что-то вроде камеры на потолке, а ведь никому не приходит в голову держать ее в курсе дела. Это правильно. Так и должно быть.
Тем не менее однажды, придя вечером на дежурство, я оказываюсь в лифте вдвоем с доктором Лу. Он кивает мне и с заметной неловкостью спрашивает:
– Ну, как тебе нравится работа. Ник?
Я потрясен тем, что он, оказывается, знает мое имя:
– Все в порядке.
– Это хорошо. Я слышал, тебя завербовали... не как других.
Я не отвечаю. Раз мне нельзя даже упоминать о МБР, то уж болтать о моде верности и о том, как его установили, – тем более.
Мы быстро доезжаем до шестого этажа. Прежде чем двери открываются, он тихо говорит:
– Меня тоже.
Он выходит первым, не оглядываясь, идет через проходную. Я молча иду в нескольких шагах позади него по коридору и почему-то чувствую себя заговорщиком.
Глава 7
Только одна гипотеза пока сохраняет какой-то смысл – Лаура-эскейпер. Если я по-прежнему не могу представить, как ее предполагаемый талант может работать на практике, мне остается признать, что я просто слишком глуп для этого. Ведь она же действительно сбежала из Института Хильгеманна. Она же вышла из запертой комнаты в подвале. Другие объяснения выглядят уж слишком надуманными. Например, вдруг в ту ночь, когда я проник в МБР, кто-то забыл запереть дверь внутренней комнаты, а Лаура вышла и захлопнула ее за собой? Но ведь захлопнуть дверь с таким замком невозможно, закрыть ее без ключа ничуть не легче, чем открыть.
Короче говоря, ясно одно – если телекинез все-таки существует, то ради его изучения и использования стоило бы создать научный концерн таких масштабов, как Ансамбль.
А что, если МБР удалось создать мод, реализующий способности Лауры? Тогда этот мод надо испытать.
На добровольцах.
* * *
«Вверх. Вниз. Вверх. Вверх. Вниз. Вверх. Вниз. Вверх. Вниз. Вниз. Вниз. Вверх. Вниз. Вверх. Вверх. Вниз. Вверх. Вниз. Вверх. Вверх».В комнате 619 слышен только этот спокойный ровный голос. Почти наверняка говорит человек – несмотря на все антропоморфные причиндалы, которыми снабжены системы генерации речи, ни один научный прибор пока не способен охрипнуть от усталости.
Комната уставлена электронными блоками, закрепленными на стойках. От блока к блоку тянутся змеи оптических кабелей. Среди этого хаоса за главным пультом сидит пожилая женщина. Она внимательно смотрит на большой экран, покрытый разноцветными гистограммами. Рядом стоят двое молодых мужчин, они смотрят туда же. «Метадосье» (фирма «Майндволтс», 3950 долларов) мгновенно находит имена всех троих в списке сотрудников, имеющих доступ в комнату: Люнь Лай Хань, Лу Кью Чунь, Цзе Юнь Хон. Обращаясь к каждому из них, надо прибавлять «доктор». Когда я подхожу ближе, доктор Лу бросает на меня взгляд, затем снова поворачивается к экрану. Его коллеги меня не замечают. Чунь По Квай нигде не видно, но я предполагаю, что это ее голос доносится из динамика.
«Вверх. Вниз. Вверх. Вниз. Вниз. Вниз. Вверх. Вниз. Вверх. Вниз».
Я замечаю ее второго телохранителя, Ли Хинь Чуня, стоящего у соединительной двери, перед которой в воздухе висит ярко-красная голограмма «НЕ ПОДХОДИТЬ». Мы пожимаем друг другу руки, и в этот момент моя копия «Метадосье» через «Красную Сеть» и мои ИК-чувствительные клетки вступают в стремительный, зашифрованный диалог с копией «Метадосье» в его мозгу, давая нам обоим окончательное подтверждение «подлинности» каждого из нас.
Он шепчет:
– Рад тебя видеть. От этой ерунды я уже готов на стенку лезть.
«Вниз. Вниз. Вниз. Вверх. Вверх. Вниз. Вниз. Вверх. Вверх. Вниз».
– У тебя что, «Страж» не включен?
– Включен. Не помогает.
Я ошарашено смотрю на него, он, кажется, хочет что-то объяснить, но вместо этого лишь уныло качает головой:
– Сам увидишь.
«Вверх. Вниз. Вниз. Вверх. Вверх. Вверх. Вниз. Вниз. Вверх. Вверх».
Ли говорит:
– Ты знаешь, что она там делает?
– Нет.
– Сидит в темноте, смотрит на флюоресцентный экран и объявляет, в каком направлении отклоняются ионы серебра, влетающие в магнитное поле.
В голову не приходит ничего умного, и я просто киваю в ответ головой.
– Ну пока, до встречи через двенадцать часов.
– Ну давай.
Я принимаю пост у двери, но не удерживаюсь и украдкой бросаю взгляд на дисплей, которым так поглощены ученые. Гистограммы дергаются, покачиваются, но в целом все они мало отклоняются от своей первоначальной формы. То есть в среднем все флуктуации гасятся. Это означает, как я понимаю, что процесс разлета частиц серебра является случайным по всем возможным показателям.
Если я угадал насчет телекинеза, то Чунь По Квай, наверное, старается как-то повлиять на этот процесс, заставить частицы чаще отклоняться в одном направлении, чем в другом. Учится применять свои новые способности, начиная с малого. Но я не понимаю, почему она сама объявляет результат. Компьютеры наверняка отслеживают показания датчиков, зачем же заставлять добровольца читать их вслух?
Гистограммы гипнотически мигают, но я здесь не для того, чтобы развлекаться, наблюдая за экспериментами. Я отворачиваюсь от экрана и скоро убеждаюсь, что слова отвлекают не меньше.
«Вниз. Вниз. Вверх. Вверх. Вверх. Вниз. Вниз. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вниз. Вверх. Вниз. Вниз. Вверх. Вниз. Вверх. Вверх. Вверх».
Какая-то часть моего мозга ухватывает любой ритм, едва намечающийся в случайных сочетаниях слов, а когда он распадается, с еще большим нетерпением принимается искать новый.
«Вверх. Вниз. Вверх. Вверх. Вниз. Вниз. Вверх. Вниз. Вверх. Вверх. Вниз. Вниз. Вверх. Вверх. Вверх. Вниз. Вверх. Вниз. Вверх. Вниз».
Под настройкой я должен был бы просто не замечать ничего подобного. Невероятно, но это у меня не получается. Ли был прав, и «Н3» в этом отношении ничуть не лучше «Стража». Я слушаю и не могу оторваться.
«Вверх. Вниз. Вверх. Вниз. Вниз. Вниз. Вниз. Вверх. Вниз. Вниз. Вниз. Вверх. Вниз. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вниз. Вниз. Вниз».
Самое страшное, что я, невольно и: безотчетно, не могу удержаться и пытаюсь угадать каждый ответ за мгновение до того, как он будет объявлен. Даже хуже – я пытаюсь повлиять на ответ. Пытаюсь внести какой-то порядок. Раз уж я не могу прекратить это бессмысленное бормотание, надо попробовать придать ему какой-то смысл.
Мне кажется, что Чунь По Квай ощущает то же самое.
* * *
Каждый сеанс длится пятнадцать минут, затем следует десятиминутный перерыв. Мисс Чунь выходит из ионной комнаты. На ней огромные солнечные очки – чтобы глаза не отвыкли от темноты. Она выпивает глоток чая, разминает затекшие ноги, отстукивает странные ритмы ногтями на корпусе какого-то прибора. В первый перерыв она перекидывается со мной парой слов, потом молчит – бережет голосовые связки. Ученые игнорируют и меня и ее, деловито просматривая данные и запуская немыслимые статистические тесты.Каждый раз, когда эксперимент возобновляется, я твердо решаю не слушать эту коварную и бессвязную песенку. Пусть «Н3» меня подвела, но ведь должны же оставаться хоть какие-то следы естественной способности к самоконтролю! Я стремлюсь к привычному состоянию полной отрешенности от всего, кроме службы, – но тщетно. По-видимому, это невозможно. Когда я смиряюсь с таким выводом, мне становится значительно спокойнее.
Похоже, что ученых монотонное бормотание совершенно не раздражает. Впрочем, для них это не шум, который они обязаны игнорировать, а важная информация.
Насколько я понимаю, результаты по ходу эксперимента не улучшаются. Однако я обращаю внимание на одну странность – гистограммы изменяются лишь после того, как объявляется очередное направление разлета. Это легко заметить, когда встречается сплошная серия ионов, улетающих в одном и том же направлении, – гистограммы становятся все более однобокими, и такая их форма сохраняется до тех пор, пека не объявляется ион, улетевший в противоположную сторону. Но ведь если компьютеры получают информацию прямо от приборов, гистограммы должны меняться до, а не после объявления – обработка очередного события занимает не более нескольких микросекунд, за это время человек едва ли успеет даже отреагировать на вспышку света на экране. Что это значит? Компьютеры получают информацию не от датчиков, а со слов По Квай – из вторых рук? Бред какой-то. Наверное, ученым удобнее смотреть на данные именно в таком порядке, и задержка просто запрограммирована.
В 20:35 доктор Люнь наконец-то объявляет, что на сегодня работа окончена. Трое экспериментаторов, склонившись над пультом, обсуждают чувствительность шестого момента биномиального распределения. Мисс Чунь подталкивает меня локтем и шепчет:
– Есть хочется. Давайте удерем отсюда.
* * *
В лифте она достает маленький пульверизатор и брызгает себе в горло.– Во время работы мне не разрешают этим пользоваться, – говорит она. – Здесь слишком много обезболивающих и противовоспалительных, боятся нарушить чистоту эксперимента.
Откашлявшись, она добавляет:
– А кто я такая, чтобы спорить?
В башне ПСИ есть собственный ресторан, на восемнадцатом этаже. Мисс Чунь торжествующе оповещает меня, что в ее контракте оговорено бесплатное питание – в неограниченном количестве! Она вставляет свой пропуск в специальную щель, и на поверхности стола загорается иллюстрированное меню. Быстро сделав заказ, она удивленно смотрит на меня:
– А вы не будете есть?
– На дежурстве – нет.
Она недоверчиво смеется:
– Будете голодать двенадцать часов? Да бросьте! Ли Хинь Чунь ел на дежурстве, а вам что, нельзя?
Я пожимаю плечами:
– Полагаю, у нас с ним разные моды. Мод, управляющий моим обменом веществ, устроен так, что ему даже проще поддерживать оптимальный уровень сахара в крови, пока я ничего не ем.
– Что значит, «проще»?
– После еды уровень инсулина обычно повышается, от этого возникает такая, знаете, легкая сонливость. Мод может подавить и ее, но я больше полагаюсь на устойчивую конверсию гликогена.
Она качает головой, с улыбкой, но недоверчиво. Оглядев переполненный ресторан, где над каждым столом поднимается столб пара, бесшумно исчезающего в вентиляционных отверстиях на потолке, она говорит:
– Ну а эти запахи – они не пробуждают в вас хищные инстинкты?
– Связь в данный момент отключена.
– То есть у вас сейчас нет обоняния?
– Есть, но оно не связано с появлением аппетита. Все обычные сенсорные и биохимические сигналы не действуют – я физически не способен ощутить голод.
– Вот как. – Подъехавшая тележка-робот ловко выгружает на стол ее первое блюдо. Она берет порцию каких-то головоногих, быстро жует. – А это не опасно?
– Нисколько. Если запасы гликогена в моем организме упадут ниже определенного уровня, я получу сообщение об этом. И дальше решение будет зависеть от меня. По-моему, куда удобнее, чем неотвязные муки голода, которые могут отвлечь от чего-то более важного.
Она кивает:
– Получается, вы заставили свое тело обращаться с вами, как со взрослым. Отменили политику кнута и пряника – она хороша, чтобы добиться правильного поведения от животных, но у людей свои приоритеты. – Она снова кивает завистливо. – Я понимаю, эти очень соблазнительно. Но где граница?
– Какая граница?
– Граница между «вами» и «вашим телом»... между влечениями, которые вы считаете «своими» и такими, которые вы рассматриваете как навязанные извне. Действительно, зачем терпеть неприятные ощущения, когда хочется есть? Но тогда зачем отвлекаться на секс? Или поддаваться стремлению иметь детей? Зачем страдать от горя? От чувства вины? Сопереживать кому-то? Прислушиваться к обычной логике? Вы хотите сами себе установить жизненные приоритеты, но кто-то другой предпочтет иметь свои, естественные.
Она смотрит на меня язвительно, как бы ожидая, что я сейчас вскочу на стол и публично отрекусь на веки вечные от подавления аппетита, ибо предупрежден о тех ужасных последствиях, которые оно может иметь. У меня не хватает духа сказать ей, что ее предупреждения запоздали – по всем пунктам.
Я говорю:
– Все, что вы делаете, вас изменяет. Вы поели – и стали уже другим человеком. Вы не поели – и тоже стали другим человеком. Брызгание лекарством в горло делает вас другой. Какая разница, применять мод, чтобы отключить голод, или применять лекарство, чтобы отключить боль? Это одно и то же.
Она качает головой:
– Так можно все упростить до абсурда. Все имеет свои "крайние и умеренные формы, и вы всегда можете сказать, что это, в сущности, «одно и то же». Но нейронные моды и анальгин – не одно и то же. Потому что моды изменяют главные человеческие ценности...
– А пока не было модов, они не менялись?
– Медленно. И только по серьезным причинам.
– Иногда и по несерьезным. Или вообще без причин. Разве обыкновенный человек разрабатывает для себя во всех деталях некую этическую систему, а потом живет строго по ней, по ходу дела исправляя замеченные ошибки? Так не бывает. Большинство людей просто действуют, по обстановке, а их характер формируется вообще без их участия. Так почему они не имеют права себя изменить – если это сделает их счастливее?
– Но кто становится счастливее? Тот, кто прибег к моду, превращается в другого человека.
– Это старо. Изменение равно самоубийству.
– Что ж, может быть, так оно и есть. – Она неожиданно смеется. – Наверное, то, что я говорю, звучит жутко лицемерно. Если маленькая нравственная хирургия создает новую личность, то я, с моим единственным и неповторимым модом, вообще отношусь к другому биологическому виду...
Я быстро прерываю ее:
– Здесь вы не должны об этом говорить.
Она хмурится:
– Почему? Ведь это ресторан нашей фирмы, здесь только сотрудники ПСИ.
– В здании идет работа по двадцати трем проектам. У разных сотрудников допуск к разным проектам. Вы должны иметь это в виду.
– Я только сказала, что...
– Я знаю, что вы сказали. Я прошу прощения, но моя работа заключается и в обеспечении секретности.
Она, кажется, собирается не на шутку рассердиться, но затем говорит:
– Ну что ж, мне так даже удобнее.
– В каком смысле?
– Лучше я буду считать, что вы здесь для того, чтобы я не болтала лишнего, чем думать, что мне действительно необходим телохранитель.
* * *
Ее квартира находится в самой сердцевине здания. В ней нет окон (большой плюс с точки зрения безопасности), их заменяют голограммы реального времени с таким реалистичным изображением, что от настоящих окон не отличишь. Я быстро обыскиваю комнаты и убеждаюсь, что в них никто не прячется. Тщательный поиск микророботов занял бы неделю и обошелся бы в сотни тысяч долларов. О вирусах и наномашинах и говорить нечего.Пожелав мисс Чунь спокойной ночи, я сижу в прихожей и наблюдаю за входом. Внутри тишина – наверное, она читает. Если в соседних квартирах что-то и происходит, изоляция гасит все звуки. Даже кондиционер работает бесшумно. Доносится только слабое жужжание каких-то насекомых – наверняка синтезированное. Из каких-то псевдопсихологических соображений его транслируют по всему зданию – чтобы мы могли в душе слиться с первозданной природой Арнемленда. Вроде бы беспорядочный шум, но на самом деле тщательно подобранный так, чтобы никого не раздражать. «Н3» отсекает его без всяких усилий. Я глубже погружаюсь в режим наблюдения. Часы идут за часами, а потом приходит Ли, чтобы сменить меня.
* * *
Речитатив Чунь По Квай вторгается в мои сны. Я приказываю «Боссу» отфильтровать его, но он все просачивается, меняя обличья. Беспорядочная телеграфия точек и тире пронизывает каждый звук, каждое движение, каждый ритм. Вот я, еще мальчишка, веду баскетбольный мяч по площадке, меняя руки – правая, левая, правая, правая, левая, правая, левая, правая, левая, левая, левая... Вот шахтный робот на складе (о нем вообще вспоминать запрещено), то выезжает из контейнера, то вкатывается обратно...Отказывает «Н3», отказывает «Босс»... Может, у меня опухоль мозга? Я тестирую все моды, которые сидят у меня в черепе. Все докладывают, что полностью исправны.
Эксперимент продолжается, день за днем, без видимого прогресса. По Квай объявляет результаты так же спокойно, как раньше, но вне комнаты 619 ее обычная жизнерадостность начинает приобретать оттенок защитной реакции. Я быстро прихожу к выводу, что лучше не обсуждать с ней ход работы. Что касается Люнь, Лу и Цзе, для меня остается загадкой, что они думают, – они все время спорят друг с другом, говоря при этом по-английски, но на недоступном мне научном жаргоне. Не может быть и речи, чтобы поинтересоваться у них, как успехи, – для них я не более чем элемент охранной сигнализации, что-то вроде камеры на потолке, а ведь никому не приходит в голову держать ее в курсе дела. Это правильно. Так и должно быть.
Тем не менее однажды, придя вечером на дежурство, я оказываюсь в лифте вдвоем с доктором Лу. Он кивает мне и с заметной неловкостью спрашивает:
– Ну, как тебе нравится работа. Ник?
Я потрясен тем, что он, оказывается, знает мое имя:
– Все в порядке.
– Это хорошо. Я слышал, тебя завербовали... не как других.
Я не отвечаю. Раз мне нельзя даже упоминать о МБР, то уж болтать о моде верности и о том, как его установили, – тем более.
Мы быстро доезжаем до шестого этажа. Прежде чем двери открываются, он тихо говорит:
– Меня тоже.
Он выходит первым, не оглядываясь, идет через проходную. Я молча иду в нескольких шагах позади него по коридору и почему-то чувствую себя заговорщиком.
Глава 7
«Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вниз. Вниз. Вверх. Вверх. Вверх. Вниз. Вверх. Вниз. Вниз. Вверх».
Десять «вверх» подряд попадается довольно редко, но это еще ничего не значит. Подбросьте монету десять раз – вероятность того, что все десять раз выпадет орел, меньше одной тысячной. Но если вы подбросите монету девятьсот раз, то уже с вероятностью одна треть хотя бы раз получите десять орлов подряд. При девяти тысячах бросаний вероятность этого возрастет почти до девяноста девяти процентов.
Я смотрю на гистограммы. После серии из десяти успешных отклонений некоторые из них отчетливо исказились, но уже видно, как они постепенно возвращаются к своей обычной форме.
Я уже давно перестал делать вид, что не обращаю внимания на ход экспериментов. Чем больше стараешься о них не думать, тем сильнее искушение. В конце концов, если произойдет немыслимое, и кто-то, проникнув сквозь все внешние контрольные пункты, ворвется в комнату 619, я среагирую ничуть не медленнее, чем обычно, даже если позволю себе уловить еще один иллюзорный ритм в напевном бормотании По Квай. В подобных компромиссах есть что-то еретическое, ведь моды настройки для того и нужны, чтобы поддерживать именно оптимальную, а не какую-то другую бдительность. Но раз в конструкции «Н3» есть явная ошибка, понятие оптимальности приобретает несколько иной смысл, и мне остается только смириться с этим. Ли и я доложили Тонгу о возникшей проблеме с модом, но ничего не изменилось. Ни «Аксон» (производитель «Н3» и «Стража»), ни ПСИ с ее огромным опытом создания нейромодов не станут тратить кучу времени и денег на поиск такого странного дефекта.
«Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вниз. Вверх. Вверх. Вниз».
Шестнадцать! Новый рекорд. Я подставляю числа в маленькую программку, которую написал для «Фон Неймана». Я присутствовал при сорока одном пятнадцатиминутном сеансе, что составляет тридцать шесть тысяч девятьсот испытаний, то есть вероятность случайного выпадения серии из шестнадцати успешных испытаний примерно двадцать пять процентов. Но обдумывать этот результат уже некогда:
«Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх...»
Я не выдерживаю и сбиваюсь со счета. Снова смотрю на гистограммы. Знакомые зазубренные очертания исчезли, сменившись острыми пиками, становящимися все уже и уже...
«Вверх. Вверх. Вверх; Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх...»
Доктор Люнь говорит, смеясь:
– По выжала десять в минус четырнадцатой! По-моему, эффект налицо.
Доктор Лу резко отворачивается от экрана, он явно в смятении. Доктор Цзе бросает на Лу хмурый взгляд.
Странное дело, в голосе По Квай нет ни намека на торжество. Она продолжает объявлять результаты так же спокойно, как раньше. И ее голос гипнотизирует все так же, хотя хаос сменился идеальным порядком.
Через три минуты серия успешных испытаний кончается, и до конца сеанса идет обычный шум. Когда появляется По Квай, на ней нет ее черных очков, она на минуту застывает в дверях, заслоняясь локтем от света, затем, прищурившись, оглядывает комнату.
Обведя всех ошеломленным взглядом, она угрюмо опускает глаза.
– Поздравляем, – говорит доктор Цзе.
Она кивает и хрипло шепчет: «Спасибо». Обхватив себя руками, она вздрагивает, и ее подавленность вдруг сменяется неподдельной радостью:
– У меня получилось, да? – поворачивается она ко мне.
Я киваю.
– Так что же вы стоите? Где шампанское?!
Импровизированный праздник продолжается не более часа – ведь участников всего четверо, плюс наблюдатель-зомби. Из «Метадосье» я знаю, что в том же проекте работают еще двенадцать ученых и девять добровольцев, но доктор Люнь явно не жаждет поделиться новостью о своем успехе с конкурирующими группами.
Ученые говорят о работе, обсуждают план напихать в голову подопытной побольше позитронных трассеров, чтобы уточнить некоторые аспекты «эффекта» – но из того, что они говорят, я не могу извлечь даже намека на то, каким образом возникает сам «эффект». По Квай, счастливая и усталая, сидит рядом, время от времени вступая в разговор. Ее научный жаргон еще похлеще, чем у остальных.
В лифте она говорит:
– Ну, по крайней мере теперь ясно, что я настоящая.
– Не понял.
– Не контрольный экземпляр. А разве вы не знали, что по утрам другой доброволец занимался тем, что точно так же считал ионы на той же машине Штерна-Герлаха? Но у одной из нас был плацебо-мод, у другой – настоящий, и только компьютеры знали, у кого что. Бедняжка! На месте этой женщины я бы, наверное, была в бешенстве – представляете, пройти через такие мучения, и впустую. – Она смеется. – Может быть, именно это и нарушило равновесие? Может быть, поэтому я и не контрольный экземпляр?
Я отвечаю ей недоуменным взглядом, в ответ она улыбается, ясно, что она шутит, но смысл шутки от меня ускользает.
Мы высаживаемся на тридцатом этаже. По Квай говорит, что она слишком устала и не хочет есть. Как обычно, я тщательно обыскиваю квартиру. Она вздыхает:
– Послушайте: допустим, что какой-нибудь конкурент ПСИ узнал о нашем проекте и даже сумел добраться до файлов, в которых записано, у кого из добровольцев настоящий мод, – неужели вы всерьез думаете, что одного из нас могут попытаться похитить? Ведь с этим будет столько хлопот...
Ну, положим, МБР не испугалась хлопот по похищению Лауры, и как раз для того, чтобы заполучить те самые способности, которыми теперь владеет По Квай. Но упоминать МБР запрещено, а По Квай не знает ничего о Лауре – судя по некоторым ее замечаниям, она думает, что мод был от начала до конца разработан с помощью компьютера.
Я пожимаю плечами:
– Я почти уверен, что они скорее стали бы охотиться за описанием самого мода, но...
– Вот именно! Ведь это в тысячу раз проще, чем кого-то похищать, потом сканировать...
– Не думайте, что это описание никто не сторожит. Поэтому нельзя делать вариант с похищением слишком заманчивой альтернативой, понимаете? Так что я считаю, что усиленная охрана здесь очень к месту. Никто не знает, как далеко могут зайти конкуренты. Не знаю, каков будет долгосрочный коммерческий эффект от этой штуки, но... посчитайте, сколько вы могли бы, например, выиграть в казино – всего за один вечер.
Она смеется:
– Вы знаете, сколько атомов в паре игральных костей? Вы хотите, чтобы я усилила сегодняшний результат примерно на двадцать три порядка!
– А электронные устройства? Покерные автоматы?
Она весело мотает головой:
– Исключено.
А как с открыванием замков? Может быть, и на это нет шансов. Может быть, Лаура научилась совершать такие подвиги лишь после тридцати лет тренировок. Мод, который стоит у По Квай, – это только прототип, с которым можно сделать первые шаги. У Лауры огромный опыт, которого нет у По Квай. Но тем не менее По Квай имеет право знать правду о таланте, который ей достался, – ведь чем больше она знает, тем большего сможет достичь. Не может быть, чтобы высшие интересы Ансамбля требовали скрывать от нее происхождение и потенциальные возможности мода. Впрочем, это приказ, а приказы не обсуждаются. Но мне совершенно ясно, что это глупый приказ.
Она плюхается на кушетку, потягивается, потом смотрит на меня с укором:
– Мы только что совершили величайший за сто лет прорыв в науке, а вы толкуете о каких-то покерных автоматах.
– Простите. Азартные игры – первое, что пришло в голову. Я как-то не задумывался о более благородных применениях телекинеза.
– Телекинеза? – Она вздрагивает. Затем нерешительно добавляет:
– Ну да, наверное, пресса именно так это и назовет. Если, конечно, мы когда-нибудь избавимся от этой дурацкой секретности и опубликуем наши результаты.
– А как полагается называть ваше открытие?
– Ну, скажем, «нейронное линейное разложение вектора состояния с последующим сдвигом фаз и целенаправленным усилением заранее выбранных чистых состояний». – Она смеется. – Вы правы, надо придумать что-нибудь более броское, а то журналисты исказят смысл до неузнаваемости.
Десять «вверх» подряд попадается довольно редко, но это еще ничего не значит. Подбросьте монету десять раз – вероятность того, что все десять раз выпадет орел, меньше одной тысячной. Но если вы подбросите монету девятьсот раз, то уже с вероятностью одна треть хотя бы раз получите десять орлов подряд. При девяти тысячах бросаний вероятность этого возрастет почти до девяноста девяти процентов.
Я смотрю на гистограммы. После серии из десяти успешных отклонений некоторые из них отчетливо исказились, но уже видно, как они постепенно возвращаются к своей обычной форме.
Я уже давно перестал делать вид, что не обращаю внимания на ход экспериментов. Чем больше стараешься о них не думать, тем сильнее искушение. В конце концов, если произойдет немыслимое, и кто-то, проникнув сквозь все внешние контрольные пункты, ворвется в комнату 619, я среагирую ничуть не медленнее, чем обычно, даже если позволю себе уловить еще один иллюзорный ритм в напевном бормотании По Квай. В подобных компромиссах есть что-то еретическое, ведь моды настройки для того и нужны, чтобы поддерживать именно оптимальную, а не какую-то другую бдительность. Но раз в конструкции «Н3» есть явная ошибка, понятие оптимальности приобретает несколько иной смысл, и мне остается только смириться с этим. Ли и я доложили Тонгу о возникшей проблеме с модом, но ничего не изменилось. Ни «Аксон» (производитель «Н3» и «Стража»), ни ПСИ с ее огромным опытом создания нейромодов не станут тратить кучу времени и денег на поиск такого странного дефекта.
«Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вниз. Вверх. Вверх. Вниз».
Шестнадцать! Новый рекорд. Я подставляю числа в маленькую программку, которую написал для «Фон Неймана». Я присутствовал при сорока одном пятнадцатиминутном сеансе, что составляет тридцать шесть тысяч девятьсот испытаний, то есть вероятность случайного выпадения серии из шестнадцати успешных испытаний примерно двадцать пять процентов. Но обдумывать этот результат уже некогда:
«Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх...»
Я не выдерживаю и сбиваюсь со счета. Снова смотрю на гистограммы. Знакомые зазубренные очертания исчезли, сменившись острыми пиками, становящимися все уже и уже...
«Вверх. Вверх. Вверх; Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх...»
Доктор Люнь говорит, смеясь:
– По выжала десять в минус четырнадцатой! По-моему, эффект налицо.
Доктор Лу резко отворачивается от экрана, он явно в смятении. Доктор Цзе бросает на Лу хмурый взгляд.
Странное дело, в голосе По Квай нет ни намека на торжество. Она продолжает объявлять результаты так же спокойно, как раньше. И ее голос гипнотизирует все так же, хотя хаос сменился идеальным порядком.
Через три минуты серия успешных испытаний кончается, и до конца сеанса идет обычный шум. Когда появляется По Квай, на ней нет ее черных очков, она на минуту застывает в дверях, заслоняясь локтем от света, затем, прищурившись, оглядывает комнату.
Обведя всех ошеломленным взглядом, она угрюмо опускает глаза.
– Поздравляем, – говорит доктор Цзе.
Она кивает и хрипло шепчет: «Спасибо». Обхватив себя руками, она вздрагивает, и ее подавленность вдруг сменяется неподдельной радостью:
– У меня получилось, да? – поворачивается она ко мне.
Я киваю.
– Так что же вы стоите? Где шампанское?!
Импровизированный праздник продолжается не более часа – ведь участников всего четверо, плюс наблюдатель-зомби. Из «Метадосье» я знаю, что в том же проекте работают еще двенадцать ученых и девять добровольцев, но доктор Люнь явно не жаждет поделиться новостью о своем успехе с конкурирующими группами.
Ученые говорят о работе, обсуждают план напихать в голову подопытной побольше позитронных трассеров, чтобы уточнить некоторые аспекты «эффекта» – но из того, что они говорят, я не могу извлечь даже намека на то, каким образом возникает сам «эффект». По Квай, счастливая и усталая, сидит рядом, время от времени вступая в разговор. Ее научный жаргон еще похлеще, чем у остальных.
В лифте она говорит:
– Ну, по крайней мере теперь ясно, что я настоящая.
– Не понял.
– Не контрольный экземпляр. А разве вы не знали, что по утрам другой доброволец занимался тем, что точно так же считал ионы на той же машине Штерна-Герлаха? Но у одной из нас был плацебо-мод, у другой – настоящий, и только компьютеры знали, у кого что. Бедняжка! На месте этой женщины я бы, наверное, была в бешенстве – представляете, пройти через такие мучения, и впустую. – Она смеется. – Может быть, именно это и нарушило равновесие? Может быть, поэтому я и не контрольный экземпляр?
Я отвечаю ей недоуменным взглядом, в ответ она улыбается, ясно, что она шутит, но смысл шутки от меня ускользает.
Мы высаживаемся на тридцатом этаже. По Квай говорит, что она слишком устала и не хочет есть. Как обычно, я тщательно обыскиваю квартиру. Она вздыхает:
– Послушайте: допустим, что какой-нибудь конкурент ПСИ узнал о нашем проекте и даже сумел добраться до файлов, в которых записано, у кого из добровольцев настоящий мод, – неужели вы всерьез думаете, что одного из нас могут попытаться похитить? Ведь с этим будет столько хлопот...
Ну, положим, МБР не испугалась хлопот по похищению Лауры, и как раз для того, чтобы заполучить те самые способности, которыми теперь владеет По Квай. Но упоминать МБР запрещено, а По Квай не знает ничего о Лауре – судя по некоторым ее замечаниям, она думает, что мод был от начала до конца разработан с помощью компьютера.
Я пожимаю плечами:
– Я почти уверен, что они скорее стали бы охотиться за описанием самого мода, но...
– Вот именно! Ведь это в тысячу раз проще, чем кого-то похищать, потом сканировать...
– Не думайте, что это описание никто не сторожит. Поэтому нельзя делать вариант с похищением слишком заманчивой альтернативой, понимаете? Так что я считаю, что усиленная охрана здесь очень к месту. Никто не знает, как далеко могут зайти конкуренты. Не знаю, каков будет долгосрочный коммерческий эффект от этой штуки, но... посчитайте, сколько вы могли бы, например, выиграть в казино – всего за один вечер.
Она смеется:
– Вы знаете, сколько атомов в паре игральных костей? Вы хотите, чтобы я усилила сегодняшний результат примерно на двадцать три порядка!
– А электронные устройства? Покерные автоматы?
Она весело мотает головой:
– Исключено.
А как с открыванием замков? Может быть, и на это нет шансов. Может быть, Лаура научилась совершать такие подвиги лишь после тридцати лет тренировок. Мод, который стоит у По Квай, – это только прототип, с которым можно сделать первые шаги. У Лауры огромный опыт, которого нет у По Квай. Но тем не менее По Квай имеет право знать правду о таланте, который ей достался, – ведь чем больше она знает, тем большего сможет достичь. Не может быть, чтобы высшие интересы Ансамбля требовали скрывать от нее происхождение и потенциальные возможности мода. Впрочем, это приказ, а приказы не обсуждаются. Но мне совершенно ясно, что это глупый приказ.
Она плюхается на кушетку, потягивается, потом смотрит на меня с укором:
– Мы только что совершили величайший за сто лет прорыв в науке, а вы толкуете о каких-то покерных автоматах.
– Простите. Азартные игры – первое, что пришло в голову. Я как-то не задумывался о более благородных применениях телекинеза.
– Телекинеза? – Она вздрагивает. Затем нерешительно добавляет:
– Ну да, наверное, пресса именно так это и назовет. Если, конечно, мы когда-нибудь избавимся от этой дурацкой секретности и опубликуем наши результаты.
– А как полагается называть ваше открытие?
– Ну, скажем, «нейронное линейное разложение вектора состояния с последующим сдвигом фаз и целенаправленным усилением заранее выбранных чистых состояний». – Она смеется. – Вы правы, надо придумать что-нибудь более броское, а то журналисты исказят смысл до неузнаваемости.