Страница:
– А нам не нужно, чтобы он рисовал. – Ник кивнул на Брайана, нахмурился. Страницы восьми альбомов, прикрепленных к делу, были покрыты лицами сотен женщин. Отличная версия с треском провалилась, когда рисунки прогнали на совпадение с фотографиями жертв.
Совпадения были ничтожно малы, и вовсе не из-за объема выборки. Статистического материала к тому времени уже хватало.
Мысль о статистике коробила, и Ник поспешил продолжить:
– Нам нужно синхронизировать его с Джеком.
– И только? – язвительно спросил Рилтон и вздрогнул. Санитары за стеклом закончили с датчиками и водрузили на голову объекта приемник. Хромированный обруч смотрелся на синеватой выбритой коже капканом. – Шансы близки к нулю, – как заклинание повторил он.
– Шансы равные: или получится, или нет, – цыкнул Ник и подался вперед. – Увеличьте напряжение при первичном спраутинге, док. У нас ведь не так много времени.
– А вы неплохо осведомлены, офицер, – отставил кружку Рилтон. – Я гляжу, два года не прошли даром.
– Вы мне льстите, – откинулся на спинку стула Ник и заложил руки за голову, – работала целая команда. Сначала мы транслировали комнату Джека, любимые фильмы, передачи. Потом его рисунки. Запускали фотографии жертв, мест преступлений. Трижды меняли объекты. Но воспроизводимости эксперимента не добились. Скажите, док, а может, вы слукавили? Может, на этом диске и нет ничего, кроме белого шума? – скосил глаза Ник на обычную с виду болванку, лежащую на столе.
Рилтон взял ее в руки. Отраженные блики заиграли на лице.
– Здесь, офицер, – он нежно, едва касаясь, провел по диску кончиками пальцев, – выжжена душа Джека. Все его мечты и страхи, вся боль… И вся мерзость, – мрачно подытожил Алекс.
Приготовления закончились. Санитары покинули Иллюзион.
Пока Рилтон проверял настройки, Ник разглядывал парнишку. Ранняя макрогенитосомия не только превратила его шишковидную железу в приемник, но и потрудилась над телом. Низкого роста, с короткими конечностями, с хорошо развитыми мышцами и жидкой бороденкой, Брайан напоминал контуженого морячка Папая. Он даже не пытался встать, стянуть с головы приемник, лишь медленно чертил ногтем на колене зигзаги, не то пересчитывая полоски пижамы, не то размазывая слюни. Адреналин отступил под напором инъекции, и та развернулась, пеленая волю.
– Ваши коллеги потрудились на славу, – хмыкнул Рилтон. – Программа перещеголяла мою по всем параметрам. Да, и вот еще что, – прищурился он. – Я только давлю на кнопки. Вы сами решаете, как вести ваше… расследование. Если, конечно, нам удастся настроить Брайана.
Обычная маска профессора на мгновение всколыхнулась, поползла, гонимая непонятным Шелту волнением.
– Что вы уничтожили, док? Почему у нас ничего не вышло? – задал он самый главный вопрос.
Алекс вставил диск в компьютер, нажал клавишу пуска и закурил. По стенам Иллюзиона забегали, засуетились цветные пузырьки.
– Камышовая швея шила шубы из шиншилл.
– Какая швея? – опешил Ник.
– Камышовая, – повторил Рилтон, отправив сизую струю в потолок. – Обилие шипящих помогает объекту впасть в транс, гарантирующий стабильность волны и как следствие повышение чувствительности эпифиза к сигналу. Такой своеобразный звуковой нейромедиатор. Я долго не мог сформулировать, а вот у Стеллы получилось сразу.
– Шаманство какое-то, – пробормотал Шелт. – Вы серьезно, док?
Тот кивнул, явно наслаждаясь произведенным эффектом.
– И долго мне долдонить этот бред?
– Это зависит от него, – кивнул профессор на улыбающегося Брайана. Парень склонил голову набок и пытался ухватить розовый шарик на экранах Иллюзиона.
– Могли бы и раньше сказать. – Нику вдруг снова захотелось съездить по кривой ухмылке профессора. – Мы бы хоть на пленку записали.
Рилтон пожал плечами и сложил руки на груди:
– Рекомендую начать трансляцию с комнаты Джека.
– М-да? Включайте, – разрешил Ник и задрал левый рукав: с момента ограбления прошло почти двое суток. Время играло против них. Он напоследок крутанул желваками, глядя на ухмыляющегося профессора, и приник к микрофону: – Камышовая швея шила…
– Слайды, – выдохнул Ник и жадно припал к бутылке с водой.
На стенах забегали фотографии городов. Брайан застыл и склонил голову набок. На лице его заиграла уже набившая оскомину улыбка. Так продолжалось до тех пор, пока с одного из экранов не замахал неоновый ковбой. Брайан встрепенулся и продолжил одному ему видимый путь.
– Вегас! Он в Вегасе! – заорал Шелт и дрожащими руками набрал номер. – Срочно мне данные по Лас-Вегасу! Все, что есть! Записи с камер отелей, заведений! Фотографии! Свяжитесь с патрульными, пусть отправят видео с улиц! Ну, док, и какие у нас шансы, а? – хлопнул профессора по плечу Ник.
Алекс стряхнул руку, но промолчал. Он пристально вглядывался в фигуру Брайана. Парнишка сидел на корточках и водил кончиками пальцев по полу, время от времени отправляя их в рот.
– Что он делает? – перехватил Ник взгляд профессора.
– Ест, – прошептал тот.
Новая смерть дала неделю форы. Ник поморщился, вспоминая строчки отчета: «У реципиента зафиксирован ряд обсессий, однако природа возникших компульсий до конца не ясна… С большой долей вероятности можно предположить, что поедание печени жертвы является компульсией, инициированной поражением печени самого реципиента вследствие применения ингибитора колинэстеразы (а именно Такрина) в качестве нейромедиатора новообразованных септогиппокамных путей».
От мелькающих картинок у Ника уже рябило в глазах. Профессор же работал, как одержимый, забирая по два часа в сутки на дрему в кресле. Дважды им удавалось «оживить» Брайана, но след терялся. К исходу четверга они нашли Джека. На улице. Он привел их в «Экскалибур-отель».
Нику не нужно было лететь в Вегас. Он видел, как срывается с кровати Джек, как бежит по коридорам и лестницам. Как падает, схлопотав пулю. Встает и пытается бежать дальше, подволакивая ногу. Как ему надевают наручники и усаживают в машину.
Все это Шелт видел сквозь стекло Иллюзиона. Стороннему наблюдателю движения Брайана казались бы безумной пантомимой.
Рилтон выключил компьютер и устало откинулся в кресле:
– Скажите, офицер, Джек точно сядет на электрический стул?
– Губернатор поклялся матерью, – хмыкнул Ник, – а вы же знаете этих итальянцев.
– Вы мне тоже кое-что обещали, – массируя переносицу, напомнил Алекс и впервые улыбнулся, – я справлюсь и без молотка.
Ник тяжело поднялся и направился к выходу. За стеклом санитары вязали беснующегося Брайана.
– Док, а что это с ним?
– Синхрония – процесс необратимый, офицер, – закурил Алекс. – Мы пересадили часть Джека в этого несчастного юношу.
– Вы что же, хотите сказать, что он и сейчас чувствует все, что чувствует Джек? – опешил Ник. – Хотите сказать, что…
– …когда через тело Джека-Потрошителя пропустят электрический ток, сердце Брайана Паркиса остановится. Во всяком случае, я очень на это надеюсь.
– Вы попадете в ад, – прошептал Ник.
– Мы! Мы попадем! – вскочил Рилтон. – А вы не знали? Разве ваши эксперты не сказали об этом? – брызгал слюной Алекс. – А теперь ступайте и не забудьте пригласить меня на казнь. Я хочу увидеть, как они сдохнут! Оба!
– И спать спокойно, – бросил через плечо Ник, перед тем как выйти.
Рилтон потер лоб и провел ладонью по лицу. Медленно опустился в кресло. Дотлевшая сигарета обожгла пальцы. Он бросил ее на пол и вынул диск.
– Спокойно? – пробормотал Рилтон, сжимая блестящий в свете лампочки круг. Едва заметные линии рисовали на поверхности душу Джека. – Прости меня, мальчик. Офицер прав, мне место в аду. – Алекс надавил на края диска и вздрогнул от хлопка лопнувшего пластика.
Шелт сел напротив:
– Решили понаблюдать казнь отсюда, док?
– Я просто хочу быть уверен, – холодно произнес Алекс. – А вы почему не там?
Ник подмигнул проснувшемуся Брайану. Парнишка узнал агента и глуповато улыбнулся. Шелт навещал его каждую неделю.
– Я говорил с нашими спецами. Возможно, после смерти Джека синхронизация закончится.
– Возможно, – снова посмотрел на часы Рилтон. До казни оставалось пять минут. – Но я сомневаюсь.
То, что Ник и сам не был уверен, он решил не афишировать. Как, впрочем, и то, что отец Энтони, настоятель монастыря Святой Варвары, согласился принять Брайана в пансионат для душевнобольных.
Вдруг тело Брайана выгнулось дугой, затряслось. Парень замычал. Глаза закатились, ртом пошла пена.
Ник метнулся к нему. Навалился, прижимая к кровати, пытаясь совладать с недюжинной силой, проснувшейся в пусть и в развитом не по годам, но мальчишке.
Внезапно Брайан обмяк и распластался, запрокинув голову.
Рилтон облизал пересохшие губы:
– Ну?
Ник, приложил два пальца к горлу Брайана.
– Твою мать! – рыкнул он и грохнул кулаком по грудине. – Врача! Быстро!
Два выдоха. Тридцать нажатий. Два выдоха. Тридцать нажатий. Отработанная на манекенах схема. «Ну, Брайан, давай!» Два выдоха…
Сиплый хрип наполнил легкие Брайна. Теплом запульсировала сонная артерия.
– Слава богу! Док, живее, зовите врача! – обернулся Ник и увидел перекошенное злобой лицо Рилтона. А потом мир на мгновение сжался до кончика иглы в занесенной для удара руке.
Два долгих года Ник Шелт втайне желал сделать это – лязгнув челюстью, Алекс Рилтон повалился на пол и гулко ударился головой.
Из его разжатой ладони покатился шприц с мутной белесой жидкостью.
День шел на убыль. Погода портилась: небо налилось свинцом, начал накрапывать дождь. Ник включил дворники и запустил поиск в магнитоле. Из динамиков донесся знакомый перебор электрооргана.
«Riders on the storm…» – выводил Джим Моррисон. Первые всполохи аккомпанировали электрооргану раскатами грома. Ник улыбнулся.
На сиденье справа запиликал, задергался мобильный.
Заготовленное холодное «здравствуйте, док» утонуло в потоке:
– Ник! Ник, не бросайте трубку! Выслушайте меня! Ник, Брайан сейчас с вами?
Телефон настороженно затих. Шелт глянул в зеркало заднего вида: парнишка перестал хрипеть, но в себя так еще и не пришел.
– Нет, док. Я пристроил его, – «в надежное место» чуть было ехидно не добавил Ник, – в пансионат. – В трубке перестали дышать. – При монастыре, – по инерции продолжил он.
Молчание доктора начинало пугать.
– Настоятель – друг нашей семьи, он обещал помочь Брайану, присмотреть за ним какое-то время, – промямлил Ник, пытаясь сообразить, отчего ему вдруг приходится оправдываться.
– Это мужской монастырь? – выплюнул телефон.
Идиотский вопрос, да еще и заданный таким серьезным тоном, вернул Нику спокойствие.
– Ну естественно, док!
– Ник! Ваш друг… Он… Они все в опасности, – голос профессора дрогнул. – Немедленно возвращайтесь! Вызывайте подкрепление, или что там у вас принято делать. Немедленно, говорю вам!
На заднем сиденье заворочались. Брайан с трудом сел и удивленно огляделся. Во взгляде его сквозило что-то собачье.
– Послушайте, Рилтон! – рявкнул Ник. – Вы – больной сукин сын. Вас самого нужно долго, долго лечить. Я вызову подкрепление! Вызову! Оставайтесь на месте – сейчас оно за вами прибудет!
Ник замолчал, переводя дух. Телефон ответил на его гнев холодным безмолвием.
– Голос, – прозвучало выстрелом в трубке. – Джек выбирал их по голосу. Искал ту, что говорила о камышовой швее.
Ник уставился в зеркало. Склонив голову набок, Брайан закусил губу и внимательно слушал.
Полина Кормщикова. Внутри
Путаная мысль – неужели я такой и есть? Пустой, мертвый? Не может быть.
– Не может быть, – произносит Герман вслух. Губы привычно шевелятся, и в мире появляется звук. Знакомый, успокаивающий звук собственного голоса. Первое замешательство проходит. Губы расползаются в улыбке.
– Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог, – цитирует он по памяти.
Сейчас и здесь Бог – это Герман. Он один в этой пустоте, и пока что это место кажется безжизненным. Значит, надо заполнить пустоту звуками, цветом, движением. Но Герман не знает как. Не знает, с чего начать. Он делает шаг (в каком направлении? – здесь нет направления; пока еще нет), другой. Звук, движение. Нужен цвет.
Герман пристально смотрит на свою руку, на кончик указательного пальца. Наверное, должно быть так – на кончике пальца появляется пятно того безымянного цвета, который обычно имеет кожа белого человека. Потом пятно растет, распространяется по всему пальцу, по всей руке.
Он произносит это вслух. И пятно действительно появляется. Растет. Цвет охватывает все тело, делая его знакомым и привычным, родным: живым. Из солнечного сплетения поднимается физически ощутимая волна восторга: я могу. Раз могу это – значит, могу все.
– Надо сделать камень, – говорит Герман. – Пусть будет камень.
Он представляет себе большой камень неправильной формы. Он хочет разместить его перед собой. Сосредотачивается на этой мысли, создавая, приказывая возникнуть. И камень возникает – огромный, тяжелый, вещественный. Герман прикасается к нему ладонью, осязая правильную шероховатость. Кажется, он начинает понимать.
Нужно сделать еще что-нибудь. Нужно сделать… дерево. Да, пусть будет дерево. Герман концентрирует внимание на месте возле камня, тянется туда мыслью – это дается тяжелее, чем камень, – и из-под земли появляется росточек.
– Пусть дерево растет, – говорит Герман.
Росток на глазах становится выше, распрямляется, из ствола выступают ветки, из веток – хвоинки (это выглядит как компьютерная графика нового образца), и через пару временных отрезков Герман создает кедр в три человеческих роста высотой. Он старается вытянуть его выше и толще, сделать подобным калифорнийскому Гипериону, но не может. Его дерево не хочет становиться выше, и Герман оставляет попытки.
Он присматривается к Первому Дереву внимательнее. Он определенно видел такое же раньше, в детстве, за оградой родительского загородного дома. Тот кедр ничем не отличался от тысяч таких же и при этом для Германа был особенным – старым другом, с которым семилетний мальчик мог поделиться радостями и огорчениями, на ветках которого мог построить шалаш и прятаться там от взглядов посторонних, воображая себя отважным индейцем или капитаном Немо в рубке «Наутилуса». Тот кедр был невысоким – как раз примерно три человеческих роста. Помнится, в лесу рядом с домом жила белка: почти ручная, она брала орехи из рук маленького Германа и иногда позволяла себя гладить.
– Белка, – говорит Герман. Улыбается широко, радостно, настояще.
– Герман, – говорит белка и улыбается еще шире.
– Чего? – говорит Герман.
Белка ничего не отвечает. Она застывает на ветке рыже-коричневым изваянием, и только легкий ветерок шевелит шерстку.
Ветер?
В ноздри проникает запах: знакомый, легкий, едва уловимый. Так пах дед, провозившись весь день в гараже.
Герман пристально смотрит на белку. Выдыхает:
– Показалось.
Всматривается в глаза зверька – нет, у деда был другой взгляд.
Он позволяет себе перевести дух. Белка по-прежнему не шевелится. Она не живая: чучело. Стиснув зубы, Герман представляет, как белка бежит по ветке, скачет по стволу вверх, теряясь в кроне кедра.
– Беги, – говорит он.
И белка начинает двигаться. Белка делает все, что Герман хочет. Белка прыгает. Белка рыжей стрелой взлетает на верхушку дерева и теряется среди веток. Герман высматривает шишки. Белка голодна. Герман замечает одну-единственную шишку на самом кончике кедровой лапы. Но его чутье, чутье белки, говорит, что еды в ней нет.
Белка – Герман? – спускается по стволу, садится на земле на задние лапки, оглядывается. Белка – Герман? – разочарована. Она недовольно дергает носом.
Герман моргает. С укоризной смотрит на белку – та замерла. Снова застыла неживым чучелом. На мгновение ему даже хочется распороть ей брюхо и посмотреть, есть ли что внутри. Белка переворачивается на спинку, ее животик расстегивается, как молния на куртке. Внутри – вата. Тонкими нитями тумана она поднимается над грязноватой шкуркой и стелется по земле. Клубящаяся белизна обволакивает щиколотки Германа. Туман заполняет собой всё.
Под ногами хлюпает, кроссовки промокли насквозь. Пахнет мокрой травой. Промозглый туман оседает на волосах, проникает под одежду. Маленький Герман трет руками глаза, размазывая по лицу слезы.
– Деда! – зовет Герман, но туман поглощает звук его голоса.
Замирает.
– Деда, – говорит он уже тише, испугавшись, что Тот, Который Ходит в Тумане, его услышит. Он совсем рядом, ищет его.
Герман знает, что нужно идти и звать – иначе дед не найдет его. Но у Того, Который Ходит в Тумане, отличный слух, он может слышать хлюпанье шагов и даже дыхание. И Герман старается дышать как можно тише, слезы беззвучно текут по лицу и срываются с подбородка. Он стоит на месте, и не может заставить себя сделать ни шагу, и мысленно зовет деда, и боится, что на звук его мыслей придет не дед.
«!Danger! Уровень адреналина достиг критической отметки. Сеанс закончен. Вы можете возобновить сеанс через некоторое время».
Герман вытягивает кабель из разъема на затылке. Идет на кухню сварить себе кофе, по пути включая свет во всех комнатах. Руки трясутся, и он несколько раз роняет упаковку, просыпая кофе на стол. Хочется курить, хотя уже лет пять как бросил.
Наконец кофе готов, Герман пьет горячий крепкий напиток мелкими глотками и старается дышать глубже – где-то слышал, что это помогает. Он пытается понять, что произошло и почему все было именно так, а не иначе. Но мысли путаются, и он никак не может сосредоточиться. Он решает, что нужно просто лечь спать.
Герман засыпает, как только голова касается подушки. Ему ничего не снится в эту ночь.
Утром, по пути на работу, он думает о зеленом кедре посреди монохромного поля.
Сегодня Феликс хочет к людям. Хочет болтать с красивыми девушками, пить текилу или ром и закусывать лаймом, хочет танцевать под ритмичные звуки миксов модных диджеев. Свое физическое тело Феликс оставил в кровати отсыпаться после напряженного дня. Умники-ученые, правда, утверждают, что так делать опасно – отдыхает только тело, разум же продолжает бодрствовать. Говорят, были случаи, когда человек становился шизофреником, но Феликс в это не верит. Шесть ночей в неделю он ходит Внутрь, одну ночь спит и при этом прекрасно себя чувствует.
Феликс желает, и перед ним появляется ростовое зеркало. В нем отражается то его тело, которое осталось вовне, – невысокое, щупленькое, с жиденькими волосами мышиного цвета. Феликс морщится – ему никак не удается научиться менять тело сразу, в момент перехода. Хорошо хоть, что не забыл.
Он делает себя выше сантиметров на пятнадцать, осветляет волосы, блеклые глаза наливаются голубизной. Девушки таких любят. Феликс сам любит себя таким, он уверен, что настоящий он – здесь и сейчас, а не вовне. Улыбнувшись себе белоснежной улыбкой кинозвезды, Феликс желает оказаться среди людей.
Небо черно и усыпано звездами, которые время от времени срываются со своего места, несутся вниз и останавливаются почти над головами собравшихся людей, рассыпаясь яркими фейерверками и собираясь затем в слово «Baccardy».
Людей здесь сотни. Все молодые, красивые, подтянутые. Все выглядят беззаботными и счастливыми. Свои тревоги они оставили вовне, а сюда пришли жить. Они смеются, танцуют, пьют коктейли из высоких бокалов. Воздух пронизан музыкой, она громкая, но не мешает говорить.
Феликс такой же, как они все. Он ощущает себя частью чего-то огромного и значимого, он смеется и танцует со всеми. Он желает себе рюмку текилы, выпивает ее, закусывает соленым лаймом. Он протанцовывает сквозь толпу к понравившейся высокой блондинке. Она улыбается ему, подмигивает – красавица с загорелой кожей и талией настолько тонкой, что Феликс может обхватить ее ладонями. Они танцуют рядом, почти касаясь друг друга телами, смеясь и ничего не говоря.
Когда Феликсу надоедает танцевать, он тянет девушку за руку, они делают несколько шагов и оказываются на берегу моря. Шумят волны, дует соленый ветер. В этом месте наступает рассвет. Вокруг никого.
Девушка улыбается. Маленькое клубное платье на ней сменяется цветастым саронгом, ноги босы – туфли исчезли. Они идут вдоль полосы прибоя, держась за руки.
– Я Феликс.
– А я Лидия.
Какое-то время они молчат. Феликс отчаянно прикидывает, как завязать разговор. Наконец:
– Прекрасный рассвет, правда?
– Ага, дизайнеры постарались. Но могли и получше сделать.
– Дизайнеры?
– Ну да. Должен же кто-то это делать – придумывать, создавать. Поддерживать. Этим люди занимаются. Это работа.
– Наверняка это очень интересно, – мямлит Феликс.
Лидия поворачивается к нему. В глазах пляшут чертики.
– Только поначалу. А потом становится рядовой работой. Рутиной.
– М-м-м, – отвечает Феликс.
Разговор не клеится. Феликсу становится неуютно, он уже жалеет, что ушел с вечеринки. Не знает, как вести себя с Лидией. Чтобы как-то поддержать разговор, спрашивает:
– А ты откуда знаешь?
– У меня был некоторый опыт. Но не слишком удачный. В общем, проект закрыли. А ты разве никогда не пробовал?
– Ну… нет вообще-то. То есть я, конечно, где-то слышал об этом…
– Пользователь, значит…
– Что?
– Да нет, ничего. Неужели тебе никогда не было интересно?
– Ну, было… слегка.
– Ясно. Скажи, это твоя настоящая внешность?
Вопрос, прямо скажем, бестактный.
– Что? А, ну да, конечно.
– Ладно, Феликс. Приятно было познакомиться. Мне пора.
Лидия делает несколько шагов в море и исчезает – наверное, переносится куда-то еще. Черт, Феликс опять все испортил. Настроение на нуле. Глубокий вдох. Выход.
Феликс открывает глаза в своей постели. Вытаскивает кабель из разъема на затылке. Чувство обиды не покидает его, даже когда он проваливается в сон.
Следующим вечером он снова подключает кабель. Но идет в этот раз не в чужие миры. Он оказывается в пустыне своего собственного сознания. Он хочет понять, о чем говорила Лидия. Он очень хочет хотя бы начать.
Впрочем, есть и такие, кто никогда не пытался. По мнению Ивана Варфоломеевича, творец в них спит, и для пробуждения ему требуется только толчок. Есть те, кому этот толчок дает сама жизнь, а есть и те, кого могут подтолкнуть другие люди…
В черной космической пустоте мерцают далекие звезды. Ближайшая – красный карлик, копия Солнца в представлении Марка. Вокруг звезды по орбитам вращаются четыре планеты, которые Марк уже успел сотворить. Возможно, рано или поздно он сможет сделать их обитаемыми, но это высший пилотаж, до которого Марку еще очень далеко.
Это необычный выбор – космос в качестве собственного мира. Согласно богатому опыту Ивана Варфоломеевича, такой выбор делали единицы – слишком сложно, слишком масштабно, слишком чуждо для неподготовленного человеческого разума. Горы, равнины, моря – знакомое, уютное и земное – творят часто, здесь не нужно ничего домысливать, это легко. Марк замахнулся на большее. И, надо признать, получается у него довольно неплохо. Особенно для второго сеанса.
В первый сеанс он создал этот космос, звезды вдалеке, причем космос получился не сферой, а чем-то аморфным, растягивающимся почти до бесконечности (опять же, в представлении Марка) в любом направлении.
Солнце и планеты он создал только что.
Это удивительно – видеть хрупкое человеческое тело там, где должна находиться пятая планета. По-видимому, о присутствии Ивана Варфоломеевича Марк начисто забыл. Это хорошо, пусть творит свободно, не оглядываясь на приглашенного наставника.
Совпадения были ничтожно малы, и вовсе не из-за объема выборки. Статистического материала к тому времени уже хватало.
Мысль о статистике коробила, и Ник поспешил продолжить:
– Нам нужно синхронизировать его с Джеком.
– И только? – язвительно спросил Рилтон и вздрогнул. Санитары за стеклом закончили с датчиками и водрузили на голову объекта приемник. Хромированный обруч смотрелся на синеватой выбритой коже капканом. – Шансы близки к нулю, – как заклинание повторил он.
– Шансы равные: или получится, или нет, – цыкнул Ник и подался вперед. – Увеличьте напряжение при первичном спраутинге, док. У нас ведь не так много времени.
– А вы неплохо осведомлены, офицер, – отставил кружку Рилтон. – Я гляжу, два года не прошли даром.
– Вы мне льстите, – откинулся на спинку стула Ник и заложил руки за голову, – работала целая команда. Сначала мы транслировали комнату Джека, любимые фильмы, передачи. Потом его рисунки. Запускали фотографии жертв, мест преступлений. Трижды меняли объекты. Но воспроизводимости эксперимента не добились. Скажите, док, а может, вы слукавили? Может, на этом диске и нет ничего, кроме белого шума? – скосил глаза Ник на обычную с виду болванку, лежащую на столе.
Рилтон взял ее в руки. Отраженные блики заиграли на лице.
– Здесь, офицер, – он нежно, едва касаясь, провел по диску кончиками пальцев, – выжжена душа Джека. Все его мечты и страхи, вся боль… И вся мерзость, – мрачно подытожил Алекс.
Приготовления закончились. Санитары покинули Иллюзион.
Пока Рилтон проверял настройки, Ник разглядывал парнишку. Ранняя макрогенитосомия не только превратила его шишковидную железу в приемник, но и потрудилась над телом. Низкого роста, с короткими конечностями, с хорошо развитыми мышцами и жидкой бороденкой, Брайан напоминал контуженого морячка Папая. Он даже не пытался встать, стянуть с головы приемник, лишь медленно чертил ногтем на колене зигзаги, не то пересчитывая полоски пижамы, не то размазывая слюни. Адреналин отступил под напором инъекции, и та развернулась, пеленая волю.
– Ваши коллеги потрудились на славу, – хмыкнул Рилтон. – Программа перещеголяла мою по всем параметрам. Да, и вот еще что, – прищурился он. – Я только давлю на кнопки. Вы сами решаете, как вести ваше… расследование. Если, конечно, нам удастся настроить Брайана.
Обычная маска профессора на мгновение всколыхнулась, поползла, гонимая непонятным Шелту волнением.
– Что вы уничтожили, док? Почему у нас ничего не вышло? – задал он самый главный вопрос.
Алекс вставил диск в компьютер, нажал клавишу пуска и закурил. По стенам Иллюзиона забегали, засуетились цветные пузырьки.
– Камышовая швея шила шубы из шиншилл.
– Какая швея? – опешил Ник.
– Камышовая, – повторил Рилтон, отправив сизую струю в потолок. – Обилие шипящих помогает объекту впасть в транс, гарантирующий стабильность волны и как следствие повышение чувствительности эпифиза к сигналу. Такой своеобразный звуковой нейромедиатор. Я долго не мог сформулировать, а вот у Стеллы получилось сразу.
– Шаманство какое-то, – пробормотал Шелт. – Вы серьезно, док?
Тот кивнул, явно наслаждаясь произведенным эффектом.
– И долго мне долдонить этот бред?
– Это зависит от него, – кивнул профессор на улыбающегося Брайана. Парень склонил голову набок и пытался ухватить розовый шарик на экранах Иллюзиона.
– Могли бы и раньше сказать. – Нику вдруг снова захотелось съездить по кривой ухмылке профессора. – Мы бы хоть на пленку записали.
Рилтон пожал плечами и сложил руки на груди:
– Рекомендую начать трансляцию с комнаты Джека.
– М-да? Включайте, – разрешил Ник и задрал левый рукав: с момента ограбления прошло почти двое суток. Время играло против них. Он напоследок крутанул желваками, глядя на ухмыляющегося профессора, и приник к микрофону: – Камышовая швея шила…
* * *
Сменить Ника профессор отказался, сказав, что даже изменение тембра вызовет сбой. Через девять часов Шелт уже еле ворочал языком, когда Брайан встал со стула и, расправив плечи, уверенным шагом двинулся вдоль стен Иллюзиона.– Слайды, – выдохнул Ник и жадно припал к бутылке с водой.
На стенах забегали фотографии городов. Брайан застыл и склонил голову набок. На лице его заиграла уже набившая оскомину улыбка. Так продолжалось до тех пор, пока с одного из экранов не замахал неоновый ковбой. Брайан встрепенулся и продолжил одному ему видимый путь.
– Вегас! Он в Вегасе! – заорал Шелт и дрожащими руками набрал номер. – Срочно мне данные по Лас-Вегасу! Все, что есть! Записи с камер отелей, заведений! Фотографии! Свяжитесь с патрульными, пусть отправят видео с улиц! Ну, док, и какие у нас шансы, а? – хлопнул профессора по плечу Ник.
Алекс стряхнул руку, но промолчал. Он пристально вглядывался в фигуру Брайана. Парнишка сидел на корточках и водил кончиками пальцев по полу, время от времени отправляя их в рот.
– Что он делает? – перехватил Ник взгляд профессора.
– Ест, – прошептал тот.
* * *
Ее звали Кристина Пуэлло. Ей было тридцать два. Тело обнаружили к утру в багажнике автомобиля, припаркованного на платной стоянке.Новая смерть дала неделю форы. Ник поморщился, вспоминая строчки отчета: «У реципиента зафиксирован ряд обсессий, однако природа возникших компульсий до конца не ясна… С большой долей вероятности можно предположить, что поедание печени жертвы является компульсией, инициированной поражением печени самого реципиента вследствие применения ингибитора колинэстеразы (а именно Такрина) в качестве нейромедиатора новообразованных септогиппокамных путей».
От мелькающих картинок у Ника уже рябило в глазах. Профессор же работал, как одержимый, забирая по два часа в сутки на дрему в кресле. Дважды им удавалось «оживить» Брайана, но след терялся. К исходу четверга они нашли Джека. На улице. Он привел их в «Экскалибур-отель».
Нику не нужно было лететь в Вегас. Он видел, как срывается с кровати Джек, как бежит по коридорам и лестницам. Как падает, схлопотав пулю. Встает и пытается бежать дальше, подволакивая ногу. Как ему надевают наручники и усаживают в машину.
Все это Шелт видел сквозь стекло Иллюзиона. Стороннему наблюдателю движения Брайана казались бы безумной пантомимой.
Рилтон выключил компьютер и устало откинулся в кресле:
– Скажите, офицер, Джек точно сядет на электрический стул?
– Губернатор поклялся матерью, – хмыкнул Ник, – а вы же знаете этих итальянцев.
– Вы мне тоже кое-что обещали, – массируя переносицу, напомнил Алекс и впервые улыбнулся, – я справлюсь и без молотка.
Ник тяжело поднялся и направился к выходу. За стеклом санитары вязали беснующегося Брайана.
– Док, а что это с ним?
– Синхрония – процесс необратимый, офицер, – закурил Алекс. – Мы пересадили часть Джека в этого несчастного юношу.
– Вы что же, хотите сказать, что он и сейчас чувствует все, что чувствует Джек? – опешил Ник. – Хотите сказать, что…
– …когда через тело Джека-Потрошителя пропустят электрический ток, сердце Брайана Паркиса остановится. Во всяком случае, я очень на это надеюсь.
– Вы попадете в ад, – прошептал Ник.
– Мы! Мы попадем! – вскочил Рилтон. – А вы не знали? Разве ваши эксперты не сказали об этом? – брызгал слюной Алекс. – А теперь ступайте и не забудьте пригласить меня на казнь. Я хочу увидеть, как они сдохнут! Оба!
– И спать спокойно, – бросил через плечо Ник, перед тем как выйти.
Рилтон потер лоб и провел ладонью по лицу. Медленно опустился в кресло. Дотлевшая сигарета обожгла пальцы. Он бросил ее на пол и вынул диск.
– Спокойно? – пробормотал Рилтон, сжимая блестящий в свете лампочки круг. Едва заметные линии рисовали на поверхности душу Джека. – Прости меня, мальчик. Офицер прав, мне место в аду. – Алекс надавил на края диска и вздрогнул от хлопка лопнувшего пластика.
* * *
Увидев Рилтона в палате Брайана, Ник не удивился. Профессор сидел у изголовья и в нетерпении поглядывал на часы.Шелт сел напротив:
– Решили понаблюдать казнь отсюда, док?
– Я просто хочу быть уверен, – холодно произнес Алекс. – А вы почему не там?
Ник подмигнул проснувшемуся Брайану. Парнишка узнал агента и глуповато улыбнулся. Шелт навещал его каждую неделю.
– Я говорил с нашими спецами. Возможно, после смерти Джека синхронизация закончится.
– Возможно, – снова посмотрел на часы Рилтон. До казни оставалось пять минут. – Но я сомневаюсь.
То, что Ник и сам не был уверен, он решил не афишировать. Как, впрочем, и то, что отец Энтони, настоятель монастыря Святой Варвары, согласился принять Брайана в пансионат для душевнобольных.
Вдруг тело Брайана выгнулось дугой, затряслось. Парень замычал. Глаза закатились, ртом пошла пена.
Ник метнулся к нему. Навалился, прижимая к кровати, пытаясь совладать с недюжинной силой, проснувшейся в пусть и в развитом не по годам, но мальчишке.
Внезапно Брайан обмяк и распластался, запрокинув голову.
Рилтон облизал пересохшие губы:
– Ну?
Ник, приложил два пальца к горлу Брайана.
– Твою мать! – рыкнул он и грохнул кулаком по грудине. – Врача! Быстро!
Два выдоха. Тридцать нажатий. Два выдоха. Тридцать нажатий. Отработанная на манекенах схема. «Ну, Брайан, давай!» Два выдоха…
Сиплый хрип наполнил легкие Брайна. Теплом запульсировала сонная артерия.
– Слава богу! Док, живее, зовите врача! – обернулся Ник и увидел перекошенное злобой лицо Рилтона. А потом мир на мгновение сжался до кончика иглы в занесенной для удара руке.
Два долгих года Ник Шелт втайне желал сделать это – лязгнув челюстью, Алекс Рилтон повалился на пол и гулко ударился головой.
Из его разжатой ладони покатился шприц с мутной белесой жидкостью.
* * *
Машина неслась по шестьдесят девятой автостраде на север.День шел на убыль. Погода портилась: небо налилось свинцом, начал накрапывать дождь. Ник включил дворники и запустил поиск в магнитоле. Из динамиков донесся знакомый перебор электрооргана.
«Riders on the storm…» – выводил Джим Моррисон. Первые всполохи аккомпанировали электрооргану раскатами грома. Ник улыбнулся.
На сиденье справа запиликал, задергался мобильный.
Заготовленное холодное «здравствуйте, док» утонуло в потоке:
– Ник! Ник, не бросайте трубку! Выслушайте меня! Ник, Брайан сейчас с вами?
Телефон настороженно затих. Шелт глянул в зеркало заднего вида: парнишка перестал хрипеть, но в себя так еще и не пришел.
– Нет, док. Я пристроил его, – «в надежное место» чуть было ехидно не добавил Ник, – в пансионат. – В трубке перестали дышать. – При монастыре, – по инерции продолжил он.
Молчание доктора начинало пугать.
– Настоятель – друг нашей семьи, он обещал помочь Брайану, присмотреть за ним какое-то время, – промямлил Ник, пытаясь сообразить, отчего ему вдруг приходится оправдываться.
– Это мужской монастырь? – выплюнул телефон.
Идиотский вопрос, да еще и заданный таким серьезным тоном, вернул Нику спокойствие.
– Ну естественно, док!
– Ник! Ваш друг… Он… Они все в опасности, – голос профессора дрогнул. – Немедленно возвращайтесь! Вызывайте подкрепление, или что там у вас принято делать. Немедленно, говорю вам!
На заднем сиденье заворочались. Брайан с трудом сел и удивленно огляделся. Во взгляде его сквозило что-то собачье.
– Послушайте, Рилтон! – рявкнул Ник. – Вы – больной сукин сын. Вас самого нужно долго, долго лечить. Я вызову подкрепление! Вызову! Оставайтесь на месте – сейчас оно за вами прибудет!
Ник замолчал, переводя дух. Телефон ответил на его гнев холодным безмолвием.
– Голос, – прозвучало выстрелом в трубке. – Джек выбирал их по голосу. Искал ту, что говорила о камышовой швее.
Ник уставился в зеркало. Склонив голову набок, Брайан закусил губу и внимательно слушал.
Полина Кормщикова. Внутри
1. Начало
Герман открывает глаза. Мир вокруг – монохромный и плоский. Где-то вдалеке серое небо сливается с серой землей, и линия горизонта теряется в туманной дымке. Пространство вокруг и сам Герман – как персонажи немого черно-белого кинофильма. Ни звука, ни движения. Пустота.Путаная мысль – неужели я такой и есть? Пустой, мертвый? Не может быть.
– Не может быть, – произносит Герман вслух. Губы привычно шевелятся, и в мире появляется звук. Знакомый, успокаивающий звук собственного голоса. Первое замешательство проходит. Губы расползаются в улыбке.
– Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог, – цитирует он по памяти.
Сейчас и здесь Бог – это Герман. Он один в этой пустоте, и пока что это место кажется безжизненным. Значит, надо заполнить пустоту звуками, цветом, движением. Но Герман не знает как. Не знает, с чего начать. Он делает шаг (в каком направлении? – здесь нет направления; пока еще нет), другой. Звук, движение. Нужен цвет.
Герман пристально смотрит на свою руку, на кончик указательного пальца. Наверное, должно быть так – на кончике пальца появляется пятно того безымянного цвета, который обычно имеет кожа белого человека. Потом пятно растет, распространяется по всему пальцу, по всей руке.
Он произносит это вслух. И пятно действительно появляется. Растет. Цвет охватывает все тело, делая его знакомым и привычным, родным: живым. Из солнечного сплетения поднимается физически ощутимая волна восторга: я могу. Раз могу это – значит, могу все.
– Надо сделать камень, – говорит Герман. – Пусть будет камень.
Он представляет себе большой камень неправильной формы. Он хочет разместить его перед собой. Сосредотачивается на этой мысли, создавая, приказывая возникнуть. И камень возникает – огромный, тяжелый, вещественный. Герман прикасается к нему ладонью, осязая правильную шероховатость. Кажется, он начинает понимать.
Нужно сделать еще что-нибудь. Нужно сделать… дерево. Да, пусть будет дерево. Герман концентрирует внимание на месте возле камня, тянется туда мыслью – это дается тяжелее, чем камень, – и из-под земли появляется росточек.
– Пусть дерево растет, – говорит Герман.
Росток на глазах становится выше, распрямляется, из ствола выступают ветки, из веток – хвоинки (это выглядит как компьютерная графика нового образца), и через пару временных отрезков Герман создает кедр в три человеческих роста высотой. Он старается вытянуть его выше и толще, сделать подобным калифорнийскому Гипериону, но не может. Его дерево не хочет становиться выше, и Герман оставляет попытки.
Он присматривается к Первому Дереву внимательнее. Он определенно видел такое же раньше, в детстве, за оградой родительского загородного дома. Тот кедр ничем не отличался от тысяч таких же и при этом для Германа был особенным – старым другом, с которым семилетний мальчик мог поделиться радостями и огорчениями, на ветках которого мог построить шалаш и прятаться там от взглядов посторонних, воображая себя отважным индейцем или капитаном Немо в рубке «Наутилуса». Тот кедр был невысоким – как раз примерно три человеческих роста. Помнится, в лесу рядом с домом жила белка: почти ручная, она брала орехи из рук маленького Германа и иногда позволяла себя гладить.
– Белка, – говорит Герман. Улыбается широко, радостно, настояще.
– Герман, – говорит белка и улыбается еще шире.
– Чего? – говорит Герман.
Белка ничего не отвечает. Она застывает на ветке рыже-коричневым изваянием, и только легкий ветерок шевелит шерстку.
Ветер?
В ноздри проникает запах: знакомый, легкий, едва уловимый. Так пах дед, провозившись весь день в гараже.
Герман пристально смотрит на белку. Выдыхает:
– Показалось.
Всматривается в глаза зверька – нет, у деда был другой взгляд.
Он позволяет себе перевести дух. Белка по-прежнему не шевелится. Она не живая: чучело. Стиснув зубы, Герман представляет, как белка бежит по ветке, скачет по стволу вверх, теряясь в кроне кедра.
– Беги, – говорит он.
И белка начинает двигаться. Белка делает все, что Герман хочет. Белка прыгает. Белка рыжей стрелой взлетает на верхушку дерева и теряется среди веток. Герман высматривает шишки. Белка голодна. Герман замечает одну-единственную шишку на самом кончике кедровой лапы. Но его чутье, чутье белки, говорит, что еды в ней нет.
Белка – Герман? – спускается по стволу, садится на земле на задние лапки, оглядывается. Белка – Герман? – разочарована. Она недовольно дергает носом.
Герман моргает. С укоризной смотрит на белку – та замерла. Снова застыла неживым чучелом. На мгновение ему даже хочется распороть ей брюхо и посмотреть, есть ли что внутри. Белка переворачивается на спинку, ее животик расстегивается, как молния на куртке. Внутри – вата. Тонкими нитями тумана она поднимается над грязноватой шкуркой и стелется по земле. Клубящаяся белизна обволакивает щиколотки Германа. Туман заполняет собой всё.
Под ногами хлюпает, кроссовки промокли насквозь. Пахнет мокрой травой. Промозглый туман оседает на волосах, проникает под одежду. Маленький Герман трет руками глаза, размазывая по лицу слезы.
– Деда! – зовет Герман, но туман поглощает звук его голоса.
Замирает.
– Деда, – говорит он уже тише, испугавшись, что Тот, Который Ходит в Тумане, его услышит. Он совсем рядом, ищет его.
Герман знает, что нужно идти и звать – иначе дед не найдет его. Но у Того, Который Ходит в Тумане, отличный слух, он может слышать хлюпанье шагов и даже дыхание. И Герман старается дышать как можно тише, слезы беззвучно текут по лицу и срываются с подбородка. Он стоит на месте, и не может заставить себя сделать ни шагу, и мысленно зовет деда, и боится, что на звук его мыслей придет не дед.
* * *
Герман резко открывает глаза. Несколько раз моргает, облизывает пересохшие губы, глубоко вздыхает. На уровне глаз светится голограмма с надписью:«!Danger! Уровень адреналина достиг критической отметки. Сеанс закончен. Вы можете возобновить сеанс через некоторое время».
Герман вытягивает кабель из разъема на затылке. Идет на кухню сварить себе кофе, по пути включая свет во всех комнатах. Руки трясутся, и он несколько раз роняет упаковку, просыпая кофе на стол. Хочется курить, хотя уже лет пять как бросил.
Наконец кофе готов, Герман пьет горячий крепкий напиток мелкими глотками и старается дышать глубже – где-то слышал, что это помогает. Он пытается понять, что произошло и почему все было именно так, а не иначе. Но мысли путаются, и он никак не может сосредоточиться. Он решает, что нужно просто лечь спать.
Герман засыпает, как только голова касается подушки. Ему ничего не снится в эту ночь.
Утром, по пути на работу, он думает о зеленом кедре посреди монохромного поля.
2. Пользователь
Высоко в ярко-синем небе горит желтая лампа солнца. Устремляются вверх монолиты небоскребов из сверкающего стеклопластика. Феликс стоит на улице огромного мегаполиса. На стенах, окнах, дверях, тротуарах кружатся хороводы рекламных роликов. Внутри можно получить все – от экзотического напитка до интимных услуг на любой вкус. Почти бесплатно.Сегодня Феликс хочет к людям. Хочет болтать с красивыми девушками, пить текилу или ром и закусывать лаймом, хочет танцевать под ритмичные звуки миксов модных диджеев. Свое физическое тело Феликс оставил в кровати отсыпаться после напряженного дня. Умники-ученые, правда, утверждают, что так делать опасно – отдыхает только тело, разум же продолжает бодрствовать. Говорят, были случаи, когда человек становился шизофреником, но Феликс в это не верит. Шесть ночей в неделю он ходит Внутрь, одну ночь спит и при этом прекрасно себя чувствует.
Феликс желает, и перед ним появляется ростовое зеркало. В нем отражается то его тело, которое осталось вовне, – невысокое, щупленькое, с жиденькими волосами мышиного цвета. Феликс морщится – ему никак не удается научиться менять тело сразу, в момент перехода. Хорошо хоть, что не забыл.
Он делает себя выше сантиметров на пятнадцать, осветляет волосы, блеклые глаза наливаются голубизной. Девушки таких любят. Феликс сам любит себя таким, он уверен, что настоящий он – здесь и сейчас, а не вовне. Улыбнувшись себе белоснежной улыбкой кинозвезды, Феликс желает оказаться среди людей.
Небо черно и усыпано звездами, которые время от времени срываются со своего места, несутся вниз и останавливаются почти над головами собравшихся людей, рассыпаясь яркими фейерверками и собираясь затем в слово «Baccardy».
Людей здесь сотни. Все молодые, красивые, подтянутые. Все выглядят беззаботными и счастливыми. Свои тревоги они оставили вовне, а сюда пришли жить. Они смеются, танцуют, пьют коктейли из высоких бокалов. Воздух пронизан музыкой, она громкая, но не мешает говорить.
Феликс такой же, как они все. Он ощущает себя частью чего-то огромного и значимого, он смеется и танцует со всеми. Он желает себе рюмку текилы, выпивает ее, закусывает соленым лаймом. Он протанцовывает сквозь толпу к понравившейся высокой блондинке. Она улыбается ему, подмигивает – красавица с загорелой кожей и талией настолько тонкой, что Феликс может обхватить ее ладонями. Они танцуют рядом, почти касаясь друг друга телами, смеясь и ничего не говоря.
Когда Феликсу надоедает танцевать, он тянет девушку за руку, они делают несколько шагов и оказываются на берегу моря. Шумят волны, дует соленый ветер. В этом месте наступает рассвет. Вокруг никого.
Девушка улыбается. Маленькое клубное платье на ней сменяется цветастым саронгом, ноги босы – туфли исчезли. Они идут вдоль полосы прибоя, держась за руки.
– Я Феликс.
– А я Лидия.
Какое-то время они молчат. Феликс отчаянно прикидывает, как завязать разговор. Наконец:
– Прекрасный рассвет, правда?
– Ага, дизайнеры постарались. Но могли и получше сделать.
– Дизайнеры?
– Ну да. Должен же кто-то это делать – придумывать, создавать. Поддерживать. Этим люди занимаются. Это работа.
– Наверняка это очень интересно, – мямлит Феликс.
Лидия поворачивается к нему. В глазах пляшут чертики.
– Только поначалу. А потом становится рядовой работой. Рутиной.
– М-м-м, – отвечает Феликс.
Разговор не клеится. Феликсу становится неуютно, он уже жалеет, что ушел с вечеринки. Не знает, как вести себя с Лидией. Чтобы как-то поддержать разговор, спрашивает:
– А ты откуда знаешь?
– У меня был некоторый опыт. Но не слишком удачный. В общем, проект закрыли. А ты разве никогда не пробовал?
– Ну… нет вообще-то. То есть я, конечно, где-то слышал об этом…
– Пользователь, значит…
– Что?
– Да нет, ничего. Неужели тебе никогда не было интересно?
– Ну, было… слегка.
– Ясно. Скажи, это твоя настоящая внешность?
Вопрос, прямо скажем, бестактный.
– Что? А, ну да, конечно.
– Ладно, Феликс. Приятно было познакомиться. Мне пора.
Лидия делает несколько шагов в море и исчезает – наверное, переносится куда-то еще. Черт, Феликс опять все испортил. Настроение на нуле. Глубокий вдох. Выход.
Феликс открывает глаза в своей постели. Вытаскивает кабель из разъема на затылке. Чувство обиды не покидает его, даже когда он проваливается в сон.
Следующим вечером он снова подключает кабель. Но идет в этот раз не в чужие миры. Он оказывается в пустыне своего собственного сознания. Он хочет понять, о чем говорила Лидия. Он очень хочет хотя бы начать.
3. Учитель
На протяжении всей своей истории люди всегда творили миры, воплощая в полотнах, книгах, архитектуре частичку души. Некоторые создавали империи – правда, для этого вида творчества часто было необходимо разрушить созданное другими.Впрочем, есть и такие, кто никогда не пытался. По мнению Ивана Варфоломеевича, творец в них спит, и для пробуждения ему требуется только толчок. Есть те, кому этот толчок дает сама жизнь, а есть и те, кого могут подтолкнуть другие люди…
В черной космической пустоте мерцают далекие звезды. Ближайшая – красный карлик, копия Солнца в представлении Марка. Вокруг звезды по орбитам вращаются четыре планеты, которые Марк уже успел сотворить. Возможно, рано или поздно он сможет сделать их обитаемыми, но это высший пилотаж, до которого Марку еще очень далеко.
Это необычный выбор – космос в качестве собственного мира. Согласно богатому опыту Ивана Варфоломеевича, такой выбор делали единицы – слишком сложно, слишком масштабно, слишком чуждо для неподготовленного человеческого разума. Горы, равнины, моря – знакомое, уютное и земное – творят часто, здесь не нужно ничего домысливать, это легко. Марк замахнулся на большее. И, надо признать, получается у него довольно неплохо. Особенно для второго сеанса.
В первый сеанс он создал этот космос, звезды вдалеке, причем космос получился не сферой, а чем-то аморфным, растягивающимся почти до бесконечности (опять же, в представлении Марка) в любом направлении.
Солнце и планеты он создал только что.
Это удивительно – видеть хрупкое человеческое тело там, где должна находиться пятая планета. По-видимому, о присутствии Ивана Варфоломеевича Марк начисто забыл. Это хорошо, пусть творит свободно, не оглядываясь на приглашенного наставника.