Страница:
– Зачем тебе смертное тело? – спрашивали алфар. – Кто запер тебя внутри человеческой плоти? Тебя наказали?
– У меня внутри душа, – гордо отвечал принц.
Ответ его тщательно обдумали – дорэхэйт не очень хорошо умели думать, зато с ними интересно было играть. Тем не менее однажды, в самый разгар веселья, Мико вдруг предложили:
– Давай мы убьем тебя и освободим от тяжелой плоти. Ты станешь живым, свободным и будешь уметь все-все, что умеют фейри, и не надо будет учиться. Можно будет все время играть.
Идея была необыкновенно заманчивой. Не учиться и все время играть, кто бы не захотел? Вот алфар ничему никогда не учились и даже не знали, что это такое – дети, никаких маленьких фейри не бывает, принц был единственным. А еще наверняка не придется больше носить одежды смертных, и есть их еду, и не надо будет бояться собак и черных козлов, которые почему-то так и норовили укусить или забодать, заходились лаем и трясли косматыми бородами. Все так, но… убить. До этого момента Мико не задумывался над тем, что его, оказывается, тоже можно убить. Как убили кормилицу, как убивали фейри, чьи жизни шли ему в пищу… нет, с ним такого случиться не может. Кормилица стала холодной и неподвижной, и лицо у нее посинело, а тело все скрючилось. Фейри, умирая, рассыпались в пыль. Разве с ним можно проделать такое? Разве это получится?
Он отказался от предложения друзей не потому, что поверил в свою смерть, а потому, что вспомнил: умирать больно. Что такое боль Мико успел узнать хорошо: отцовский замок располагал к такого рода открытиям. Князь порол любимого сына если не ежедневно, то уж через день-то – обязательно. Наказывал всегда за дело, это Мико понимал, но, мирясь с воспитательным эффектом боли, все же считал, что без нее было бы лучше. Особенно, когда он загорелся идеей посмотреть на закат или рассвет, и отец так вдумчиво объяснил ему, что лучи солнца в эти часы для него опасны, что княжич всю ночь не мог сидеть, а лежал только на животе.
И все-таки, все-таки… О смерти он спросил у одного из наставников. Тот понял, что принц интересуется не прадедушкой, а собственными перспективами, и объяснил, что да, действительно, стать настоящим фейри, войти в силу и научиться всему, что только может быть доступно внуку Владыки Темных Путей, он сумеет лишь после смерти. Когда дух и душа освободятся от оков плоти. Но, насколько было известно наставнику, Владыка желал, чтобы внук его оставался живым. Возможно, таково было желание князя. И вообще, с подобными вопросами лучше обращаться лично к Владыке или к его сыну.
Мико так и сделал. Спросил у деда, нельзя ли ему поскорее умереть и покончить с учебой?
Владыка погрустнел и уточнил:
– Ты так хочешь поскорее стать взрослым?
– Да! – с готовностью ответил принц.
Ему показалось, что быть взрослым в его представлении отличается от смысла, который вкладывал в это понятие дед, но… став взрослым, он ведь сам будет решать, как ему жить и что делать.
– Поговори с отцом, – предложил Владыка, – я не хотел бы лишать тебя всех прелестей детства, но пока ты ребенок, ты не поймешь своего счастья. А у твоего батюшки есть более веские аргументы.
Отец же, выслушав просьбу, только головой покачал. И этим же вечером в учебную комнату княжича пришел священник.
Мико, разумеется, знал о Боге, о том, кого Владыка называл фийн диу, а князь почтительно – Отцом Небесным. Мико знал, что именно Бога надо просить, чтобы все было хорошо, и благодарить за то, что Он есть и всех любит, и обо всех заботится. Бога надо было любить, и Мико любил его, он легко отвечал дружбой на дружбу, и любовью на любовь, наверное, потому что не был темным, а был немножко смертным и подружился с дорэхэйт.
Священник, ставший новым наставником, рассказал княжичу гораздо больше.
Первая их встреча прошла не совсем гладко. Увидев будущего ученика, батюшка охнул и судорожно перекрестился. Мико, знающий, что когда крестятся взрослые, нужно делать так же, в свою очередь осенил себя крестным знамением. Священник покосился на князя, скромно сидящего в уголке – Мико показалось, что взгляд был испуганным, но это вряд ли, князь же никого не убивал просто так – доброжелательно улыбнулся и представился отцом Лайошем.
– У меня есть отец, – сказал Мико, – я буду звать тебя по имени.
Священник вновь взглянул на князя, но тот улыбнулся в усы, и гость не посмел спорить.
Они прозанимались два часа, почти до заката, и Мико не успел в этот вечер забраться на крышу замка, чтобы подстеречь уходящее солнце. Лайош сначала боялся, ученика своего боялся, и князя, тихо просидевшего все время занятий за чтением какой-то книги про войну. Но постепенно освоился, перестал боязливо оглядываться, и с ним стало гораздо интереснее.
Лайош сказал, что Бог создал небо и землю.
– А остальное, кто?
– Что “остальное”? – не понял Лайош.
– Другие земли… – Мико искал слова, чтобы объяснить, – другие крэ. Талау – это же не одна земля, а много… много планет! – он вспомнил, наконец греческое слово, которое должно было быть понятно смертному.
– Ах, планеты! Конечно, их тоже создал Бог.
– И звезды?
– Да, разумеется. Весь мир создал Бог, он творил шесть дней, и в день шестой создал человека, и увидел, что это хорошо, и в день седьмой решил отдохнуть.
– А других смертных кто создал? – тут же заинтересовался Мико.
– Все смертные произошли от перволюдей.
– А как они попали на другие планеты?
Лайош долго молчал, ничего не переспрашивал, просто очень глубоко задумался. Но Мико уже и сам понял:
– Это Бог всех переселил! Как дедушка. У него в садах смертные сначала все вместе, а потом он кого-нибудь в другой сад пересаживает.
– Да-а, – не очень уверенно протянул Лайош, – конечно, это Бог. Но, – он снова оглянулся на безмолвствующего князя, – твой дедушка умер. Он на небесах.
– Ага, – подтвердил Мико, довольно улыбаясь, – высоко-высоко. Он давно умер, – и доверительно сообщил: – Я тоже хочу умереть и попасть на небо. Но дедушка говорит, что отец не разрешает…
Что ж, следовало признать, что первый урок оставил учителя в глубоком недоумении, зато для ученика в сложном устройстве мироздания многое прояснилось. Мир в изложении Лайоша оказался намного проще, чем представляли его наставники в замке деда, или веселые алфар.
По столице же очень скоро, буквально, после нескольких занятий с Лайошем, поползли слухи, что княжеский сын, не иначе удостоился Откровения. Невинный отрок, с кожей белой, как молоко, с длинными черными кудрями, мягкими, как лебяжий пух, и чудными очами, чей взгляд проникает глубоко в самую суть вещей, несколькими словами, простыми и бесхитростными, какой только и может быть речь ребенка, открывает своим учителям новые истины и славит величие Божие, и учит восхищаться дивными Его творениями.
Потом, позже, уже с другими учителями, княжич Михаил постигал глубину и пугающую красоту христианства, и даже разум фейри, живой и гибкий, не признающий никаких законов, но знающий множество их, не в состоянии был понять, что же такое Бог. Зато принц смог принять Господа, всем сердцем, всей душой, благодаря Его за то, что не-человеку, нечистому, позволено было причаститься таинств, за то, что Бог дал ему бессмертную душу и удостоит когда-нибудь Царствия Небесного.
А тогда, на уроках монаха Лайоша, он понял то, что должен был понять по замыслу отца: жизнь его – подарок Бога, она в руках Господа, и только Он волен решать, когда и как ему умереть. А все, что может Мико, это непрестанно благодарить Небесного Отца за то, что получил от Него драгоценный дар. Все, что создано Богом – прекрасно и удивительно.
С этой мыслью, каждый день, каждый час своего существования находя ей все новые подтверждения в бесконечно удивительном мире, Мико жил, пока не исполнилось ему тринадцать.
В ту осень отец впервые взял его на войну.
Письмо, а точнее, коротенькая записка Курта была адресована его бывшему однокласснику, Георгу Эйнеру, родившемуся в Германии и выросшему в СССР.
В их школе, копии Интернационала в миниатюре, вообще хватало учеников со сложными судьбами, но Георг Фридрих Эйнер своим положением выделялся даже на этом фоне.
Он был единственным сыном нынешнего кайзера, наследником престола. И ему едва исполнилось семь, когда отец отправил их с матерью в Москву. Так было безопаснее. Германские спецслужбы в те годы, шесть лет спустя после войны, с трудом обеспечивали безопасность нового кайзера, жену же его и сына взял под охрану могущественный друг и сосед Германии.
Разумеется, пока Георг учился, ни Курт, ни другие одноклассники не подозревали о том, кто он на самом деле – спортсмен, сорвиголова и круглый отличник Жорка Эйнер, – не знали даже его настоящего имени. И никому, кроме Курта – самого близкого друга – он так ничего и не рассказал. А Курту рассказал. На выпускном. Весь класс собирался неделю после бала провести на турбазе. Они ведь в последний раз выезжали туда вместе, прекрасно понимая, что дальше жизнь разбросает всех по разным краям. Родным, но таким далеким от Москвы, вообще от России. А Георгу предстояло возвращение в Берлин. Так было заведено у них в семье: быть дома с первого дня каникул до последнего. Дома – это не под присмотром отца, а просто – в Германии.
Семь лет назад… За это время много чего случилось, и у Георга, и у Курта, много раз привычный ход вещей нарушался, жизнь, как поезд на стрелке, сворачивала на новую колею. У Георга – непрерывная учеба. У Курта – армия. У Георга – не сложившаяся любовь. У Курта – поступление в академию на очень необычный факультет. У Георга – пуля в правом плече (результат неудавшегося покушения террористов), и страшно подумать, что будет, когда из принца он станет кайзером. У Курта – поездки на молодежные стройки, комсомольская работа, одна за другой ни к чему не обязывающие влюбленности…
Но адрес, о котором договорились еще тогда, на выпускном вечере, все семь лет оставался неизменным. Письма на имя “Эйнер” находили адресата, и Курт всегда получал ответ.
Как выяснилось, почтамта в Ауфбе не было, не было даже почтового ящика в гостинице. Горожане связей с внешним миром не поддерживали, а господа Гюнхельды, как объяснила фрау Цовель, изыскивали какие-то свои методы для отправки и получения корреспонденции. Они частенько уезжали за пределы Ауфбе по делам, своим или городским, а где-то там, дальше по шоссе, наверняка можно было отыскать почтовое отделение.
Курт с Элис так и поступили.
И отыскали.
Совсем недалеко, в соседнем городке под названием Бернау. Там же, разумеется, был и телефон.
Сверясь с рекламной открыткой “Уютной кухни”, Курт набрал номер. И сразу – без гудков, без щелканья коммутаторов и обязательного шипения в трубке – веселый голос спросил:
– Сеньор Гюнхельд? Вам нужны доказательства того, что некая юная сеньорита была сегодня гостьей в моем ресторане? Зачем? Ведь вы и так знаете, что это правда? Впрочем, если угодно…
Связь оборвалась. И одновременно изменилось изображение на открытке. Теперь в пальцах Курта была фотография: просторный чистый двор, яркое солнце, фонтан – белый ангел, льющий воду из белого кувшина. И Элис, изумленно внимающая Драхену. Зеленые глаза в пол-лица, недоверчивая улыбка, легкий ветер тревожит и без того растрепанные волосы.
Что? Как?!
– Ой, – сказала Элис, – оно двигается.
“Оно” двигалось. Сдержанно жестикулировали, беседуя о каких-то своих делах, трое мужчин в чалмах. Играло солнце в льющейся из мраморного горлышка струйке воды. Чуть заметно улыбался, глядя на Элис, черноглазый красавец.
Змей-под-Холмом.
– Боже, я ужасно выгляжу!
Элис оторвалась от картинки, поспешно пригладила волосы, и принялась рыться в сумочке, в поисках расчески.
– Да, кстати, Курт, – она, как в зеркало, заглянула в стеклянную дверцу телефонной кабины, – а плащ ведь остался у меня. Невилл сказал, это подарок. Сказал, что он может пригодиться.
“Мангуст – Факиру
Секретно
Дочь утверждает, что Объект обладает пророческим и ясновидческим даром. Он рассказал ей многое из прошлого и сделал несколько замечаний касательно ближайшего будущего. В частности, предсказал скорое убийство в Лос-Анджелесе одного из сенаторов. Вполне возможно, что дело не в умении предвидеть, а в связи Объекта с какой-то американской или международной структурой. Полный перечень совершенных предсказаний в приложении”.
Расшифровано 546350
…Испытания плаща проводили в полевых условиях: съехали с шоссе, отошли от машины за полосу растущих вдоль дороги тополей. Элис достала из сумочки сверток шелковистой серой ткани, размером не больше кулака, встряхнув, развернула.
– Застежка не из золота, – отметил Курт, – легкая, не оттягивает ткань. И опять дракон.
– И лошадиная сбруя была с драконами, и на чепраках драконы были вышиты. И пояс у Драхена с драконьей головой на пряжке. Родовой герб, что вы хотите? Вот, смотрите лучше, – слегка волнуясь, Эли накинула плащ и застегнула фибулу.
– М-да, – только и сказал Курт, – знаете, я вас не вижу.
ГЛАВА V
Утро следующего дня было отмечено здоровым крепким сном: колокола звонили так, словно душу хотели вымотать, но Элис уже не было дела до их стараний. Спала как убитая до восьми утра, проснулась голодная и, видимо от большой радости, осмелела настолько, что решила не считать овсяные хлопья достойным завтраком.
Элис набрала номер Гюнхельдов: почему бы современной девушке не пригласить молодого человека позавтракать вместе? А трубку сняла Варвара Степановна, и, не дожидаясь, пока растерявшаяся Элис объяснит, зачем ей понадобился Курт, непререкаемым тоном распорядилась:
– Приходите-ка к нам, Элис. Прямо сейчас. Курт сказал, что у вас в холодильнике нет ничего, кроме мороженого, а с бакалейщиком вы еще не договаривались, это я и без Курта знаю. Так что мы ждем вас к завтраку.
Повесив трубку, Элис некоторое время размышляла. Преимущественно над национальными особенностями русских. Недолго размышляла: есть-то хочется. Собралась и пошла в гости.
А разговор за столом неизбежно свернул на Драхена. Элис показалось, будто Курт не слишком доволен тем, что речь зашла о загадках Змеиного холма: обычная история – хочет решить все сам и преподнести матери отгадку на блюдечке. Но у самой Элис не было подобных амбиций, так что, не забывая о завтраке, она без утайки рассказала обо всем, что случилось вчера. Настолько увлеклась, что едва не проболталась о начатом ими расследовании. Но взглянула на Курта и вовремя прикусила язык. Однако плащом похвасталась. Ну, а кто бы удержался?
Госпожа Гюнхельд, конечно же, отнеслась к рассказу с некоторой долей скепсиса. Ей и вправду проще всего было вновь списать случившееся на гипноз. Но к этому Элис была готова. Скромно улыбаясь, она продемонстрировала Варваре Степановне Волшебный подарок. Застегнула фибулу, крутнулась на пятке:
– Ну, как?
– Необыкновенно…
Впервые в жизни у Элис нашлось, чем подтвердить свои “фантазии”. Впервые в жизни кто-то из взрослых поверил ей. Ощущение было потрясающим: хотелось торжествующе смеяться и одновременно так и тянуло извиниться, как будто в том, что плащ-невидимка оказался плащом-невидимкой, была ее вина. Отчасти, впрочем, да, была. Элис только что своими руками пошатнула чужие представления о жизни. Но ведь… когда-то надо это делать. Почему все Волшебное обязательно нужно прятать? Если оно есть, люди должны о нем знать. Разве не так?
“Было бы так, умей люди понять волшебство правильно. Но они видят лишь то, о чем знают, не замечая действительности”.
Мысль пришла из вчерашнего дня, из маленького дворика с фонтаном.
“…мы повсюду, мы ждем, мы всегда готовы напасть…”
Фейри не прячутся, люди просто не видят их. Так же и с волшебством.
Элис стянула плащ. Пожала плечами:
– Вот.
– Можно? – госпожа Гюнхельд коснулась серой ткани. – Элис, вы позволите мне… попробовать?
– Да, конечно!
Ей и самой было интересно посмотреть, как это выглядит со стороны. Одно дело, когда у нее на глазах исчез Невилл – от него и не такого можно ожидать – и совсем другое, увидеть, как станет невидимкой обычный человек. Почтенная дама, учительница к тому же.
Варвара Степановна не сразу справилась с брошью-застежкой: стреловидный хвост дракона нужно было вставить между его длинными клыками строго определенным образом. Но с минуту повозившись перед зеркалом, госпожа Гюнхельд заставила змея прикусить хвост. И исчезла. Ахнули они с Элис на два голоса. Не прошло и секунды, а Варвара Степановна уже стягивала плащ, приговаривая, что такие потрясения в ее возрасте не проходят бесследно.
Насчет возраста она, конечно, преувеличивала, о чем Элис не замедлила сообщить. А вообще-то, получилось весело. И потом они еще долго сидели за столом, пили чай… Странный обычай, с какой стороны не посмотри, но что-то есть в этих русских чаепитиях. То ли они успокаивают, то ли атмосфера за столом устанавливается особенная.
Жаль только, что Курт не задержался. Впрочем, Элис и без него не заскучала. Никогда она так хорошо не проводила время в компании женщины на двадцать лет себя старше. Как-то незаметно и очень легко она начала называть госпожу Гюнхельд просто Барбарой, и через час уже чувствовала себя так, словно болтает за чашечкой кофе чуть ли не с родной матерью.
Хотя, нет, с мамой она так никогда не разговаривала. С отцом, пожалуй, да. В его в кабинете Элис могла сидеть целыми вечерами, говорить ни о чем, слушать, просто смотреть, как он работает. А мама многого не понимала, или понимала неправильно.
Барбара рассказывала о работе в школе, о войне, о Курте. Элис, в свою очередь, – о сокурсниках, музыке, студенческих волнениях, о марихуане и о том, что хиппи в чем-то, безусловно, правы, но ей никогда не понять до конца их борьбы с общественными устоями, потому что сама она вышла из семьи, эти устои олицетворяющей.
Она не была белой вороной, не была тихоней или заучкой. Просто в чем-то ее взгляд на жизнь отличался от взглядов друзей. Что ж, ведь так бывает? В конце концов, если у тебя есть деньги, и папа с мамой ни за что не поймут причин, по которым ты желаешь от денег отказаться, зачем расстраивать родителей? Лучше лишний раз съездить на уик-энд куда-нибудь в хорошее место.
– Верно, – улыбалась Барбара.
Уж она-то, конечно, понимала Элис. Ведь коммунисты утверждают, что быть богатым плохо, однако Барбара Гюнхельд была сравнительно богатой коммунисткой.
Словом, уходя, Элис чувствовала себя так, будто знакома с матерью Курта лет тысячу, не меньше.
А в два часа пополудни к ней приехал Курт и позвал на прогулку. Просто так.
– Нужно же вам общаться с кем-то кроме моей матушки и этого чудища с холма.
“Мангуст – Факиру
Секретно
Сегодня, 21.06, Дочь продемонстрировала некую вещь, самое подходящее название для которой – плащ-невидимка. Это действительно плащ, средневекового фасона, сшитый из неизвестного мне материала. Носится на плечах, возле горла закрепляется застежкой в форме дракона (фото прилагается). Застежка из неизвестного мне легкого сплава. Будучи надет и застегнут, делает носителя абсолютно невидимым для невооруженного глаза. Попытка получить фрагмент материала ни к чему не привела – материал не берут ни ножницы, ни нож, ни какие-либо другие режущие инструменты. Попытка поджечь или расплавить его так же оказалась безрезультатной. По словам Дочери этот плащ она получила в подарок от Объекта”.
Расшифровано 546353
Курт так и не решил, стоит ли рассказать Элис о том, что он успел с утра съездить в Вотерсдорф, тот самый город, где был “дом с привидениями”? Эрик Гарм – имя довольно известное, и выяснить, откуда родом избегнувший наказания нацистский преступник, труда не составило.
Сам по себе Вотерсдорф, наверное, был обычным городком, каких сотни, если не тысячи: железнодорожная станция, автовокзал, на весь город два трамвайных маршрута – в каждом по одному составу – две школы и завод. Но здесь родился Эрик Гарм, и в центре города на холме (что же за тяга такая к холмам у здешней нечисти?), в самом деле стоял заброшенный дом. Курт поднялся наверх: почти до самой вершины проложена была хорошая дорога, с велосипедными тропинками по краям, а чуть в стороне даже оборудован спуск для катания на роликовых коньках. Но за последним обитаемым домом по дороге проходила ясно различимая граница, и за ней ровный асфальт уродовали выбоины, и трещины рассекали его, как паутина или черные тонкие молнии. Давно не знающая косилки трава подступала вплотную к обочинам, не газон уже, и не лужайка, скорее, луг – Курту показалось, что он различает в траве луговые цветы.
Ну, и, конечно, сам дом. Трехэтажный, сложенный из серого камня; кое-где возле заколоченных оконных простенков и под карнизом второго этажа еще сохранились остатки штукатурки. Видимо, когда-то дом выглядел не так уж мрачно: живописный первый этаж, с его горгульями, химерами и колоннадой у парадного входа, а над ним – светлые стены, открытые солнцу и ветрам, и, кстати, взглядам горожан. Симпатичные такие стены над крышами домов ниже по холму, над темной зеленью в парке. Элис не преувеличивала: парк оказался еще тот. И Курт не смог заставить себя открыть чугунные ворота, чтобы по темной липовой аллее дойти до крыльца. То есть, наверное, если б возникла необходимость, и открыл бы, и вошел, и в дом влез, случись такая нужда. А так, предпочел довериться инстинктам, послушаться своего страха, как сказал бы Драхен, и ограничился тем, что рассмотрел дом в бинокль.
Двери и впрямь были заколочены, причем такими досками и такими гвоздями, что пришлось бы повозиться с ними, даже располагая необходимыми инструментами. Поневоле Курт задумался: хотели те, кто забивал дверь, защитить дом от проникновения извне, или – наоборот, стремились не выпустить что-то, скрывающееся внутри. Неужели столько труда положили на то, чтобы удержать от рискованных шалостей местных подростков? И не в том даже дело, что он настроен предвзято, уже зная из рассказов Элис, что делается внутри дома, от предвзятости Курт избавляться плюс-минус умел, дело в том, что любой человек, поглядев на эти двери, озадачится схожими сомнениями. Ну, или почти любой. Есть люди, которые вообще ничем не озадачиваются. Их, однако, и к домам с привидениями не влечет.
Курт намеревался поговорить с соседями, хозяевами домов ниже по склону. Не нужна была его наблюдательность, чтобы сообразить: особнячки эти, каждый в окружении своего собственного парка, с красивыми оградами и виднеющимися сквозь решетки фонтанами, знавали лучшие времена. И, наверное, лучших, во всяком случае, более зажиточных хозяев. Они были старыми, эти дома, они уцелели во время войны, а сейчас походили на обедневших аристократов, с чопорным достоинством пытающихся сохранить видимость былого величия. Фонтаны не работали, парки зарастали, давно не стриженые кусты теряли форму, но дома сияли новой штукатуркой и чистыми окнами. И аккуратнейшим образом выметены, а может, даже и вымыты были подъездные дорожки. И черной новой краской выкрашены были чугунные решетки, хотя вряд ли по вечерам горели фонари на поддерживающих ограду каменных столбах.
Стучаться в чужие двери не пришлось. И Курт, и его машина привлекали достаточно внимания, так что он не успел еще опустить бинокль, налюбовавшись заколоченной дверью брошенного особняка, а в воротах соседних домов уже появились две тетки в фартуках. На первый взгляд одинаковые, как близнецы. Только фартуки разные: у одной – в цветочек, а у другой – усыпан в беспорядке геометрическими фигурами.
Курт вежливо улыбнулся:
– Добрый день!
К русским по всей Германии относились приветливо и благожелательно, так что он, разъезжающий на советском автомобиле, дурного приема не опасался. Так и вышло. Разговор завязался словно бы сам собой: фрау неплохо говорили по-русски, Курт – по-немецки, и это, последнее, им чрезвычайно польстило. Правда, настроить хозяек на разговор о пустом доме оказалось непростой задачей, но Курт трудностей не боялся. И уже очень скоро он сидел в просторной гостиной, заставленной мебелью, простоватой в сравнении с красующейся на потолке лепниной и изысканной формой окон. Фрау Берван угощала его кофе, а фрау Анстанд – домашним печеньем. Изредка за приоткрытой дверью мелькало симпатичное личико фройляйн Берван, но эта юная особа, лет, пожалуй, шестнадцати – вряд ли старше, так и не рискнула войти в гостиную. С некоторым сочувствием к ее матери, Курт подумал, что через какой-нибудь год фройляйн Берван станет студенткой в большом городе. И тогда от застенчивости ее не останется даже воспоминаний.
– У меня внутри душа, – гордо отвечал принц.
Ответ его тщательно обдумали – дорэхэйт не очень хорошо умели думать, зато с ними интересно было играть. Тем не менее однажды, в самый разгар веселья, Мико вдруг предложили:
– Давай мы убьем тебя и освободим от тяжелой плоти. Ты станешь живым, свободным и будешь уметь все-все, что умеют фейри, и не надо будет учиться. Можно будет все время играть.
Идея была необыкновенно заманчивой. Не учиться и все время играть, кто бы не захотел? Вот алфар ничему никогда не учились и даже не знали, что это такое – дети, никаких маленьких фейри не бывает, принц был единственным. А еще наверняка не придется больше носить одежды смертных, и есть их еду, и не надо будет бояться собак и черных козлов, которые почему-то так и норовили укусить или забодать, заходились лаем и трясли косматыми бородами. Все так, но… убить. До этого момента Мико не задумывался над тем, что его, оказывается, тоже можно убить. Как убили кормилицу, как убивали фейри, чьи жизни шли ему в пищу… нет, с ним такого случиться не может. Кормилица стала холодной и неподвижной, и лицо у нее посинело, а тело все скрючилось. Фейри, умирая, рассыпались в пыль. Разве с ним можно проделать такое? Разве это получится?
Он отказался от предложения друзей не потому, что поверил в свою смерть, а потому, что вспомнил: умирать больно. Что такое боль Мико успел узнать хорошо: отцовский замок располагал к такого рода открытиям. Князь порол любимого сына если не ежедневно, то уж через день-то – обязательно. Наказывал всегда за дело, это Мико понимал, но, мирясь с воспитательным эффектом боли, все же считал, что без нее было бы лучше. Особенно, когда он загорелся идеей посмотреть на закат или рассвет, и отец так вдумчиво объяснил ему, что лучи солнца в эти часы для него опасны, что княжич всю ночь не мог сидеть, а лежал только на животе.
И все-таки, все-таки… О смерти он спросил у одного из наставников. Тот понял, что принц интересуется не прадедушкой, а собственными перспективами, и объяснил, что да, действительно, стать настоящим фейри, войти в силу и научиться всему, что только может быть доступно внуку Владыки Темных Путей, он сумеет лишь после смерти. Когда дух и душа освободятся от оков плоти. Но, насколько было известно наставнику, Владыка желал, чтобы внук его оставался живым. Возможно, таково было желание князя. И вообще, с подобными вопросами лучше обращаться лично к Владыке или к его сыну.
Мико так и сделал. Спросил у деда, нельзя ли ему поскорее умереть и покончить с учебой?
Владыка погрустнел и уточнил:
– Ты так хочешь поскорее стать взрослым?
– Да! – с готовностью ответил принц.
Ему показалось, что быть взрослым в его представлении отличается от смысла, который вкладывал в это понятие дед, но… став взрослым, он ведь сам будет решать, как ему жить и что делать.
– Поговори с отцом, – предложил Владыка, – я не хотел бы лишать тебя всех прелестей детства, но пока ты ребенок, ты не поймешь своего счастья. А у твоего батюшки есть более веские аргументы.
Отец же, выслушав просьбу, только головой покачал. И этим же вечером в учебную комнату княжича пришел священник.
Мико, разумеется, знал о Боге, о том, кого Владыка называл фийн диу, а князь почтительно – Отцом Небесным. Мико знал, что именно Бога надо просить, чтобы все было хорошо, и благодарить за то, что Он есть и всех любит, и обо всех заботится. Бога надо было любить, и Мико любил его, он легко отвечал дружбой на дружбу, и любовью на любовь, наверное, потому что не был темным, а был немножко смертным и подружился с дорэхэйт.
Священник, ставший новым наставником, рассказал княжичу гораздо больше.
Первая их встреча прошла не совсем гладко. Увидев будущего ученика, батюшка охнул и судорожно перекрестился. Мико, знающий, что когда крестятся взрослые, нужно делать так же, в свою очередь осенил себя крестным знамением. Священник покосился на князя, скромно сидящего в уголке – Мико показалось, что взгляд был испуганным, но это вряд ли, князь же никого не убивал просто так – доброжелательно улыбнулся и представился отцом Лайошем.
– У меня есть отец, – сказал Мико, – я буду звать тебя по имени.
Священник вновь взглянул на князя, но тот улыбнулся в усы, и гость не посмел спорить.
Они прозанимались два часа, почти до заката, и Мико не успел в этот вечер забраться на крышу замка, чтобы подстеречь уходящее солнце. Лайош сначала боялся, ученика своего боялся, и князя, тихо просидевшего все время занятий за чтением какой-то книги про войну. Но постепенно освоился, перестал боязливо оглядываться, и с ним стало гораздо интереснее.
Лайош сказал, что Бог создал небо и землю.
– А остальное, кто?
– Что “остальное”? – не понял Лайош.
– Другие земли… – Мико искал слова, чтобы объяснить, – другие крэ. Талау – это же не одна земля, а много… много планет! – он вспомнил, наконец греческое слово, которое должно было быть понятно смертному.
– Ах, планеты! Конечно, их тоже создал Бог.
– И звезды?
– Да, разумеется. Весь мир создал Бог, он творил шесть дней, и в день шестой создал человека, и увидел, что это хорошо, и в день седьмой решил отдохнуть.
– А других смертных кто создал? – тут же заинтересовался Мико.
– Все смертные произошли от перволюдей.
– А как они попали на другие планеты?
Лайош долго молчал, ничего не переспрашивал, просто очень глубоко задумался. Но Мико уже и сам понял:
– Это Бог всех переселил! Как дедушка. У него в садах смертные сначала все вместе, а потом он кого-нибудь в другой сад пересаживает.
– Да-а, – не очень уверенно протянул Лайош, – конечно, это Бог. Но, – он снова оглянулся на безмолвствующего князя, – твой дедушка умер. Он на небесах.
– Ага, – подтвердил Мико, довольно улыбаясь, – высоко-высоко. Он давно умер, – и доверительно сообщил: – Я тоже хочу умереть и попасть на небо. Но дедушка говорит, что отец не разрешает…
Что ж, следовало признать, что первый урок оставил учителя в глубоком недоумении, зато для ученика в сложном устройстве мироздания многое прояснилось. Мир в изложении Лайоша оказался намного проще, чем представляли его наставники в замке деда, или веселые алфар.
По столице же очень скоро, буквально, после нескольких занятий с Лайошем, поползли слухи, что княжеский сын, не иначе удостоился Откровения. Невинный отрок, с кожей белой, как молоко, с длинными черными кудрями, мягкими, как лебяжий пух, и чудными очами, чей взгляд проникает глубоко в самую суть вещей, несколькими словами, простыми и бесхитростными, какой только и может быть речь ребенка, открывает своим учителям новые истины и славит величие Божие, и учит восхищаться дивными Его творениями.
Потом, позже, уже с другими учителями, княжич Михаил постигал глубину и пугающую красоту христианства, и даже разум фейри, живой и гибкий, не признающий никаких законов, но знающий множество их, не в состоянии был понять, что же такое Бог. Зато принц смог принять Господа, всем сердцем, всей душой, благодаря Его за то, что не-человеку, нечистому, позволено было причаститься таинств, за то, что Бог дал ему бессмертную душу и удостоит когда-нибудь Царствия Небесного.
А тогда, на уроках монаха Лайоша, он понял то, что должен был понять по замыслу отца: жизнь его – подарок Бога, она в руках Господа, и только Он волен решать, когда и как ему умереть. А все, что может Мико, это непрестанно благодарить Небесного Отца за то, что получил от Него драгоценный дар. Все, что создано Богом – прекрасно и удивительно.
С этой мыслью, каждый день, каждый час своего существования находя ей все новые подтверждения в бесконечно удивительном мире, Мико жил, пока не исполнилось ему тринадцать.
В ту осень отец впервые взял его на войну.
Письмо, а точнее, коротенькая записка Курта была адресована его бывшему однокласснику, Георгу Эйнеру, родившемуся в Германии и выросшему в СССР.
В их школе, копии Интернационала в миниатюре, вообще хватало учеников со сложными судьбами, но Георг Фридрих Эйнер своим положением выделялся даже на этом фоне.
Он был единственным сыном нынешнего кайзера, наследником престола. И ему едва исполнилось семь, когда отец отправил их с матерью в Москву. Так было безопаснее. Германские спецслужбы в те годы, шесть лет спустя после войны, с трудом обеспечивали безопасность нового кайзера, жену же его и сына взял под охрану могущественный друг и сосед Германии.
Разумеется, пока Георг учился, ни Курт, ни другие одноклассники не подозревали о том, кто он на самом деле – спортсмен, сорвиголова и круглый отличник Жорка Эйнер, – не знали даже его настоящего имени. И никому, кроме Курта – самого близкого друга – он так ничего и не рассказал. А Курту рассказал. На выпускном. Весь класс собирался неделю после бала провести на турбазе. Они ведь в последний раз выезжали туда вместе, прекрасно понимая, что дальше жизнь разбросает всех по разным краям. Родным, но таким далеким от Москвы, вообще от России. А Георгу предстояло возвращение в Берлин. Так было заведено у них в семье: быть дома с первого дня каникул до последнего. Дома – это не под присмотром отца, а просто – в Германии.
Семь лет назад… За это время много чего случилось, и у Георга, и у Курта, много раз привычный ход вещей нарушался, жизнь, как поезд на стрелке, сворачивала на новую колею. У Георга – непрерывная учеба. У Курта – армия. У Георга – не сложившаяся любовь. У Курта – поступление в академию на очень необычный факультет. У Георга – пуля в правом плече (результат неудавшегося покушения террористов), и страшно подумать, что будет, когда из принца он станет кайзером. У Курта – поездки на молодежные стройки, комсомольская работа, одна за другой ни к чему не обязывающие влюбленности…
Но адрес, о котором договорились еще тогда, на выпускном вечере, все семь лет оставался неизменным. Письма на имя “Эйнер” находили адресата, и Курт всегда получал ответ.
Как выяснилось, почтамта в Ауфбе не было, не было даже почтового ящика в гостинице. Горожане связей с внешним миром не поддерживали, а господа Гюнхельды, как объяснила фрау Цовель, изыскивали какие-то свои методы для отправки и получения корреспонденции. Они частенько уезжали за пределы Ауфбе по делам, своим или городским, а где-то там, дальше по шоссе, наверняка можно было отыскать почтовое отделение.
Курт с Элис так и поступили.
И отыскали.
Совсем недалеко, в соседнем городке под названием Бернау. Там же, разумеется, был и телефон.
Сверясь с рекламной открыткой “Уютной кухни”, Курт набрал номер. И сразу – без гудков, без щелканья коммутаторов и обязательного шипения в трубке – веселый голос спросил:
– Сеньор Гюнхельд? Вам нужны доказательства того, что некая юная сеньорита была сегодня гостьей в моем ресторане? Зачем? Ведь вы и так знаете, что это правда? Впрочем, если угодно…
Связь оборвалась. И одновременно изменилось изображение на открытке. Теперь в пальцах Курта была фотография: просторный чистый двор, яркое солнце, фонтан – белый ангел, льющий воду из белого кувшина. И Элис, изумленно внимающая Драхену. Зеленые глаза в пол-лица, недоверчивая улыбка, легкий ветер тревожит и без того растрепанные волосы.
Что? Как?!
– Ой, – сказала Элис, – оно двигается.
“Оно” двигалось. Сдержанно жестикулировали, беседуя о каких-то своих делах, трое мужчин в чалмах. Играло солнце в льющейся из мраморного горлышка струйке воды. Чуть заметно улыбался, глядя на Элис, черноглазый красавец.
Змей-под-Холмом.
– Боже, я ужасно выгляжу!
Элис оторвалась от картинки, поспешно пригладила волосы, и принялась рыться в сумочке, в поисках расчески.
– Да, кстати, Курт, – она, как в зеркало, заглянула в стеклянную дверцу телефонной кабины, – а плащ ведь остался у меня. Невилл сказал, это подарок. Сказал, что он может пригодиться.
“Мангуст – Факиру
Секретно
Дочь утверждает, что Объект обладает пророческим и ясновидческим даром. Он рассказал ей многое из прошлого и сделал несколько замечаний касательно ближайшего будущего. В частности, предсказал скорое убийство в Лос-Анджелесе одного из сенаторов. Вполне возможно, что дело не в умении предвидеть, а в связи Объекта с какой-то американской или международной структурой. Полный перечень совершенных предсказаний в приложении”.
Расшифровано 546350
…Испытания плаща проводили в полевых условиях: съехали с шоссе, отошли от машины за полосу растущих вдоль дороги тополей. Элис достала из сумочки сверток шелковистой серой ткани, размером не больше кулака, встряхнув, развернула.
– Застежка не из золота, – отметил Курт, – легкая, не оттягивает ткань. И опять дракон.
– И лошадиная сбруя была с драконами, и на чепраках драконы были вышиты. И пояс у Драхена с драконьей головой на пряжке. Родовой герб, что вы хотите? Вот, смотрите лучше, – слегка волнуясь, Эли накинула плащ и застегнула фибулу.
– М-да, – только и сказал Курт, – знаете, я вас не вижу.
ГЛАВА V
3-Й ДЕНЬ ЛУНЫ
Это период активной борьбы, напора и агрессии. Все пассивные люди в третий день Луны уязвимы. Следует концентрировать и использовать свою астральную энергию для самозащиты.
П. Глоба, Т. Глоба “О чем молчит Луна”.
“Эта форма вампира – традиционно женский демон, который устраивает свои оргии на мертвецах младенцев и населенных кладбищах”.
“Сокровища человеческой мудрости” (библиотека Эйтлиайна).
Утро следующего дня было отмечено здоровым крепким сном: колокола звонили так, словно душу хотели вымотать, но Элис уже не было дела до их стараний. Спала как убитая до восьми утра, проснулась голодная и, видимо от большой радости, осмелела настолько, что решила не считать овсяные хлопья достойным завтраком.
Элис набрала номер Гюнхельдов: почему бы современной девушке не пригласить молодого человека позавтракать вместе? А трубку сняла Варвара Степановна, и, не дожидаясь, пока растерявшаяся Элис объяснит, зачем ей понадобился Курт, непререкаемым тоном распорядилась:
– Приходите-ка к нам, Элис. Прямо сейчас. Курт сказал, что у вас в холодильнике нет ничего, кроме мороженого, а с бакалейщиком вы еще не договаривались, это я и без Курта знаю. Так что мы ждем вас к завтраку.
Повесив трубку, Элис некоторое время размышляла. Преимущественно над национальными особенностями русских. Недолго размышляла: есть-то хочется. Собралась и пошла в гости.
А разговор за столом неизбежно свернул на Драхена. Элис показалось, будто Курт не слишком доволен тем, что речь зашла о загадках Змеиного холма: обычная история – хочет решить все сам и преподнести матери отгадку на блюдечке. Но у самой Элис не было подобных амбиций, так что, не забывая о завтраке, она без утайки рассказала обо всем, что случилось вчера. Настолько увлеклась, что едва не проболталась о начатом ими расследовании. Но взглянула на Курта и вовремя прикусила язык. Однако плащом похвасталась. Ну, а кто бы удержался?
Госпожа Гюнхельд, конечно же, отнеслась к рассказу с некоторой долей скепсиса. Ей и вправду проще всего было вновь списать случившееся на гипноз. Но к этому Элис была готова. Скромно улыбаясь, она продемонстрировала Варваре Степановне Волшебный подарок. Застегнула фибулу, крутнулась на пятке:
– Ну, как?
– Необыкновенно…
Впервые в жизни у Элис нашлось, чем подтвердить свои “фантазии”. Впервые в жизни кто-то из взрослых поверил ей. Ощущение было потрясающим: хотелось торжествующе смеяться и одновременно так и тянуло извиниться, как будто в том, что плащ-невидимка оказался плащом-невидимкой, была ее вина. Отчасти, впрочем, да, была. Элис только что своими руками пошатнула чужие представления о жизни. Но ведь… когда-то надо это делать. Почему все Волшебное обязательно нужно прятать? Если оно есть, люди должны о нем знать. Разве не так?
“Было бы так, умей люди понять волшебство правильно. Но они видят лишь то, о чем знают, не замечая действительности”.
Мысль пришла из вчерашнего дня, из маленького дворика с фонтаном.
“…мы повсюду, мы ждем, мы всегда готовы напасть…”
Фейри не прячутся, люди просто не видят их. Так же и с волшебством.
Элис стянула плащ. Пожала плечами:
– Вот.
– Можно? – госпожа Гюнхельд коснулась серой ткани. – Элис, вы позволите мне… попробовать?
– Да, конечно!
Ей и самой было интересно посмотреть, как это выглядит со стороны. Одно дело, когда у нее на глазах исчез Невилл – от него и не такого можно ожидать – и совсем другое, увидеть, как станет невидимкой обычный человек. Почтенная дама, учительница к тому же.
Варвара Степановна не сразу справилась с брошью-застежкой: стреловидный хвост дракона нужно было вставить между его длинными клыками строго определенным образом. Но с минуту повозившись перед зеркалом, госпожа Гюнхельд заставила змея прикусить хвост. И исчезла. Ахнули они с Элис на два голоса. Не прошло и секунды, а Варвара Степановна уже стягивала плащ, приговаривая, что такие потрясения в ее возрасте не проходят бесследно.
Насчет возраста она, конечно, преувеличивала, о чем Элис не замедлила сообщить. А вообще-то, получилось весело. И потом они еще долго сидели за столом, пили чай… Странный обычай, с какой стороны не посмотри, но что-то есть в этих русских чаепитиях. То ли они успокаивают, то ли атмосфера за столом устанавливается особенная.
Жаль только, что Курт не задержался. Впрочем, Элис и без него не заскучала. Никогда она так хорошо не проводила время в компании женщины на двадцать лет себя старше. Как-то незаметно и очень легко она начала называть госпожу Гюнхельд просто Барбарой, и через час уже чувствовала себя так, словно болтает за чашечкой кофе чуть ли не с родной матерью.
Хотя, нет, с мамой она так никогда не разговаривала. С отцом, пожалуй, да. В его в кабинете Элис могла сидеть целыми вечерами, говорить ни о чем, слушать, просто смотреть, как он работает. А мама многого не понимала, или понимала неправильно.
Барбара рассказывала о работе в школе, о войне, о Курте. Элис, в свою очередь, – о сокурсниках, музыке, студенческих волнениях, о марихуане и о том, что хиппи в чем-то, безусловно, правы, но ей никогда не понять до конца их борьбы с общественными устоями, потому что сама она вышла из семьи, эти устои олицетворяющей.
Она не была белой вороной, не была тихоней или заучкой. Просто в чем-то ее взгляд на жизнь отличался от взглядов друзей. Что ж, ведь так бывает? В конце концов, если у тебя есть деньги, и папа с мамой ни за что не поймут причин, по которым ты желаешь от денег отказаться, зачем расстраивать родителей? Лучше лишний раз съездить на уик-энд куда-нибудь в хорошее место.
– Верно, – улыбалась Барбара.
Уж она-то, конечно, понимала Элис. Ведь коммунисты утверждают, что быть богатым плохо, однако Барбара Гюнхельд была сравнительно богатой коммунисткой.
Словом, уходя, Элис чувствовала себя так, будто знакома с матерью Курта лет тысячу, не меньше.
А в два часа пополудни к ней приехал Курт и позвал на прогулку. Просто так.
– Нужно же вам общаться с кем-то кроме моей матушки и этого чудища с холма.
“Мангуст – Факиру
Секретно
Сегодня, 21.06, Дочь продемонстрировала некую вещь, самое подходящее название для которой – плащ-невидимка. Это действительно плащ, средневекового фасона, сшитый из неизвестного мне материала. Носится на плечах, возле горла закрепляется застежкой в форме дракона (фото прилагается). Застежка из неизвестного мне легкого сплава. Будучи надет и застегнут, делает носителя абсолютно невидимым для невооруженного глаза. Попытка получить фрагмент материала ни к чему не привела – материал не берут ни ножницы, ни нож, ни какие-либо другие режущие инструменты. Попытка поджечь или расплавить его так же оказалась безрезультатной. По словам Дочери этот плащ она получила в подарок от Объекта”.
Расшифровано 546353
Курт так и не решил, стоит ли рассказать Элис о том, что он успел с утра съездить в Вотерсдорф, тот самый город, где был “дом с привидениями”? Эрик Гарм – имя довольно известное, и выяснить, откуда родом избегнувший наказания нацистский преступник, труда не составило.
Сам по себе Вотерсдорф, наверное, был обычным городком, каких сотни, если не тысячи: железнодорожная станция, автовокзал, на весь город два трамвайных маршрута – в каждом по одному составу – две школы и завод. Но здесь родился Эрик Гарм, и в центре города на холме (что же за тяга такая к холмам у здешней нечисти?), в самом деле стоял заброшенный дом. Курт поднялся наверх: почти до самой вершины проложена была хорошая дорога, с велосипедными тропинками по краям, а чуть в стороне даже оборудован спуск для катания на роликовых коньках. Но за последним обитаемым домом по дороге проходила ясно различимая граница, и за ней ровный асфальт уродовали выбоины, и трещины рассекали его, как паутина или черные тонкие молнии. Давно не знающая косилки трава подступала вплотную к обочинам, не газон уже, и не лужайка, скорее, луг – Курту показалось, что он различает в траве луговые цветы.
Ну, и, конечно, сам дом. Трехэтажный, сложенный из серого камня; кое-где возле заколоченных оконных простенков и под карнизом второго этажа еще сохранились остатки штукатурки. Видимо, когда-то дом выглядел не так уж мрачно: живописный первый этаж, с его горгульями, химерами и колоннадой у парадного входа, а над ним – светлые стены, открытые солнцу и ветрам, и, кстати, взглядам горожан. Симпатичные такие стены над крышами домов ниже по холму, над темной зеленью в парке. Элис не преувеличивала: парк оказался еще тот. И Курт не смог заставить себя открыть чугунные ворота, чтобы по темной липовой аллее дойти до крыльца. То есть, наверное, если б возникла необходимость, и открыл бы, и вошел, и в дом влез, случись такая нужда. А так, предпочел довериться инстинктам, послушаться своего страха, как сказал бы Драхен, и ограничился тем, что рассмотрел дом в бинокль.
Двери и впрямь были заколочены, причем такими досками и такими гвоздями, что пришлось бы повозиться с ними, даже располагая необходимыми инструментами. Поневоле Курт задумался: хотели те, кто забивал дверь, защитить дом от проникновения извне, или – наоборот, стремились не выпустить что-то, скрывающееся внутри. Неужели столько труда положили на то, чтобы удержать от рискованных шалостей местных подростков? И не в том даже дело, что он настроен предвзято, уже зная из рассказов Элис, что делается внутри дома, от предвзятости Курт избавляться плюс-минус умел, дело в том, что любой человек, поглядев на эти двери, озадачится схожими сомнениями. Ну, или почти любой. Есть люди, которые вообще ничем не озадачиваются. Их, однако, и к домам с привидениями не влечет.
Курт намеревался поговорить с соседями, хозяевами домов ниже по склону. Не нужна была его наблюдательность, чтобы сообразить: особнячки эти, каждый в окружении своего собственного парка, с красивыми оградами и виднеющимися сквозь решетки фонтанами, знавали лучшие времена. И, наверное, лучших, во всяком случае, более зажиточных хозяев. Они были старыми, эти дома, они уцелели во время войны, а сейчас походили на обедневших аристократов, с чопорным достоинством пытающихся сохранить видимость былого величия. Фонтаны не работали, парки зарастали, давно не стриженые кусты теряли форму, но дома сияли новой штукатуркой и чистыми окнами. И аккуратнейшим образом выметены, а может, даже и вымыты были подъездные дорожки. И черной новой краской выкрашены были чугунные решетки, хотя вряд ли по вечерам горели фонари на поддерживающих ограду каменных столбах.
Стучаться в чужие двери не пришлось. И Курт, и его машина привлекали достаточно внимания, так что он не успел еще опустить бинокль, налюбовавшись заколоченной дверью брошенного особняка, а в воротах соседних домов уже появились две тетки в фартуках. На первый взгляд одинаковые, как близнецы. Только фартуки разные: у одной – в цветочек, а у другой – усыпан в беспорядке геометрическими фигурами.
Курт вежливо улыбнулся:
– Добрый день!
К русским по всей Германии относились приветливо и благожелательно, так что он, разъезжающий на советском автомобиле, дурного приема не опасался. Так и вышло. Разговор завязался словно бы сам собой: фрау неплохо говорили по-русски, Курт – по-немецки, и это, последнее, им чрезвычайно польстило. Правда, настроить хозяек на разговор о пустом доме оказалось непростой задачей, но Курт трудностей не боялся. И уже очень скоро он сидел в просторной гостиной, заставленной мебелью, простоватой в сравнении с красующейся на потолке лепниной и изысканной формой окон. Фрау Берван угощала его кофе, а фрау Анстанд – домашним печеньем. Изредка за приоткрытой дверью мелькало симпатичное личико фройляйн Берван, но эта юная особа, лет, пожалуй, шестнадцати – вряд ли старше, так и не рискнула войти в гостиную. С некоторым сочувствием к ее матери, Курт подумал, что через какой-нибудь год фройляйн Берван станет студенткой в большом городе. И тогда от застенчивости ее не останется даже воспоминаний.