Страница:
А вот что весьма напрягало – так это отсутствие информации. О том, что делается на фронте, приходилось судить лишь по слухам да сообщениям «солдатского телеграфа». Ни телевидения, ни Интернета. Газеты и журналы имелись, но приходили с большим запозданием, регулярно поступала лишь партийная «Фелькишен беобахтер». Макс однажды пробежал ее наискосок и решил, что она годится лишь для одной цели – для сортира. Где ею в основном и пользовались…
Радио в госпитале отсутствовало, зато пару раз привозили кинохронику, крутили после ужина в столовой. Но разве можно было верить геббелевской пропаганде? Многие его сослуживцы весьма иронически относились к тому, что говорили с экрана. «Очередная крупная победа германского оружия… героическое наступление победоносных частей вермахта… несгибаемая воля немецких солдат… исключительный героизм и стойкость… полный разгром большевиков… тысячи пленных, сотни единиц уничтоженной военной техники…», – радостно вещал диктор. И, разумеется, ни слова о потерях.
Текст сопровождался мелькавшими кадрами: вот немецкие солдаты идут по Украине, полыхают неубранные пшеничные поля и деревенские дома, чернеют в поле разбитые тракторы… И тянутся по пыльным дорогам серые, нескончаемые колонны пленных. Бои на Украине были тяжелые, кровопролитные, а впереди уже виднелся Сталинград…
И неизбежный, страшный разгром 6-й армии генерала Паулюса. Но рассказать об этом кому-то (хотя бы тому же Генриху Ремеру) Макс, разумеется, не мог. Да и не хотел. Зачем? Пусть все идет так, как идет…
Генрих хмыкал, когда диктор называл число разгромленных русских дивизий и количество подбитых танков: «Если верить доктору Геббельсу, то мы дано полностью уничтожили всю Красную Армию. Причем как минимум три раза. Поголовно, вместе с тыловиками и ополченцами. Но русские по-прежнему держатся и, похоже, капитулировать не собираются. Да и техники у них много новой появилось, тех же Т-34…»
О русских танках Генрих отзывался с уважением и даже со страхом. «Их ничто не берет, никакие противотанковые орудия, – говорил он, – одни 88-миллимиметровые зенитки, наши «ахт-ахт». Но где их взять в нужном количестве? И кто даст их обычной пехотной роте? Хорошо, если пара штук в полку найдется, отобьемся, а если нет? Все, считай, конец. Гранатами да «колотушками» Т-34 не остановить…»
Того же мнения придерживались и другие сослуживцы Ремера. Оберфельдфебель Юрген Хайн, в частности, говорил:
– Сижу я как-то в окопе, а на меня русский танк прет. А у нас в роте – одни «колотушки», сами знаете, совершенно против него бесполезные. Долбанешь из них по Т-34, а ему – хоть бы хны, ни дырки, ни вмятины. Словно деревянным молотком по двери стучишь, звук есть, а толку – никакого. Думал я тогда – все, сейчас меня гусеницами в пыль разотрут. Хорошо, наши панцеры успели подойти, отбились, а то бы…
«Колотушками» немцы называли 37-мм противотанковые орудия, действительно, довольно слабенькие против грозных «тридцатьчетверок». Сослуживцы Макса часто рассказывали о своих военных подвигах, и особенно – о минувшей зимней кампании. Штабс-фельдфебель Отто Бауэр, например, очень гордился тем, что смог разглядеть в полевой бинокль звезды на кремлевских башнях. Он стоял на самых подступах к Москве, на Волоколамском шоссе, где, собственно, и закончилось его наступление – попал после сильного обморожения в госпиталь.
– «Генерал Мороз» убил больше наших солдат, чем русские, – уверенно говорил он. – Когда на градуснике минус тридцать пять, а на тебе – лишь одна летняя шинелишка без подкладки да тонкие штаны, какая к черту, служба? Не сдохнуть бы! А сапоги, сами знаете, с картонными подметками, отлетают за пару дней. На морозе же ноги – главное. Если снег случайно попадет в сапог или намочил ступни – все, считай, на следующее утро у тебя их уже нет. Просушиться, по сути, негде. В окопе огонь не разведешь – русские сразу замечают и стрельбу начинают, вот и сидишь, дрожишь, как заячий хвостик…
– Как же вы грелись? – поинтересовался Макс.
– Газетами сапоги набивали, – усмехнулся штабс-фельдфебель, – зимой – это первое дело. К счастью, «Фелькишен беобахтер» нам всегда привозили. Вот и шла на утепление… Еще некоторые снимали с пленных русских валенки и теплые носки. Конечно, это не по уставу, даже мародерство, но жить-то хочется! Вот и спасались, кто как мог. А русские валенки – самая лучшая зимняя обувь в мире, в любой мороз в них тепло.
Оберфельдфебель Юрген Хайн кивал и добавлял:
– Еще вши нас страшно заедали, спаса никакого не было. Слава богу, переняли у русских один способ – жаровню устраивали. Берешь железную бочку, ставишь на огонь, наливаешь на дно немного воды, а сверху закрываешь плотной крышкой. Внутри – деревянные полочки, на которые кладешь нижнее белье. И прожариваешь вместе со вшами. Да тщательно! А иначе никак не избавиться. Иногда мы баню русскую делали, парились, мылись. Но это когда совсем спокойно было, а во время боев, сами знаете, не помоешься и не прогреешься. Так и ходили по несколько недель – грязные, вонючие, завшивевшие. Самим было противно!
Слово «баня» Юрген Хайн, кстати, произносил по-русски и довольно засмеялся – вот как выучил чужой язык! «Интересно, – подумал Макс, – а я могу говорить по-русски, не исчезло ли знание родного языка? Надо бы проверить…»
– Мне за ту зиму «мороженое мясо» дали, – гордо и в то же время иронично произнес Хайн.
– Что? – не понял Макс.
– Медаль «За зимнюю кампанию на Востоке», – пояснил оберфельдфебель, – вот…
И показал на небольшой кругляш у себя на груди. Темно-красная лента с черно-белой полоской была небрежно продета через петлицу серо-зеленого кителя.
– Мы ее «мороженым мясом» потому называем, что лента по цвету очень похожа на замороженную говядину, – пояснил Юрген. – Или свинину… Хотя, говорят, красный цвет обозначает кровь, которую мы пролили на полях сражений…
Макс с интересом разглядел медаль. Эх, Костика бы сюда, вот он бы таким трофеям обрадовался…
– Эти две белые полоски, – продолжил объяснение оберфельдфебель, – символизируют русский снег под Москвой, а черная между ними – скорбь по нашим павшим товарищам.
– «Мороженым мясом» мы еще потому зовем, – перебил его Юрген Бауэр, – что ее давали за отмороженные задницы. И другие части тела…
И довольно захохотал. Смех подхватили и прочие участники разговора – все, кто находился в курилке. Макс снисходительно улыбнулся – пусть шутят… Он понимал: солдаты стараются скрыть за смехом свой страх, никому не хочется умирать в далекой России, каждый мечтает вернуться в свой дом. Живым и желательно – одним куском.
«Только не у всех это получится, – подумал Макс, – война еще долго продлится…»
Он чуть было не налетел на своего караульного – Йозефа Ранке, укрывшегося от сырости под серой плащ-палаткой. Ефрейтора била мелкая дрожь – несмотря на лето по утрам было довольно холодно. Река Гжатка протекала близко, и от нее наползал клочковатый, липкий, противный туман, из-за которого нельзя было ничего разобрать далее двух-трех шагов.
Макс обходил свои позиции. Сегодня ожидалась очередная атака, и надо было к ней подготовиться. Главной его заботой были пулеметы – чтобы работали как часы. Иначе не отбиться…
Во взводе их было четыре – два легких и два тяжелых, на треногах. Собственно говоря, только благодаря им удавалось удерживать эти позиции. Десятизарядный немецкий карабин – конечно, вещь хорошая (хотя против «калаша» не тянет, решил Макс), но пулемет лучше. Безотказная немецкая машинка выкашивала наступающих, как траву. Целыми рядами…
Макс невесело усмехнулся: надо же, называет русских солдат «противником». И сражается, по сути, против своих дедов-прадедов. Причем хорошо сражается, грамотно, деловито, как и положено образцовому немецкому офицеру. Макс плотно втянулся в армейскую службу и старательно тянул лямку. Что было для него довольно странно. Он – и вдруг армия? Несовместимые понятия. Он избегал военной службы и вообще всего армейского. Но вот пришлось же. Как говорится, зарекалась ворона…
Если бы кто-нибудь сказал, что он будет носить лейтенантскую форму, да еще немецкую… Ни за что бы не поверил! Но факт остается фактом – он в армии, да еще в вермахте. И никуда от этого не деться. Приходится служить, причем старательно. Как заметил оберфельдфебель Хайн, война – лучший в мире учитель, быстро всему учишься. Наказание за ошибки одно – смерть.
А быть убитым в планы Макса не входило. В душе он очень наделся вернуться. И навсегда забыть о военном кошмаре! Какого черта он купил эти проклятые часы? Каждое утро, заводя их, Макс ругался про себя: если бы не эта глупость, ничего бы не случилось. Жил бы сейчас счастливо, рыбачил, загорал, купался, ждал Маринку с Машкой…
Интересно, как они там? Наверняка Маринка сильно удивится, когда вернется и не застанет его дома. Начнет обзванивать друзей, знакомых, расспрашивать всех… Может, полицию на ноги поднимет. Будет искать…
А он в это время находится всего в нескольких километрах от нее, по другую сторону Гжатки. Только на семьдесят с лишним лет до того, в 1942 году. И никакой знак не подашь, не скажешь, что живой и здоровый. Оставалось одно – надеяться. Надеяться и ждать.
Отпуск по ранению Макс так и не получил – ситуация на фронте резко обострилась, русские пошли в очередное наступление. Всех, кто мог держать оружие, погнали на передовую. Прежде всего – офицеров, так как за последние месяцы убыль среди них образовалась весьма значительная. А пополнение почти не поступало…
Так Макс и оказался вновь в «родном» взводе. К месту службы вернулись все его знакомые – Генрих Ремер, Юрген Хайн, Отто Бауэр. Тоже служили рядом с ним, в соседних ротах. Макс иногда навещал их, когда выпадала недолгая минутка затишья.
Фельдфебель Курт Загель очень обрадовался ему: наконец-то прибыл любимый командир! Так и засиял от счастья и начал всем повторять: «Вот погодите, герр лейтенант наведет порядок, научит вас, как родину любить!»
К ним, к счастью, все же пришло небольшое пополнение, но какое… Молодые, необстрелянные ребята, только что из пехотных школ. Конечно, за шесть месяцев их кое-чему научили: оружие они знали, стрелять умели, даже гранаты неплохо метали, но одно дело – учебка, и совсем другое – реальная война. После первых же обстрелов большинство, по образному выражению Загеля, наделало в штаны. Испугались, растерялись, долго не могли прийти в себя и взять в руки оружие. А за обстрелами следовали русские атаки, и надо было их как-то отбивать…
Противник наступал, как правило, рано утром, по одной и той же схеме: сначала мощный артобстрел, потом сама атака. Красноармейцы незаметно подбирались к окопам и разом, по команде, вскакивали и бросались в бой. Почти не пригибаясь, с громким «ура». И их срезали длинными пулеметными очередями и залпами из карабинов. Вносили свою лепту и минометчики с артиллеристами – основательно перепахивали поле боя. Потом оно все было усеяно трупами, и долго еще слышались крики раненых и тяжелые стоны умирающих… Но никто им не помогал.
Максу иногда хотелось крикнуть наступающим красноармейцам: «Кто же так в атаку идет?» Надо же короткими перебежками, пригибаясь, используя рельеф местности и естественные укрытия. Как учили на военных сборах. А лучше – подобраться ночью, в темноте, и ударить внезапно. Молча, без шума… Вырезать караульных, закидать гранатами пулеметные гнезда, захватить блиндажи. Вот как надо воевать!
Вот сейчас, например, идеальные условия для атаки. Туман местами такой, что даже протянутой руки не видно. Почему бы не ударить? Он бы сам именно так и поступил. На месте красных командиров, конечно…
Поэтому, кстати, он и вышел проверить позиции – не спят ли караульные, не слышно ли где подозрительно шума? А то действительно – нагрянут, закидают гранатами. Перебьют всех, и его в том числе. А погибать очень не хочется, особенно за Третий рейх.
Макс вздохнул и пошел на левый фланг, смотреть новобранцев. Не дай бог, уснут. Что-то больно тихо у них там, осветительные ракеты давно не взлетают. Хоть в тумане и пользы от них почти никакой, но хоть создают видимость бдительности. Как говорили «старые зайцы», солдат на войне должен спать одним глазом. А вторым – бдить…
Глава 4
Радио в госпитале отсутствовало, зато пару раз привозили кинохронику, крутили после ужина в столовой. Но разве можно было верить геббелевской пропаганде? Многие его сослуживцы весьма иронически относились к тому, что говорили с экрана. «Очередная крупная победа германского оружия… героическое наступление победоносных частей вермахта… несгибаемая воля немецких солдат… исключительный героизм и стойкость… полный разгром большевиков… тысячи пленных, сотни единиц уничтоженной военной техники…», – радостно вещал диктор. И, разумеется, ни слова о потерях.
Текст сопровождался мелькавшими кадрами: вот немецкие солдаты идут по Украине, полыхают неубранные пшеничные поля и деревенские дома, чернеют в поле разбитые тракторы… И тянутся по пыльным дорогам серые, нескончаемые колонны пленных. Бои на Украине были тяжелые, кровопролитные, а впереди уже виднелся Сталинград…
И неизбежный, страшный разгром 6-й армии генерала Паулюса. Но рассказать об этом кому-то (хотя бы тому же Генриху Ремеру) Макс, разумеется, не мог. Да и не хотел. Зачем? Пусть все идет так, как идет…
Генрих хмыкал, когда диктор называл число разгромленных русских дивизий и количество подбитых танков: «Если верить доктору Геббельсу, то мы дано полностью уничтожили всю Красную Армию. Причем как минимум три раза. Поголовно, вместе с тыловиками и ополченцами. Но русские по-прежнему держатся и, похоже, капитулировать не собираются. Да и техники у них много новой появилось, тех же Т-34…»
О русских танках Генрих отзывался с уважением и даже со страхом. «Их ничто не берет, никакие противотанковые орудия, – говорил он, – одни 88-миллимиметровые зенитки, наши «ахт-ахт». Но где их взять в нужном количестве? И кто даст их обычной пехотной роте? Хорошо, если пара штук в полку найдется, отобьемся, а если нет? Все, считай, конец. Гранатами да «колотушками» Т-34 не остановить…»
Того же мнения придерживались и другие сослуживцы Ремера. Оберфельдфебель Юрген Хайн, в частности, говорил:
– Сижу я как-то в окопе, а на меня русский танк прет. А у нас в роте – одни «колотушки», сами знаете, совершенно против него бесполезные. Долбанешь из них по Т-34, а ему – хоть бы хны, ни дырки, ни вмятины. Словно деревянным молотком по двери стучишь, звук есть, а толку – никакого. Думал я тогда – все, сейчас меня гусеницами в пыль разотрут. Хорошо, наши панцеры успели подойти, отбились, а то бы…
«Колотушками» немцы называли 37-мм противотанковые орудия, действительно, довольно слабенькие против грозных «тридцатьчетверок». Сослуживцы Макса часто рассказывали о своих военных подвигах, и особенно – о минувшей зимней кампании. Штабс-фельдфебель Отто Бауэр, например, очень гордился тем, что смог разглядеть в полевой бинокль звезды на кремлевских башнях. Он стоял на самых подступах к Москве, на Волоколамском шоссе, где, собственно, и закончилось его наступление – попал после сильного обморожения в госпиталь.
– «Генерал Мороз» убил больше наших солдат, чем русские, – уверенно говорил он. – Когда на градуснике минус тридцать пять, а на тебе – лишь одна летняя шинелишка без подкладки да тонкие штаны, какая к черту, служба? Не сдохнуть бы! А сапоги, сами знаете, с картонными подметками, отлетают за пару дней. На морозе же ноги – главное. Если снег случайно попадет в сапог или намочил ступни – все, считай, на следующее утро у тебя их уже нет. Просушиться, по сути, негде. В окопе огонь не разведешь – русские сразу замечают и стрельбу начинают, вот и сидишь, дрожишь, как заячий хвостик…
– Как же вы грелись? – поинтересовался Макс.
– Газетами сапоги набивали, – усмехнулся штабс-фельдфебель, – зимой – это первое дело. К счастью, «Фелькишен беобахтер» нам всегда привозили. Вот и шла на утепление… Еще некоторые снимали с пленных русских валенки и теплые носки. Конечно, это не по уставу, даже мародерство, но жить-то хочется! Вот и спасались, кто как мог. А русские валенки – самая лучшая зимняя обувь в мире, в любой мороз в них тепло.
Оберфельдфебель Юрген Хайн кивал и добавлял:
– Еще вши нас страшно заедали, спаса никакого не было. Слава богу, переняли у русских один способ – жаровню устраивали. Берешь железную бочку, ставишь на огонь, наливаешь на дно немного воды, а сверху закрываешь плотной крышкой. Внутри – деревянные полочки, на которые кладешь нижнее белье. И прожариваешь вместе со вшами. Да тщательно! А иначе никак не избавиться. Иногда мы баню русскую делали, парились, мылись. Но это когда совсем спокойно было, а во время боев, сами знаете, не помоешься и не прогреешься. Так и ходили по несколько недель – грязные, вонючие, завшивевшие. Самим было противно!
Слово «баня» Юрген Хайн, кстати, произносил по-русски и довольно засмеялся – вот как выучил чужой язык! «Интересно, – подумал Макс, – а я могу говорить по-русски, не исчезло ли знание родного языка? Надо бы проверить…»
– Мне за ту зиму «мороженое мясо» дали, – гордо и в то же время иронично произнес Хайн.
– Что? – не понял Макс.
– Медаль «За зимнюю кампанию на Востоке», – пояснил оберфельдфебель, – вот…
И показал на небольшой кругляш у себя на груди. Темно-красная лента с черно-белой полоской была небрежно продета через петлицу серо-зеленого кителя.
– Мы ее «мороженым мясом» потому называем, что лента по цвету очень похожа на замороженную говядину, – пояснил Юрген. – Или свинину… Хотя, говорят, красный цвет обозначает кровь, которую мы пролили на полях сражений…
Макс с интересом разглядел медаль. Эх, Костика бы сюда, вот он бы таким трофеям обрадовался…
– Эти две белые полоски, – продолжил объяснение оберфельдфебель, – символизируют русский снег под Москвой, а черная между ними – скорбь по нашим павшим товарищам.
– «Мороженым мясом» мы еще потому зовем, – перебил его Юрген Бауэр, – что ее давали за отмороженные задницы. И другие части тела…
И довольно захохотал. Смех подхватили и прочие участники разговора – все, кто находился в курилке. Макс снисходительно улыбнулся – пусть шутят… Он понимал: солдаты стараются скрыть за смехом свой страх, никому не хочется умирать в далекой России, каждый мечтает вернуться в свой дом. Живым и желательно – одним куском.
«Только не у всех это получится, – подумал Макс, – война еще долго продлится…»
* * *
Густой утренний туман заполнял траншеи. «Черт, ничего не видно, – выругался про себя Макс, – как сквозь парное молоко идешь».Он чуть было не налетел на своего караульного – Йозефа Ранке, укрывшегося от сырости под серой плащ-палаткой. Ефрейтора била мелкая дрожь – несмотря на лето по утрам было довольно холодно. Река Гжатка протекала близко, и от нее наползал клочковатый, липкий, противный туман, из-за которого нельзя было ничего разобрать далее двух-трех шагов.
Макс обходил свои позиции. Сегодня ожидалась очередная атака, и надо было к ней подготовиться. Главной его заботой были пулеметы – чтобы работали как часы. Иначе не отбиться…
Во взводе их было четыре – два легких и два тяжелых, на треногах. Собственно говоря, только благодаря им удавалось удерживать эти позиции. Десятизарядный немецкий карабин – конечно, вещь хорошая (хотя против «калаша» не тянет, решил Макс), но пулемет лучше. Безотказная немецкая машинка выкашивала наступающих, как траву. Целыми рядами…
Макс невесело усмехнулся: надо же, называет русских солдат «противником». И сражается, по сути, против своих дедов-прадедов. Причем хорошо сражается, грамотно, деловито, как и положено образцовому немецкому офицеру. Макс плотно втянулся в армейскую службу и старательно тянул лямку. Что было для него довольно странно. Он – и вдруг армия? Несовместимые понятия. Он избегал военной службы и вообще всего армейского. Но вот пришлось же. Как говорится, зарекалась ворона…
Если бы кто-нибудь сказал, что он будет носить лейтенантскую форму, да еще немецкую… Ни за что бы не поверил! Но факт остается фактом – он в армии, да еще в вермахте. И никуда от этого не деться. Приходится служить, причем старательно. Как заметил оберфельдфебель Хайн, война – лучший в мире учитель, быстро всему учишься. Наказание за ошибки одно – смерть.
А быть убитым в планы Макса не входило. В душе он очень наделся вернуться. И навсегда забыть о военном кошмаре! Какого черта он купил эти проклятые часы? Каждое утро, заводя их, Макс ругался про себя: если бы не эта глупость, ничего бы не случилось. Жил бы сейчас счастливо, рыбачил, загорал, купался, ждал Маринку с Машкой…
Интересно, как они там? Наверняка Маринка сильно удивится, когда вернется и не застанет его дома. Начнет обзванивать друзей, знакомых, расспрашивать всех… Может, полицию на ноги поднимет. Будет искать…
А он в это время находится всего в нескольких километрах от нее, по другую сторону Гжатки. Только на семьдесят с лишним лет до того, в 1942 году. И никакой знак не подашь, не скажешь, что живой и здоровый. Оставалось одно – надеяться. Надеяться и ждать.
Отпуск по ранению Макс так и не получил – ситуация на фронте резко обострилась, русские пошли в очередное наступление. Всех, кто мог держать оружие, погнали на передовую. Прежде всего – офицеров, так как за последние месяцы убыль среди них образовалась весьма значительная. А пополнение почти не поступало…
Так Макс и оказался вновь в «родном» взводе. К месту службы вернулись все его знакомые – Генрих Ремер, Юрген Хайн, Отто Бауэр. Тоже служили рядом с ним, в соседних ротах. Макс иногда навещал их, когда выпадала недолгая минутка затишья.
Фельдфебель Курт Загель очень обрадовался ему: наконец-то прибыл любимый командир! Так и засиял от счастья и начал всем повторять: «Вот погодите, герр лейтенант наведет порядок, научит вас, как родину любить!»
К ним, к счастью, все же пришло небольшое пополнение, но какое… Молодые, необстрелянные ребята, только что из пехотных школ. Конечно, за шесть месяцев их кое-чему научили: оружие они знали, стрелять умели, даже гранаты неплохо метали, но одно дело – учебка, и совсем другое – реальная война. После первых же обстрелов большинство, по образному выражению Загеля, наделало в штаны. Испугались, растерялись, долго не могли прийти в себя и взять в руки оружие. А за обстрелами следовали русские атаки, и надо было их как-то отбивать…
Противник наступал, как правило, рано утром, по одной и той же схеме: сначала мощный артобстрел, потом сама атака. Красноармейцы незаметно подбирались к окопам и разом, по команде, вскакивали и бросались в бой. Почти не пригибаясь, с громким «ура». И их срезали длинными пулеметными очередями и залпами из карабинов. Вносили свою лепту и минометчики с артиллеристами – основательно перепахивали поле боя. Потом оно все было усеяно трупами, и долго еще слышались крики раненых и тяжелые стоны умирающих… Но никто им не помогал.
Максу иногда хотелось крикнуть наступающим красноармейцам: «Кто же так в атаку идет?» Надо же короткими перебежками, пригибаясь, используя рельеф местности и естественные укрытия. Как учили на военных сборах. А лучше – подобраться ночью, в темноте, и ударить внезапно. Молча, без шума… Вырезать караульных, закидать гранатами пулеметные гнезда, захватить блиндажи. Вот как надо воевать!
Вот сейчас, например, идеальные условия для атаки. Туман местами такой, что даже протянутой руки не видно. Почему бы не ударить? Он бы сам именно так и поступил. На месте красных командиров, конечно…
Поэтому, кстати, он и вышел проверить позиции – не спят ли караульные, не слышно ли где подозрительно шума? А то действительно – нагрянут, закидают гранатами. Перебьют всех, и его в том числе. А погибать очень не хочется, особенно за Третий рейх.
Макс вздохнул и пошел на левый фланг, смотреть новобранцев. Не дай бог, уснут. Что-то больно тихо у них там, осветительные ракеты давно не взлетают. Хоть в тумане и пользы от них почти никакой, но хоть создают видимость бдительности. Как говорили «старые зайцы», солдат на войне должен спать одним глазом. А вторым – бдить…
Глава 4
Бой начался в восемь утра. Макс как раз успел позавтракать (опять дрянной эрзац-кофе и надоевшие бутерброды с маргарином), побриться (уже прилично и без чьей-либо помощи) и выслушать доклад Курта Загеля.
Фельдфебель доложил, что за ночь ничего существенного не произошло: русские спали, как медведи в берлогах, даже обычных тревожащих обстрелов не было. Видимо, тоже устали после многодневных боев и решили отдохнуть.
Макс усмехнулся: вряд ли это похоже на отдых, скорее – на скрытую подготовку к наступлению. Условия для этого уж очень хорошие: в немецких ротах – значительные потери, опытных солдат почти не осталось, а новобранцы – еще не обстрелянные. И русские не могут об этом не знать…
Долгие и упорные бои не прошли для вермахта даром – личный состав растаял, как снег. У людей накопилась усталость, появились безразличие, апатия, вялость. Из-за потерь служить приходилось фактически за двоих… Причем убыль возникала не только из-за боев, но и из-за обычных болезней, и особенно дизентерии. Воду для питья приходилось брать в болотистой речушке, и, как ее ни кипяти, но все равно какая-нибудь зараза да оставалась. Вот и не вылезали доблестные солдаты Рейха из нужников.
В наиболее сложных случаях приходится отправлять таких «засранцев» (по точному выражению Загеля) в госпиталь. Настроение у всех было хуже некуда, эмоции – почти на нуле, а тут еще промозглые туманы и муторные дожди. Все промокло – одежда, одеяло, плащ-палатка. Как ни сушись, а все равно в мокром как следует не выспишься. Да еще ожидание наступления…
Очень выматывало, действовало на нервы, некоторые срывались и начинали беспорядочно палить в сторону противника, тот открывал ответный огонь. Кончалось все это новыми убитыми и ранеными, и это еще больше осложняло ситуацию…
Поэтому, когда началась русская атака, Макс даже обрадовался – наконец кончилась неопределенность, можно действовать. Ждать и догонять – хуже некуда, это все знают.
Как положено, сначала был мощный артобстрел, затем в дело вступили знаменитые «сталинские орга́ны». Так немецкие солдаты называли русские «катюши». Действительно, заунывное, протяжное вытье очень напоминало звуки музыкального инструмента. Макс, кстати, однажды слышал, как играют на настоящем орга́не, когда их водили в кирху. Было это в Берлине, в восьмом классе, во время его первой поездки в Германию.
Тогда его и других ребят отправили на неделю в столицу Германии, в туристическую поездку. Макс впервые оказался за границей, да еще в Берлине, о котором им все уши прожужжала их училка Гертруда Карловна. Натуральная, между прочим, немка, дочка бывшего гэдээровского партийного функционера.
Ее отец еще во время войны перешел на сторону Красной Армии, добровольно сдался в плен под Москвой. Сказал, что является убежденным коммунистом, ярым противником Гитлера и не хочет воевать против русских товарищей. Карл Виллер активно участвовал в работе антифашистского комитета, а после войны стал одним из партаппаратчиков в новой Германии.
Еще в СССР он женился на русской девушке Татьяне, и его семья долго и счастливо жила в ГДР. Но потом что-то у них не заладилось, жена с дочкой вернулись домой. Но связь со своим бывшим мужем не потеряла, регулярно бывала в Дрездене, привозила хрустальные люстры и крайне модные тогда джинсы. Которые и продавала с большой выгодой своим друзьям и знакомым. На эти деньги, собственно говоря, семья и жила в СССР.
Гертруда, естественно, немецкий язык знала в совершенстве. После окончания пединститута пошла работать учительницей и стала успешно делать карьеру. В двадцать пять лет была уже завучем, и все пророчили ее в директоры. Но потом Гертруде сильно не повезло – мама попалась на спекуляции (сдал кто-то из своих), разразился скандал, слухи, естественно, дошли до учебного заведения. И ей пришлось уволиться…
Гертруда Карловна проработала несколько лет в районной библиотеке, пока все не стихло, а потом вернулась в школу. Но обычной учительницей… Долгие годы она упорно тянула педагогическую лямку и была страшно обижена на всех и вся, и особенно – на своих бывших учеников, многие из которых в постперестроечные времена смогли неплохо «подняться». Одни уехали за границу и устроились в хорошие фирмы, другие организовали свое дело и разбогатели… И все забыли о своей бывшей учительнице и никак ей не помогали. Гертруда Карловна вела весьма скромный образ жизни, существовала, по сути, на один оклад. А ведь она столько сил и таланта в них вложила, столько им дала!
К счастью, не все оказались такими неблагодарными, одна бывшая ученица помогла Гертруде Карловне попасть в престижную спецшколу. И та сразу ожила, воспряла духом. Стала вывозить учеников в Германию (тех, разумеется, кто смог оплатить поездку), организовала занятия в летнем языковом лагере, в общем, занялась педагогическим бизнесом. И уже на бедность не жаловалась. Благодаря ей многие ребята из спецшколы Макса (и он сам) попали в Германию и смогли напрактиковаться в дойче.
Берлин, кстати, Максу совсем не понравился: серый, скучный город с длинными, прямыми улицами. Все слишком правильное, скучное, расчерченное по линеечке, на прусский манер. Бездушно, рационально, зато с большими удобствами для жителей и туристов. Транспорт ходил по расписанию, по электричкам можно было сверять время. Станции метро, куда попадали прямо с улицы, без всяких длинных эскалаторов, были через каждые полкилометра, а то и чаще. По аллеям красивейшего Тиргатен-парка чинно гуляли молодые дамы с колясками. Почти как в кино.
Макса очень удивил Восточный Берлин – до сих пор в нем имелись проплешины, оставшиеся от войны. Никто их почему-то не застраивал – эти обширные пустыри и провалы между домами почти в самом центре города. Кажется, столько лет уже прошло, пора бы…
В общем, Максу немецкая столица не приглянулась, и если бы не Зоосад с его забавными животными и не Кудамм со сверкающими магазинами, полными самых модных товаров, то и смотреть бы было нечего. Даже костел с настоящим орга́ном Макса не особо заинтересовал. А музыка Баха показалась печальной и унылой, одни завывания. Единственная польза от поездки в Берлин заключалась в том, что он хорошо выучил дойче и потом не знал с ним проблем до самого конца школы.
В спецшколу, кстати, его устроила мама – она мечтала, чтобы сын получил гуманитарное образование. В английскую, очень престижную, попасть не удалось – все места оказались уже занятыми, а вот в немецкую его взяли без проблем. Максимка был умен и хорошо подготовлен – в шесть лет свободно читал, легко складывал и вычитал числа до ста, знал таблицу умножения. К изучению иностранных языков он особо не стремился, его больше интересовала техника, но раз мама сказала… Отец был не против – знание иностранного языка еще никому не помешало.
Особых талантов к лингвистике у Макса не обнаружилось – так, средние способности, но он был усидчив и аккуратен, а потому всегда числился среди хорошистов и отличников. Помогло в учебе и то, что Макс с детства привык доводить дело до конца, а его исполнительность и обязательность высоко ценились в школе. Эти качества ему, кстати, досталась от отца, большого педанта и аккуратиста.
Отец был инженером-конструктором и обожал технику, особенно самолеты (работал в одном из авиационных КБ). Он мог часами объяснять Максу, как устроен лайнер, что и как в нем работает. Мама, врач-терапевт, такому общению не мешала (мальчик все-таки), но втайне надеялась, что сын после окончания школы поступит в мединститут и станет хирургом. Или, по крайней мере, врачом-терапевтом, как она сама. Продолжит, так сказать, семейную традицию…
Отец на это скептически хмыкал – у мальчика явный интерес к технике, пусть идет в авиационный! Будет конструктором, инженером, разработчиком новых систем. Да и конкурс в технический вуз намного ниже, чем в медицинский.
Макс не хотел становиться ни инженером, ни врачом, его привлекало иное – живое общение с людьми, организация и управление. Поэтому, подумав, выбрал менеджмент – престижную и модную тогда профессию. Конкурс на соответствующий факультет был большой, но Макс напрягся и поступил – причем без всякого блата. И даже без репетиторов – сам все вызубрил и сдал. Пять лет честно отсидел на студенческой скамье, считался хорошистом, вовремя сдавал все экзамены и зачеты. В конце пятого курса написал неплохую дипломную работу и наконец получил заветный документ об образовании.
И пошел устраиваться на работу. Вот тут и выяснилось, что таких, как он, менагеров, пруд пруди. Точнее – как собак нерезаных. И все с дипломами. Часто даже с более крутыми, чем у него. Максу пришлось немало побегать, прежде чем устроился на первую работу. От помощи отца и матери он принципиально отказался – сам могу.
И смог – нашел, устроился. Проработал несколько месяцев, потом понял – надо валить, глухое место, перспектив никаких. Перешел в другую фирму, но через пару месяцев опять уволился – зарплата низковата.
Так прыгал с места на место несколько лет, пока наконец не нашел нынешнюю службу – менеджера по продажам в крупной компьютерной фирме. Работа чистая, престижная и главное – хорошо оплачиваемая. Макс добился уважения коллег и понимания со стороны начальства. Со временем надеялся занять место заместителя главного или даже открыть собственное дело. А почему нет? Опыт-то у него есть, и очень немалый…
А сейчас сидит он в траншее, и его обстреливают свои же, русские. Через минут десять-пятнадцать доиграют на своих «орга́нах» и пойдут в атаку. С криком «ура» и винтовками наперевес. Вот тогда ему придется открывать огонь…
Артиллерия особого вреда его взводу не доставляла, снаряды рвались далеко позади, осколки в узкие, извилистые траншеи почти не залетали, но на нервы обстрелы действовали изрядно. Особенно пронзительные, изматывающие душу завывания «сталинских орга́нов».
Макс усмехнулся: надо же, называет родные «катюши» на немецкий манер. Дожили… Прав был все-таки классик – ко всему-то подлец человек привыкает, ко всему приспосабливается. Можно, наверное, приспособиться и к этой действительности. К немецкой форме, службе в вермахте и к войне со всеми ее опасностями… К гулкому грохоту взрывов, противному дрожанию земли, острым, горячим кусочкам металла, залетающим в окопы. А также к ощущению своей полной беспомощности перед огненной стеной, неумолимо надвигающейся спереди.
Верно говорят: худшие минуты – перед атакой, они тянутся вечно. Во время обстрела Макс обычно сидел рядом с фельдфебелем Загелем и курил. Неунывающий, разговорчивый Курт скрашивал ожидание своими байками. Его анекдоты и простые, незамысловатые шутки-прибаутки очень помогали расслабиться и на время забыть о предстоящем бое.
– Подходят как-то к фельдфебелю два солдата, – травил очередной анекдот Курт, – просятся в отпуск. Жениться, значит. Но один хочет уехать на две недели, а другой – на целый месяц. «Почему просишь на две недели больше?» – спрашивает фельдфебель у второго. «А мне еще найти невесту надо!» – отвечает тот.
Все смеются, в том числе и сам Макс. Юмор у Загеля был простой, армейский, но действовал хорошо, успокаивающе. И тема для разговоров после этого сразу находилась – дом, семья, отпуск. Все хотели вырваться из русского ада хотя бы на пару недель, побывать в Германии, но мало кого отпускали. Какой там отпуск, когда большевики прут! Вот и сидели в окопах, готовились к очередному бою…
Обстрел наконец закончился, Макс привстал, осторожно выглянул. Так, теперь жди наступления… Достал бинокль, посмотрел: так и есть, справа по полю медленно ползли пять «тридцатьчетверок», а за ними, пригнувшись, бежала пехота. «Хоть не в полный рост на сей раз, – подумал он с удовлетворением, – не лезут под пули. За танками больше шансов уцелеть…»
Макс убрал бинокль на место и приказал Курту Загелю: «Стрелки и пулеметчики – на позиции». Тот продублировал команду, солдаты заняли свои места. Готовили карабины, раскладывали гранаты, вставляли длинные ленты в пулеметы…
В обязанности Макса, к счастью, не входила борьба с танками, надо было лишь отсечь русскую пехоту. С «тридцатьчетверками» боролись полковые орудия, стоявшие позади роты. Они и должны остановить грозные русские машины, а потом помочь своим панцерам завершить разгром. Четыре Т-III спрятались за невысоким пологим холмом в паре километров от передовой. Ждали своего часа.
Ему надо было лишь пропустить русские танки через себя и отсечь пехоту наступающих, не дать подобраться к траншеям. И уж тем более не дать захватить и закрепиться. А то потом не выкуришь. Основной удар принимала на себя артиллерия, она уничтожала танки. Панцеры были в резерве и предназначались для контратаки.
Когда красноармейцы отходили, они и вступали в бой. Под их прикрытием вперед шли уже немецкие роты. Требовалось как можно быстрее добежать до траншей противника и захватить трофеи, желательно побольше. А потом сразу назад, пока русские не очухались и не организовали новое наступление. Вот так они и сражались – вперед-назад, как маятник.
Фельдфебель доложил, что за ночь ничего существенного не произошло: русские спали, как медведи в берлогах, даже обычных тревожащих обстрелов не было. Видимо, тоже устали после многодневных боев и решили отдохнуть.
Макс усмехнулся: вряд ли это похоже на отдых, скорее – на скрытую подготовку к наступлению. Условия для этого уж очень хорошие: в немецких ротах – значительные потери, опытных солдат почти не осталось, а новобранцы – еще не обстрелянные. И русские не могут об этом не знать…
Долгие и упорные бои не прошли для вермахта даром – личный состав растаял, как снег. У людей накопилась усталость, появились безразличие, апатия, вялость. Из-за потерь служить приходилось фактически за двоих… Причем убыль возникала не только из-за боев, но и из-за обычных болезней, и особенно дизентерии. Воду для питья приходилось брать в болотистой речушке, и, как ее ни кипяти, но все равно какая-нибудь зараза да оставалась. Вот и не вылезали доблестные солдаты Рейха из нужников.
В наиболее сложных случаях приходится отправлять таких «засранцев» (по точному выражению Загеля) в госпиталь. Настроение у всех было хуже некуда, эмоции – почти на нуле, а тут еще промозглые туманы и муторные дожди. Все промокло – одежда, одеяло, плащ-палатка. Как ни сушись, а все равно в мокром как следует не выспишься. Да еще ожидание наступления…
Очень выматывало, действовало на нервы, некоторые срывались и начинали беспорядочно палить в сторону противника, тот открывал ответный огонь. Кончалось все это новыми убитыми и ранеными, и это еще больше осложняло ситуацию…
Поэтому, когда началась русская атака, Макс даже обрадовался – наконец кончилась неопределенность, можно действовать. Ждать и догонять – хуже некуда, это все знают.
Как положено, сначала был мощный артобстрел, затем в дело вступили знаменитые «сталинские орга́ны». Так немецкие солдаты называли русские «катюши». Действительно, заунывное, протяжное вытье очень напоминало звуки музыкального инструмента. Макс, кстати, однажды слышал, как играют на настоящем орга́не, когда их водили в кирху. Было это в Берлине, в восьмом классе, во время его первой поездки в Германию.
Тогда его и других ребят отправили на неделю в столицу Германии, в туристическую поездку. Макс впервые оказался за границей, да еще в Берлине, о котором им все уши прожужжала их училка Гертруда Карловна. Натуральная, между прочим, немка, дочка бывшего гэдээровского партийного функционера.
Ее отец еще во время войны перешел на сторону Красной Армии, добровольно сдался в плен под Москвой. Сказал, что является убежденным коммунистом, ярым противником Гитлера и не хочет воевать против русских товарищей. Карл Виллер активно участвовал в работе антифашистского комитета, а после войны стал одним из партаппаратчиков в новой Германии.
Еще в СССР он женился на русской девушке Татьяне, и его семья долго и счастливо жила в ГДР. Но потом что-то у них не заладилось, жена с дочкой вернулись домой. Но связь со своим бывшим мужем не потеряла, регулярно бывала в Дрездене, привозила хрустальные люстры и крайне модные тогда джинсы. Которые и продавала с большой выгодой своим друзьям и знакомым. На эти деньги, собственно говоря, семья и жила в СССР.
Гертруда, естественно, немецкий язык знала в совершенстве. После окончания пединститута пошла работать учительницей и стала успешно делать карьеру. В двадцать пять лет была уже завучем, и все пророчили ее в директоры. Но потом Гертруде сильно не повезло – мама попалась на спекуляции (сдал кто-то из своих), разразился скандал, слухи, естественно, дошли до учебного заведения. И ей пришлось уволиться…
Гертруда Карловна проработала несколько лет в районной библиотеке, пока все не стихло, а потом вернулась в школу. Но обычной учительницей… Долгие годы она упорно тянула педагогическую лямку и была страшно обижена на всех и вся, и особенно – на своих бывших учеников, многие из которых в постперестроечные времена смогли неплохо «подняться». Одни уехали за границу и устроились в хорошие фирмы, другие организовали свое дело и разбогатели… И все забыли о своей бывшей учительнице и никак ей не помогали. Гертруда Карловна вела весьма скромный образ жизни, существовала, по сути, на один оклад. А ведь она столько сил и таланта в них вложила, столько им дала!
К счастью, не все оказались такими неблагодарными, одна бывшая ученица помогла Гертруде Карловне попасть в престижную спецшколу. И та сразу ожила, воспряла духом. Стала вывозить учеников в Германию (тех, разумеется, кто смог оплатить поездку), организовала занятия в летнем языковом лагере, в общем, занялась педагогическим бизнесом. И уже на бедность не жаловалась. Благодаря ей многие ребята из спецшколы Макса (и он сам) попали в Германию и смогли напрактиковаться в дойче.
Берлин, кстати, Максу совсем не понравился: серый, скучный город с длинными, прямыми улицами. Все слишком правильное, скучное, расчерченное по линеечке, на прусский манер. Бездушно, рационально, зато с большими удобствами для жителей и туристов. Транспорт ходил по расписанию, по электричкам можно было сверять время. Станции метро, куда попадали прямо с улицы, без всяких длинных эскалаторов, были через каждые полкилометра, а то и чаще. По аллеям красивейшего Тиргатен-парка чинно гуляли молодые дамы с колясками. Почти как в кино.
Макса очень удивил Восточный Берлин – до сих пор в нем имелись проплешины, оставшиеся от войны. Никто их почему-то не застраивал – эти обширные пустыри и провалы между домами почти в самом центре города. Кажется, столько лет уже прошло, пора бы…
В общем, Максу немецкая столица не приглянулась, и если бы не Зоосад с его забавными животными и не Кудамм со сверкающими магазинами, полными самых модных товаров, то и смотреть бы было нечего. Даже костел с настоящим орга́ном Макса не особо заинтересовал. А музыка Баха показалась печальной и унылой, одни завывания. Единственная польза от поездки в Берлин заключалась в том, что он хорошо выучил дойче и потом не знал с ним проблем до самого конца школы.
В спецшколу, кстати, его устроила мама – она мечтала, чтобы сын получил гуманитарное образование. В английскую, очень престижную, попасть не удалось – все места оказались уже занятыми, а вот в немецкую его взяли без проблем. Максимка был умен и хорошо подготовлен – в шесть лет свободно читал, легко складывал и вычитал числа до ста, знал таблицу умножения. К изучению иностранных языков он особо не стремился, его больше интересовала техника, но раз мама сказала… Отец был не против – знание иностранного языка еще никому не помешало.
Особых талантов к лингвистике у Макса не обнаружилось – так, средние способности, но он был усидчив и аккуратен, а потому всегда числился среди хорошистов и отличников. Помогло в учебе и то, что Макс с детства привык доводить дело до конца, а его исполнительность и обязательность высоко ценились в школе. Эти качества ему, кстати, досталась от отца, большого педанта и аккуратиста.
Отец был инженером-конструктором и обожал технику, особенно самолеты (работал в одном из авиационных КБ). Он мог часами объяснять Максу, как устроен лайнер, что и как в нем работает. Мама, врач-терапевт, такому общению не мешала (мальчик все-таки), но втайне надеялась, что сын после окончания школы поступит в мединститут и станет хирургом. Или, по крайней мере, врачом-терапевтом, как она сама. Продолжит, так сказать, семейную традицию…
Отец на это скептически хмыкал – у мальчика явный интерес к технике, пусть идет в авиационный! Будет конструктором, инженером, разработчиком новых систем. Да и конкурс в технический вуз намного ниже, чем в медицинский.
Макс не хотел становиться ни инженером, ни врачом, его привлекало иное – живое общение с людьми, организация и управление. Поэтому, подумав, выбрал менеджмент – престижную и модную тогда профессию. Конкурс на соответствующий факультет был большой, но Макс напрягся и поступил – причем без всякого блата. И даже без репетиторов – сам все вызубрил и сдал. Пять лет честно отсидел на студенческой скамье, считался хорошистом, вовремя сдавал все экзамены и зачеты. В конце пятого курса написал неплохую дипломную работу и наконец получил заветный документ об образовании.
И пошел устраиваться на работу. Вот тут и выяснилось, что таких, как он, менагеров, пруд пруди. Точнее – как собак нерезаных. И все с дипломами. Часто даже с более крутыми, чем у него. Максу пришлось немало побегать, прежде чем устроился на первую работу. От помощи отца и матери он принципиально отказался – сам могу.
И смог – нашел, устроился. Проработал несколько месяцев, потом понял – надо валить, глухое место, перспектив никаких. Перешел в другую фирму, но через пару месяцев опять уволился – зарплата низковата.
Так прыгал с места на место несколько лет, пока наконец не нашел нынешнюю службу – менеджера по продажам в крупной компьютерной фирме. Работа чистая, престижная и главное – хорошо оплачиваемая. Макс добился уважения коллег и понимания со стороны начальства. Со временем надеялся занять место заместителя главного или даже открыть собственное дело. А почему нет? Опыт-то у него есть, и очень немалый…
* * *
Да, вздохнул Макс, все у него было: и красавица жена, и милая дочка, и дом полная чаша. Чего еще желать? И если бы не эти часы…А сейчас сидит он в траншее, и его обстреливают свои же, русские. Через минут десять-пятнадцать доиграют на своих «орга́нах» и пойдут в атаку. С криком «ура» и винтовками наперевес. Вот тогда ему придется открывать огонь…
Артиллерия особого вреда его взводу не доставляла, снаряды рвались далеко позади, осколки в узкие, извилистые траншеи почти не залетали, но на нервы обстрелы действовали изрядно. Особенно пронзительные, изматывающие душу завывания «сталинских орга́нов».
Макс усмехнулся: надо же, называет родные «катюши» на немецкий манер. Дожили… Прав был все-таки классик – ко всему-то подлец человек привыкает, ко всему приспосабливается. Можно, наверное, приспособиться и к этой действительности. К немецкой форме, службе в вермахте и к войне со всеми ее опасностями… К гулкому грохоту взрывов, противному дрожанию земли, острым, горячим кусочкам металла, залетающим в окопы. А также к ощущению своей полной беспомощности перед огненной стеной, неумолимо надвигающейся спереди.
Верно говорят: худшие минуты – перед атакой, они тянутся вечно. Во время обстрела Макс обычно сидел рядом с фельдфебелем Загелем и курил. Неунывающий, разговорчивый Курт скрашивал ожидание своими байками. Его анекдоты и простые, незамысловатые шутки-прибаутки очень помогали расслабиться и на время забыть о предстоящем бое.
– Подходят как-то к фельдфебелю два солдата, – травил очередной анекдот Курт, – просятся в отпуск. Жениться, значит. Но один хочет уехать на две недели, а другой – на целый месяц. «Почему просишь на две недели больше?» – спрашивает фельдфебель у второго. «А мне еще найти невесту надо!» – отвечает тот.
Все смеются, в том числе и сам Макс. Юмор у Загеля был простой, армейский, но действовал хорошо, успокаивающе. И тема для разговоров после этого сразу находилась – дом, семья, отпуск. Все хотели вырваться из русского ада хотя бы на пару недель, побывать в Германии, но мало кого отпускали. Какой там отпуск, когда большевики прут! Вот и сидели в окопах, готовились к очередному бою…
Обстрел наконец закончился, Макс привстал, осторожно выглянул. Так, теперь жди наступления… Достал бинокль, посмотрел: так и есть, справа по полю медленно ползли пять «тридцатьчетверок», а за ними, пригнувшись, бежала пехота. «Хоть не в полный рост на сей раз, – подумал он с удовлетворением, – не лезут под пули. За танками больше шансов уцелеть…»
Макс убрал бинокль на место и приказал Курту Загелю: «Стрелки и пулеметчики – на позиции». Тот продублировал команду, солдаты заняли свои места. Готовили карабины, раскладывали гранаты, вставляли длинные ленты в пулеметы…
В обязанности Макса, к счастью, не входила борьба с танками, надо было лишь отсечь русскую пехоту. С «тридцатьчетверками» боролись полковые орудия, стоявшие позади роты. Они и должны остановить грозные русские машины, а потом помочь своим панцерам завершить разгром. Четыре Т-III спрятались за невысоким пологим холмом в паре километров от передовой. Ждали своего часа.
Ему надо было лишь пропустить русские танки через себя и отсечь пехоту наступающих, не дать подобраться к траншеям. И уж тем более не дать захватить и закрепиться. А то потом не выкуришь. Основной удар принимала на себя артиллерия, она уничтожала танки. Панцеры были в резерве и предназначались для контратаки.
Когда красноармейцы отходили, они и вступали в бой. Под их прикрытием вперед шли уже немецкие роты. Требовалось как можно быстрее добежать до траншей противника и захватить трофеи, желательно побольше. А потом сразу назад, пока русские не очухались и не организовали новое наступление. Вот так они и сражались – вперед-назад, как маятник.