Страница:
Игорь Лощилов
Батарея держит редут
Из огня да в полымя
В Петербурге шло следствие по делу декабристов. Все было обставлено с величайшей секретностью, достойные люди внезапно исчезали, и о них долгое время ничего не знали. Умудренные опытом предпочитали об этом не говорить, к новому государю только присматривались, слышали, что он строг, любит строй, выправку, порядок и дотошен во всех делах, потому лучше пока помалкивать. Не то молодежь, которую политические бури занимали мало, если не касались напрямую, – она шалила и веселилась вовсю. В каждом полку сложились кучки отчаянных, которые не хотели знать никакой власти, кроме своей полковой. Они бравировали удальством и щеголяли девизами типа «Жизнь копейка – голова ничего».
Павел Болдин был как раз из таких. Служил он в гусарском полку, отличался пылким характером и воображением, но страдал весьма распространенной болезнью золотой молодежи – недостатком средств. Отец его был прижимист и очень изощрен по части отказов от сыновних просьб. Как-то при очередном посещении Павел нашел своего старика страдающим животом. Доктор прописал тому касторку, и вид ненавистной микстуры вызывал в нем панический страх. Павел принялся его уговаривать принять лекарство и облегчить страдания.
– Не могу!
– Хоть с отвращением, но прими.
– Не могу! Разве не знаешь, что я не пью без компании.
Действительно, старик имел такую склонность.
– Помилуй, какая может быть компания для лекарства?
– Один все равно не могу. Вот если б ты со мной выпил.
– Я тоже не могу, надо на службу. Да и зачем это, если я здоров?
– Знаю твою службу, опять небось за вспомоществованием пожаловал? – Павел виновато наклонил голову. – Вот и помоги отцу, если любишь.
Старик налил второй бокал. Делать нечего, взял его Павел и с привычным «Будь здоров!» лихо опрокинул в себя. Мерзкая жидкость вызвала мгновенную судорогу, а когда очнулся, увидел, что отец внимательно рассматривает свой так и не выпитый бокал.
– Ты что же?
– А я, брат, раздумал…
Почти неделю маялся Павел последствиями; отец, заботливо относящийся к своему здоровью и почитывающий медицинские книжки, объяснял недомогание сына «истечением организма». Денег он ему так и не дал.
Кажущаяся черствость объяснялась просто: старый Болдин, живший всегда на широкую ногу, на самом деле не имел средств и всю жизнь прожил в долг. Уже на смертном одре он объяснил сыну истинное положение, присовокупив, что единственным выходом из него является выгодная женитьба. Он даже присмотрел одну молодую богатую вдовушку, которая, оказывается, была не прочь связать судьбу со статным молодцом. Старик по пылкости своего нрава не любил откладывать дела в долгий ящик и тут же попросил сына исполнить его последнюю волю. А чтобы все было без обмана, подвел к иконе – поклянись! И что тут делать бедному гусару? Поклялся.
Скоро по смерти старика пришлось Павлу вступать в наследство. Собрались родственники и кредиторы. Первых было мало, вторых много. Судейский вскрыл и зачитал пакет с завещанием.
«Не желая оставлять никого из родственников и кредиторов без внимания, дабы не подумали они, что я забыл об их приятном существовании, вменяю себе в святую обязанность поделить между ними все, что имею. Завещаю им: прежде всего хорошенько всмотреться в черты моего лица, чтобы запечатлеть их на долгие времена в своей памяти. Затем взять мои руки и по русскому обычаю положить их крестом на груди, причем большой палец каждой длани вложить между указательным и средним, чтобы получился символический знак отрицания. И то, что будет находиться в моей правой руке, завещаю своим милым родственникам, а что в левой – моим любезным кредиторам. Чем богат, тем и рад».
Вот так попал наш гусар в жестокий передел, поневоле пришлось выполнять данное отцу обязательство. Но сдержать привычки к проказам все же не смог и придумал свою.
Однажды в июне на Большой Невке, у Елагина острова, где готовилось открытие императорского дворца, показался черный катер, на палубе которого стоял черный гроб. Гребцы, вздымая зажженные факелы, заунывно пели «Со святыми упокой». Скорбное зрелище привлекло внимание обывателей и властей, особенно усердных по случаю пребывания на острове императора, проверявшего готовность работ. Катер остановили, команду высадили на берег, а капитана препроводили к полицмейстеру. Тот устроил допрос, но ничего понять не смог, ибо покойника на катере не обнаружили, в гробу покоились только бутылки с шампанским. Единственное, что вызвало подозрение, листки с непонятными стихами. Разбираться было недосуг, следовало доложить о непорядке, поскольку молодой государь требовал быстрой отчетности во всем.
Роль капитана на этот раз исполнял Болдин, который и предстал перед высочайшим ликом. Нимало не смущенный его суровым видом, он объяснил свои обстоятельства: приходится-де в силу давнего слова хоронить свою свободу, потому и скорблю. Николай спросил о причинах, понуждающих к браку, и посочувствовал, но счел нужным поинтересоваться: хороша ли невеста?
– Как вешний сад, ваше величество.
– Что ж, желаю счастья.
– Однако в этом саду уже многие погуляли.
Император заинтересовался неожиданным ответом:
– Как так?
Болдин объяснил.
– Кажется, ты не очень расположен к своей невесте?
– Ваше Императорское величество очень проницательны.
– Крепись, гусар, против слова чести я, как ты знаешь, бессилен.
Болдин бросился на колени.
– Ваше величество! Прошу об одной лишь милости: отправьте меня на Кавказ.
– Что это, братец, на тебя нашло?
Болдин объяснил: это-де вполне пристойный способ избежать нежелаемого брака.
– А вдруг невеста за тобой воспоследует?
– Это навряд ли, она привыкла к иной жизни. Ну а если воспоследует, так тому и быть: двум смертям не миновать!
Император вошел в положение, ему ведь самому не было тридцати, и суровая личина, которую он был вынужден на себя натянуть, иногда утомляла. Отослал гусара к Дибичу, отправлявшего должность начальника Главного штаба, и приказал распорядиться его именем. Он собрался было отпустить Болдина, но вспомнил о принесенном полицмейстером листке бумаги и быстро пробежал его. «Будут нынче гусари веселиться до зари» – что это за чепуха?
– Это наш гимн, ваше величество, – почтительно пояснил Павел.
Николай немного подумал и изрек:
– Напоминаю о долге службы. А будете безобразничать, отправлю гусарей кормить комарей.
Он вообще-то не был склонен к изящной поэзии, но шутить иногда изволил.
Путешествие в те времена было делом долгим и утомительным. И пока наш герой следует к новому месту службы, перенесемся туда силою воображения.
Интересы России на Кавказе защищал отдельный корпус, которым командовал генерал от инфантерии Ермолов. Герой войны с Наполеоном, человек большого ума и благородства, он был известен всякому россиянину и пользовался безусловным доверием Александра I, предоставившего ему полную свободу действий. Отношения с горскими народами у России только складывались, поэтому на Кавказе нужен был человек с широким взглядом, умело действующий согласно обстановке: где с увещеванием, где с лаской, где с решительностью и твердостью, но никогда не забывающий о достоинстве и интересах России. Десять лет властвовал здесь Ермолов при полном одобрении прежнего государя. Преемник был менее благожелателен. К трону приблизились недруги независимого полководца, особенно немцы, служившие предметом частых насмешек Ермолова. Они стали говорить, что слава его дутая, что с толпой полудиких горцев уже давно можно было бы справиться, если бы он не окружил себя диким ободранным войском. Немалую настороженность нового императора вызывали и его связи с участниками декабрьского бунта, пусть не по самому делу, что так и не удалось выявить, а чисто человеческие. Поэтому к донесениям Ермолова об обстановке на Кавказе Петербург относился с определенным предубеждением.
Война с Персией не входила в планы нового императора, отягощенного внутренними проблемами. Чтобы подтвердить свои мирные намерения, он послал в Тегеран генерала Меншикова с извещением о своем воцарении и выражением надежд на дальнейшее мирное сосуществование. Однако весной 1826 года в Персии взяла верх партия престолонаследника Аббас-Мирзы, которого поддерживали англичане. Те опасались усиления влияния России в регионе и уговаривали шаха отобрать прежние персидские владения, уступленные России по договору 1813 года. Они уверяли, что новый император, занятый междоусобной борьбой за престол, не сможет оказать достойного сопротивления намерениям Тегерана. Аббас-Мирза, собрав огромную армию, стал передвигать ее к нашей границе, проходившей по реке Аракс.
Эти приготовления не укрылись от внимания Ермолова, имевшего хорошую разведывательную сеть среди местных ханов. Он посылал донесения в Петербург, предвидя опасные последствия вероломной персидской политики, но на них не обращали должного внимания. Особое недоверие выражал глава внешнеполитического ведомства граф Нессельроде, старавшийся всеми средствами дезавуировать деятельность русского генерала. А тот располагал всего лишь тридцатью тысячами человек, которыми должен был прикрывать границу на протяжении шестисот верст, и не имел возможности сконцентрировать силы на опасном направлении без того, чтобы не оголить большие участки.
Уже в июле начались систематические вражеские набеги на русские территории. Сначала безобразничали курдские племена, а потом и их вдохновители персы. Враги вырезали целые деревни, оставляя за собой кровь и обезглавленные тела, уводили в плен сотни людей и тысячные стада. В середине июля границу по реке Аракс перешли отдельные части персидской армии. Их действия были поддержаны разбоями на турецкой границе. Русские блокпосты отчаянно защищались, им помогали отряды армянской и грузинской милиции, но сдержать многотысячные регулярные войска они не могли и постепенно отходили в глубь своей территории.
Затем начали переправу через Аракс и основные силы персидской армии. В числе первых на русскую землю ступил сам Аббас-Мирза вместе с многочисленными слугами и гаремом. Несмотря на солидный возраст, престолонаследник никогда не отказывал себе в удовольствиях. Его встречали предупрежденные заранее знатные татары во главе с Агалар-беком, состоящим на русской службе и удостоенным капитанского чина – у них вошло в привычку добиваться воинских званий русской армии, чтобы при первом удобном случае поменять их на более высокие у противника.
К появлению Аббаса татары готовились заранее, в доме изменника был устроен богатый пир. Гости отведали десяток перемен кушаний, смотрели на пляски искусных танцовщиц, говорили льстивые слова престолонаследнику, предсказывая ему быструю и решительную победу. Хозяин постарался на славу не только по части самих кушаний, но и сервировки стола. Всеобщее восхищение вызвала золотая посуда, а на две изящные вазы из тончайшего китайского фарфора обратил высочайшее внимание сам принц, так что хозяин с сожалением подумывал о том, что с вазами ему придется, по-видимому, расстаться. Но его ожидала более весомая потеря. Когда после окончания трапезы служители уносили остатки еды на больших серебряных подносах, вдруг оба подноса сорвались с их голов, и вазы разбились вдребезги. Агалар-бек, едва скрывая досаду, забормотал про старинное поверье, что бьющаяся посуда обычно приносит удачу, но суеверный Аббас-Мирза призвал толкователя снов и происшествий, чтобы тот объяснил случившееся. Этот толкователь был настолько стар, что уже ничего не боялся, а потому высказал крамольное и неожиданное для всех предсказание: «Повелитель потеряет в двух больших сражениях всю свою армию, а затем неверные перенесут оружие в Персию и истощат ее последние силы». Его слова были встречены негодующими криками всех присутствующих, сам Аббас-Мирза едва не присоединился к ним, однако с трудом удержался и зловеще проговорил:
– Годы помрачили твою голову, старик, она нам больше не нужна… Не нужен нам и ты, Агалар-бек, – обернулся он к хозяину, – тот, у кого неловкие слуги, не может иметь умелых воинов…
Утром персидская армия вторглась в принадлежащее России Карабахское ханство. Атаке подверглись и другие участки Кавказской линии. Граница в то время находилась в 150 верстах от Тифлиса, и известие о вторжении регулярных персидских войск стало известно Ермолову лишь на второй день. Он приказал удерживать несколько опорных пунктов и к ним стягиваться отрядам с малых пограничных блокпостов. Обстановка складывалась тяжелой.
На запад, ближе к Турции, пограничные с Персией области охранялись войсками (всего около трех тысяч) под командованием полковника Леонтия Яковлевича Северсамидзе. Это был храбрый военачальник, знавший языки и имевший большое влияние на местное население, которое часто обращалось к нему за разрешением споров. Войска его боготворили, он, в свою очередь, восхвалял их храбрость (не забывая, впрочем, о своей) и был беспощаден к врагам, отчего получил прозвище Дели-князя (бешеного князя). Особую ненависть проявлял Эриванский сардар, предпринимавший попытки убить Северсамидзе. Счастливо избежав очередного покушения, он написал его организатору: «Напрасно беспокоился. Русский царь так велик, что моя смерть была бы для него смертью одного солдата; так что о моей голове не стоило тебе хлопотать». С первой половины июля к Мираку, где обосновался князь, стали стягиваться персы с союзниками, и 16 июля они совершили нападение. Русские блокпосты после отчаянного сопротивления были вырезаны. Наши войска под давлением превосходящих сил противника были вынуждены отступать.
С вторжением персов восстали местные племена: казахские татары, курды, чеченцы… Изгнанные ханы стремились вернуть былое господство, изменили России Борчала, Шамшадиль, Елизаветполь – практически все Закавказье пришло в движение. Явился прежний владетель Талышского ханства, который при поддержке персов напал на посты Каспийского батальона, а затем направился к Ленкорани. На своем пути он вырезал всех защитников (персы хорошо платили за каждую русскую голову), нужно было предпринимать меры, чтобы не дать распространиться возмущению на Дагестан. Не меньшее беспокойство вызывал и правый фланг, ходили слухи о сборе турецких войск в Анапе, Поти, Ахалцыхе.
Генерал Ермолов был поставлен в трудное положение. Отряды, разбросанные на границе, не могли быть быстро соединены, чтобы противостоять персидской армии. Граница с Персией проходила по тяжелой местности с малым числом дорог, разделяемых высокими скальными хребтами и не имевших между собой сообщения. Усилить войска, противостоящие персидской армии, за счет правого фланга он тоже не мог. Единственным выходом являлся планомерный отвод войск и организация отпора врагу на двух наиболее опасных направлениях: в Нагорном Карабахе и со стороны Эривани.
В это напряженное время и прибыл поручик Болдин с очередной оказией из Петербурга. Хотя командующий был предельно занят, но привычке знакомиться с вновь прибывшими офицерами не изменил, и после недолгого ожидания Болдина призвали пред высокие очи.
Имя Ермолова было известно каждому офицеру, о нем ходили легенды, а Болдину еще в Петербурге посчастливилось видеть его портрет, писанный Доу для галереи Зимнего дворца, – настоящий лев, рожденный для славы и побед. То, что не сохранила память, дорисовывало воображение, и молодой офицер невольно трепетал, входя в кабинет командующего. Тот действительно всем своим видом внушал невольное уважение – эта грива полувьющихся волос, уже обильно тронутых сединой, внимательный взгляд серых глаз и вся массивная фигура римского атлета, лишь немного потерявшего форму. Болдин доложил честь по чести и вручил пакет, которым снабдил его генерал Дибич. Ермолов пробежал бумагу начальника Главного штаба и поморщился: его нередко донимали предписаниями о том, чтобы на некоторое время пристроить молодого офицера якобы для приобретения боевого опыта, а на самом деле, чтобы дать ему толчок для карьерного роста.
– И где бы вы желали служить, поручик? При моем штабе все места заняты…
– Ваше высокопревосходительство! – воскликнул Болдин. – Располагайте мной, как сочтете нужным, но лучше всего отправьте меня на Линию, потому как к штабной работе имею устойчивую неприязнь.
Ермолов взглянул на его форму и уже более благосклонно сказал:
– У нас нет парадных гусар, воюем, где приходится и как требуют обстоятельства. Не желаете ли уточнить? – Он пригласил поручика к висевшей на стене карте Кавказа.
Болдин ткнул наугад, и Ермолов с неподдельной искренностью воскликнул:
– Прекрасно! Это Карабахское ханство, кажется, именно сюда и нацелились персы, только сил у нас там маловато – один лишь 42-й егерский полк на полторы сотни верст. Правда, командир хорош – полковник Реут, знаю его еще с двенадцатого года, он стоит многих, но все же нужно подкрепить, этим и занимаюсь. А пока ему нужно свести приказ: собрать полк с дальних стоянок и организовать отпор персам, покуда не придут подкрепления. Возьмете с десяток казаков, они дорогу знают – и вперед!
Болдин от радости едва не подпрыгнул, о таком доверии он не мог и мечтать.
На другой день выехали рано утром, еще до света. Казачий отряд, выделенный для сопровождения Болдина, возглавлял пожилой урядник. Павел с интересом наблюдал за своими новыми товарищами, казавшимися пришельцами из иного мира. Они держались независимо и изредка перекидывались словами, о смысле которых приходилось только догадываться. Несмотря на ранний час, дорога была достаточно оживленной, по ней мерно двигались повозки, запряженные неторопливыми волами. Возницы, беспечно раскинувшиеся на охапках душистого сена, досматривали утренние сны, предоставляя животным самим выполнять привычную работу. Довольно широкая дорога позволяла нашему отряду быстро двигаться вперед, не нарушая мерного шествия волов.
Казаки почтительно величали своего урядника Корнеичем. Тот пояснил Болдину, что утром, по холодку, пока лошади не притомились, нужно поспешить и достигнуть ближайшей казацкой заставы до наступления «жаров». Болдин счел благоразумным не спорить и всецело положиться на опыт старика. Действительно, поднимавшееся прямо перед ними солнце быстро набирало силу и скоро стало основательно припекать, так что утомившиеся лошади приметно сбавили ход. К счастью, до заставы было уже недалеко.
Застава – это несколько хат, обнесенных глиняной городьбой – дувалом. Здесь можно было подкормить себя и лошадей, переждать полуденный зной и после отдыха отправиться далее. Ночами идти остерегались по причине разбойных нападений. В этих местах особенно шалили курды, народ безжалостный и дикий, они либо брали путников в плен, либо отрезали им головы и продавали персам. Говорили, что солдатская голова шла у тех по червонцу, впрочем, офицерская тоже, воинские звания неверных для разбойников не имели значения.
Когда полдневный жар несколько спал, отправились далее с намерением пройти еще два-три десятка верст до следующего стана. Этот день закончился благополучно, поскольку из-за оживленности дороги разбойники опасались делать свои набеги. Следующую заставу достигли, когда уже начало темнеть. Несмотря на долгий и утомительный путь, казаки чувствовали себя бодро, и Болдину приходилось сдерживаться, чтобы не показать усталость. Они быстро сварили кулеш, достали из кожаных переметных сум (сакв) нарезанное квадратиками тесто (ханкалы), разлили по чаркам чихирь и принялись ужинать.
– Милости просим ваше благородие отведать казачьих харчей, – пригласил урядник Болдина. – Недаром говорится, что казачье житье – лучше всего: на ходу поедим, стоя выспимся, с вечера за жизнь поговорим, поутру росой умоемся – и снова в путь.
Его дружно поддержали:
– Это так: у казака домик – черна бурка, а сестра – сабля вострая. Бывай здоров, ваше благородие!
Как тут отказаться? После долгого пути чихирь – красное домашнее вино показалось слаще дорогих вин, а каша-размазня – вкуснее самых изысканных блюд.
После ужина пошел привычный разговор про казацкое житье-бытье. Говорил в основном Корнеич, которому чихирь развязал язык, а предмет – вот он, персы, с ними ему удалось близко познакомиться, когда в составе казацкой сотни сопровождал несколько лет назад Ермолова при поездке в Тегеран.
– Народ самый разбойный, – говорил урядник, попыхивая трубочкой, – но силу уважает и супротив нее уши тотчас прижимает. Алексей Петрович – орел, спуску им не давал и честь россейскую держал высоко. Восхотели, скажем, чтобы он перед ихним шахом сапоги снял, обрядился в красные чулки и колени преклонил, как все прочие делали. Еще чего! Он как был, так и явился, еще и в кресло перед ним уселся – дескать, я прислан русским императором, который повыше тебя будет, потому, коли хочешь, можешь сам чулки надевать.
И нас всяко защищал, потому, говорил, что вы здеся не просто казаки, но – представители! Вот, скажем, было дело… Тогда приехало много народа, всех разместить надо. Отвели нашим музыкантам место по соседству с одним французом, а тот их изгнал, ему, видите ли, музыка мешала. Батюшка Ермолов разбираться не стал, кликнул десяток казаков и приказал взять француза под караул. Он, дурачок, начал задираться и слова нехорошие говорить на своем французском языке. Наши, понятно, снести дерзости не смогли, потому как – представители. Разложили его на лавке и плетюганом постегали. Так что вы думаете? Французик, как штаны надел, сам побежал прытче блохи.
Слушатели поинтересовались бытом персов.
– Живут грязно, поют скверно, как будто кричат, с этакими вывертами в голосе, что и показать страшно, ровно павлины, и музыка у них гнусная. Едят, правда, вкусно, но опять же с необыкновенной грязью. Сидят на коврах, постланных прямо на земле, мимо слуги снуют, разносят еду. Захочешь что, они тут же тебе кладут одними и теми же руками: то кусок мяса, то горсть пилава, а то прямо вырывают кусок из арбуза – ешь, что угодно. Ходят прямо за спинами гостей, едва ли не по головам, задевают их длинными полами своей одежи, а оттуда запах такой, не приведи боже…
После разоблачения персов слушатели поинтересовались: почему-де они устроили нам войну? Корнеич без раздумий объявил:
– То все англичанцы, они мастера одни народы на других натравлять, у самих персов мозгов бы не хватило с нами воевать. Но эти рыжие, такие хитрованы: в глаза улыбаются, а сами тут же норовят тебе в пазуху залезть. Мне с ними довелось столкнуться, когда атамана Матвея Иваныча в Англию сопровождал.
Слушатели сразу оживились:
– Расскажи, Корнеич.
– Дело это было в четырнадцатом годе. Атаман Платов тогда в полной своей силе был и с самим императором Александром Павловичем говорил, как я сейчас с вами. Когда наша Москва загорелась, он на французского царя так рассердился, что громко объявил: ежели кто мне этого Бонапартишку доставит, живого или мертвого, я за того выдам дочь свою Марью! Правда, таких удальцов не сыскалось, но англичанцы заинтересовались: что это за краса такая, что по любви к отцу и отечеству готова отдаться в руки злодея? И вот попросили тогда они Матвея Иваныча эту красу им показать. Атаман дела не любил тянуть и, когда наш государь отправился в Англию, напросился с ним. Государю как отказать, если атаман просит? Взял, конечно. Михаил Иваныч англичанцам очень понравился и ликом, и обхождением. Они орденов ему надавали, медаль в его честь выбили, патреты рисовали, а бабы за ним табуном ходили и все выпрашивали прядки волос для медальонов, так что голову ему изрядно проредили. Он, казак добрый, никому не отказывал, а к одной так привязался, что привез с собой на Дон. Как они изъяснялись промеж собой, никто не ведал, но понимали друг друга хорошо. И Матвей Иваныч, хоть и крут бывал на язык, о ней отзывался с непременной ласкою: она-де добрая душа и девка благонравная, к тому же такая белая и дородная, что ни дать ни взять ярославская баба…
А нужно вам сказать, что говорилось это со знанием дела, ибо в наших северных краях ему приходилось бывать при государе Павле Петровиче, которому атаман чем-то не угодил. Этот государь вообще был с причудами и многих карал без вины. В тех краях в скором времени оказался и наш батюшка Ермолов, он тогда еще не был генералом. Они приглянулись друг другу, вместе горевали и водочку попивали, до которой Матвей Иваныч был, к слову сказать, большой охотник. И так посидевши, отправлялись гулять и смотреть на небо. Атаман, хоть названий звезд не знал, но все как есть мог Ермолову объяснить: «Вот эта звезда висит над поворотом Волги к югу; эта над Кавказом, куда мы с тобой бы бежали, если б у меня не было столько детей; вот эта над местом, откуда я еще мальчишкой гонял свиней на ярмарку». В конце концов они так подружились, что атаман предложил Алексею Петровичу, после того как пройдет царская немилость, жениться на одной из своих дочерей, а их было у него великое множество…
– И что же?..
– А ничего, у Алексея Петровича лишь одна суженая – служба воинская, он ее ни на какую жену не променяет.
Кто-то поинтересовался насчет привезенной англичанки, и Корнеич неожиданно рассердился:
– Вам, жеребцам, только бы о бабах… Ну-ка, всем спать, поговорили и будет, завтра с рассвета в путь.
Лежа на охапке душистого сена, Павел вспоминал события минувшего дня: утомительную езду по однообразной пыльной дороге, короткие стоянки со скудной пищей и рассказ словоохотливого урядника. С неба светили яркие звезды, одна, вон там, должно быть, над далеким Петербургом, а эта – над разбойным Тегераном, и где-то между ними светит маленькая и невидная его звездочка… Долго ли ей суждено продержаться на небосклоне, про то знает, верно, один Господь…
Павел Болдин был как раз из таких. Служил он в гусарском полку, отличался пылким характером и воображением, но страдал весьма распространенной болезнью золотой молодежи – недостатком средств. Отец его был прижимист и очень изощрен по части отказов от сыновних просьб. Как-то при очередном посещении Павел нашел своего старика страдающим животом. Доктор прописал тому касторку, и вид ненавистной микстуры вызывал в нем панический страх. Павел принялся его уговаривать принять лекарство и облегчить страдания.
– Не могу!
– Хоть с отвращением, но прими.
– Не могу! Разве не знаешь, что я не пью без компании.
Действительно, старик имел такую склонность.
– Помилуй, какая может быть компания для лекарства?
– Один все равно не могу. Вот если б ты со мной выпил.
– Я тоже не могу, надо на службу. Да и зачем это, если я здоров?
– Знаю твою службу, опять небось за вспомоществованием пожаловал? – Павел виновато наклонил голову. – Вот и помоги отцу, если любишь.
Старик налил второй бокал. Делать нечего, взял его Павел и с привычным «Будь здоров!» лихо опрокинул в себя. Мерзкая жидкость вызвала мгновенную судорогу, а когда очнулся, увидел, что отец внимательно рассматривает свой так и не выпитый бокал.
– Ты что же?
– А я, брат, раздумал…
Почти неделю маялся Павел последствиями; отец, заботливо относящийся к своему здоровью и почитывающий медицинские книжки, объяснял недомогание сына «истечением организма». Денег он ему так и не дал.
Кажущаяся черствость объяснялась просто: старый Болдин, живший всегда на широкую ногу, на самом деле не имел средств и всю жизнь прожил в долг. Уже на смертном одре он объяснил сыну истинное положение, присовокупив, что единственным выходом из него является выгодная женитьба. Он даже присмотрел одну молодую богатую вдовушку, которая, оказывается, была не прочь связать судьбу со статным молодцом. Старик по пылкости своего нрава не любил откладывать дела в долгий ящик и тут же попросил сына исполнить его последнюю волю. А чтобы все было без обмана, подвел к иконе – поклянись! И что тут делать бедному гусару? Поклялся.
Скоро по смерти старика пришлось Павлу вступать в наследство. Собрались родственники и кредиторы. Первых было мало, вторых много. Судейский вскрыл и зачитал пакет с завещанием.
«Не желая оставлять никого из родственников и кредиторов без внимания, дабы не подумали они, что я забыл об их приятном существовании, вменяю себе в святую обязанность поделить между ними все, что имею. Завещаю им: прежде всего хорошенько всмотреться в черты моего лица, чтобы запечатлеть их на долгие времена в своей памяти. Затем взять мои руки и по русскому обычаю положить их крестом на груди, причем большой палец каждой длани вложить между указательным и средним, чтобы получился символический знак отрицания. И то, что будет находиться в моей правой руке, завещаю своим милым родственникам, а что в левой – моим любезным кредиторам. Чем богат, тем и рад».
Вот так попал наш гусар в жестокий передел, поневоле пришлось выполнять данное отцу обязательство. Но сдержать привычки к проказам все же не смог и придумал свою.
Однажды в июне на Большой Невке, у Елагина острова, где готовилось открытие императорского дворца, показался черный катер, на палубе которого стоял черный гроб. Гребцы, вздымая зажженные факелы, заунывно пели «Со святыми упокой». Скорбное зрелище привлекло внимание обывателей и властей, особенно усердных по случаю пребывания на острове императора, проверявшего готовность работ. Катер остановили, команду высадили на берег, а капитана препроводили к полицмейстеру. Тот устроил допрос, но ничего понять не смог, ибо покойника на катере не обнаружили, в гробу покоились только бутылки с шампанским. Единственное, что вызвало подозрение, листки с непонятными стихами. Разбираться было недосуг, следовало доложить о непорядке, поскольку молодой государь требовал быстрой отчетности во всем.
Роль капитана на этот раз исполнял Болдин, который и предстал перед высочайшим ликом. Нимало не смущенный его суровым видом, он объяснил свои обстоятельства: приходится-де в силу давнего слова хоронить свою свободу, потому и скорблю. Николай спросил о причинах, понуждающих к браку, и посочувствовал, но счел нужным поинтересоваться: хороша ли невеста?
– Как вешний сад, ваше величество.
– Что ж, желаю счастья.
– Однако в этом саду уже многие погуляли.
Император заинтересовался неожиданным ответом:
– Как так?
Болдин объяснил.
– Кажется, ты не очень расположен к своей невесте?
– Ваше Императорское величество очень проницательны.
– Крепись, гусар, против слова чести я, как ты знаешь, бессилен.
Болдин бросился на колени.
– Ваше величество! Прошу об одной лишь милости: отправьте меня на Кавказ.
– Что это, братец, на тебя нашло?
Болдин объяснил: это-де вполне пристойный способ избежать нежелаемого брака.
– А вдруг невеста за тобой воспоследует?
– Это навряд ли, она привыкла к иной жизни. Ну а если воспоследует, так тому и быть: двум смертям не миновать!
Император вошел в положение, ему ведь самому не было тридцати, и суровая личина, которую он был вынужден на себя натянуть, иногда утомляла. Отослал гусара к Дибичу, отправлявшего должность начальника Главного штаба, и приказал распорядиться его именем. Он собрался было отпустить Болдина, но вспомнил о принесенном полицмейстером листке бумаги и быстро пробежал его. «Будут нынче гусари веселиться до зари» – что это за чепуха?
– Это наш гимн, ваше величество, – почтительно пояснил Павел.
Николай немного подумал и изрек:
– Напоминаю о долге службы. А будете безобразничать, отправлю гусарей кормить комарей.
Он вообще-то не был склонен к изящной поэзии, но шутить иногда изволил.
Путешествие в те времена было делом долгим и утомительным. И пока наш герой следует к новому месту службы, перенесемся туда силою воображения.
Интересы России на Кавказе защищал отдельный корпус, которым командовал генерал от инфантерии Ермолов. Герой войны с Наполеоном, человек большого ума и благородства, он был известен всякому россиянину и пользовался безусловным доверием Александра I, предоставившего ему полную свободу действий. Отношения с горскими народами у России только складывались, поэтому на Кавказе нужен был человек с широким взглядом, умело действующий согласно обстановке: где с увещеванием, где с лаской, где с решительностью и твердостью, но никогда не забывающий о достоинстве и интересах России. Десять лет властвовал здесь Ермолов при полном одобрении прежнего государя. Преемник был менее благожелателен. К трону приблизились недруги независимого полководца, особенно немцы, служившие предметом частых насмешек Ермолова. Они стали говорить, что слава его дутая, что с толпой полудиких горцев уже давно можно было бы справиться, если бы он не окружил себя диким ободранным войском. Немалую настороженность нового императора вызывали и его связи с участниками декабрьского бунта, пусть не по самому делу, что так и не удалось выявить, а чисто человеческие. Поэтому к донесениям Ермолова об обстановке на Кавказе Петербург относился с определенным предубеждением.
Война с Персией не входила в планы нового императора, отягощенного внутренними проблемами. Чтобы подтвердить свои мирные намерения, он послал в Тегеран генерала Меншикова с извещением о своем воцарении и выражением надежд на дальнейшее мирное сосуществование. Однако весной 1826 года в Персии взяла верх партия престолонаследника Аббас-Мирзы, которого поддерживали англичане. Те опасались усиления влияния России в регионе и уговаривали шаха отобрать прежние персидские владения, уступленные России по договору 1813 года. Они уверяли, что новый император, занятый междоусобной борьбой за престол, не сможет оказать достойного сопротивления намерениям Тегерана. Аббас-Мирза, собрав огромную армию, стал передвигать ее к нашей границе, проходившей по реке Аракс.
Эти приготовления не укрылись от внимания Ермолова, имевшего хорошую разведывательную сеть среди местных ханов. Он посылал донесения в Петербург, предвидя опасные последствия вероломной персидской политики, но на них не обращали должного внимания. Особое недоверие выражал глава внешнеполитического ведомства граф Нессельроде, старавшийся всеми средствами дезавуировать деятельность русского генерала. А тот располагал всего лишь тридцатью тысячами человек, которыми должен был прикрывать границу на протяжении шестисот верст, и не имел возможности сконцентрировать силы на опасном направлении без того, чтобы не оголить большие участки.
Уже в июле начались систематические вражеские набеги на русские территории. Сначала безобразничали курдские племена, а потом и их вдохновители персы. Враги вырезали целые деревни, оставляя за собой кровь и обезглавленные тела, уводили в плен сотни людей и тысячные стада. В середине июля границу по реке Аракс перешли отдельные части персидской армии. Их действия были поддержаны разбоями на турецкой границе. Русские блокпосты отчаянно защищались, им помогали отряды армянской и грузинской милиции, но сдержать многотысячные регулярные войска они не могли и постепенно отходили в глубь своей территории.
Затем начали переправу через Аракс и основные силы персидской армии. В числе первых на русскую землю ступил сам Аббас-Мирза вместе с многочисленными слугами и гаремом. Несмотря на солидный возраст, престолонаследник никогда не отказывал себе в удовольствиях. Его встречали предупрежденные заранее знатные татары во главе с Агалар-беком, состоящим на русской службе и удостоенным капитанского чина – у них вошло в привычку добиваться воинских званий русской армии, чтобы при первом удобном случае поменять их на более высокие у противника.
К появлению Аббаса татары готовились заранее, в доме изменника был устроен богатый пир. Гости отведали десяток перемен кушаний, смотрели на пляски искусных танцовщиц, говорили льстивые слова престолонаследнику, предсказывая ему быструю и решительную победу. Хозяин постарался на славу не только по части самих кушаний, но и сервировки стола. Всеобщее восхищение вызвала золотая посуда, а на две изящные вазы из тончайшего китайского фарфора обратил высочайшее внимание сам принц, так что хозяин с сожалением подумывал о том, что с вазами ему придется, по-видимому, расстаться. Но его ожидала более весомая потеря. Когда после окончания трапезы служители уносили остатки еды на больших серебряных подносах, вдруг оба подноса сорвались с их голов, и вазы разбились вдребезги. Агалар-бек, едва скрывая досаду, забормотал про старинное поверье, что бьющаяся посуда обычно приносит удачу, но суеверный Аббас-Мирза призвал толкователя снов и происшествий, чтобы тот объяснил случившееся. Этот толкователь был настолько стар, что уже ничего не боялся, а потому высказал крамольное и неожиданное для всех предсказание: «Повелитель потеряет в двух больших сражениях всю свою армию, а затем неверные перенесут оружие в Персию и истощат ее последние силы». Его слова были встречены негодующими криками всех присутствующих, сам Аббас-Мирза едва не присоединился к ним, однако с трудом удержался и зловеще проговорил:
– Годы помрачили твою голову, старик, она нам больше не нужна… Не нужен нам и ты, Агалар-бек, – обернулся он к хозяину, – тот, у кого неловкие слуги, не может иметь умелых воинов…
Утром персидская армия вторглась в принадлежащее России Карабахское ханство. Атаке подверглись и другие участки Кавказской линии. Граница в то время находилась в 150 верстах от Тифлиса, и известие о вторжении регулярных персидских войск стало известно Ермолову лишь на второй день. Он приказал удерживать несколько опорных пунктов и к ним стягиваться отрядам с малых пограничных блокпостов. Обстановка складывалась тяжелой.
На запад, ближе к Турции, пограничные с Персией области охранялись войсками (всего около трех тысяч) под командованием полковника Леонтия Яковлевича Северсамидзе. Это был храбрый военачальник, знавший языки и имевший большое влияние на местное население, которое часто обращалось к нему за разрешением споров. Войска его боготворили, он, в свою очередь, восхвалял их храбрость (не забывая, впрочем, о своей) и был беспощаден к врагам, отчего получил прозвище Дели-князя (бешеного князя). Особую ненависть проявлял Эриванский сардар, предпринимавший попытки убить Северсамидзе. Счастливо избежав очередного покушения, он написал его организатору: «Напрасно беспокоился. Русский царь так велик, что моя смерть была бы для него смертью одного солдата; так что о моей голове не стоило тебе хлопотать». С первой половины июля к Мираку, где обосновался князь, стали стягиваться персы с союзниками, и 16 июля они совершили нападение. Русские блокпосты после отчаянного сопротивления были вырезаны. Наши войска под давлением превосходящих сил противника были вынуждены отступать.
С вторжением персов восстали местные племена: казахские татары, курды, чеченцы… Изгнанные ханы стремились вернуть былое господство, изменили России Борчала, Шамшадиль, Елизаветполь – практически все Закавказье пришло в движение. Явился прежний владетель Талышского ханства, который при поддержке персов напал на посты Каспийского батальона, а затем направился к Ленкорани. На своем пути он вырезал всех защитников (персы хорошо платили за каждую русскую голову), нужно было предпринимать меры, чтобы не дать распространиться возмущению на Дагестан. Не меньшее беспокойство вызывал и правый фланг, ходили слухи о сборе турецких войск в Анапе, Поти, Ахалцыхе.
Генерал Ермолов был поставлен в трудное положение. Отряды, разбросанные на границе, не могли быть быстро соединены, чтобы противостоять персидской армии. Граница с Персией проходила по тяжелой местности с малым числом дорог, разделяемых высокими скальными хребтами и не имевших между собой сообщения. Усилить войска, противостоящие персидской армии, за счет правого фланга он тоже не мог. Единственным выходом являлся планомерный отвод войск и организация отпора врагу на двух наиболее опасных направлениях: в Нагорном Карабахе и со стороны Эривани.
В это напряженное время и прибыл поручик Болдин с очередной оказией из Петербурга. Хотя командующий был предельно занят, но привычке знакомиться с вновь прибывшими офицерами не изменил, и после недолгого ожидания Болдина призвали пред высокие очи.
Имя Ермолова было известно каждому офицеру, о нем ходили легенды, а Болдину еще в Петербурге посчастливилось видеть его портрет, писанный Доу для галереи Зимнего дворца, – настоящий лев, рожденный для славы и побед. То, что не сохранила память, дорисовывало воображение, и молодой офицер невольно трепетал, входя в кабинет командующего. Тот действительно всем своим видом внушал невольное уважение – эта грива полувьющихся волос, уже обильно тронутых сединой, внимательный взгляд серых глаз и вся массивная фигура римского атлета, лишь немного потерявшего форму. Болдин доложил честь по чести и вручил пакет, которым снабдил его генерал Дибич. Ермолов пробежал бумагу начальника Главного штаба и поморщился: его нередко донимали предписаниями о том, чтобы на некоторое время пристроить молодого офицера якобы для приобретения боевого опыта, а на самом деле, чтобы дать ему толчок для карьерного роста.
– И где бы вы желали служить, поручик? При моем штабе все места заняты…
– Ваше высокопревосходительство! – воскликнул Болдин. – Располагайте мной, как сочтете нужным, но лучше всего отправьте меня на Линию, потому как к штабной работе имею устойчивую неприязнь.
Ермолов взглянул на его форму и уже более благосклонно сказал:
– У нас нет парадных гусар, воюем, где приходится и как требуют обстоятельства. Не желаете ли уточнить? – Он пригласил поручика к висевшей на стене карте Кавказа.
Болдин ткнул наугад, и Ермолов с неподдельной искренностью воскликнул:
– Прекрасно! Это Карабахское ханство, кажется, именно сюда и нацелились персы, только сил у нас там маловато – один лишь 42-й егерский полк на полторы сотни верст. Правда, командир хорош – полковник Реут, знаю его еще с двенадцатого года, он стоит многих, но все же нужно подкрепить, этим и занимаюсь. А пока ему нужно свести приказ: собрать полк с дальних стоянок и организовать отпор персам, покуда не придут подкрепления. Возьмете с десяток казаков, они дорогу знают – и вперед!
Болдин от радости едва не подпрыгнул, о таком доверии он не мог и мечтать.
На другой день выехали рано утром, еще до света. Казачий отряд, выделенный для сопровождения Болдина, возглавлял пожилой урядник. Павел с интересом наблюдал за своими новыми товарищами, казавшимися пришельцами из иного мира. Они держались независимо и изредка перекидывались словами, о смысле которых приходилось только догадываться. Несмотря на ранний час, дорога была достаточно оживленной, по ней мерно двигались повозки, запряженные неторопливыми волами. Возницы, беспечно раскинувшиеся на охапках душистого сена, досматривали утренние сны, предоставляя животным самим выполнять привычную работу. Довольно широкая дорога позволяла нашему отряду быстро двигаться вперед, не нарушая мерного шествия волов.
Казаки почтительно величали своего урядника Корнеичем. Тот пояснил Болдину, что утром, по холодку, пока лошади не притомились, нужно поспешить и достигнуть ближайшей казацкой заставы до наступления «жаров». Болдин счел благоразумным не спорить и всецело положиться на опыт старика. Действительно, поднимавшееся прямо перед ними солнце быстро набирало силу и скоро стало основательно припекать, так что утомившиеся лошади приметно сбавили ход. К счастью, до заставы было уже недалеко.
Застава – это несколько хат, обнесенных глиняной городьбой – дувалом. Здесь можно было подкормить себя и лошадей, переждать полуденный зной и после отдыха отправиться далее. Ночами идти остерегались по причине разбойных нападений. В этих местах особенно шалили курды, народ безжалостный и дикий, они либо брали путников в плен, либо отрезали им головы и продавали персам. Говорили, что солдатская голова шла у тех по червонцу, впрочем, офицерская тоже, воинские звания неверных для разбойников не имели значения.
Когда полдневный жар несколько спал, отправились далее с намерением пройти еще два-три десятка верст до следующего стана. Этот день закончился благополучно, поскольку из-за оживленности дороги разбойники опасались делать свои набеги. Следующую заставу достигли, когда уже начало темнеть. Несмотря на долгий и утомительный путь, казаки чувствовали себя бодро, и Болдину приходилось сдерживаться, чтобы не показать усталость. Они быстро сварили кулеш, достали из кожаных переметных сум (сакв) нарезанное квадратиками тесто (ханкалы), разлили по чаркам чихирь и принялись ужинать.
– Милости просим ваше благородие отведать казачьих харчей, – пригласил урядник Болдина. – Недаром говорится, что казачье житье – лучше всего: на ходу поедим, стоя выспимся, с вечера за жизнь поговорим, поутру росой умоемся – и снова в путь.
Его дружно поддержали:
– Это так: у казака домик – черна бурка, а сестра – сабля вострая. Бывай здоров, ваше благородие!
Как тут отказаться? После долгого пути чихирь – красное домашнее вино показалось слаще дорогих вин, а каша-размазня – вкуснее самых изысканных блюд.
После ужина пошел привычный разговор про казацкое житье-бытье. Говорил в основном Корнеич, которому чихирь развязал язык, а предмет – вот он, персы, с ними ему удалось близко познакомиться, когда в составе казацкой сотни сопровождал несколько лет назад Ермолова при поездке в Тегеран.
– Народ самый разбойный, – говорил урядник, попыхивая трубочкой, – но силу уважает и супротив нее уши тотчас прижимает. Алексей Петрович – орел, спуску им не давал и честь россейскую держал высоко. Восхотели, скажем, чтобы он перед ихним шахом сапоги снял, обрядился в красные чулки и колени преклонил, как все прочие делали. Еще чего! Он как был, так и явился, еще и в кресло перед ним уселся – дескать, я прислан русским императором, который повыше тебя будет, потому, коли хочешь, можешь сам чулки надевать.
И нас всяко защищал, потому, говорил, что вы здеся не просто казаки, но – представители! Вот, скажем, было дело… Тогда приехало много народа, всех разместить надо. Отвели нашим музыкантам место по соседству с одним французом, а тот их изгнал, ему, видите ли, музыка мешала. Батюшка Ермолов разбираться не стал, кликнул десяток казаков и приказал взять француза под караул. Он, дурачок, начал задираться и слова нехорошие говорить на своем французском языке. Наши, понятно, снести дерзости не смогли, потому как – представители. Разложили его на лавке и плетюганом постегали. Так что вы думаете? Французик, как штаны надел, сам побежал прытче блохи.
Слушатели поинтересовались бытом персов.
– Живут грязно, поют скверно, как будто кричат, с этакими вывертами в голосе, что и показать страшно, ровно павлины, и музыка у них гнусная. Едят, правда, вкусно, но опять же с необыкновенной грязью. Сидят на коврах, постланных прямо на земле, мимо слуги снуют, разносят еду. Захочешь что, они тут же тебе кладут одними и теми же руками: то кусок мяса, то горсть пилава, а то прямо вырывают кусок из арбуза – ешь, что угодно. Ходят прямо за спинами гостей, едва ли не по головам, задевают их длинными полами своей одежи, а оттуда запах такой, не приведи боже…
После разоблачения персов слушатели поинтересовались: почему-де они устроили нам войну? Корнеич без раздумий объявил:
– То все англичанцы, они мастера одни народы на других натравлять, у самих персов мозгов бы не хватило с нами воевать. Но эти рыжие, такие хитрованы: в глаза улыбаются, а сами тут же норовят тебе в пазуху залезть. Мне с ними довелось столкнуться, когда атамана Матвея Иваныча в Англию сопровождал.
Слушатели сразу оживились:
– Расскажи, Корнеич.
– Дело это было в четырнадцатом годе. Атаман Платов тогда в полной своей силе был и с самим императором Александром Павловичем говорил, как я сейчас с вами. Когда наша Москва загорелась, он на французского царя так рассердился, что громко объявил: ежели кто мне этого Бонапартишку доставит, живого или мертвого, я за того выдам дочь свою Марью! Правда, таких удальцов не сыскалось, но англичанцы заинтересовались: что это за краса такая, что по любви к отцу и отечеству готова отдаться в руки злодея? И вот попросили тогда они Матвея Иваныча эту красу им показать. Атаман дела не любил тянуть и, когда наш государь отправился в Англию, напросился с ним. Государю как отказать, если атаман просит? Взял, конечно. Михаил Иваныч англичанцам очень понравился и ликом, и обхождением. Они орденов ему надавали, медаль в его честь выбили, патреты рисовали, а бабы за ним табуном ходили и все выпрашивали прядки волос для медальонов, так что голову ему изрядно проредили. Он, казак добрый, никому не отказывал, а к одной так привязался, что привез с собой на Дон. Как они изъяснялись промеж собой, никто не ведал, но понимали друг друга хорошо. И Матвей Иваныч, хоть и крут бывал на язык, о ней отзывался с непременной ласкою: она-де добрая душа и девка благонравная, к тому же такая белая и дородная, что ни дать ни взять ярославская баба…
А нужно вам сказать, что говорилось это со знанием дела, ибо в наших северных краях ему приходилось бывать при государе Павле Петровиче, которому атаман чем-то не угодил. Этот государь вообще был с причудами и многих карал без вины. В тех краях в скором времени оказался и наш батюшка Ермолов, он тогда еще не был генералом. Они приглянулись друг другу, вместе горевали и водочку попивали, до которой Матвей Иваныч был, к слову сказать, большой охотник. И так посидевши, отправлялись гулять и смотреть на небо. Атаман, хоть названий звезд не знал, но все как есть мог Ермолову объяснить: «Вот эта звезда висит над поворотом Волги к югу; эта над Кавказом, куда мы с тобой бы бежали, если б у меня не было столько детей; вот эта над местом, откуда я еще мальчишкой гонял свиней на ярмарку». В конце концов они так подружились, что атаман предложил Алексею Петровичу, после того как пройдет царская немилость, жениться на одной из своих дочерей, а их было у него великое множество…
– И что же?..
– А ничего, у Алексея Петровича лишь одна суженая – служба воинская, он ее ни на какую жену не променяет.
Кто-то поинтересовался насчет привезенной англичанки, и Корнеич неожиданно рассердился:
– Вам, жеребцам, только бы о бабах… Ну-ка, всем спать, поговорили и будет, завтра с рассвета в путь.
Лежа на охапке душистого сена, Павел вспоминал события минувшего дня: утомительную езду по однообразной пыльной дороге, короткие стоянки со скудной пищей и рассказ словоохотливого урядника. С неба светили яркие звезды, одна, вон там, должно быть, над далеким Петербургом, а эта – над разбойным Тегераном, и где-то между ними светит маленькая и невидная его звездочка… Долго ли ей суждено продержаться на небосклоне, про то знает, верно, один Господь…