Страница:
Еще раз точку в этом деле со стороны советской власти поставит уже 1937 год, когда с началом Большого террора дожившие до этих времен участники событий арестованы и расстреляны за те же теракты двадцатилетней давности, включая самих «разоблачителей» Семенова с Коноплевой. Вместе с ними добьют многих переживших революцию и Гражданскую войну эсеров, оставшихся в Советском Союзе. И никого из них не спасет слава бойцов революции и членов партии, до 1917 года решительнее всех боровшейся за свержение в России монархии.
Впрочем, с первых же дней большевистской власти в терроре ее ЧК против эсеров все эти революционные заслуги уже не учитывались у тех, кто за революцию боролся в составе той единственно правильной партии Ленина. Так безмерно почитаемый среди эсеров террорист Куликовский, в 1905 году застреливший градоначальника Москвы Шувалова и осужденный за это к смертной казни, замененной затем пожизненной каторгой, после октября 1917 года не принял советской власти и оказался в рядах армии Колчака в Сибири. После захвата в плен Красной армией уже на излете Гражданской войны Куликовский насмерть забит при допросе в ЧК, чекист-следователь проломил ему голову рукояткой маузера.
Если резюмировать все это, можно высказать вполне обоснованное предположение: эсеры действительно организовали большинство этих акций, очень уж они укладываются в традицию этой партии и ее способ борьбы с политическими противниками. Слабым местом выглядит только связь мечтательного юноши Каннегиссера с эсеровскими вожаками, он мог действовать и по собственному почину, разделяя их цели мести большевикам и взгляды их партии. А уж затем в ЧК воспользовались этими одиночными выстрелами эсеров для ответной и долгой канонады «красного террора». Честно говоря, после той вакханалии чекистского террора 1918–1921 годов уже и не так важно, воспользовались на Лубянке настоящими эсеровскими терактами, или до них «дотянуло» дела чекистское следствие, это уже мало что объясняет или извиняет за потоками пролитой крови.
О покушении на Ленина на заводе Михельсона тоже стоит сказать еще пару слов. Слишком серьезные последствия имели эти выстрелы, и не только для здоровья лидера Советской России, но и для истории страны в целом. Кстати говоря, долгие и почти официальные уверения коммунистической пропаганды о том, что ранения августа 1918 года значительно подорвали здоровье Ленина и в конечном итоге привели к его слишком быстрой смерти, сейчас наукой практически опровергнуты. Недавняя экспертиза одежды Ленина в день покушения окончательно опровергла и устойчивую версию о яде, которым начинены будто бы были попавшие в вождя пули, никаких химических следов яда не обнаружено. Не извлеченная из тела Ленина пуля доставляла ему страдания, но и она причиной смерти человека, у которого медленно в результате тяжелой болезни отказывал мозг, быть не могла. Скорее всего, здесь красные пропагандисты умышленно выстраивали связь между выстрелами в Ленина в 1918 году и гораздо более поздними событиями его болезни и смерти, так создавался дополнительный героический элемент в биографии Ленина.
Это же покушение заставило большевиков по-новому взглянуть на вопрос личной охраны своих вождей, чему в горячке первых послереволюционных месяцев не успели уделить достойного внимания. Осенью 1918 года Дзержинский поручил в ВЧК проработать этот вопрос своему заместителю Петерсу, и вскоре вокруг Ленина появится дополнительный кордон охраны из 20 специально отобранных чекистов под началом Беленького – ранее начальника Оперативного отдела ВЧК. Сам Ленин, по воспоминаниям тех же охранников, таким вниманием ЧК к своей личной безопасности даже тяготился, на даче в Горках во время лечения часто ворчал, что на фронте каждый солдат на счету, а вокруг него ходят два десятка бездельников в кожанках. Но охранники Беленького будут при Ленине до его смерти, сам Абрам Беленький будет расстрелян в НКВД в годы сталинских репрессий.
Вокруг самого покушения сейчас тоже много споров. Крайняя версия о том, что полуслепая Фаня Каплан не могла стрелять в Ленина (а стрелял якобы неустановленный мужчина, который скрылся), что она даже не имела отношения к партии эсеров, что просто схватили в суматохе первую попавшуюся и быстро расстреляли, проверки фактами все же не выдерживает. Сохранились протоколы допросов Каплан на Лубянке заместителем председателя ВЧК Петерсом (Дзержинский в тот момент выехал в Петроград для расследования убийства там Урицкого). Причем, по более поздним воспоминаниям Петерса, поначалу допрашивать привезенную на Лубянку Каплан явились и политические лидеры большевиков во главе со Свердловым, но арестованная согласилась давать показания только один на один Петерсу. На первом допросе Каплан кроме Петерса присутствовали также член коллегии ВЧК Аванесов и советский нарком юстиции Курский, но, только оставшись наедине с Петерсом, обвиняемая стала откровенна, зампред ВЧК сумел ее чем-то зацепить и даже расположить к себе, она исповедовалась ему даже о былых временах царской каторги и своих любовных переживаниях прошлого, к покушению на Ленина никакого отношения не имевших.
Из первого же протокола петерсовского допроса следует, что Фаина Каплан действительно до революции была террористкой-анархисткой, раненной в Киеве при подрыве собственной бомбы и отправленной на сибирскую каторгу, но там под влиянием новой подруги, эсерки Марии Спиридоновой, она стала искренней социал-революционеркой и вступила в ПСР. Здесь же она признает себя членом партии правых эсеров, действовавшей по приказу своей партии или хотя бы с ее согласия, отрицая одновременно версию следствия о связях с британской разведкой. Этот выгодный тогда Советам «английский след» ей пытались навязать чекисты, арестовавшие под такую трактовку покушения в тот же день британского посла в Москве Локкарта, которого на следующий день пришлось отпустить. Разрабатывать «английский след» чекистам Петерса пришлось потому, что изначально Свердлов уже вечером в день покушения 30 августа объявил на весь мир через советскую прессу, что за выстрелами в вождя революции стоят эсеры и «английские наймиты», – вот и пришлось арестовывать британских дипломатов-разведчиков Локкарта с Хиксом, организовывая им в тюрьме негласную очную ставку с Каплан, хотя и безо всякого успеха. Шофер Ленина Гиль тоже утверждал, что стреляла женщина, хотя саму Каплан с уверенностью опознать не смог, помнил он «только руку с браунингом». Хотя показаниям Гиля верить трудно, он раз за разом «вспоминал» все новые подробности увиденного, стрелявшая дама все больше у него выходила похожей на Каплан, а в более поздних своих воспоминаниях Гиль уже просто спасал Ленина от смерти своим геройским поведением.
Сам браунинг, якобы выброшенный Каплан в суматохе в толпе, работавшая на месте покушения группа чекистов во главе с Юровским (палачом царской семьи в июле того же года) и следователем ЧК по этому делу Кингисеппом так и не нашла, но в той давке его могли легко подобрать. Потом браунинг вроде бы появится, его принесет в ЧК днем позже сознательный рабочий Кузнецов, но нет никакой уверенности, что это то самое оружие Каплан. В следующем протоколе допроса Каплан Петерсом от 31 августа 1918 года Каплан сама опровергает и версию о своей почти полной слепоте: «Весной 1917 года ко мне после освобождения в Харькове полностью вернулось зрение». Да и, строго говоря, спокойно ходившая без чужой помощи по улицам женщина, стреляя в упор, вполне могла не промахнуться и при отдельных дефектах зрения. Так что, когда говорят о «слепой Каплан, жертве провокации чекистов», это выглядит явной натяжкой.
Все это свидетельствует в пользу того, что Каплан все же была одной из участниц покушения. Второго стрелявшего, мужчину, видели несколько очевидцев покушения, но его так никогда и не нашли. Есть очень веское предположение, что это был эсер-матрос Протопопов, вскоре арестованный и очень поспешно расстрелянный ЧК. Он до 6 июля 1918 года тоже недолго сам был среди эсеров-чекистов и в истории с восстанием левых эсеров известен тем, что в момент ареста Дзержинского в отряде Попова именно этот лихой моряк отобрал у своего бывшего начальника по ВЧК револьвер и крутил ему руки. Это вполне возможно, ведь некоторые свидетели покушения сразу после выстрелов в Ленина характеризовали второго стрелявшего как «матроса». Семенов позднее в своих показаниях на процессе 1922 года называл вторым активным участником покушения члена своей боевой группы Новикова. Но сам Новиков, тоже бывший матрос-эсер из разбитого отряда Попова, себя признавал лишь подавшим сигнал о приезде Ленина на завод Михельсона, указавшим на Ленина не знавшей его в лицо Каплан и специально устроившим в дверях давку для отхода стрелков. Позднее в 1937 году Новиков опять «чистосердечно» признает в НКВД себя участником стрельбы в Ленина и будет расстрелян, но для истории такие признания не аргумент. По показаниям Семенова, кроме этого Новикову отводили и роль добивающего, если выстрелы Каплан и Протопопова не убьют Ленина, но Новиков приказа не выполнил и в раненого Ленина стрелять не стал, предпочтя скрыться с места покушения.
Семенов утверждал также, что его группа действовала в Москве если не по поручению всего ЦК партии правых эсеров, то хотя бы с ведома его членов, Гоца и Донского. А затем якобы Гоц с Донским отказались признать причастность партии к акции на заводе Михельсона, объявив Семенову партийный выговор за излишнюю инициативу, а попавшую в руки ЧК Каплан постановили считать непричастным к партии частным лицом. Хотя, как показывал Семенов, член партийного ЦК Анастасия Биценко вместе с ним и Коноплевой приезжала в тот день к заводу Михельсона, и у ворот завода они устроили сходку всей боевой группы, разогревая друг друга речами о предстоящем им великом деле. После чего Биценко забрала у Каплан предназначенную изначально для покушения бомбу, которую решили не использовать из опасения больших жертв случайных людей в заводском дворе, и покинула место покушения, дав приказ группе Семенова действовать. Все это выглядит очень правдоподобно, если учесть, что глава Московского отделения партии эсеров и опытная террористка Биценко организовала не одну подобную акцию, что из ее рук и Блюмкин получал бомбу, идя убивать посла Мирбаха. Но эти показания оказались очень удобными для ЧК тогда, да и позднее, когда бывшая эсерка Биценко после второго ее ареста по этому делу расстреляна в 1937 году вместе с Семеновым и Коноплевой.
А вот дальше спор между лидерами большевистского правительства и ведшими следствие руководителями ЧК и быстрый расстрел Каплан до выяснения всех обстоятельств покушения говорят в пользу того, что ни в каком детальном расследовании дела власть не была заинтересована. А получила из личности Каплан улики против эсеров и торопилась объявить назревший с ее точки зрения «красный террор». Советская спецслужба в лице всероссийской ЧК здесь еще выступала в нехарактерной для нее затем роли жесткого поборника законной процедуры, требуя отложить казнь и продолжать расследование. Слишком много в ее руководстве поначалу было искренних фанатиков революции, верящих еще в своеобразную, но все же этику своего дела, в ущерб «политической целесообразности», о которой им твердили в те дни Свердлов с Троцким. Дзержинский с Петерсом в чистом виде олицетворяли тогда именно класс этих революционных романтиков.
Именно об этой первой касте чекистов английский автор книги «Большой террор» Роберт Конквест справедливо заметил, что они действительно были похожи на российских Робеспьеров, что это «люди, у которых при всей их беспощадности можно найти некоторые своеобразные черты извращенного благородства». Многие искренние противники советской власти, ужасавшиеся «красному террору» первых чекистов, возмущались и обрушивались на Конквеста с критикой за такую характеристику. Но он попал практически в точку, уловив этот парадокс, к тому же словосочетание «извращенное благородство» вряд ли можно отнести к комплиментам в адрес дзержинскому племени, как и сравнение с такой небесспорной исторической фигурой, как якобинский вожак Максимилиан Робеспьер.
Когда руководивший в те дни всей властью в Кремле при раненом Ленине Свердлов уже 31 августа после первого же допроса Каплан потребовал у Петерса завершать расследование, чтобы дать официальное заявление ВЦИК о том, что стреляли правые эсеры из партии Чернова (повод для «красного террора»), Яков Петерс категорически воспротивился. Судя по дневниковым записям самого Петерса, дошедшим до историков после их изъятия при аресте в 1938 году, зампред ВЧК дал второму после Ленина человеку в Советской стране настоящий революционный отлуп с точки зрения законности: «Никаких ее связей с партией пока не выявлено, что она правая эсерка – говорит пока лишь она сама. А таких дилетантов, как мы, самих надо сажать!» Если верить запискам Петерса, опубликованным позднее в «Известиях», Свердлов на это раздраженно отвечал: «Ну так посадите самих себя, а эту даму выпустите!» – и поначалу уехал с Лубянки ни с чем. У себя в кремлевском кабинете в присутствии подчиненных из ВЦИК Свердлов в сердцах прошелся по ВЧК и лично по Петерсу, обвиняя их в чистоплюйстве и дилетантстве. К неудовольствию сторонников версии о провокации самой ЧК в истории с покушением на Ленина, похоже, что именно руководство ЧК собиралось продолжать детальное расследование и даже поначалу могло оспаривать мнение первых лиц советской власти. Петерс ждал возвращения из Петрограда своего начальника и кумира Дзержинского, уверенный, что будет поддержан Железным Феликсом в своей позиции не допускать преждевременной расправы с Каплан.
При этом никаким гуманизмом действия Петерса в те дни не пахли, он лишь требовал соблюдения советской же законности и детального расследования, а оппонентам постоянно заявлял, что лично-то он Каплан ненавидит и что сам готов ее расстрелять. Вряд ли тут уместно говорить о какой-то попытке Петерса помочь Каплан как старой революционерке-каторжанке, как считают некоторые историки, или уж тем более – из личной симпатии к ней как к женщине, как полагают самые романтичные из них. Петерс таким мотивам явно был чужд.
1 сентября 1918 года, отказываясь форсировать следствие, уже приехавшему на Лубянку члену большевистского ЦК Луначарскому Петерс повторил: «Пока никакой связи Каплан с правыми эсерами, кроме ее дружбы со Спиридоновой на акатуйской каторге при царе». Луначарский даже упрекнул чекиста-законника: «Вам, может быть, жаль ее?», а Петерс в ответ сразу завелся от такого упрека в мягкотелости: «Да мне она омерзительна, шла убивать Ленина, а в голове у нее мыло». Вырванную из контекста их разговора эту фразу можно понять как то, что Каплан пошла стрелять в вождя, не домыв как следует голову, что так оскорбило заместителя главы ВЧК. На самом же деле взрыв эмоций Петерса, ударившего при этом картинно кулаком в стол, вызвало совсем другое мыло: в промежутках между рассказами о деле 30 августа Каплан изливала ему свою душу, в том числе и важными для нее воспоминаниями о бесценном куске мыла, которое ей в тяжелый день дала соратница по каторге эсерка Спиридонова, чтобы она смогла помыться перед встречей с любимым террористом из рядов анархистов Виктором Гарским. По мнению Якова Петерса, переплетение великого злодейства в виде выстрелов в Ленина с мелодраматичными рассказами о каком-то куске мыла из далекого прошлого было оскорбительным для ЧК, хотя для самой партии эсеров такой тип мышления с переплетением террора с романтикой любви очень характерен. А затем Петерс так же упрямо повторял: «Мы ее расколем, не таких раскалывали! Но пока никаких улик против эсеров. Не забудьте, у нее за плечами одиннадцать лет каторги, а это огромный опыт!»
Идеализировать Петерса не стоит даже после этой истории, именно этот яростный «законник» в деле Каплан уже несколько месяцев спустя выступит на коллегии ВЧК со страшной инициативой брать в заложники членов семей офицеров-военспецов в Красной армии, расстреливая их в случае перехода самих военспецов к белым. И он же внесет в ЧК жуткое предложение «брать по телефону»: будучи направлен в 1919 году для зачистки Петрограда при наступлении на город белой армии Юденича, Петерс по-простому предложил арестовать всех находившихся в телефонной книге горожан, поскольку телефон тогда мог быть только у обеспеченных и не последних при царском режиме лиц. А в 1921 году Петерс был направлен Дзержинским руководить от ВЧК подавлением мужицкого восстания Антонова на Тамбовщине, и там он не протестовал против бойни войсками Тухачевского восставших крестьян с помощью химического оружия, а своим чекистам дал команду расстреливать всех захваченных в бою антоновцев мужского пола и старше восемнадцати лет. В том же году при занятии Красной армией Грузии Петерс и там будет возглавлять специальную комиссию ВЧК, вместе с назначенным начальником Тифлисской ЧК Панкратовым возглавляя массовые расстрелы, когда трупы горами валялись на Соборной площади Тифлиса (в 1938 году Панкратова и Петерса расстреляют за «троцкизм»). И везде в годы Гражданской войны проявлявший такое благородство по отношению к Каплан чекист Петерс выглядит уже почти маньяком и садистом. Он на коллегии ВЧК почти маниакально твердит: «За каждое посягательство на власть нужно отвечать так, что прежний «красный террор» перед этим побелеет». Понемногу такие заклинания даже в ВЧК Петерсу создадут славу левого экстремиста, что позднее приведет к потере поста первого заместителя при Дзержинском, а позднее и к выводу за рамки госбезопасности вообще. По свидетельствам очевидцев, во время расстрелов на Дону за стрелявшим лично в обреченных Петерсом бегал его восьмилетний сын и просил: «Папа, дай я стрельну». Знай об этом Конквест, он мог бы поменять свое мнение о личности зампреда ВЧК Петерса. Но против быстрого расстрела Каплан он действительно протестовал яростно и вполне искренне, видимо действительно тянул время и ждал приезда Дзержинского.
Хотя в советские газеты за подписью Свердлова и шла уже информация о том, что Каплан входила в боевую группу партии левых эсеров, в протоколах допросов террористки Петерсом эта связь так четко не прослеживается. Не подтверждалась и выдвинутая чекистами (тоже по намеку с верхов советского олимпа) версия об «английском следе» в покушении на Ленина. Петерс даже водил Каплан в камеру к арестованному послу Локкарту в надежде на невольную очную ставку, но английский дипломат и бывшая анархо-террористка друг друга не узнали и узнать не могли.
Локкарт затем тоже писал о двойственном впечатлении, которое за время ареста на него произвел занимавшийся им Петерс: одновременно чем-то к себе притягивавший и тут же своим железным фанатизмом ужасавший. Вот к Локкарту при допросах на Лубянке не применяли силовых методов, но вряд ли и здесь можно говорить о какой-то гуманности. Петерс его откровенно запугивал, по словам самого Локкарта: «Признавайтесь, Локкарт! Здесь у нас не такие поначалу молчали, а потом признавались, что рыли подкоп под проливом Ла-Манш!» По приказу Петерса, чтобы во избежание дипломатических проблем не трогать самого Локкарта, но сломить его волю и вынудить давать нужные показания, на глазах англичанина чекисты до полусмерти избили какого-то арестованного уголовника, а затем на его глазах увели на расстрел сокамерника – бывшего при царе начальника Департамента полиции (тайного сыска Российской империи) Степана Белецкого. И если опять же верить Локкарту, после всего этого, когда он был выпущен, Петерс спокойно подошел к нему и сказал: «Вы меня проклинаете после всего этого и считаете врагом, а я лишь выполнял свой революционный долг. У меня ведь, Локкарт, жена-англичанка осталась в Лондоне, а почта давно не работает, не передадите ли ей мое письмо?» Вот такой, мягко сказать, неоднозначный человек был Яков Петерс. Пусть уж читатель сам судит, можно ли вслед за Конквестом или Локкартом назвать такую породу людей личностями с извращенными понятиями о благородстве, или речь скорее идет о явной патологии.
Характерно при этом, как метались чекисты в попытках привязать Каплан к какой-нибудь организации. Не подошли англичане, не подошли затем левые эсеры (уже арестованная после событий 6 июля Спиридонова и ее соратники от связей с Каплан сразу отреклись, с «левоэсеровским следом» Свердлов явно поторопился), тогда стали разрабатывать версию правых эсеров. В конце концов, признавшие позднее свое руководство действиями Каплан и организацию самого покушения Семенов и Коноплева входили именно в правую фракцию разветвленной тогда партии эсеров. Когда участников этой группы в 1937 году повторно арестовали и расстреляли, разница между левыми и правыми крыльями партии эсеров, видимо, для советской власти уже окончательно стерлась. Ведь и лидеров левых эсеров, казалось бы реабилитированных в 1918 году по этому делу, в 1937 году тоже повторно арестовывали, и их в НКВД, как Спиридонову и Биценко, тоже заставили признать руководство действиями Каплан летом 1918 года. Но тогда уже шпионы, работавшие сразу на несколько иностранных разведок, никого не удивляли, так же не удивляла и давно казненная террористка, получавшая задание сразу от нескольких независимых друг от друга партийных групп.
2 сентября Свердлов вызвал Петерса в правительство для отчета о расследовании и опять завел свое: «Она же призналась, вношу представление: расстрелять». Петерс вновь уперся: «Одно признание – не доказательство». Свердлов напомнил о целесообразности, и Петерс бросил ключевую в этой дискуссии фразу: «С дела Каплан мы имеем шанс раз и навсегда отказаться от подмены закона какой бы то ни было целесообразностью!» Здесь Свердлов вышел из себя и рыкнул на Петерса: «Мы начинаем в ответ на выстрелы в Ильича «красный террор», а Каплан мы сегодня же у вас заберем, вам это понятно? Тогда идите!»
На этой истории стоило остановиться столь подробно даже независимо от дела Каплан и его роли в начале кампании «красного террора». Здесь один из первых ключевых узлов сложной истории взаимодействия советской власти и ее служб госбезопасности. Это был недолгий период романтически-кровавой фазы советской истории, и часть руководства ЧК еще считала себя носителем некоей революционной истины, имеющей право столь яростно оспаривать решение верховной власти в Кремле, видимо полагая это право происходящим от собственных заслуг в революции и определенного стиля военной демократии ленинской Советской России. Очень скоро таким отношениям придет конец, и власть просто встроит органы советской госбезопасности в свою машину в качестве послушного механизма. В истории же с Петерсом и Каплан упрямство законника в чекистской кожанке было сломлено еще быстрее. Уже утром 3 сентября на Лубянку явился конвой во главе с комендантом Кремля Мальковым и едва ли не силой по указанию Свердлова отобрал арестованную у чекистов Петерса, продолжавшего твердить о букве закона и необходимости продолжать следствие. Петерс так с этим и не смирился, от ВЧК решение о расстреле подписывал вместо него член коллегии этой спецслужбы Варлам Аванесов, перед уходом в чекисты работавший как раз при Свердлове во ВЦИК одним из свердловских заместителей.
В свете этого спора становится понятно, почему Каплан вопреки очевидной логике и практике тех лет расстреливали в Кремле не чекисты, а кремлевский комендант из революционных матросов Мальков и зачем-то увязавшийся с ним участвовать в казни женщины пролетарский поэт Демьян Бедный. Каплан была расстреляна в тот же день, ее тело Мальков сжег в кремлевской подсобке, любознательный поэт Демьян Бедный при этом упал в обморок, а масса вопросов и недоговоренностей в этом деле осталась, порождая все новые версии о заговорах.
В том числе, например, и довольно экстравагантную версию о заговоре против Ленина самого Свердлова, о борьбе фракций в верхушке большевиков (наиболее расширенно эту версию разрабатывал историк советских спецслужб Ю.Г. Фельштинский, полагая главным подозреваемым именно Свердлова), в которой ЧК могла и не участвовать, а потому так сопротивляться свердловским инициативам быстрого расстрела. И сейчас странная позиция Свердлова, едва ли не одновременно с прозвучавшими на заводе Михельсона выстрелами в партийного вождя озвучившего обвинение партии эсеров, а затем столь истово настаивавшего на свертывании дела и расстреле Каплан, вкупе со странной историей с сейфом Свердлова, приковывают к нему внимание многих исследователей как к подозреваемому в организации этого покушения на Ленина:
Впрочем, с первых же дней большевистской власти в терроре ее ЧК против эсеров все эти революционные заслуги уже не учитывались у тех, кто за революцию боролся в составе той единственно правильной партии Ленина. Так безмерно почитаемый среди эсеров террорист Куликовский, в 1905 году застреливший градоначальника Москвы Шувалова и осужденный за это к смертной казни, замененной затем пожизненной каторгой, после октября 1917 года не принял советской власти и оказался в рядах армии Колчака в Сибири. После захвата в плен Красной армией уже на излете Гражданской войны Куликовский насмерть забит при допросе в ЧК, чекист-следователь проломил ему голову рукояткой маузера.
Если резюмировать все это, можно высказать вполне обоснованное предположение: эсеры действительно организовали большинство этих акций, очень уж они укладываются в традицию этой партии и ее способ борьбы с политическими противниками. Слабым местом выглядит только связь мечтательного юноши Каннегиссера с эсеровскими вожаками, он мог действовать и по собственному почину, разделяя их цели мести большевикам и взгляды их партии. А уж затем в ЧК воспользовались этими одиночными выстрелами эсеров для ответной и долгой канонады «красного террора». Честно говоря, после той вакханалии чекистского террора 1918–1921 годов уже и не так важно, воспользовались на Лубянке настоящими эсеровскими терактами, или до них «дотянуло» дела чекистское следствие, это уже мало что объясняет или извиняет за потоками пролитой крови.
О покушении на Ленина на заводе Михельсона тоже стоит сказать еще пару слов. Слишком серьезные последствия имели эти выстрелы, и не только для здоровья лидера Советской России, но и для истории страны в целом. Кстати говоря, долгие и почти официальные уверения коммунистической пропаганды о том, что ранения августа 1918 года значительно подорвали здоровье Ленина и в конечном итоге привели к его слишком быстрой смерти, сейчас наукой практически опровергнуты. Недавняя экспертиза одежды Ленина в день покушения окончательно опровергла и устойчивую версию о яде, которым начинены будто бы были попавшие в вождя пули, никаких химических следов яда не обнаружено. Не извлеченная из тела Ленина пуля доставляла ему страдания, но и она причиной смерти человека, у которого медленно в результате тяжелой болезни отказывал мозг, быть не могла. Скорее всего, здесь красные пропагандисты умышленно выстраивали связь между выстрелами в Ленина в 1918 году и гораздо более поздними событиями его болезни и смерти, так создавался дополнительный героический элемент в биографии Ленина.
Это же покушение заставило большевиков по-новому взглянуть на вопрос личной охраны своих вождей, чему в горячке первых послереволюционных месяцев не успели уделить достойного внимания. Осенью 1918 года Дзержинский поручил в ВЧК проработать этот вопрос своему заместителю Петерсу, и вскоре вокруг Ленина появится дополнительный кордон охраны из 20 специально отобранных чекистов под началом Беленького – ранее начальника Оперативного отдела ВЧК. Сам Ленин, по воспоминаниям тех же охранников, таким вниманием ЧК к своей личной безопасности даже тяготился, на даче в Горках во время лечения часто ворчал, что на фронте каждый солдат на счету, а вокруг него ходят два десятка бездельников в кожанках. Но охранники Беленького будут при Ленине до его смерти, сам Абрам Беленький будет расстрелян в НКВД в годы сталинских репрессий.
Вокруг самого покушения сейчас тоже много споров. Крайняя версия о том, что полуслепая Фаня Каплан не могла стрелять в Ленина (а стрелял якобы неустановленный мужчина, который скрылся), что она даже не имела отношения к партии эсеров, что просто схватили в суматохе первую попавшуюся и быстро расстреляли, проверки фактами все же не выдерживает. Сохранились протоколы допросов Каплан на Лубянке заместителем председателя ВЧК Петерсом (Дзержинский в тот момент выехал в Петроград для расследования убийства там Урицкого). Причем, по более поздним воспоминаниям Петерса, поначалу допрашивать привезенную на Лубянку Каплан явились и политические лидеры большевиков во главе со Свердловым, но арестованная согласилась давать показания только один на один Петерсу. На первом допросе Каплан кроме Петерса присутствовали также член коллегии ВЧК Аванесов и советский нарком юстиции Курский, но, только оставшись наедине с Петерсом, обвиняемая стала откровенна, зампред ВЧК сумел ее чем-то зацепить и даже расположить к себе, она исповедовалась ему даже о былых временах царской каторги и своих любовных переживаниях прошлого, к покушению на Ленина никакого отношения не имевших.
Из первого же протокола петерсовского допроса следует, что Фаина Каплан действительно до революции была террористкой-анархисткой, раненной в Киеве при подрыве собственной бомбы и отправленной на сибирскую каторгу, но там под влиянием новой подруги, эсерки Марии Спиридоновой, она стала искренней социал-революционеркой и вступила в ПСР. Здесь же она признает себя членом партии правых эсеров, действовавшей по приказу своей партии или хотя бы с ее согласия, отрицая одновременно версию следствия о связях с британской разведкой. Этот выгодный тогда Советам «английский след» ей пытались навязать чекисты, арестовавшие под такую трактовку покушения в тот же день британского посла в Москве Локкарта, которого на следующий день пришлось отпустить. Разрабатывать «английский след» чекистам Петерса пришлось потому, что изначально Свердлов уже вечером в день покушения 30 августа объявил на весь мир через советскую прессу, что за выстрелами в вождя революции стоят эсеры и «английские наймиты», – вот и пришлось арестовывать британских дипломатов-разведчиков Локкарта с Хиксом, организовывая им в тюрьме негласную очную ставку с Каплан, хотя и безо всякого успеха. Шофер Ленина Гиль тоже утверждал, что стреляла женщина, хотя саму Каплан с уверенностью опознать не смог, помнил он «только руку с браунингом». Хотя показаниям Гиля верить трудно, он раз за разом «вспоминал» все новые подробности увиденного, стрелявшая дама все больше у него выходила похожей на Каплан, а в более поздних своих воспоминаниях Гиль уже просто спасал Ленина от смерти своим геройским поведением.
Сам браунинг, якобы выброшенный Каплан в суматохе в толпе, работавшая на месте покушения группа чекистов во главе с Юровским (палачом царской семьи в июле того же года) и следователем ЧК по этому делу Кингисеппом так и не нашла, но в той давке его могли легко подобрать. Потом браунинг вроде бы появится, его принесет в ЧК днем позже сознательный рабочий Кузнецов, но нет никакой уверенности, что это то самое оружие Каплан. В следующем протоколе допроса Каплан Петерсом от 31 августа 1918 года Каплан сама опровергает и версию о своей почти полной слепоте: «Весной 1917 года ко мне после освобождения в Харькове полностью вернулось зрение». Да и, строго говоря, спокойно ходившая без чужой помощи по улицам женщина, стреляя в упор, вполне могла не промахнуться и при отдельных дефектах зрения. Так что, когда говорят о «слепой Каплан, жертве провокации чекистов», это выглядит явной натяжкой.
Все это свидетельствует в пользу того, что Каплан все же была одной из участниц покушения. Второго стрелявшего, мужчину, видели несколько очевидцев покушения, но его так никогда и не нашли. Есть очень веское предположение, что это был эсер-матрос Протопопов, вскоре арестованный и очень поспешно расстрелянный ЧК. Он до 6 июля 1918 года тоже недолго сам был среди эсеров-чекистов и в истории с восстанием левых эсеров известен тем, что в момент ареста Дзержинского в отряде Попова именно этот лихой моряк отобрал у своего бывшего начальника по ВЧК револьвер и крутил ему руки. Это вполне возможно, ведь некоторые свидетели покушения сразу после выстрелов в Ленина характеризовали второго стрелявшего как «матроса». Семенов позднее в своих показаниях на процессе 1922 года называл вторым активным участником покушения члена своей боевой группы Новикова. Но сам Новиков, тоже бывший матрос-эсер из разбитого отряда Попова, себя признавал лишь подавшим сигнал о приезде Ленина на завод Михельсона, указавшим на Ленина не знавшей его в лицо Каплан и специально устроившим в дверях давку для отхода стрелков. Позднее в 1937 году Новиков опять «чистосердечно» признает в НКВД себя участником стрельбы в Ленина и будет расстрелян, но для истории такие признания не аргумент. По показаниям Семенова, кроме этого Новикову отводили и роль добивающего, если выстрелы Каплан и Протопопова не убьют Ленина, но Новиков приказа не выполнил и в раненого Ленина стрелять не стал, предпочтя скрыться с места покушения.
Семенов утверждал также, что его группа действовала в Москве если не по поручению всего ЦК партии правых эсеров, то хотя бы с ведома его членов, Гоца и Донского. А затем якобы Гоц с Донским отказались признать причастность партии к акции на заводе Михельсона, объявив Семенову партийный выговор за излишнюю инициативу, а попавшую в руки ЧК Каплан постановили считать непричастным к партии частным лицом. Хотя, как показывал Семенов, член партийного ЦК Анастасия Биценко вместе с ним и Коноплевой приезжала в тот день к заводу Михельсона, и у ворот завода они устроили сходку всей боевой группы, разогревая друг друга речами о предстоящем им великом деле. После чего Биценко забрала у Каплан предназначенную изначально для покушения бомбу, которую решили не использовать из опасения больших жертв случайных людей в заводском дворе, и покинула место покушения, дав приказ группе Семенова действовать. Все это выглядит очень правдоподобно, если учесть, что глава Московского отделения партии эсеров и опытная террористка Биценко организовала не одну подобную акцию, что из ее рук и Блюмкин получал бомбу, идя убивать посла Мирбаха. Но эти показания оказались очень удобными для ЧК тогда, да и позднее, когда бывшая эсерка Биценко после второго ее ареста по этому делу расстреляна в 1937 году вместе с Семеновым и Коноплевой.
А вот дальше спор между лидерами большевистского правительства и ведшими следствие руководителями ЧК и быстрый расстрел Каплан до выяснения всех обстоятельств покушения говорят в пользу того, что ни в каком детальном расследовании дела власть не была заинтересована. А получила из личности Каплан улики против эсеров и торопилась объявить назревший с ее точки зрения «красный террор». Советская спецслужба в лице всероссийской ЧК здесь еще выступала в нехарактерной для нее затем роли жесткого поборника законной процедуры, требуя отложить казнь и продолжать расследование. Слишком много в ее руководстве поначалу было искренних фанатиков революции, верящих еще в своеобразную, но все же этику своего дела, в ущерб «политической целесообразности», о которой им твердили в те дни Свердлов с Троцким. Дзержинский с Петерсом в чистом виде олицетворяли тогда именно класс этих революционных романтиков.
Именно об этой первой касте чекистов английский автор книги «Большой террор» Роберт Конквест справедливо заметил, что они действительно были похожи на российских Робеспьеров, что это «люди, у которых при всей их беспощадности можно найти некоторые своеобразные черты извращенного благородства». Многие искренние противники советской власти, ужасавшиеся «красному террору» первых чекистов, возмущались и обрушивались на Конквеста с критикой за такую характеристику. Но он попал практически в точку, уловив этот парадокс, к тому же словосочетание «извращенное благородство» вряд ли можно отнести к комплиментам в адрес дзержинскому племени, как и сравнение с такой небесспорной исторической фигурой, как якобинский вожак Максимилиан Робеспьер.
Когда руководивший в те дни всей властью в Кремле при раненом Ленине Свердлов уже 31 августа после первого же допроса Каплан потребовал у Петерса завершать расследование, чтобы дать официальное заявление ВЦИК о том, что стреляли правые эсеры из партии Чернова (повод для «красного террора»), Яков Петерс категорически воспротивился. Судя по дневниковым записям самого Петерса, дошедшим до историков после их изъятия при аресте в 1938 году, зампред ВЧК дал второму после Ленина человеку в Советской стране настоящий революционный отлуп с точки зрения законности: «Никаких ее связей с партией пока не выявлено, что она правая эсерка – говорит пока лишь она сама. А таких дилетантов, как мы, самих надо сажать!» Если верить запискам Петерса, опубликованным позднее в «Известиях», Свердлов на это раздраженно отвечал: «Ну так посадите самих себя, а эту даму выпустите!» – и поначалу уехал с Лубянки ни с чем. У себя в кремлевском кабинете в присутствии подчиненных из ВЦИК Свердлов в сердцах прошелся по ВЧК и лично по Петерсу, обвиняя их в чистоплюйстве и дилетантстве. К неудовольствию сторонников версии о провокации самой ЧК в истории с покушением на Ленина, похоже, что именно руководство ЧК собиралось продолжать детальное расследование и даже поначалу могло оспаривать мнение первых лиц советской власти. Петерс ждал возвращения из Петрограда своего начальника и кумира Дзержинского, уверенный, что будет поддержан Железным Феликсом в своей позиции не допускать преждевременной расправы с Каплан.
При этом никаким гуманизмом действия Петерса в те дни не пахли, он лишь требовал соблюдения советской же законности и детального расследования, а оппонентам постоянно заявлял, что лично-то он Каплан ненавидит и что сам готов ее расстрелять. Вряд ли тут уместно говорить о какой-то попытке Петерса помочь Каплан как старой революционерке-каторжанке, как считают некоторые историки, или уж тем более – из личной симпатии к ней как к женщине, как полагают самые романтичные из них. Петерс таким мотивам явно был чужд.
1 сентября 1918 года, отказываясь форсировать следствие, уже приехавшему на Лубянку члену большевистского ЦК Луначарскому Петерс повторил: «Пока никакой связи Каплан с правыми эсерами, кроме ее дружбы со Спиридоновой на акатуйской каторге при царе». Луначарский даже упрекнул чекиста-законника: «Вам, может быть, жаль ее?», а Петерс в ответ сразу завелся от такого упрека в мягкотелости: «Да мне она омерзительна, шла убивать Ленина, а в голове у нее мыло». Вырванную из контекста их разговора эту фразу можно понять как то, что Каплан пошла стрелять в вождя, не домыв как следует голову, что так оскорбило заместителя главы ВЧК. На самом же деле взрыв эмоций Петерса, ударившего при этом картинно кулаком в стол, вызвало совсем другое мыло: в промежутках между рассказами о деле 30 августа Каплан изливала ему свою душу, в том числе и важными для нее воспоминаниями о бесценном куске мыла, которое ей в тяжелый день дала соратница по каторге эсерка Спиридонова, чтобы она смогла помыться перед встречей с любимым террористом из рядов анархистов Виктором Гарским. По мнению Якова Петерса, переплетение великого злодейства в виде выстрелов в Ленина с мелодраматичными рассказами о каком-то куске мыла из далекого прошлого было оскорбительным для ЧК, хотя для самой партии эсеров такой тип мышления с переплетением террора с романтикой любви очень характерен. А затем Петерс так же упрямо повторял: «Мы ее расколем, не таких раскалывали! Но пока никаких улик против эсеров. Не забудьте, у нее за плечами одиннадцать лет каторги, а это огромный опыт!»
Идеализировать Петерса не стоит даже после этой истории, именно этот яростный «законник» в деле Каплан уже несколько месяцев спустя выступит на коллегии ВЧК со страшной инициативой брать в заложники членов семей офицеров-военспецов в Красной армии, расстреливая их в случае перехода самих военспецов к белым. И он же внесет в ЧК жуткое предложение «брать по телефону»: будучи направлен в 1919 году для зачистки Петрограда при наступлении на город белой армии Юденича, Петерс по-простому предложил арестовать всех находившихся в телефонной книге горожан, поскольку телефон тогда мог быть только у обеспеченных и не последних при царском режиме лиц. А в 1921 году Петерс был направлен Дзержинским руководить от ВЧК подавлением мужицкого восстания Антонова на Тамбовщине, и там он не протестовал против бойни войсками Тухачевского восставших крестьян с помощью химического оружия, а своим чекистам дал команду расстреливать всех захваченных в бою антоновцев мужского пола и старше восемнадцати лет. В том же году при занятии Красной армией Грузии Петерс и там будет возглавлять специальную комиссию ВЧК, вместе с назначенным начальником Тифлисской ЧК Панкратовым возглавляя массовые расстрелы, когда трупы горами валялись на Соборной площади Тифлиса (в 1938 году Панкратова и Петерса расстреляют за «троцкизм»). И везде в годы Гражданской войны проявлявший такое благородство по отношению к Каплан чекист Петерс выглядит уже почти маньяком и садистом. Он на коллегии ВЧК почти маниакально твердит: «За каждое посягательство на власть нужно отвечать так, что прежний «красный террор» перед этим побелеет». Понемногу такие заклинания даже в ВЧК Петерсу создадут славу левого экстремиста, что позднее приведет к потере поста первого заместителя при Дзержинском, а позднее и к выводу за рамки госбезопасности вообще. По свидетельствам очевидцев, во время расстрелов на Дону за стрелявшим лично в обреченных Петерсом бегал его восьмилетний сын и просил: «Папа, дай я стрельну». Знай об этом Конквест, он мог бы поменять свое мнение о личности зампреда ВЧК Петерса. Но против быстрого расстрела Каплан он действительно протестовал яростно и вполне искренне, видимо действительно тянул время и ждал приезда Дзержинского.
Хотя в советские газеты за подписью Свердлова и шла уже информация о том, что Каплан входила в боевую группу партии левых эсеров, в протоколах допросов террористки Петерсом эта связь так четко не прослеживается. Не подтверждалась и выдвинутая чекистами (тоже по намеку с верхов советского олимпа) версия об «английском следе» в покушении на Ленина. Петерс даже водил Каплан в камеру к арестованному послу Локкарту в надежде на невольную очную ставку, но английский дипломат и бывшая анархо-террористка друг друга не узнали и узнать не могли.
Локкарт затем тоже писал о двойственном впечатлении, которое за время ареста на него произвел занимавшийся им Петерс: одновременно чем-то к себе притягивавший и тут же своим железным фанатизмом ужасавший. Вот к Локкарту при допросах на Лубянке не применяли силовых методов, но вряд ли и здесь можно говорить о какой-то гуманности. Петерс его откровенно запугивал, по словам самого Локкарта: «Признавайтесь, Локкарт! Здесь у нас не такие поначалу молчали, а потом признавались, что рыли подкоп под проливом Ла-Манш!» По приказу Петерса, чтобы во избежание дипломатических проблем не трогать самого Локкарта, но сломить его волю и вынудить давать нужные показания, на глазах англичанина чекисты до полусмерти избили какого-то арестованного уголовника, а затем на его глазах увели на расстрел сокамерника – бывшего при царе начальника Департамента полиции (тайного сыска Российской империи) Степана Белецкого. И если опять же верить Локкарту, после всего этого, когда он был выпущен, Петерс спокойно подошел к нему и сказал: «Вы меня проклинаете после всего этого и считаете врагом, а я лишь выполнял свой революционный долг. У меня ведь, Локкарт, жена-англичанка осталась в Лондоне, а почта давно не работает, не передадите ли ей мое письмо?» Вот такой, мягко сказать, неоднозначный человек был Яков Петерс. Пусть уж читатель сам судит, можно ли вслед за Конквестом или Локкартом назвать такую породу людей личностями с извращенными понятиями о благородстве, или речь скорее идет о явной патологии.
Характерно при этом, как метались чекисты в попытках привязать Каплан к какой-нибудь организации. Не подошли англичане, не подошли затем левые эсеры (уже арестованная после событий 6 июля Спиридонова и ее соратники от связей с Каплан сразу отреклись, с «левоэсеровским следом» Свердлов явно поторопился), тогда стали разрабатывать версию правых эсеров. В конце концов, признавшие позднее свое руководство действиями Каплан и организацию самого покушения Семенов и Коноплева входили именно в правую фракцию разветвленной тогда партии эсеров. Когда участников этой группы в 1937 году повторно арестовали и расстреляли, разница между левыми и правыми крыльями партии эсеров, видимо, для советской власти уже окончательно стерлась. Ведь и лидеров левых эсеров, казалось бы реабилитированных в 1918 году по этому делу, в 1937 году тоже повторно арестовывали, и их в НКВД, как Спиридонову и Биценко, тоже заставили признать руководство действиями Каплан летом 1918 года. Но тогда уже шпионы, работавшие сразу на несколько иностранных разведок, никого не удивляли, так же не удивляла и давно казненная террористка, получавшая задание сразу от нескольких независимых друг от друга партийных групп.
2 сентября Свердлов вызвал Петерса в правительство для отчета о расследовании и опять завел свое: «Она же призналась, вношу представление: расстрелять». Петерс вновь уперся: «Одно признание – не доказательство». Свердлов напомнил о целесообразности, и Петерс бросил ключевую в этой дискуссии фразу: «С дела Каплан мы имеем шанс раз и навсегда отказаться от подмены закона какой бы то ни было целесообразностью!» Здесь Свердлов вышел из себя и рыкнул на Петерса: «Мы начинаем в ответ на выстрелы в Ильича «красный террор», а Каплан мы сегодня же у вас заберем, вам это понятно? Тогда идите!»
На этой истории стоило остановиться столь подробно даже независимо от дела Каплан и его роли в начале кампании «красного террора». Здесь один из первых ключевых узлов сложной истории взаимодействия советской власти и ее служб госбезопасности. Это был недолгий период романтически-кровавой фазы советской истории, и часть руководства ЧК еще считала себя носителем некоей революционной истины, имеющей право столь яростно оспаривать решение верховной власти в Кремле, видимо полагая это право происходящим от собственных заслуг в революции и определенного стиля военной демократии ленинской Советской России. Очень скоро таким отношениям придет конец, и власть просто встроит органы советской госбезопасности в свою машину в качестве послушного механизма. В истории же с Петерсом и Каплан упрямство законника в чекистской кожанке было сломлено еще быстрее. Уже утром 3 сентября на Лубянку явился конвой во главе с комендантом Кремля Мальковым и едва ли не силой по указанию Свердлова отобрал арестованную у чекистов Петерса, продолжавшего твердить о букве закона и необходимости продолжать следствие. Петерс так с этим и не смирился, от ВЧК решение о расстреле подписывал вместо него член коллегии этой спецслужбы Варлам Аванесов, перед уходом в чекисты работавший как раз при Свердлове во ВЦИК одним из свердловских заместителей.
В свете этого спора становится понятно, почему Каплан вопреки очевидной логике и практике тех лет расстреливали в Кремле не чекисты, а кремлевский комендант из революционных матросов Мальков и зачем-то увязавшийся с ним участвовать в казни женщины пролетарский поэт Демьян Бедный. Каплан была расстреляна в тот же день, ее тело Мальков сжег в кремлевской подсобке, любознательный поэт Демьян Бедный при этом упал в обморок, а масса вопросов и недоговоренностей в этом деле осталась, порождая все новые версии о заговорах.
В том числе, например, и довольно экстравагантную версию о заговоре против Ленина самого Свердлова, о борьбе фракций в верхушке большевиков (наиболее расширенно эту версию разрабатывал историк советских спецслужб Ю.Г. Фельштинский, полагая главным подозреваемым именно Свердлова), в которой ЧК могла и не участвовать, а потому так сопротивляться свердловским инициативам быстрого расстрела. И сейчас странная позиция Свердлова, едва ли не одновременно с прозвучавшими на заводе Михельсона выстрелами в партийного вождя озвучившего обвинение партии эсеров, а затем столь истово настаивавшего на свертывании дела и расстреле Каплан, вкупе со странной историей с сейфом Свердлова, приковывают к нему внимание многих исследователей как к подозреваемому в организации этого покушения на Ленина: