Самолет с Большой земли прилетел звездной ночью. Летчики сразу увидели ориентиры: всего один разворот над сигнальными кострами, резкое снижение и стремительная посадка с внезапно притихшими двигателями.
Когда самолет остановился и его догнала поднявшаяся за хвостом снежная пыль, первым шагнул Карп Андреевич Дьяченко.
Три летчика в теплых шлемах, меховых куртках и унтах спрыгнули на землю. Карпу Андреевичу они показались ужасно знакомыми, похожими на известную фотографию Чкалова, Байдукова и Белякова после их знаменитого перелета Москва - Америка через Северный полюс. Летчики и сами знали про это сходство и стремились к нему еще больше.
Они были немногословны, улыбчивы, чуть-чуть снисходительны к восторгам в свой адрес. Летчики угощали партизан папиросами "Казбек" из твердых довоенных коробок, давали прикуривать от шикарных зажигалок. Партизаны, даже некурящие, закурили теперь: каждая папироса - часть Большой земли, частица невозвратно далекой довоенной жизни.
Самолет разгрузили быстро. В глубь леса унесли новую рацию, боеприпасы, продукты, газеты и книги.
Три партизана подвели к самолету полковника Ормана. На всякий случай большая ушанка была надета на нем задом-наперед, чтобы глаза не видели ничего вокруг. Казалось, что голова свернута раз и навсегда. Полковник крутил ею и свинцово-серо светился в ночи погонами и значками.
Появился партизанский доктор. Он нес сверток одеял, внутри которого, как личинка в коконе, лежал Семенов.
- Дай помогу, - просил, идя за ним следом, Виктор Дубровский. - Дай помогу...
Доктор не оборачивался. Нести Семенова было легко: он весил не больше двух пудов. В самолете было холоднее, чем в лесу. Может быть, доктору так казалось, но он побежал за другими одеялами.
Виктор Дубровский подошел к Дьяченко.
- Может, погодим? - сказал он.
- Что? - не понял тот.
- Может, погодим пацана отправлять?
- Нет, - отрубил командир отряда, но, взглянув на Виктора, счел нужным объяснить: - Во-первых, врач считает, что жизнь мальчика в опасности. Во-вторых, у нас нет медикаментов и специалистов по этим болезням. В-третьих, у меня нет времени обдумать твое предложение. Самолет улетит через десять минут.
Дубровский посмотрел в глаза командира и понял, что просить бесполезно. Дьяченко был непреклонен. У него было еще и "в-четвертых", о котором он никому не хотел говорить: фашисты нащупали местоположение отряда и придется переходить на новое место.
Прибежал врач с одеялами и сказал пилоту, что мальчика нельзя надолго оставлять одного, и если будет холодно, то придется его еще раз укутать.
- А документы на него есть? - спросил летчик.
- Нет, - сказал Дьяченко. - Документов нет, а сам он не помнит ни фамилии своей, ни имени.
- Фамилию я знаю точно, - сказал Дубровский. - Его фамилия Семенов, а имени и отчества я вспомнить не могу. Запишите условно: Семенов Алеша... Кажется, все-таки Алеша.
Сказав это, Виктор вдруг вспомнил, что знал отчество Эльвиры. Он однажды, дурачась, назвал ее Эльвирой Вячеславовной, а она неожиданно обиделась. Потом только он узнал, почему обиделась Эльвира.
- Значит, Семенов. Без имени и без отчества, - говорил летчик, записывая что-то на скрипящей кожаной плантетке.
- Нет, - поправил его Дубровский. - Имя запишите Алеша, а отчества не надо. Слишком много условностей: условное имя, условное отчество...
Небо с запада стало быстро заволакиваться, полетел снежок, и командир экипажа сказал, что хорошо бы линию фронта пройти над облаками.
Когда самолет исчез за лесом, снег шел вовсю. Партизанам было жаль, что он засыпает след самолетных лыж. Хотелось, чтобы командир дал команду и на завтра готовить площадку для приема самолета, однако Дьяченко об этом ничего не сказал.
Он смотрел на восток, где не было еще никаких следов рассвета, и молчал.
Молча же он повернулся и пошел в лес.
ЭПИЛОГ
Если вам, дорогой читатель, захочется узнать о событиях какого-либо конкретного прошлого, не ленитесь пойти в библиотеку и взять там подшивку газет того времени. Потом вы можете читать толстенные тома, изучать архивные материалы, подлинные документы эпохи. Для серьезного исследователя это обязательно. Однако самое первое и потому самое сильное впечатление дадут вам только газеты.
Шел апрель тысяча девятьсот сорок третьего года.
В начале этой повести я вынужден был привести несколько тягостных газетных сообщений первых месяцев войны, зато теперь с радостью могу рассказать, какие вести приносили газеты в сорок третьем.
12 января. Освобождение захваченных фашистами курортных городов Кавказа. Вновь советскими стали Кисловодск, Пятигорск, Минеральные Воды, Железноводск, Георгиевск.
16 января. Присвоение воинского звания генерал-полковника Говорову Л. А. и Рокоссовскому К. К.
17 января. В последний час. 1. Успешное наступление наших войск южнее Воронежа. 2. Ликвидация окруженных фашистских войск в районе Сталинграда близится к концу.
В том же номере газеты приказ о введении новой формы одежды. Установлено ношение погон.
19 января. Войска Ленинградского фронта и Волховского фронта соединились: прорвана блокада Ленинграда, длившаяся с сентября 1941 года.
Так начинался этот год. Таким он обещал быть. Таким он и был.
В марте наши войска освободили Колыч, еще через неделю отряд Дьяченко соединился с регулярными частями Красной Армии; а вскоре Карпа Андреевича и командира отрядной разведки Виктора Дубровского вызвали в Москву.
На рассвете того апрельского дня, когда ученики ремесленного училища должны были выйти на предпраздничный субботник, в Москву въехал трофейный немецкий "супер-мерседес". Это была роскошная генеральская машина, изуродованная камуфляжем и заляпанная грязью.
На последнем КПП* у самого въезда в город старшина, проверявший документы, посоветовал:
- Вы бы помыли ее, товарищ водитель, в столицу въезжаете.
_______________
* К П П - контрольно-пропускной пункт.
- При первой возможности, - заверил старшину водитель. Он плавно тронулся с места и, обернувшись назад, спросил: - В гостиницу "Москва", Карп Андреевич?
- Да. До тринадцати ты свободен, Витя. В четырнадцать мне в штаб.
Это был ничтожно малый срок, чтобы найти мальчика, от которого почти полтора года не было никаких вестей. Да и почему он в Москве? Его могли отправить в глубокий тыл, в теплые края, в Ташкент, например, где много фруктов и овощей, необходимых детскому организму.
В то утро камуфлированный серыми и зелеными пятнами трофейный лимузин видели в разных концах Москвы и Подмосковья. Виктор побывал на аэродроме, где базировались самолеты, обслуживающие партизанские отряды, в двух детских больницах, на нескольких частных квартирах и, наконец, оказался возле заводской проходной.
Вахтер наотрез отказался пропустить его на территорию завода и не разрешил позвонить по внутреннему телефону. Однако Виктор не обиделся на него. Ему понравилось, что в тылу такая бдительность и что Семенов работает на таком серьезном заводе. Виктор попросил кого-то из шедших на работу вызвать ученика ремесленного училища Семенова к своему "супер-мерседесу". Только теперь у него выдалось несколько минут, чтобы вымыть машину. Он достал из багажника ведро и тряпку, выпросил у вахтера воды и принялся за работу.
У него не было четкого представления о том, как он начнет свою беседу с Семеновым. Во всяком случае, это следует делать куда спокойнее, сдержаннее и разумнее, чем в тот раз в землянке партизанского доктора. Надо исподволь, постепенно, начиная со многих, но второстепенных деталей, помогать воспоминаниям мальчика. И еще одно: как можно чаще он будет называть мальчика его настоящим именем, Толей. Это поможет им сблизиться, вернуться к довоенной обстановке. О событиях недавнего времени Дубровский решил говорить как можно меньше. Вполне вероятно, что именно подсознательное желание мальчика во что бы то ни стало избавиться от этих воспоминаний и привело его к амнезии.
Виктор многое повидал за два года войны, но о том, что увидел и узнал в своем родном городе, сам старался не вспоминать. Ему это, правда, никак не удавалось. Казалось, что все виденное только сейчас стало проникать в сердце. Будто раньше он только видел и не понимал того, что видел, а теперь вдруг понял.
...Сначала он зашел к матери Эльвиры. В холодной комнате, укрытая тряпьем, лежала изможденная и совершенно седая женщина. Отвечать на ее вопросы было трудно. Она, видимо, не надеялась, что сын жив. Не верила в то, что рассказывал Дубровский про партизанский отряд и про эвакуацию на Большую землю, да еще самолетом.
О пытках, о болезни, о потере памяти Виктор ничего ей не сказал.
Трудно было отвечать на вопросы матери, но еще труднее было ее спрашивать. Она медленно шевелила бескровными губами и глядела на Виктора по-детски беззащитно. Она не верила, что кто-то сможет ей помочь.
Виктор не выдержал ее взгляда и отвернулся. Неожиданно он встретился с точно таким же взглядом. Со стены на него смотрели такие же глаза. Он невольно встал и подошел ближе. В рамочке из морских ракушек была фотография Эльвиры. Восьмой класс, комсомольский значок на белой блузке. Это была та самая фотография, где Эля так походила на свою мать, та самая, которая напомнила Александру Павловичу Козлову, что Эля комсомолка и ее следует занести в полицейские списки.
- У вас нет еще одной такой карточки? - спросил Виктор. - Я хотел бы... на память.
- Есть, - сказала мать. - Таких у нас несколько. Только я сейчас не найду. Возьми, Витя, эту. А рамочку на комод положи. Я с силами соберусь, найду и вставлю.
- Я лучше в другой раз, - решительно отказался молодой человек, представив себе ракушечную рамочку без фотографии.
- Бери, Витя. Мне спокойнее так. Вроде у нее жених был, любовь... Вроде она успела в жизни. Бери, Витя...
Потом он долго стоял на стадионе. Футбольное поле хлюпало под сапогами, и на единственной трибуне под скамейками серел снег или обрывки мокрых газет. Вдоль трибуны, подпертая в шести местах, стояла виселица, выкрашенная, как и трибуна, бледной голубой краской. За стадионом рябила белизной редкая рощица... "Все тихо в лесу. Только изредка птичка захочет воспеть прелесть дней промелькнувших и, вдруг испугавшись чего-то, смолкает..."
Виктор мыл машину, а в нескольких шагах от него уже стоял худенький мальчик в телогрейке и фуражке с лакированным козырьком. Семенов узнал Дубровского не сразу. Вначале просто понял, что видел его в такое время, о котором не хочется думать. Потом Семенов точно вспомнил землянку с окном, напоминающим парниковую раму, и этого молодого военного, пристающего с мучительными и бесполезными вопросами о прошлом.
- Это вы меня вызывали? - спросил мальчик. - Если можно, пожалуйста, побыстрей. Я отпросился на десять минут.
Дубровский тоже узнал Семенова и сразу же почувствовал, что тот сознательно не хочет говорить с ним.
Виктор продолжал мыть машину. Нарочитая вкрадчивость, с какой он заранее готовился провести свой первый разговор с мальчиком, оказалась совершенно неуместной.
- Ты не ошибся. Это я тебя вызывал, - сказал Дубровский, выплеснув грязную воду из ведра. - И не предупреждай меня, что торопишься. Это невежливо по отношению к старшим.
Виктор понял, что тон взят правильно. Надо говорить сурово: не о болезни, а о делах. Он распахнул дверцу:
- Садись. У меня печка работает, тепло. Потолкуем... Ты куришь?
- Нет, спасибо.
- Значит, я один покурю, а ты расскажешь, как работаешь, как живешь.
Дубровский, не торопясь, свернул цигарку, закурил. Он слушал довольно связный, хотя и краткий рассказ мальчика, а сам думал о том, что нет никакой возможности привезти этого ребенка к матери, которая и так еле жива. Конечно, может быть, в родном городе, в своем доме, в своей семье мальчик быстро вспомнит все. Хорошо, если вспомнит. А если нет? Встреча такого сына с такой матерью может погубить одного из них, а то и обоих. В голове вертелись слова, услышанные от врачей, рассказывавших ему о болезненной потере памяти, об амнезии. У мальчика случай частичной, или частной, ретроградной, амнезии. Такую амнезию называют еще и аффетрогенной... От этих непонятных терминов легче не становилось.
Виктор решил: еще одну попытку вернуть мальчику память он предпримет сам. Правда, врач в детской больнице именно сегодня утром предупреждал, что такие больные интуитивно отталкивают от себя все, что связано с неприятными, отрицательными воспоминаниями. Насильственное возвращение к прошлому может привести к еще большей амнезии, ухудшить дело. И все же Виктор решился. Мальчик достаточно окреп физически и весьма толково рассказывает обо всем, что было после его освобождения от немцев.
Дубровский начал так:
- Я ехал к тебе за сотни километров, и у меня очень мало времени. Я хочу, чтобы ты выздоровел, и у меня больше возможностей, чем у всех здешних врачей. Во-первых, я хочу сообщить тебе, что твоя фамилия действительно Семенов, а зовут тебя Анатолием. Ты родился в городе Колыче, маму твою зовут Наталья Сергеевна, она жива и будет очень рада тебя видеть... Понятно?
Виктор ждал, что будет.
- Простите, пожалуйста, - сказал мальчик, - но мне неудобно так долго отсутствовать. Там ребята вкалывают, у нас субботник, а я с вами здесь болтаю. Я пойду...
- Постой, - ухватил его за тонкую руку Дубровский. - Ты понял, что я сказал?
- Понял, - сказал мальчик. - Только зовут меня Алексеем. Так по документам.
- Это я так тебя записал. Перед отлетом. А на самом деле тебя зовут Толей. Ты мне веришь?
- Верю, - согласился мальчик. - Но мне больше нельзя здесь сидеть. Перед товарищами стыдно. Я и так хуже других работаю.
- Ну хорошо. Ты сейчас пойдешь. Еще несколько вопросов. Неужели тебе не хочется увидеть маму, родной город, свой дом?
Мальчик с сожалением посмотрел на Дубровского.
- Как вы не понимаете: я очень хочу, но я ничего не помню. Как вы назвали город?
- Колыч.
- Не помню. И маму не помню. И папу.
- У тебя еще сестра была.
- Не помню.
- Погибла она. Ее фашисты повесили.
Здесь Виктор перешел дозволенное. Врачи категорически запретили говорить о страшном прошлом, а он знал, что брат видел казнь сестры.
- Когда повесили? - спросил Семенов.
- Ты же сам там был осенью сорок первого, - сказал Виктор. - Ты же видел. Мне говорили, что ты там был, когда Леонид Сергеевич Щербаков стрелял в коменданта. Ты помнишь Леонида Сергеевича? Он у нас в школе работал.
- Нет, - сказал мальчик. - Вы на меня не обижайтесь, но я врать не хочу. Ничего не помню.
- И Эльвиру не помнишь? - выкрикнул с упреком Виктор.
- А кто это? - спросил Семенов, потом догадался и добавил: - Это, наверно, моя сестра? Да?
Дубровский не ответил, он начал сворачивать новую цигарку, но руки не слушались его, табак сыпался на колени. Он бросил цигарку себе под ноги и дрожащими руками достал из кармана гимнастерки фотографию Эльвиры.
- Вот, - протянул он Семенову карточку. - Вот твоя сестра. Понял?
Семенов взглянул на фотографию и отшатнулся. Какое-то время он молчал - и крикнул жалобно и пронзительно:
- Мама! Мамочка!
Он вспомнил все.
Сжавшись в комок, как голый на морозе, он подтянул ноги к подбородку.
Виктор боялся его потревожить; он украдкой глянул на часы. Было без двадцати два: вернуться в гостиницу к сроку он уже не успевал. А у Семенова все становилось на место. Он понял, что перед ним была фотография сестры, а не матери, вспомнил все про Эльвиру, про стадион "Буревестник", про Щербакова, стрелявшего в фашистов, про полицаев, слушавших патефон, про Александра Павловича...
Он вспомнил все.
Карп Андреевич Дьяченко вернулся в гостиницу на рассвете. Всю ночь в штабе обсуждали вопрос о создании крупных партизанских соединений в западных областях страны, о заброске новых организаторских отрядов, состоящих из людей, имеющих серьезный опыт партизанской борьбы. Командиром одного из таких новых отрядов был назначен Дьяченко. Завтра ему вылетать вместе с Дубровским к месту, где формировался отряд, но завтра это уже было вовсе не завтра, а самое что ни на есть сегодня: день начинался, в апреле светает рано.
Поднимаясь в лифте на шестой этаж, Карп Андреевич внезапно для себя заснул и успел увидеть кусочек сна про довоенную жизнь. Он увидел, как приехал с шефами на открытие пионерского лагеря; погода была пасмурная, зябкая, собирался дождь, и музыка почему-то не играла. Карп Андреевич готовился произнести речь перед пионерской линейкой, ему должны были повязать красный галстук, а галстука не нашли. Тогда из строя одетых в белое пионеров вышел изможденный темнолицый мальчик. На нем почему-то было зимнее пальто из бобрика, на ногах рваные валенки. В руках мальчик держал алый пионерский галстук и значок с пламенеющим костром. Карп Андреевич наклонил голову, мальчик потянулся, чтобы надеть на него галстук, но не достал. Карп Андреевич еще ниже наклонил голову и проснулся...
- Шестой этаж, - сонно улыбаясь, сказала ему лифтерша. Она видела, что он заснул.
В полусне Карп Андреевич подошел к дежурной, в полусне услышал от нее, что ключ в номере, в полусне шел по длинному коридору. Он берег в себе остатки сна, потому что хотел досмотреть все про пионерлагерь. Иногда ему удавалось досматривать сны, и он знал, что главное - не просыпаться до конца.
Он вошел в номер и увидел, что на единственной кровати, укрывшись с головой, спит какой-то очень маленький человечек, а на коврике перед кроватью посапывает Дубровский. Карп Андреевич постелил себе рядом, подлез под полушубок Виктора и, засыпая, попросил:
- Подвинься немного...
Уснул он быстро, про пионерлагерь ему больше не снилось.
На подмосковной товарной станции формировался состав, который должен был уйти на запад.
Пегий "мерседес" остановился возле переезда, и Виктор Дубровский, доложив о себе начальнику эшелона, представил ему худенького мальчика в промасленной телогрейке с большим солдатским вещмешком за спиной.
- Вот на него документы.
- Хорошо, - начальник не стал дальше слушать Дубровского. Он сказал, обращаясь к Семенову:
- У нас только одна теплушка для людей, отсюда двенадцатая. Видишь?
- Вижу, - сказал Семенов.
- Давай быстрей, - поторопил начальник. - Нас сейчас на другой путь потянут.
- Давай, - подтолкнул Семенова Дубровский. - Скоро увидимся.
Это было вместо прощания.
Семенов зашагал по черным шпалам. Он сгибался под тяжестью огромного вещмешка, куда Дубровский запихал недельный паек Карпа Андреевича и свой собственный. Виктор знал, что сейчас нужнее всего для мальчика и для его матери. Он знал, каково теперь в Колыче.
Семенов шагал вдоль длинных железнодорожных платформ, на которых под чехлами по очертаниям угадывались пожарные автомобили с выдвижными лестницами над кузовом. "Зачем на фронте пожарные машины?" - подумал Семенов. Он не знал, что это и есть "катюши", для которых он сам делал снаряды в нашем РУ.
Семенов шагал не оглядываясь, мешок был очень тяжел, банки с американскими консервами и пачки пшенного концентрата резали спину.
...Над Колычем светило солнце, и улицы просыхали. Семенов свернул на Луговую и сразу же увидел деда Серафима с сумкой почтальона на боку. Как всегда, он был занят делом, которое не имело к нему никакого отношения: помогал какой-то незнакомой женщине сдвинуть с места воз длинных жердей. Воз везла тощая большеглазая корова. Она смотрела по сторонам, не веря, что люди, которые кричат на нее сейчас и машут руками, в самом деле могут ее ударить. Жерди были только срублены в ближнем лесу, стволы нежно серели и просвечивали изнутри густой и сочной зеленью. Вдоль каждого ствола эта зелень высыпала клювиками зеленых почек.
Дед суетился, замахивался на корову фуражкой, ругался и был очень активен; однако сразу бросалось в глаза, как он похудел, сморщился и обвис. Наконец корова сдвинулась с места и потащила воз жердей на улицу Салтыкова-Щедрина.
- Здорово, Семенов, - сказал дед, вроде бы и не удивившись встрече. Видал, я теперь на почте служу вместо Дарьи. Из той ямы она не вышла.
- Вижу, дедушка.
- А ты-то как? - не мог он оторвать голодных глаз от ребристого вещмешка. - Ты справный стал.
- Зайди после работы, дед. Посидим, пообедаем, поговорим. - Семенов не мог сдержаться и добавил: - Тушенка есть, омлет и сгущенное молоко.
Свернув во двор райтопа, Семенов сразу увидел мать.
Она стояла на крыльце, будто ждала его. На ней было темное платье в мелкий цветочек, на голове белая стираная марлечка.
Случилось так, что мне еще раз пришлось встретиться с Семеновым. Это было в самом конце войны. Тогда я и узнал его историю. Звали его действительно Анатолием, отчества я точно сейчас не помню, но фамилия его была точно Семенов, и сам он был точно такой.
Когда самолет остановился и его догнала поднявшаяся за хвостом снежная пыль, первым шагнул Карп Андреевич Дьяченко.
Три летчика в теплых шлемах, меховых куртках и унтах спрыгнули на землю. Карпу Андреевичу они показались ужасно знакомыми, похожими на известную фотографию Чкалова, Байдукова и Белякова после их знаменитого перелета Москва - Америка через Северный полюс. Летчики и сами знали про это сходство и стремились к нему еще больше.
Они были немногословны, улыбчивы, чуть-чуть снисходительны к восторгам в свой адрес. Летчики угощали партизан папиросами "Казбек" из твердых довоенных коробок, давали прикуривать от шикарных зажигалок. Партизаны, даже некурящие, закурили теперь: каждая папироса - часть Большой земли, частица невозвратно далекой довоенной жизни.
Самолет разгрузили быстро. В глубь леса унесли новую рацию, боеприпасы, продукты, газеты и книги.
Три партизана подвели к самолету полковника Ормана. На всякий случай большая ушанка была надета на нем задом-наперед, чтобы глаза не видели ничего вокруг. Казалось, что голова свернута раз и навсегда. Полковник крутил ею и свинцово-серо светился в ночи погонами и значками.
Появился партизанский доктор. Он нес сверток одеял, внутри которого, как личинка в коконе, лежал Семенов.
- Дай помогу, - просил, идя за ним следом, Виктор Дубровский. - Дай помогу...
Доктор не оборачивался. Нести Семенова было легко: он весил не больше двух пудов. В самолете было холоднее, чем в лесу. Может быть, доктору так казалось, но он побежал за другими одеялами.
Виктор Дубровский подошел к Дьяченко.
- Может, погодим? - сказал он.
- Что? - не понял тот.
- Может, погодим пацана отправлять?
- Нет, - отрубил командир отряда, но, взглянув на Виктора, счел нужным объяснить: - Во-первых, врач считает, что жизнь мальчика в опасности. Во-вторых, у нас нет медикаментов и специалистов по этим болезням. В-третьих, у меня нет времени обдумать твое предложение. Самолет улетит через десять минут.
Дубровский посмотрел в глаза командира и понял, что просить бесполезно. Дьяченко был непреклонен. У него было еще и "в-четвертых", о котором он никому не хотел говорить: фашисты нащупали местоположение отряда и придется переходить на новое место.
Прибежал врач с одеялами и сказал пилоту, что мальчика нельзя надолго оставлять одного, и если будет холодно, то придется его еще раз укутать.
- А документы на него есть? - спросил летчик.
- Нет, - сказал Дьяченко. - Документов нет, а сам он не помнит ни фамилии своей, ни имени.
- Фамилию я знаю точно, - сказал Дубровский. - Его фамилия Семенов, а имени и отчества я вспомнить не могу. Запишите условно: Семенов Алеша... Кажется, все-таки Алеша.
Сказав это, Виктор вдруг вспомнил, что знал отчество Эльвиры. Он однажды, дурачась, назвал ее Эльвирой Вячеславовной, а она неожиданно обиделась. Потом только он узнал, почему обиделась Эльвира.
- Значит, Семенов. Без имени и без отчества, - говорил летчик, записывая что-то на скрипящей кожаной плантетке.
- Нет, - поправил его Дубровский. - Имя запишите Алеша, а отчества не надо. Слишком много условностей: условное имя, условное отчество...
Небо с запада стало быстро заволакиваться, полетел снежок, и командир экипажа сказал, что хорошо бы линию фронта пройти над облаками.
Когда самолет исчез за лесом, снег шел вовсю. Партизанам было жаль, что он засыпает след самолетных лыж. Хотелось, чтобы командир дал команду и на завтра готовить площадку для приема самолета, однако Дьяченко об этом ничего не сказал.
Он смотрел на восток, где не было еще никаких следов рассвета, и молчал.
Молча же он повернулся и пошел в лес.
ЭПИЛОГ
Если вам, дорогой читатель, захочется узнать о событиях какого-либо конкретного прошлого, не ленитесь пойти в библиотеку и взять там подшивку газет того времени. Потом вы можете читать толстенные тома, изучать архивные материалы, подлинные документы эпохи. Для серьезного исследователя это обязательно. Однако самое первое и потому самое сильное впечатление дадут вам только газеты.
Шел апрель тысяча девятьсот сорок третьего года.
В начале этой повести я вынужден был привести несколько тягостных газетных сообщений первых месяцев войны, зато теперь с радостью могу рассказать, какие вести приносили газеты в сорок третьем.
12 января. Освобождение захваченных фашистами курортных городов Кавказа. Вновь советскими стали Кисловодск, Пятигорск, Минеральные Воды, Железноводск, Георгиевск.
16 января. Присвоение воинского звания генерал-полковника Говорову Л. А. и Рокоссовскому К. К.
17 января. В последний час. 1. Успешное наступление наших войск южнее Воронежа. 2. Ликвидация окруженных фашистских войск в районе Сталинграда близится к концу.
В том же номере газеты приказ о введении новой формы одежды. Установлено ношение погон.
19 января. Войска Ленинградского фронта и Волховского фронта соединились: прорвана блокада Ленинграда, длившаяся с сентября 1941 года.
Так начинался этот год. Таким он обещал быть. Таким он и был.
В марте наши войска освободили Колыч, еще через неделю отряд Дьяченко соединился с регулярными частями Красной Армии; а вскоре Карпа Андреевича и командира отрядной разведки Виктора Дубровского вызвали в Москву.
На рассвете того апрельского дня, когда ученики ремесленного училища должны были выйти на предпраздничный субботник, в Москву въехал трофейный немецкий "супер-мерседес". Это была роскошная генеральская машина, изуродованная камуфляжем и заляпанная грязью.
На последнем КПП* у самого въезда в город старшина, проверявший документы, посоветовал:
- Вы бы помыли ее, товарищ водитель, в столицу въезжаете.
_______________
* К П П - контрольно-пропускной пункт.
- При первой возможности, - заверил старшину водитель. Он плавно тронулся с места и, обернувшись назад, спросил: - В гостиницу "Москва", Карп Андреевич?
- Да. До тринадцати ты свободен, Витя. В четырнадцать мне в штаб.
Это был ничтожно малый срок, чтобы найти мальчика, от которого почти полтора года не было никаких вестей. Да и почему он в Москве? Его могли отправить в глубокий тыл, в теплые края, в Ташкент, например, где много фруктов и овощей, необходимых детскому организму.
В то утро камуфлированный серыми и зелеными пятнами трофейный лимузин видели в разных концах Москвы и Подмосковья. Виктор побывал на аэродроме, где базировались самолеты, обслуживающие партизанские отряды, в двух детских больницах, на нескольких частных квартирах и, наконец, оказался возле заводской проходной.
Вахтер наотрез отказался пропустить его на территорию завода и не разрешил позвонить по внутреннему телефону. Однако Виктор не обиделся на него. Ему понравилось, что в тылу такая бдительность и что Семенов работает на таком серьезном заводе. Виктор попросил кого-то из шедших на работу вызвать ученика ремесленного училища Семенова к своему "супер-мерседесу". Только теперь у него выдалось несколько минут, чтобы вымыть машину. Он достал из багажника ведро и тряпку, выпросил у вахтера воды и принялся за работу.
У него не было четкого представления о том, как он начнет свою беседу с Семеновым. Во всяком случае, это следует делать куда спокойнее, сдержаннее и разумнее, чем в тот раз в землянке партизанского доктора. Надо исподволь, постепенно, начиная со многих, но второстепенных деталей, помогать воспоминаниям мальчика. И еще одно: как можно чаще он будет называть мальчика его настоящим именем, Толей. Это поможет им сблизиться, вернуться к довоенной обстановке. О событиях недавнего времени Дубровский решил говорить как можно меньше. Вполне вероятно, что именно подсознательное желание мальчика во что бы то ни стало избавиться от этих воспоминаний и привело его к амнезии.
Виктор многое повидал за два года войны, но о том, что увидел и узнал в своем родном городе, сам старался не вспоминать. Ему это, правда, никак не удавалось. Казалось, что все виденное только сейчас стало проникать в сердце. Будто раньше он только видел и не понимал того, что видел, а теперь вдруг понял.
...Сначала он зашел к матери Эльвиры. В холодной комнате, укрытая тряпьем, лежала изможденная и совершенно седая женщина. Отвечать на ее вопросы было трудно. Она, видимо, не надеялась, что сын жив. Не верила в то, что рассказывал Дубровский про партизанский отряд и про эвакуацию на Большую землю, да еще самолетом.
О пытках, о болезни, о потере памяти Виктор ничего ей не сказал.
Трудно было отвечать на вопросы матери, но еще труднее было ее спрашивать. Она медленно шевелила бескровными губами и глядела на Виктора по-детски беззащитно. Она не верила, что кто-то сможет ей помочь.
Виктор не выдержал ее взгляда и отвернулся. Неожиданно он встретился с точно таким же взглядом. Со стены на него смотрели такие же глаза. Он невольно встал и подошел ближе. В рамочке из морских ракушек была фотография Эльвиры. Восьмой класс, комсомольский значок на белой блузке. Это была та самая фотография, где Эля так походила на свою мать, та самая, которая напомнила Александру Павловичу Козлову, что Эля комсомолка и ее следует занести в полицейские списки.
- У вас нет еще одной такой карточки? - спросил Виктор. - Я хотел бы... на память.
- Есть, - сказала мать. - Таких у нас несколько. Только я сейчас не найду. Возьми, Витя, эту. А рамочку на комод положи. Я с силами соберусь, найду и вставлю.
- Я лучше в другой раз, - решительно отказался молодой человек, представив себе ракушечную рамочку без фотографии.
- Бери, Витя. Мне спокойнее так. Вроде у нее жених был, любовь... Вроде она успела в жизни. Бери, Витя...
Потом он долго стоял на стадионе. Футбольное поле хлюпало под сапогами, и на единственной трибуне под скамейками серел снег или обрывки мокрых газет. Вдоль трибуны, подпертая в шести местах, стояла виселица, выкрашенная, как и трибуна, бледной голубой краской. За стадионом рябила белизной редкая рощица... "Все тихо в лесу. Только изредка птичка захочет воспеть прелесть дней промелькнувших и, вдруг испугавшись чего-то, смолкает..."
Виктор мыл машину, а в нескольких шагах от него уже стоял худенький мальчик в телогрейке и фуражке с лакированным козырьком. Семенов узнал Дубровского не сразу. Вначале просто понял, что видел его в такое время, о котором не хочется думать. Потом Семенов точно вспомнил землянку с окном, напоминающим парниковую раму, и этого молодого военного, пристающего с мучительными и бесполезными вопросами о прошлом.
- Это вы меня вызывали? - спросил мальчик. - Если можно, пожалуйста, побыстрей. Я отпросился на десять минут.
Дубровский тоже узнал Семенова и сразу же почувствовал, что тот сознательно не хочет говорить с ним.
Виктор продолжал мыть машину. Нарочитая вкрадчивость, с какой он заранее готовился провести свой первый разговор с мальчиком, оказалась совершенно неуместной.
- Ты не ошибся. Это я тебя вызывал, - сказал Дубровский, выплеснув грязную воду из ведра. - И не предупреждай меня, что торопишься. Это невежливо по отношению к старшим.
Виктор понял, что тон взят правильно. Надо говорить сурово: не о болезни, а о делах. Он распахнул дверцу:
- Садись. У меня печка работает, тепло. Потолкуем... Ты куришь?
- Нет, спасибо.
- Значит, я один покурю, а ты расскажешь, как работаешь, как живешь.
Дубровский, не торопясь, свернул цигарку, закурил. Он слушал довольно связный, хотя и краткий рассказ мальчика, а сам думал о том, что нет никакой возможности привезти этого ребенка к матери, которая и так еле жива. Конечно, может быть, в родном городе, в своем доме, в своей семье мальчик быстро вспомнит все. Хорошо, если вспомнит. А если нет? Встреча такого сына с такой матерью может погубить одного из них, а то и обоих. В голове вертелись слова, услышанные от врачей, рассказывавших ему о болезненной потере памяти, об амнезии. У мальчика случай частичной, или частной, ретроградной, амнезии. Такую амнезию называют еще и аффетрогенной... От этих непонятных терминов легче не становилось.
Виктор решил: еще одну попытку вернуть мальчику память он предпримет сам. Правда, врач в детской больнице именно сегодня утром предупреждал, что такие больные интуитивно отталкивают от себя все, что связано с неприятными, отрицательными воспоминаниями. Насильственное возвращение к прошлому может привести к еще большей амнезии, ухудшить дело. И все же Виктор решился. Мальчик достаточно окреп физически и весьма толково рассказывает обо всем, что было после его освобождения от немцев.
Дубровский начал так:
- Я ехал к тебе за сотни километров, и у меня очень мало времени. Я хочу, чтобы ты выздоровел, и у меня больше возможностей, чем у всех здешних врачей. Во-первых, я хочу сообщить тебе, что твоя фамилия действительно Семенов, а зовут тебя Анатолием. Ты родился в городе Колыче, маму твою зовут Наталья Сергеевна, она жива и будет очень рада тебя видеть... Понятно?
Виктор ждал, что будет.
- Простите, пожалуйста, - сказал мальчик, - но мне неудобно так долго отсутствовать. Там ребята вкалывают, у нас субботник, а я с вами здесь болтаю. Я пойду...
- Постой, - ухватил его за тонкую руку Дубровский. - Ты понял, что я сказал?
- Понял, - сказал мальчик. - Только зовут меня Алексеем. Так по документам.
- Это я так тебя записал. Перед отлетом. А на самом деле тебя зовут Толей. Ты мне веришь?
- Верю, - согласился мальчик. - Но мне больше нельзя здесь сидеть. Перед товарищами стыдно. Я и так хуже других работаю.
- Ну хорошо. Ты сейчас пойдешь. Еще несколько вопросов. Неужели тебе не хочется увидеть маму, родной город, свой дом?
Мальчик с сожалением посмотрел на Дубровского.
- Как вы не понимаете: я очень хочу, но я ничего не помню. Как вы назвали город?
- Колыч.
- Не помню. И маму не помню. И папу.
- У тебя еще сестра была.
- Не помню.
- Погибла она. Ее фашисты повесили.
Здесь Виктор перешел дозволенное. Врачи категорически запретили говорить о страшном прошлом, а он знал, что брат видел казнь сестры.
- Когда повесили? - спросил Семенов.
- Ты же сам там был осенью сорок первого, - сказал Виктор. - Ты же видел. Мне говорили, что ты там был, когда Леонид Сергеевич Щербаков стрелял в коменданта. Ты помнишь Леонида Сергеевича? Он у нас в школе работал.
- Нет, - сказал мальчик. - Вы на меня не обижайтесь, но я врать не хочу. Ничего не помню.
- И Эльвиру не помнишь? - выкрикнул с упреком Виктор.
- А кто это? - спросил Семенов, потом догадался и добавил: - Это, наверно, моя сестра? Да?
Дубровский не ответил, он начал сворачивать новую цигарку, но руки не слушались его, табак сыпался на колени. Он бросил цигарку себе под ноги и дрожащими руками достал из кармана гимнастерки фотографию Эльвиры.
- Вот, - протянул он Семенову карточку. - Вот твоя сестра. Понял?
Семенов взглянул на фотографию и отшатнулся. Какое-то время он молчал - и крикнул жалобно и пронзительно:
- Мама! Мамочка!
Он вспомнил все.
Сжавшись в комок, как голый на морозе, он подтянул ноги к подбородку.
Виктор боялся его потревожить; он украдкой глянул на часы. Было без двадцати два: вернуться в гостиницу к сроку он уже не успевал. А у Семенова все становилось на место. Он понял, что перед ним была фотография сестры, а не матери, вспомнил все про Эльвиру, про стадион "Буревестник", про Щербакова, стрелявшего в фашистов, про полицаев, слушавших патефон, про Александра Павловича...
Он вспомнил все.
Карп Андреевич Дьяченко вернулся в гостиницу на рассвете. Всю ночь в штабе обсуждали вопрос о создании крупных партизанских соединений в западных областях страны, о заброске новых организаторских отрядов, состоящих из людей, имеющих серьезный опыт партизанской борьбы. Командиром одного из таких новых отрядов был назначен Дьяченко. Завтра ему вылетать вместе с Дубровским к месту, где формировался отряд, но завтра это уже было вовсе не завтра, а самое что ни на есть сегодня: день начинался, в апреле светает рано.
Поднимаясь в лифте на шестой этаж, Карп Андреевич внезапно для себя заснул и успел увидеть кусочек сна про довоенную жизнь. Он увидел, как приехал с шефами на открытие пионерского лагеря; погода была пасмурная, зябкая, собирался дождь, и музыка почему-то не играла. Карп Андреевич готовился произнести речь перед пионерской линейкой, ему должны были повязать красный галстук, а галстука не нашли. Тогда из строя одетых в белое пионеров вышел изможденный темнолицый мальчик. На нем почему-то было зимнее пальто из бобрика, на ногах рваные валенки. В руках мальчик держал алый пионерский галстук и значок с пламенеющим костром. Карп Андреевич наклонил голову, мальчик потянулся, чтобы надеть на него галстук, но не достал. Карп Андреевич еще ниже наклонил голову и проснулся...
- Шестой этаж, - сонно улыбаясь, сказала ему лифтерша. Она видела, что он заснул.
В полусне Карп Андреевич подошел к дежурной, в полусне услышал от нее, что ключ в номере, в полусне шел по длинному коридору. Он берег в себе остатки сна, потому что хотел досмотреть все про пионерлагерь. Иногда ему удавалось досматривать сны, и он знал, что главное - не просыпаться до конца.
Он вошел в номер и увидел, что на единственной кровати, укрывшись с головой, спит какой-то очень маленький человечек, а на коврике перед кроватью посапывает Дубровский. Карп Андреевич постелил себе рядом, подлез под полушубок Виктора и, засыпая, попросил:
- Подвинься немного...
Уснул он быстро, про пионерлагерь ему больше не снилось.
На подмосковной товарной станции формировался состав, который должен был уйти на запад.
Пегий "мерседес" остановился возле переезда, и Виктор Дубровский, доложив о себе начальнику эшелона, представил ему худенького мальчика в промасленной телогрейке с большим солдатским вещмешком за спиной.
- Вот на него документы.
- Хорошо, - начальник не стал дальше слушать Дубровского. Он сказал, обращаясь к Семенову:
- У нас только одна теплушка для людей, отсюда двенадцатая. Видишь?
- Вижу, - сказал Семенов.
- Давай быстрей, - поторопил начальник. - Нас сейчас на другой путь потянут.
- Давай, - подтолкнул Семенова Дубровский. - Скоро увидимся.
Это было вместо прощания.
Семенов зашагал по черным шпалам. Он сгибался под тяжестью огромного вещмешка, куда Дубровский запихал недельный паек Карпа Андреевича и свой собственный. Виктор знал, что сейчас нужнее всего для мальчика и для его матери. Он знал, каково теперь в Колыче.
Семенов шагал вдоль длинных железнодорожных платформ, на которых под чехлами по очертаниям угадывались пожарные автомобили с выдвижными лестницами над кузовом. "Зачем на фронте пожарные машины?" - подумал Семенов. Он не знал, что это и есть "катюши", для которых он сам делал снаряды в нашем РУ.
Семенов шагал не оглядываясь, мешок был очень тяжел, банки с американскими консервами и пачки пшенного концентрата резали спину.
...Над Колычем светило солнце, и улицы просыхали. Семенов свернул на Луговую и сразу же увидел деда Серафима с сумкой почтальона на боку. Как всегда, он был занят делом, которое не имело к нему никакого отношения: помогал какой-то незнакомой женщине сдвинуть с места воз длинных жердей. Воз везла тощая большеглазая корова. Она смотрела по сторонам, не веря, что люди, которые кричат на нее сейчас и машут руками, в самом деле могут ее ударить. Жерди были только срублены в ближнем лесу, стволы нежно серели и просвечивали изнутри густой и сочной зеленью. Вдоль каждого ствола эта зелень высыпала клювиками зеленых почек.
Дед суетился, замахивался на корову фуражкой, ругался и был очень активен; однако сразу бросалось в глаза, как он похудел, сморщился и обвис. Наконец корова сдвинулась с места и потащила воз жердей на улицу Салтыкова-Щедрина.
- Здорово, Семенов, - сказал дед, вроде бы и не удивившись встрече. Видал, я теперь на почте служу вместо Дарьи. Из той ямы она не вышла.
- Вижу, дедушка.
- А ты-то как? - не мог он оторвать голодных глаз от ребристого вещмешка. - Ты справный стал.
- Зайди после работы, дед. Посидим, пообедаем, поговорим. - Семенов не мог сдержаться и добавил: - Тушенка есть, омлет и сгущенное молоко.
Свернув во двор райтопа, Семенов сразу увидел мать.
Она стояла на крыльце, будто ждала его. На ней было темное платье в мелкий цветочек, на голове белая стираная марлечка.
Случилось так, что мне еще раз пришлось встретиться с Семеновым. Это было в самом конце войны. Тогда я и узнал его историю. Звали его действительно Анатолием, отчества я точно сейчас не помню, но фамилия его была точно Семенов, и сам он был точно такой.