Икрамов Камил. Семёнов

   Потом дед увидел, как Антонина с каким-то немцем села в легковой автомобиль, а Александр Павлович все не появлялся.
   Часа в три пополудни комендант Ролоф встал из-за своего большого письменного стола и с чашечкой горячего кофе в руках подошел к окну.
   - Послушайте, Вилли, - сказал комендант своему помощнику, молодому безусому эсэсовцу. - Не кажется ли вам, что этот старик шляется здесь с самого утра? Уверен, он что-то знает, и его следует допросить. Распорядитесь, Вилли.
   Капитану Ролофу перевалило за пятьдесят. Рыжий, щуплый, с лицом, похожим на кукиш, он всегда был настороже, всех и во всем подозревал. Ролоф происходил из ревельских, эстонских немцев, в Германию репатриировался в начале тридцатых годов. Он просился в СС и в действующую армию специально для того, чтобы попасть на свою бывшую родину, в Таллин, и свести там счеты со многими, кого он считал личными врагами и врагами Германии. В Колыче у Ролофа личных врагов нет, но русских он не любил так же, как эстонцев.
   Дело с уничтожением полицаев в бараке возле гравийного карьера, в непосредственной близости от нескольких пулеметных гнезд, где дежурили опытные солдаты СС, казалось Ролофу более сложным и опасным, чем об этом говорили первые результаты следствия. Не зря же это случилось именно в ночь на Седьмое ноября, не об этом ли говорила листовка, которую несколько дней назад показывал Ролофу Сазанский. По рассказу полицая Гордеева получалось, что девять взрослых мужчин мог уничтожить из автомата слабенький русский мальчик, случайно оказавшийся в том бараке. Гордеев был вчера сильно пьян. От него и сегодня несло самогоном на три метра вокруг. Видимо, полицай успел опохмелиться, ибо все разговоры вокруг ночного происшествия сворачивал к тому, что теперь начальником полиции должен стать именно он, и Ролоф пообещал ему это, ибо других кандидатур все равно не было.
   Глухой сторож карьера - второй свидетель этого дела - отрицал все. Он ничего не видел, ничего не слышал, никого не знает. Ролоф очень разозлился и пуганул сторожа криком и пистолетом, но это ни к чему не привело: глухой упал на колени и завыл.
   Даже личность малолетнего партизана установить пока не удалось. После удара по голове мальчишка пришел в себя довольно скоро, но не хотел отвечать ни на какие вопросы. С подобным упрямством Ролоф уже встречался в России, но надеялся, что этого маленького бандита он заставит говорить. Оставалось еще невыясненным, откуда Козлов знал арестованного. Гордеев утверждал, что Козлов говорил об этом Сазанскому, а Сазанский даже хвалил этого партизаненка, говорил, что он правильно делает, помогая топить печку. На упрек Ролофа, что следовало лучше запомнить этот разговор, Гордеев резонно ответил: "Если б я их хорошо слушал, я бы там теперь лежал. Я при первом выстреле ласточкой в нижний угол двери нырнул. Я вратарем стоял за школьную команду, у меня реакция, как у тигра".
   Надо было допросить вдову Козлова, однако Ролоф сообразил это не сразу, а лишь тогда, когда она уехала к месту происшествия, чтобы организовать похороны по русскому обряду. Разговор с Антониной у Ролофа был неприятный, она требовала компенсацию за трагически погибшего мужа, а Ролоф вынужден был прямо ей сказать, что это не будет, не предусмотрено правилами.
   Ролоф решил, что вдову Козлова он вызовет для опознания преступника завтра, но не верил, что это даст результат. Кроме того, она наверняка опять станет требовать компенсацию за смерть мужа.
   - Господин комендант, - в кабинет вошел Вилли, - разрешите доложить? Ваше предположение оказалось правильным. Старик по фамилии Чинилкин разыскивает мальчика по фамилии Семенов, который ночью отправился в карьер, чтобы повидать свою мать. Старик утверждает, что пришел сюда, чтобы просить заместителя начальника полиции Козлова отпустить мальчишку на свободу.
   - Значит, старик еще ничего не знает?
   - Так точно.
   - А Козлова он откуда знает?
   - Говорит, что жили в одном дворе и что Козлов тоже знает этого мальчика и будто бы любит его.
   - Любил, - строго поправил подчиненного Ролоф. - Козлов больше никого любить не может. Даже свою жену.
   Комендант посидел молча, подумал и распорядился:
   - Старика не выпускать, готовить к очной ставке. На квартире у старика и во всем дворе провести тщательный обыск. Возьмите собаку.
   Обыск в райтоповском дворе дал блестящие результаты. Собака, которой дали понюхать вещи Семенова, повела эсэсовцев к дровяному сараю. Под полом, в узком кирпичном погребе, были обнаружены сочинения Маркса, Ленина и Пушкина, большое количество тонких брошюр, неисправный радиоприемник в буковом ящике, а на нем аккуратно нарезанные листы тетрадной бумаги, карандаши и копирка. На одном из листов копирки читался текст: "Смерть фашистам... здравствует 7 Ноября!"
   Этой улики Ролофу было вполне достаточно, чтобы утвердиться в своей догадке: мальчишка не случайно оказался в бараке, он выполнял задание разветвленной организации. Но обыск в самой квартире дал еще одну не менее вескую улику. Там была изъята книга "Принц и нищий", сочиненная Марком Твеном, с надписью на титульном листе: "Т. Семенову, которому я абсолютно доверяю!" И четкая подпись: "Л. С. Щербаков".
   Комендант Ролоф легко установил, что это тот самый Щербаков, который убил коменданта Келлера на стадионе. Было установлено также, что за время оккупации мальчик несколько раз приходил к бывшему завхозу школы.
   При всей своей подозрительности Ролоф понимал, что дед Серафим вовсе ничего не знал о тайной деятельности мальчишки и о его связях. Дед был допрошен тщательно, всесторонне, и только после этого Ролоф устроил очную ставку.
   Неискушенный в полицейских порядках, дед как только увидел Семенова, так заговорил сам:
   - Господи! Родименький, что это соделали с тобой, стреляли, что ли? Говорил тебе - не суйся к ним, не лезь... И лицо все черное...
   Семенов сидел на облезлом венском стуле, прямой и безмолвный. На деда он не смотрел.
   - Не молчи, Семенов, не молчи! Они ведь мучить будут...
   - Значит, вы знаете этого человека? - прервал деда комендант и указал на Семенова.
   - Знаю, - охотно подтвердил дед. - С первых мокрых пеленок... Да ты не молчи, милый. Все уж теперь. Они все вызнают...
   Ролоф опять прервал старика, он обратился к Семенову:
   - А ты знаешь этого человека?
   - Нет, - сказал Семенов. - Не знаю.
   Комендант засмеялся злорадно. Это глупое упорство он наверняка теперь сумеет сломить.
   - Назовите себя, - приказал он старику.
   - Чинилкин Серафим Павлович, - послушно отозвался дед и опять стал умолять Семенова не противиться силе и рассказать все. Дед плакал. Слезы текли по дряблым небритым щекам, плечи вздрагивали, как у ребенка. Он понимал, что фашисты замучают мальчика, и никакие тайны не казались ему сейчас важнее этой детской жизни.
   Дед подписал протокол, и Ролоф приказал отпустить его.
   - Иди, старик, иди. - Комендант похлопал его по слабому плечу. - Ты святой человек! У тебя хорошее русское имя - Серафим! Серафим - по-русски значит ангел?
   - Бога нет, - назло немцу твердо сказал дед, хотя сам он в этом сомневался.
   На другой день была очная ставка с Антониной Козловой. Как Ролоф и ожидал, та прежде всего хотела добиться денежной компенсации за геройски погибшего мужа. Единственное, что пообещал комендант, это перевести вдову на работу в привокзальное кабаре, где обеспечение было много лучше, чем в обычной столовой. Потом ввели Семенова, и Ролоф спросил Антонину:
   - Вы можете подтвердить, что это действительно Семенов Анатолий и что он жил с вами в одном дворе?
   Антонина с готовностью подтвердила.
   - Вы не ошибаетесь? - спросил Ролоф.
   - Конечно, нет. Вся семья у них такая бандитская. Сестру вы, слава богу, повесили, а мать с доктором Катасоновым работала.
   Ролоф подошел к Семенову.
   - Признавайся! - сказал он.
   Семенов молчал.
   - Ты Семенов?
   Мальчик молчал.
   - Как твоя фамилия, я тебя спрашиваю?
   - Не помню... - сказал Семенов.
   - Ты зря упорствуешь, - сказал Ролоф, - совершенно зря. Где твоя сестра?
   - Не знаю.
   - Как ее зовут?
   - Не помню.
   При Антонине Козловой комендант Ролоф впервые ударил мальчика сам. Упорство бесило его прежде всего потому, что казалось совершенно бессмысленным. И еще бесило коменданта то, что у него не было самого сильного оружия для борьбы с упорством. Буквально за нескольно дней до случившегося он сам отправил Наталью Сергеевну Семенову из местного гестапо в областной город. Там готовили показательный суд над саботажниками, и Семенову затребовали для этого. Очная ставка с матерью могла, по мнению коменданта, дать много. Было два верных способа воздействовать на преступников. Первый - избивать мать в присутствии ребенка, и тогда ребенок во всем сознается. Второй - избивать ребенка в присутствии матери, тогда та расскажет все, что знает. Увы, матери под рукой не было.
   Мальчика пытали разными способами, но допросы были похожи один на другой.
   - Как фамилия?
   - Не знаю.
   - Твоя фамилия Семенов?
   - Не знаю.
   - А может быть, ты - Иванов?
   - Может быть.
   - А может быть, ты - Ролоф?
   - Да, Ролоф.
   Комендант получал нагоняи от начальства и по ночам просыпался от обиды. Он не узнал ничего о связях с партизанами, не услышал новых имен. Мальчик отрицал все, даже само собой разумеющееся. Между тем Берлин требовал решительных и радикальных мер в борьбе с партизанским движением. Еще в октябре 1941 года главное командование сухопутных сил германской армии выпустило "Основные положения по борьбе с партизанами". Берлин указывал, что партизаны срывают снабжение фронта, дезорганизуют тылы, нарушают коммуникации. Берлин давал указания, а Ролоф не умел их выполнять.
   Оккупантам становилось все труднее. Что и говорить, на местах об этом знали больше, чем в Берлине. В том же Колыче и вокруг него постоянно увеличивалось количество диверсий. Все чаще летели под откос эшелоны, все опаснее было на автомобильных дорогах, все больше листовок появлялось в городах и селах. Фашисты были уверены, что все партизанские отряды так или иначе связаны между собой и имеют единое руководство.
   Они ошибались тогда. В начале зимы 1941/42 года единого руководства партизанским движением еще не было. Было - единое стремление защитить Родину, спасти ее от унижения, покарать оккупантов. Единое руководство было создано несколько позже, и тогда партизанские армии в тылу врага превратились в силу, с которой так и не сумела справиться вся гитлеровская военная машина.
   Шел декабрь. До полусмерти замучив мальчика, комендант Ролоф попросил свое областное начальство прислать в Колыч для очной ставки мать Семенова. В ответ он получил приказ отправить туда сына.
   Там сами хотели разобраться с мальчишкой. Они верили коменданту, который утверждал, что "этот мальчишка есть звено, уцепившись за которое, можно вытянуть всю цепь большевистского подполья".
   Историки Великой Отечественной войны подсчитали, что к концу 1941 года на оккупированной фашистами советской территории было создано более двухсот партизанских отрядов, в которых воевало девяносто тысяч бойцов. Принципам формирования партизанских отрядов специально обучали опытных командиров Красной Армии, создавали организаторские отряды, которые переправлялись через линию фронта. Однако очень многие партизанские отряды создавались прямо на месте во вражеском тылу. Организаторами таких отрядов становились коммунисты, комсомольцы и беспартийные активисты.
   Командир партизанского отряда Карп Андреевич Дьяченко много лет был хозяйственным и партийным работником. Только в самой молодости пришлось ему когда-то воевать в степях Украины против Петлюры. Когда его оставили в немецком тылу для организации партизанского движения, Дьяченко надеялся, что будет заниматься в основном политической работой, а для военного руководства найдется человек более опытный, желательно кадровый командир. Все сложилось иначе. Вот уже несколько месяцев Карп Андреевич руководил самым большим в этом крае партизанским отрядом. Люди доверяли ему, и сам он все больше и больше проникался верой в свои силы. Рос его отряд, рос список боевых дел. Огорчало Карпа Андреевича, что еще не удается объединить все движение Сопротивления в области, что многие группы действуют некоординированно и потому терпят большой урон. Правда, с каждым днем разобщенность отдельных отрядов уменьшалась, надежд на централизацию становилось все больше.
   В начале декабря Дьяченко установил регулярную связь с Большой землей и стал получать задания от командования Красной Армии.
   Первым вопросом, который задала Большая земля, было: "Можете ли организовать прием транспортного самолета?" Дьяченко понимал, как это важно, и ответил: "Сможем, сообщите требования к площадке для посадки и взлета".
   К 15 декабря 1941 года партизаны закончили строительство лесного аэродрома. Большая земля обещала прислать партизанам продукты, оружие, боеприпасы, новую радиоаппаратуру и свежие газеты.
   "Подготовьте больных и раненых для отправки на Большую землю, сообщили Дьяченко, - и постарайтесь добыть "языка" из числа обер-офицеров или генералов германской армии".
   Карп Андреевич про себя решил, что не может принять с Большой земли самолет, пока у него не будет достаточно интересного "языка".
   В штабную землянку вызвали четырех молодых командиров. Перед Дьяченко лежала карта. Он указал четыре дороги, на которых следовало устроить засады и ждать проезда крупных фашистских военных.
   - Они нужны нам только живые, - подчеркнул Дьяченко, - и желательно вполне здоровые.
   Младший лейтенант Виктор Дубровский встал.
   - Разрешите обратиться, товарищ командир?
   Дубровскому не пришлось воевать в регулярной армии. Наверно, поэтому он и в партизанах строго соблюдал устав.
   - Я просил бы направить меня вот сюда. - Он указал район Колыча.
   Дубровский не первый раз просил направить его в район родного города, и Дьяченко не первый раз отказывал ему. Отказал и теперь.
   - От нас до Колыча чуть не триста верст, - сказал он, - да и какие там могут быть "языки"! Нет, Витя, все четыре группы будут действовать только вблизи областного центра. Тут опасней, но больше шансов взять крупную птицу. - Он четко обозначил задание каждой группы и на прощание сказал Дубровскому: - Обещаю тебе, пойдешь в Колыч, только не в этот раз.
   Оставшись один, Дьяченко опять склонился над картой. Он размышлял о том, что в Колыч давно бы надо послать человека, только вряд ли это должен быть Дубровский. Вряд ли. Скорее всего, это должен быть кто-то другой. Дубровского, без сомнения, многие помнят и могут легко узнать в таком маленьком городке.
   Вначале Карп Андреевич рассчитывал, что именно в районе Колыча будет находиться штаб его партизанского отряда, но случилось иначе. До Колыча три сотни километров, несколько магистралей, регулярно охраняемых фашистами, а вокруг маленького городка лагеря военнопленных и охранные войска. И все-таки Карп Андреевич решил, что сразу же после Нового года он лично пойдет в Колыч. Перехваченное фашистское донесение свидетельствовало о том, что в Колыче не перестают действовать группы Сопротивления. Интуиция и жизненный опыт подсказывали Дьяченко, что одной из тамошних диверсионных групп руководит школьный завхоз Щербаков. Такой человек не станет дожидаться специальных указаний; он действует по обстановке, и, судя по отрывочным сведениям из Колыча, действует отлично.
   Декабрьская метель несколько дней кряду бушевала над лесами. Партизанам, ушедшим на поиски "языков", это было на руку, но те, кто находился вблизи лесного аэродрома, трудились по двадцать часов в сутки: летное поле заметало, и Дьяченко боялся, что, когда кончится метель и приведут "языков", он не сможет принять самолет.
   Виктор Дубровский решил во что бы то ни стало вернуться в лагерь первым и обязательно с генералом, на худой конец - с полковником. Трое суток его группа сидела в засаде, намеченной Дьяченко.
   Трое суток метель то усиливалась, то ослабевала, но никак не прекращалась. За это время мимо партизанской засады прошли две обозные команды, где старшим по званию были фельдфебели. Отбивать их не имело никакого смысла. Прошла мимо партизан и одна боевая часть. Это была колонна тяжелых танков. Может быть, во главе этой части стоял вполне осведомленный гитлеровский обер-офицер, но захватить его можно было только при помощи столь же сильных танков и артиллерии.
   На четвертые сутки Виктор вспомнил, что "победителей не судят", и, пользуясь метелью, среди ночи провел свою группу за городскую черту. Это было в ночь на понедельник, а в 9.30 утра фельдфебель контрольно-пропускного пункта на западной окраине города увидел серый "оппель-адмирал" полковника интендантской службы Ормана. Полковник ведал снабжением группы войск и часто разъезжал на своей шикарной машине. Фельдфебель отдал полковнику честь и удивился, что тот сидел не на заднем сиденье, как всегда, а рядом с шофером. Увидев, что сзади сидят несколько человек, фельдфебель заподозрил неладное и побежал к телефону, чтобы предупредить следующий контрольно-пропускной пункт, который находится в десяти километрах.
   Однако машина полковника Ормана так далеко не доехала. "Оппель" стоял на опушке леса, мотор работал. Когда командир фашистского дорожного патруля в недоумении осторожно открыл дверцу машины, в лицо ему ударил взрыв.
   Виктор прокладывал лыжню, следом за ним шел жилистый фельдшер Гриша Костюченко. Он тащил на плечах полковника Ормана.
   Младший лейтенант Дубровский был слегка суеверен и потому то и дело плевал через левое плечо. Когда он оборачивался, чтобы плюнуть, встречался взглядом с полковником, и это придавало ему сил.
   Пока все шло прекрасно. Машину они бросили в ста метрах от места, где накануне оставили свои лыжи, а мина, заложенная под переднее сиденье "оппеля", сработала громко. Но для верности все-таки хорошо время от времени плюнуть через левое плечо...
   - Давай, давай, - кричал Дубровский Грише, - у полковника небось уши мерзнут!
   Грише это казалось шуткой, ему было жарко. А у полковника действительно мерзли уши, потому что в спешке партизаны потеряли его шапку.
   - Нажимай, Дубровский! - сзади кричал Костюченко.
   Метель, притихшая было к утру, усилилась, и Витя надеялся, что она быстро заметет их лыжню.
   Это была не первая удачная операция бывшего танкиста. И всякий раз он вспоминал тот страшный вечер, когда он стоял в чужом саду и мимо него по улицам советского города шли фашистские танки. Они шли с открытыми люками, а у Виктора не было ни гранаты, ни бутылки с зажигательной смесью, и желтая кобура его была пуста...
   "Все тихо в лесу. Только изредка птичка захочет воспеть прелесть дней промелькнувших", - вспомнил Виктор стихи Эльвиры Семеновой. Он рассмеялся радостно и, обернувшись, крикнул Грише:
   - Давай, давай!
   Партизаны шли без остановки семь часов, и когда сделали привал, оказалось, что полковник Орман все-таки отморозил себе уши.
   Виктор коротко доложил Карпу Андреевичу о выполнении задания, и тот, едва дослушав его, распорядился, чтобы на Большую землю передали: "Можете присылать самолет. "Язык" есть. Радируйте, встретим".
   Дубровскому хотелось подробно рассказать командиру, как они почти наугад выбрали приличный особнячок, как проникли в заснеженный фруктовый сад, как осторожно выдавили стекло венецианского окна, выходящего на веранду, и в каком смешном трикотажном колпаке с кисточкой спал полковник. Однако Карп Андреевич решительно его остановил:
   - Ладно, Виктор. Пока хватит. Потом как-нибудь, под другое настроение.
   Виктор встал по стойке "смирно". Он не хотел скрывать обиду. Ведь он не хвастает, не просит награды, просто рассказывает, как все было.
   - Слушаюсь! - сказал он. - Попытаюсь рассказать под другое настроение. - И, повернувшись налево кругом, сделал два шага к двери.
   - Не всем так везет, как тебе, - сказал Дьяченко. - Вчера вернулась с задания вторая группа. Разгромили две эсэсовские машины с конвоем, потеряли трех человек. Думали, там важная шишка едет. Оказалось, эсэсовцы сопровождали мальца лет десяти. Еле живой. Пытали его, понимаешь? Пытали, - еще раз повторил Дьяченко.
   Теперь Виктор понял, почему командир так невнимательно отнесся к его и вправду чуть хвастливому рассказу.
   А Дьяченко добавил:
   - Между прочим, взяли его у областного города, но на Колычском тракте. Есть основания думать, что мальчик из Колыча.
   - А он где, Карп Андреевич? Может быть, я его знаю?
   - Стоит ли спешить, - возразил Дьяченко. - Поди поспи, а вечером заглянешь к медикам.
   - Есть! - Виктор вышел из землянки командира и направился прямо к медикам. Он шел, думая, что Дьяченко удивился бы, узнав, что младший лейтенант и в самом деле пошел спать.
   В землянке у медиков в отличие от остальных землянок было окно. Встроенное в слегка покатую крышу, оно походило на парниковую раму. Непосредственно под окном стоял операционный стол, а правее, на высоких полатях, лежал очень худенький мальчик. Он лежал раскинувшись, и под тонким байковым одеялом угадывался весь его скелет. Дубровский подошел поближе. Мальчик равнодушно поглядел на него и прикрыл глаза.
   - Можно мне поговорить с ним? - спросил Виктор врача.
   - Попробуй... - сказал тот. - Только это бесполезно.
   - Здравствуй, - сказал Дубровский.
   - Здравствуйте...
   - Как тебя зовут? - спросил Дубровский, чувствуя, что где-то видел мальчика.
   - Не знаю, - ответил мальчик.
   - А фамилия?
   - Не помню.
   Виктор догадался, что мальчик до сих пор думает, что он у немцев.
   - Ты понимаешь, где ты находишься?
   - Понимаю.
   - Где? - невольно повысил голос Дубровский.
   - В лесу, - сказал мальчик и отвернулся.
   Виктор увидел его профиль - открытый лоб, прямой нос с горбинкой, высокую верхнюю губу. Этот профиль Витя знал очень хорошо. Это был профиль Эльвиры!
   Витя вспомнил, что у Эльвиры был братишка и что он видел его в те полчаса. Правда, начисто вылетело из головы, как этого братишку звали.
   Мальчик лежал к нему в профиль, и Дубровский все больше убеждался, что это не случайное сходство.
   - Я сказал тебе - напрасный труд, - буркнул врач за спиной у Дубровского. - Я не специалист по нервным болезням, но это напоминает амнезию, как она описана в учебниках. Можно предположить, что она травматического характера. Его били по голове. И можно думать, что самовнушенная.
   - А что такое амнезия? - обернулся Виктор к врачу.
   - Паталогическая потеря памяти. Бывает - навсегда. Амнезия описана довольно подробно. Различают, например, полную амнезию, тотальную и частичную, или, как ее еще называют, частную. Частичная распространяется избирательно на события определенного характера или времени. К счастью для человечества, мало кому удается избавиться от прошлого таким именно образом. - Врач старался придать своим словам характер сухой академической справки, но голос его срывался, в горле пересохло. Он лучше других видел следы пыток на теле мальчика, лучше других знал, что это значит. Он продолжал: - В данном случае, если хочешь знать, причину амнезии установить особенно трудно. Она могла наступить сразу после травмы черепа. Потом мальчик сам гасил в себе любые проблески памяти. Сознательно он это делал или подсознательно - тут невозможно найти грань. Ведь он был в гестапо, и его пытали...
   - Да, - сказал Виктор, - такое лучше не помнить... Только и нарочно не забудешь.
   - Не утомляй его, - сказал врач. - Поболтали, и хватит.
   - Еще несколько вопросов, - сказал Витя.
   - Десять минут, - согласился врач, взглянув на часы.
   Виктор подошел совсем близко. Он был уже абсолютно уверен, что перед ним брат Эльвиры и, конечно, это его он видел в тот день, когда забегал в райтоп.
   - Я тебя знаю, - твердо сказал Дубровский. - Твоя фамилия Семенов.
   Мальчик ответил:
   - Не помню...
   - Ты же Семенов, Семенов, - настаивал Виктор. - Мы в одной школе учились - ты был в третьем или в четвертом. Я тебя помню, и ты должен меня помнить. Я в "Ревизоре" Хлестакова играл.
   - Не помню, - ответил мальчик, - я вас не помню...
   - Ну вспомни же, вспомни! - молил Дубровский. - Я к Эльвире приходил. Эльвиру ты помнишь?
   - Не помню...
   - Я был в летней гимнастерке, с одним кубиком, желтая кобура...
   Виктор не сомневался, что перед ним брат Эльвиры. Он мучительно пытался вспомнить, как его зовут: Женя... Вася... Игорь... Вова...
   - Я тебя знаю, я только забыл, как тебя зовут, - убеждал он мальчика.
   - Я тоже забыл... - тихо ответил мальчик.
   - Ну вспомни, вспомни, - умолял Виктор. - Вы жили на Луговой, рядом с Салтыкова-Щедрина. У тебя сестра есть, Эльвира. Я ее друг - Дубровский, Витя. Понимаешь, Дуб-ров-ский. Эля меня Дефоржем звала. Меня в школе дразнили: "Я не француз Дефорж, я - Дубровский".
   - Не помню я... - устало произнес мальчик.
   Из всего "Дубровского" Виктору вспомнилась теперь почему-то всего еще одна фраза, составленная из пяти русских и одного французского слова.
   - Я не могу дормир в потемках, - сказал он мальчику. - Вспомни, я Дубровский, ты Пушкина читал? Помнишь?.. Я не могу дормир в потемках... Ну, пожалуйста, вспомни! У тебя сестра есть, Эльвира... Этот помещик говорит, Пафнутьич: "Я не могу дормир в потемках". Помнишь?
   - Хватит, - строго сказал врач. - Немедленно уходи. Неужели ты не видишь, что ему плохо от твоих вопросов.
   Виктор схватил в охапку полушубок и выскочил на мороз. Быстро темнело, в дальней землянке кто-то играл на балалайке, со стороны кухни тянуло подгоревшей кашей.