Страница:
Литературной реальности пристало в некоторых случаях меряться силой с действительностью. Литература вообще есть предмет веры в слова и, как любая вера, способна творить чудеса созидания. «Чем незримее вещь, тем оно верней, что когда-либо существовала на земле», – писал Бродский. Как получилось, что удерживаемая и обживаемая в пространстве веры реальность Иерусалима, сформированная Писанием, оказалась заваленной осадочными пластами безвременья? Кроме препятствий, чинимых обстоятельствами чужеродного владенья, есть и вина сознания в том, что им отвергалась земная правда; это обычная ошибка – слабость инфантильного (романтического) сознания, постулирующего примат идеализирующей отвлеченности над действительностью. Ведь нельзя же любить вместо своей жены абстракцию? Иначе не получится ни любви, ни детей. Такое отношение к миру бесплодно, не владеет будущим. Абстрагированный Иерусалим – при всей своей нематериальности – и есть тот новейший мусор – тысячетонные его пласты, завалившие Иерусалим подлинный, подлежащий воскрешению. В этом смысл восстановления Храма, которому предначертано стать вершиной работы по очищению пространства, выполненной археологами со всей возможной мощностью современной науки.
30.
31.
32.
33.
34.
35.
36.
37.
38.
39.
40.
30.
Парк у похожего на крепость монастыря Креста, где провел последние годы Шота Руставели. Согласно легендам, монастырь Креста был основан не то в IV веке императором Константином, не то в XI веке грузинским царем Багратом – на месте, где был вырублен главный крест христианства. Сейчас монастырь принадлежит Греческой патриархии. Но, полагаю, здесь были срублены вообще все кресты того времени: здесь рос лес. Да и сейчас, если пройти подальше за Кнессет и Музей Израиля, можно оказаться в настоящем лесу и встретить оленей и дикобразов. Завидев в высохшей траве стремительный бег последнего, я вспомнил, как в Иране мне один водитель объяснял: нет зверя страшнее дикобраза, наехать на него беда – иголки его так крепки, что запросто можно пробить не то что шину – картер. И еще вспомнил, как в Гирканском заповеднике (реликтовый сумрачный лес горных влажных субтропиков, ажурно-многожильные комли железных деревьев, чьи стволы похожи на мускулы, с которых снята кожа, множество колючих лиан и заросли тонкого бамбука вдоль ручья) играл с товарищем в шахматы перед норой дикобраза, поджидая, когда этот остистый зверь наконец соизволит сунуть свой чуткий мокрый нос под объектив фотоаппарата.
Грузинская патриархия двадцать лет назад прислала в Израиль делегата, которому была поставлена задача вернуть грузинам монастырь Креста, отняв его у греков. Грек-настоятель в припадке пароксизма вылил кислоту на грузинскую фреску с якобы прижизненным портретом Шоты Руставели. Фреску уже восстановили, но история с передачей монастыря «и ныне там».
В просторном парке по дорожкам носятся велосипедисты, роллеры и бегуны, гуляют мамаши с детьми и собаками, а над просторной чашеобразной лужайкой пролетают дальнобойные, преодолевающие больше сотни метров разноцветные тарелочки фрисби, которыми играют в некое подобие гольфа.
Грузинская патриархия двадцать лет назад прислала в Израиль делегата, которому была поставлена задача вернуть грузинам монастырь Креста, отняв его у греков. Грек-настоятель в припадке пароксизма вылил кислоту на грузинскую фреску с якобы прижизненным портретом Шоты Руставели. Фреску уже восстановили, но история с передачей монастыря «и ныне там».
В просторном парке по дорожкам носятся велосипедисты, роллеры и бегуны, гуляют мамаши с детьми и собаками, а над просторной чашеобразной лужайкой пролетают дальнобойные, преодолевающие больше сотни метров разноцветные тарелочки фрисби, которыми играют в некое подобие гольфа.
31.
Тель-Авив. В сквот на улице Ротшильда приехал выступать знаменитый бунтарь, лидер парижской студенческой революции 1968 года Даниэль Кон-Бендит. Дорогие автомобили останавливаются у входа в сквот, стены которого давно остаются без штукатурки. Актриса Олби Вайнберг, чье амплуа – блондинки, выходит из кабриолета и поднимается по ступеням сквота, чтобы присоединиться к студентам и выпускникам философского факультета Школы искусств «Бецалель» (Бецалель – персонаж Танаха, создатель Ковчега Завета). На столе стоит чайник, из которого можно плеснуть себе кипятку; со стола же разбираются пепельницы. Красный Дани – прозвище французского бунтаря – говорит интересно, и скоро сквот наполняется табачным дымом. Среди прочего обсуждаются проблемы современного Израиля. «Государство Палестина необходимо Израилю больше, чем палестинцам», – утверждает один из участников дискуссии. Другой убежден, что структура политической жизни Израиля напоминает не столько лебедя, рака и щуку, сколько брак на грани развода, который, как известно, самый долговечный: «Структура политической жизни Израиля изобилует равнозначными связями, отсутствием иерархии. И в этом спасение. В Лондоне и Париже недавно случился мордобой и мародерство, а здесь не разбили ни одного окна и ни одного камня не швырнули в полицейских. Положение спасла любовь народа Израиля: единение народа».
Один из пришедших на встречу, англичанин, задает моему соседу вопрос о том, что такое Моссад, что известно об этой службе внешней разведки. «Тайная служба на то и тайная, чтобы такие ребята, как я, ничего о ней не знали, – следует ответ. – Но у меня была девушка – серьезный чин в службе безопасности аэропорта Бен-Гурион. С ней было очень неудобно. Она не пила, траву не курила, по душам не говорила. Что поделать, такая профессия».
Один из пришедших на встречу, англичанин, задает моему соседу вопрос о том, что такое Моссад, что известно об этой службе внешней разведки. «Тайная служба на то и тайная, чтобы такие ребята, как я, ничего о ней не знали, – следует ответ. – Но у меня была девушка – серьезный чин в службе безопасности аэропорта Бен-Гурион. С ней было очень неудобно. Она не пила, траву не курила, по душам не говорила. Что поделать, такая профессия».
32.
Кесария, город Ирода Великого. Туча несется над морем, тень от нее чернильно ложится на волны, плещущиеся в бухте. Ипподром, на котором пятнами проступала кровь коней, распоротых осями колесниц. Арена, водосборные колодцы.
Нет ничего красивей, чем бег лошади на фоне штормящего моря, которое меняет цвет по мере продвижения туч.
Согласно легенде, Ирод, вырезав династию Хасмонеев, из них оставил в живых только свою жену, юную красавицу. Он сильно ее любил, а та его ненавидела. Она вышла на крепостную стену и бросилась с нее, сказав: «Люди, знайте, отныне нет больше Хасмонеев». Ирод не смог расстаться с возлюбленной. Он погрузил ее тело в мед и потом время от времени вынимал его оттуда для выражения любви.
Недостаточно мрачно, чтобы быть правдой, думаю я, и вспоминаю о метафизическом смысле меда. Чтобы собрать килограмм меда, пчеле нужно облететь 150 миллионов цветов. Так пчела сгущает пространство в меде. Андрей Белый называл себя прозрачной пчелой, собирателем пространства. Пчела есть символ метафоры, символ поэзии, так как пчела осуществляет творительные функции: опыляет, сопрягает женское и мужское, подобно метафоре, в сравнении рождающей смысл. Таким образом, попасть в стихи – в вечность – значит попасть в мед. В Кесарии обилие руин. Дворцовые постройки. Тоннели конюшни. Амфитеатр с прекрасной акустикой, где невозможно смотреть балет из-за топота пуант. На гастроли приезжает Большой театр, дает «Жизель», выходит кордебалет и заглушает музыку топотом; издержки античной акустики, когда сказанное вполголоса на сцене должно было греметь на ухо каждому сидящему в амфитеатре.
Нет ничего красивей, чем бег лошади на фоне штормящего моря, которое меняет цвет по мере продвижения туч.
Согласно легенде, Ирод, вырезав династию Хасмонеев, из них оставил в живых только свою жену, юную красавицу. Он сильно ее любил, а та его ненавидела. Она вышла на крепостную стену и бросилась с нее, сказав: «Люди, знайте, отныне нет больше Хасмонеев». Ирод не смог расстаться с возлюбленной. Он погрузил ее тело в мед и потом время от времени вынимал его оттуда для выражения любви.
Недостаточно мрачно, чтобы быть правдой, думаю я, и вспоминаю о метафизическом смысле меда. Чтобы собрать килограмм меда, пчеле нужно облететь 150 миллионов цветов. Так пчела сгущает пространство в меде. Андрей Белый называл себя прозрачной пчелой, собирателем пространства. Пчела есть символ метафоры, символ поэзии, так как пчела осуществляет творительные функции: опыляет, сопрягает женское и мужское, подобно метафоре, в сравнении рождающей смысл. Таким образом, попасть в стихи – в вечность – значит попасть в мед. В Кесарии обилие руин. Дворцовые постройки. Тоннели конюшни. Амфитеатр с прекрасной акустикой, где невозможно смотреть балет из-за топота пуант. На гастроли приезжает Большой театр, дает «Жизель», выходит кордебалет и заглушает музыку топотом; издержки античной акустики, когда сказанное вполголоса на сцене должно было греметь на ухо каждому сидящему в амфитеатре.
33.
Дождь над Кинеретом – это сизый свитый столп воды. Огромные камни сложены вдоль берега, местами расчищенного для купания. Рыбаки по грудь в воде с удилищами. Мальки больно щиплют ступни. Чистая ласковая вода. В Тверии заблудились и были обруганы мальчишками на окраинах – им было скучно.
На Хермоне в два раза прохладней, чем в долине. Склоны Голан заселены сирийскими друзами. В кафе сидят два друза-растафари, из колонок слышен Боб Марли.
Голаны тонут в дожде. Едем вдоль минных полей, забранных проволочной оградой. Коровы иногда прорывают проволоку и взлетают на воздух. Орлы обожают селиться на минных полях. Это – заповедник: людей нету, зато полно живности.
Всё, что имеют евреи, заслужено кровью и потом.
На Хермоне в два раза прохладней, чем в долине. Склоны Голан заселены сирийскими друзами. В кафе сидят два друза-растафари, из колонок слышен Боб Марли.
Голаны тонут в дожде. Едем вдоль минных полей, забранных проволочной оградой. Коровы иногда прорывают проволоку и взлетают на воздух. Орлы обожают селиться на минных полях. Это – заповедник: людей нету, зато полно живности.
Всё, что имеют евреи, заслужено кровью и потом.
34.
Продвигаюсь по дороге к Котелю над Археологическим садом. Останавливаюсь над туристом-толстяком, усевшимся на камни. Расстелив платочек, он аккуратно ножичком чистит огромный манго и сочно уплетает за обе щеки. Вдали город тонет в золоте заката. Мимо на площадку для игры в футбол спускаются арабские мальчишки. Двое встают прямо перед толстяком и смотрят на него. Наконец один выкрикивает: “ Fa t jews! Mangle! Mangle!” Первый убегает, а второй пялится и тщится вспомнить хоть что-то из проклятий по-английски. Толстяк подхватывается и исчезает вместе с манго.
На обзорную площадку над Котелем выходит группа туристов. Внизу раскопки – мощеный Котель времен Второго Храма. Руины домов в соседнем раскопе – времен царя Шломо.
Группа туристов молится под музыку. Девушки склоняются с закрытыми глазами. От Котеля доносится праздничный гул и разнобойный напев. У Западной Стены больше женщин, чем мужчин. Большинство мужчин молится в синагоге слева, у Северного тоннеля.
На обзорную площадку над Котелем выходит группа туристов. Внизу раскопки – мощеный Котель времен Второго Храма. Руины домов в соседнем раскопе – времен царя Шломо.
Группа туристов молится под музыку. Девушки склоняются с закрытыми глазами. От Котеля доносится праздничный гул и разнобойный напев. У Западной Стены больше женщин, чем мужчин. Большинство мужчин молится в синагоге слева, у Северного тоннеля.
35.
Любезная нотариус, обвешанная бриллиантами, говорит, что ее сын биолог вынужден был уехать в США проводить опыты на свиньях. Поросята обладают очень близким к человеческому геномом.
Мировой суд находится в одном из зданий Русского подворья. Над входом надпись: «Русская духовная миссия». Строгая охрана, обыск. Внутри выглаженный временем желоб плиточного пола. Толстые стены, кружевная чугунная лестница, купеческое богатство обиталища. Во внутреннем дворике висит белье и молится еле живая от святости монашка. Семейство из пяти холеных дымчатых кошек веером расположилось на деревянном коробе, под которым стоят миски с водой и кормом. Рядом небольшой бассейн, где видны жирные хребты красных карпов. Огромный кипарис летит из двора в небо. Двор разделен на две части, во второй томятся пришедшие сутяжничать.
Мужичок поблизости от Меа Шеарим: кривоногий, в черных чулках, с пейсами и бородой, и главное – с шутовской ухмылкой Ролана Быкова. Он с удовольствием наблюдает, как полиция утихомиривает потасовку с арабами в овощной лавке.
Дом престарелых у проспекта Голды Меир. При каждом старике, дремлющем в инвалидном кресле на лужайке, – крепкий малаец, который тоже дремлет, но с белыми наушниками айпода в ушах. Так вот кто отцы малайских детишек, щебечущих в автобусах на иврите!
Мировой суд находится в одном из зданий Русского подворья. Над входом надпись: «Русская духовная миссия». Строгая охрана, обыск. Внутри выглаженный временем желоб плиточного пола. Толстые стены, кружевная чугунная лестница, купеческое богатство обиталища. Во внутреннем дворике висит белье и молится еле живая от святости монашка. Семейство из пяти холеных дымчатых кошек веером расположилось на деревянном коробе, под которым стоят миски с водой и кормом. Рядом небольшой бассейн, где видны жирные хребты красных карпов. Огромный кипарис летит из двора в небо. Двор разделен на две части, во второй томятся пришедшие сутяжничать.
Мужичок поблизости от Меа Шеарим: кривоногий, в черных чулках, с пейсами и бородой, и главное – с шутовской ухмылкой Ролана Быкова. Он с удовольствием наблюдает, как полиция утихомиривает потасовку с арабами в овощной лавке.
Дом престарелых у проспекта Голды Меир. При каждом старике, дремлющем в инвалидном кресле на лужайке, – крепкий малаец, который тоже дремлет, но с белыми наушниками айпода в ушах. Так вот кто отцы малайских детишек, щебечущих в автобусах на иврите!
36.
Иерусалимский зоопарк – чудо света, расположенное на многоуровневой террасной ленте вокруг ущелья. На дне его водоем, полный водоплавающих птиц. На склонах, завешенных лианами и вантами, в невидимых вольерах скачут и переругиваются обезьяны. Или медитируют на островках. Глядя на них, полезно вспомнить, что общий предок человека и шимпанзе был развитей современных гоминид. Так что естественному отбору не обязательно сопутствует прогресс. Можно развиться и можно опуститься. Просто быть человеком – трудная задача, достойней ее вряд ли можно придумать. Это следовало бы учитывать не только Энгельсу, но всем конструкторам общественных строев.
Сквозь зеленоватую толщу бассейна за стеклянной стеной пролетает за мойвой колония пингвинов. Вот кто из птиц научился летать под водой, ставшей для этих пернатых воздухом.
Есть в зоопарке животные, о которых и не слышал. Илистый прыгун (mudskipper) – вроде лупоглазого бычка с лапками вместо передних плавников. Это рыбки-амфибии, активно действующие на поверхности: выскочив из воды торпедой, скользкая рыбка нападает на собрата, защищая территорию. На земле они прыгают вроде кузнечиков, чудно́е зрелище.
В огромном стеклянном ангаре воссоздан тропический лес. Внутри из-за влажности стоит парная дымка, слышны капель, бьющая по широким листьям, и журчанье ручейков. Ты входишь в мангровые заросли и сталкиваешься взглядом с мангровой змеей, которая линяет у тебя на глазах, – глянцевая, новенькая, она вылезает понемногу из своего чешуйчатого чулка. В многоярусном лесу кричат и перелетают птицы. Выползает на полено ага (cane toad) – огромная, размером с бройлерного цыпленка, ядовитая тростниковая жаба, поглотившая Австралию, куда была завезена для борьбы с паразитами.
В вольере лупоглазо, гордо и тонконого вышагивает мышиный олень – не мышь и не олень, но самый маленький из живущих на планете артиодактелей, с четным количеством пальцев на копытах, ужасно древний родственник китов, верблюдов и гиппопотамов, всего три фунта весом.
Заменяющая в обиходе таксу аргентинская рептилия – черно-белый тегу – спокойно дается в руки и, весь шершаво-приятный, сидит, щекоча запястья длинным раздвоенным языком.
На горе сквозь прореху в сводах третьего яруса тропического леса проглядывает Иерусалим. Устрашающая птица-носорог, чей массивный клюворог напоминает салон первого класса Boeing-747, и зеленый древесный питон, замысловатым корабельным узлом обвивший акацию, дружелюбно провожают тебя из вольера.
Оказывается, в ручьях, стекающих со склонов Иудейской пустыни в Мертвое море, водится эндемичный, то есть не встречающийся более нигде на планете, зубастый карп. Существование этой небольшой серебристой, с крупной, как даймы, чешуей рыбки под угрозой исчезновения давно – с того времени, как уровень Мертвого моря начал понижаться.
Кенгуру медленно передвигается по пастбищу, подтягивая задние ноги-палки. Хвост его – одна сплошная мощная мышца, опора; кенгуру весь похож на инвалида: передние лапы – культи, задние – протезы, хвост – костыль. Но когда побежит – только его и видели, точно на параолимпийских играх.
И самое главное. Звери в зоопарке абсолютно свободны. Места их обитания – не морилки, как в иных зверинцах. Здесь – в такой неволе – продолжительность жизни больше, чем в дикой природе. Антибиотики, регулярная кормежка и нестесненность делают свое дело: срок жизни сокола в дикой природе – 3–5 лет, в неволе – 25–30.
На обратном пути снова оказываешься у водоплавающих и замираешь. Кругом – белым-бело. Туча белоснежных египетских цапель, зобастых и с нежно-желтыми длинными клювами, уселась на воду и ветви деревьев: стая эта перелетная, видимо, оказалась привлечена дармовой кормежкой. Черные и белые гуси-лебеди оглушительно хлопочут крыльями. Стая фламинго: птицы стоят, не шелохнувшись, на одной ноге, с изящно свернутыми под крыло, как шарфы, шеями.
С лягушачьим ртом и с длинными ресницами серебристое австралийское чудище – иглоногая лающая сова (tawny frogmouth). Летучая лисица – сероголовый фруктовый нетопырь размером с фокстерьера (grey-headed fruit-bat). Стая этих бэтманов висит на ветвях вверх ногами; нетопыри похожи на укутанных в плащи седых карликов-чернокнижников. Шлемоносные казуары (double-wattled cassowary) больше напоминают птеродактилей, чем индюшек или страусов.
Великолепный детский сквер – выделанные эмалью, глазурной керамикой и поделочными камнями ажурные скульптуры зверей, по которым внутри и снаружи ползают дети. Тактильные ощущения и текстуры для детей важней фигур. Дети не видят формы, они видят поверхности. Близость зрительная господствует в трех-четырехлетнем возрасте: чаще от раннего детства остается узор на обоях, а не вещи.
Булькающие брачно-демонические вопли приматов. Стеклянные колпаки в вольерах сурикатов и байбаков, куда дети могут подлезть по тоннелям и оказаться лицом к лицу со зверьками. Лемуры с вертикальными хвостами, бесшумно спускающиеся с ветвей большеглазой устрашающей толпой на запах кусочка пиццы.
И один из немаловажных персонажей зоопарка – ландшафт. Задник его с любой точки живописен – видно высоко и далеко: белокаменные обрывы и террасы; а утопшие в зелени и обустроенные вольерами склоны ущелья создают впечатление неисчерпаемого разнообразия их обитателей.
Иерусалимский зоопарк больше похож на заповедник. Кажется, только в иудаизме есть заповедь благословлять прекрасное явление природы и зрелище удивительных животных – слона, носорога, жирафа. Мне всю жизнь кажется невероятным, что в природе существует жираф; его поступь и грация – вне моего разумения.
Библейский Ноев ковчег – прообраз зоопарка, и иерусалимского в особенности: мир должен быть спасен не только вместе с человеком, но и со всеми его творениями. Экологические идеи в основе своей тоже исходят из Танаха: запрет рубить плодовые деревья, запрет убивать птиц, вынимая яйца из гнезда, и т. д.
Флегматичный носорог, весь закованный в бронированные латы, чья мощь и свирепость известны еще из книги Иова, написанной задолго до Брема, сталкивается с собратом над охапкой сена. Раздается жуткий утробный рык, подобный шофару, заставляя сердце подскочить в горло, – один из зверей отходит подальше и снова застывает, прищурив свои круглые глазки, глядя в незримое.
Сквозь зеленоватую толщу бассейна за стеклянной стеной пролетает за мойвой колония пингвинов. Вот кто из птиц научился летать под водой, ставшей для этих пернатых воздухом.
Есть в зоопарке животные, о которых и не слышал. Илистый прыгун (mudskipper) – вроде лупоглазого бычка с лапками вместо передних плавников. Это рыбки-амфибии, активно действующие на поверхности: выскочив из воды торпедой, скользкая рыбка нападает на собрата, защищая территорию. На земле они прыгают вроде кузнечиков, чудно́е зрелище.
В огромном стеклянном ангаре воссоздан тропический лес. Внутри из-за влажности стоит парная дымка, слышны капель, бьющая по широким листьям, и журчанье ручейков. Ты входишь в мангровые заросли и сталкиваешься взглядом с мангровой змеей, которая линяет у тебя на глазах, – глянцевая, новенькая, она вылезает понемногу из своего чешуйчатого чулка. В многоярусном лесу кричат и перелетают птицы. Выползает на полено ага (cane toad) – огромная, размером с бройлерного цыпленка, ядовитая тростниковая жаба, поглотившая Австралию, куда была завезена для борьбы с паразитами.
В вольере лупоглазо, гордо и тонконого вышагивает мышиный олень – не мышь и не олень, но самый маленький из живущих на планете артиодактелей, с четным количеством пальцев на копытах, ужасно древний родственник китов, верблюдов и гиппопотамов, всего три фунта весом.
Заменяющая в обиходе таксу аргентинская рептилия – черно-белый тегу – спокойно дается в руки и, весь шершаво-приятный, сидит, щекоча запястья длинным раздвоенным языком.
На горе сквозь прореху в сводах третьего яруса тропического леса проглядывает Иерусалим. Устрашающая птица-носорог, чей массивный клюворог напоминает салон первого класса Boeing-747, и зеленый древесный питон, замысловатым корабельным узлом обвивший акацию, дружелюбно провожают тебя из вольера.
Оказывается, в ручьях, стекающих со склонов Иудейской пустыни в Мертвое море, водится эндемичный, то есть не встречающийся более нигде на планете, зубастый карп. Существование этой небольшой серебристой, с крупной, как даймы, чешуей рыбки под угрозой исчезновения давно – с того времени, как уровень Мертвого моря начал понижаться.
Кенгуру медленно передвигается по пастбищу, подтягивая задние ноги-палки. Хвост его – одна сплошная мощная мышца, опора; кенгуру весь похож на инвалида: передние лапы – культи, задние – протезы, хвост – костыль. Но когда побежит – только его и видели, точно на параолимпийских играх.
И самое главное. Звери в зоопарке абсолютно свободны. Места их обитания – не морилки, как в иных зверинцах. Здесь – в такой неволе – продолжительность жизни больше, чем в дикой природе. Антибиотики, регулярная кормежка и нестесненность делают свое дело: срок жизни сокола в дикой природе – 3–5 лет, в неволе – 25–30.
На обратном пути снова оказываешься у водоплавающих и замираешь. Кругом – белым-бело. Туча белоснежных египетских цапель, зобастых и с нежно-желтыми длинными клювами, уселась на воду и ветви деревьев: стая эта перелетная, видимо, оказалась привлечена дармовой кормежкой. Черные и белые гуси-лебеди оглушительно хлопочут крыльями. Стая фламинго: птицы стоят, не шелохнувшись, на одной ноге, с изящно свернутыми под крыло, как шарфы, шеями.
С лягушачьим ртом и с длинными ресницами серебристое австралийское чудище – иглоногая лающая сова (tawny frogmouth). Летучая лисица – сероголовый фруктовый нетопырь размером с фокстерьера (grey-headed fruit-bat). Стая этих бэтманов висит на ветвях вверх ногами; нетопыри похожи на укутанных в плащи седых карликов-чернокнижников. Шлемоносные казуары (double-wattled cassowary) больше напоминают птеродактилей, чем индюшек или страусов.
Великолепный детский сквер – выделанные эмалью, глазурной керамикой и поделочными камнями ажурные скульптуры зверей, по которым внутри и снаружи ползают дети. Тактильные ощущения и текстуры для детей важней фигур. Дети не видят формы, они видят поверхности. Близость зрительная господствует в трех-четырехлетнем возрасте: чаще от раннего детства остается узор на обоях, а не вещи.
Булькающие брачно-демонические вопли приматов. Стеклянные колпаки в вольерах сурикатов и байбаков, куда дети могут подлезть по тоннелям и оказаться лицом к лицу со зверьками. Лемуры с вертикальными хвостами, бесшумно спускающиеся с ветвей большеглазой устрашающей толпой на запах кусочка пиццы.
И один из немаловажных персонажей зоопарка – ландшафт. Задник его с любой точки живописен – видно высоко и далеко: белокаменные обрывы и террасы; а утопшие в зелени и обустроенные вольерами склоны ущелья создают впечатление неисчерпаемого разнообразия их обитателей.
Иерусалимский зоопарк больше похож на заповедник. Кажется, только в иудаизме есть заповедь благословлять прекрасное явление природы и зрелище удивительных животных – слона, носорога, жирафа. Мне всю жизнь кажется невероятным, что в природе существует жираф; его поступь и грация – вне моего разумения.
Библейский Ноев ковчег – прообраз зоопарка, и иерусалимского в особенности: мир должен быть спасен не только вместе с человеком, но и со всеми его творениями. Экологические идеи в основе своей тоже исходят из Танаха: запрет рубить плодовые деревья, запрет убивать птиц, вынимая яйца из гнезда, и т. д.
Флегматичный носорог, весь закованный в бронированные латы, чья мощь и свирепость известны еще из книги Иова, написанной задолго до Брема, сталкивается с собратом над охапкой сена. Раздается жуткий утробный рык, подобный шофару, заставляя сердце подскочить в горло, – один из зверей отходит подальше и снова застывает, прищурив свои круглые глазки, глядя в незримое.
37.
К дороге на Хайфу вплотную подступает море, и машина взлетает на гору Кармель. На верхнюю террасу Бахайских садов не пускают, но и по нижней, с ее розоватым крупным щебнем, рассыпанным по парковым дорожкам (только через пару веков он сотрется, раскрошится, погрузится в почву), можно составить представление о гробнице Баха-Уллы – пророка новой религии, в XIX веке открывшейся человечеству в Иране. Баха-Улла стал источником надежды великого будетлянина Велимира Хлебникова на то, что исламский Восток способен стать плодородной почвой для метафизического обновления мира. Атеистическая Россия поэта не устраивала именно из-за своей глухоты к метафизике; он не мог смириться со статусом футуриста, художественного провозвестника будущего: в своем знаменитом каспийско-персидском походе 1920 года, подражая Баха-Улле, он стремился реализовать себя как Властелин Времени, как пророк. Теперь бахаи есть даже в Харькове. Правда, в единственном числе.
В Хайфе доступ к гробнице Баха-Уллы оказался закрыт, а всё, что удалось рассмотреть вокруг, с очевидностью бросало вызов роскоши дворцовых садов Шираза, чьему искусству вторили когда-то ландшафты вилл первых нефтяных магнатов Апшерона. Но никаких фонтанов, только вензельно витиеватые скульптуры, их напоминающие: чаще всего целующиеся голуби. Стройные, как копья, кипарисы, филигранно выстриженные кустарники, цветистая многообразность и выверенность растительной палитры длинных клумб, величие мраморных парапетов и ажурность решетки – стилистически напомнили пространство тщательно прописанного фэнтези, чья рафинированность есть залог преобладания условности над достоверностью. Здесь хорошо грезить, подумал я, и тут же представил, что вижу вокруг рай ассасинов, или «Гелиополь» Юнгера; что ж, было бы забавно оказаться и там и там, но только ненадолго, ибо никогда не был способен читать фэнтези далее второй страницы.
C Кармель скатиться на пляж под заходящее над волнорезом солнце. Поезд, протяжно гудя, упруго мчится вдоль берега. Горизонт затоплен смуглым золотом. С подветренной стороны бухты парни, толкая перед собой доски, гурьбой кидаются ловить волну, вдруг восставшую из прибойного ряда огромным горбом, подобно загривку Черномора.
Колоритный дед – бородач в сомбреро – ходит по пляжу с металлоискателем, как косарь. Говорит, что доход приносят не монеты, а драгоценности, которые купальщицы теряют на пляже: иногда к нему подходят женщины и просят найти оброненную сережку, показывают примерное место утраты и, если находит, – вознаграждают.
Красивая женщина с умным лицом прищуривается на закатывающееся солнце поверх обложки английского перевода Зебальда.
В Хайфе доступ к гробнице Баха-Уллы оказался закрыт, а всё, что удалось рассмотреть вокруг, с очевидностью бросало вызов роскоши дворцовых садов Шираза, чьему искусству вторили когда-то ландшафты вилл первых нефтяных магнатов Апшерона. Но никаких фонтанов, только вензельно витиеватые скульптуры, их напоминающие: чаще всего целующиеся голуби. Стройные, как копья, кипарисы, филигранно выстриженные кустарники, цветистая многообразность и выверенность растительной палитры длинных клумб, величие мраморных парапетов и ажурность решетки – стилистически напомнили пространство тщательно прописанного фэнтези, чья рафинированность есть залог преобладания условности над достоверностью. Здесь хорошо грезить, подумал я, и тут же представил, что вижу вокруг рай ассасинов, или «Гелиополь» Юнгера; что ж, было бы забавно оказаться и там и там, но только ненадолго, ибо никогда не был способен читать фэнтези далее второй страницы.
C Кармель скатиться на пляж под заходящее над волнорезом солнце. Поезд, протяжно гудя, упруго мчится вдоль берега. Горизонт затоплен смуглым золотом. С подветренной стороны бухты парни, толкая перед собой доски, гурьбой кидаются ловить волну, вдруг восставшую из прибойного ряда огромным горбом, подобно загривку Черномора.
Колоритный дед – бородач в сомбреро – ходит по пляжу с металлоискателем, как косарь. Говорит, что доход приносят не монеты, а драгоценности, которые купальщицы теряют на пляже: иногда к нему подходят женщины и просят найти оброненную сережку, показывают примерное место утраты и, если находит, – вознаграждают.
Красивая женщина с умным лицом прищуривается на закатывающееся солнце поверх обложки английского перевода Зебальда.
38.
Кирьят Вольфсон – квартал англоязычный, богатый, строгий и добрый. Нигде в Рехавии не перегораживают улицы в субботу, как здесь. Нигде в Рехавии требовательные мамаши в париках не отчитывают детишек: Calm down! I said, just calm down! И только в этих краях так распространены прачечные – недешевая услуга, пришедшая из американского образа жизни большинства обитателей. И только здесь в съемных квартирах хозяева скупятся установить стиральную машину, ибо, вероятно, не желают лишать постояльцев удовольствия, к которому они привыкли там, откуда прибыли. Посещение прачечной в Америке своего рода моцион, только американцам может сниться Laundry, и только в американской поэзии существует великое стихотворение, действие которого происходит среди мокрых рубашек и простыней (James Merrill. “The New Yorker”, 1995). Прачечными и бакалейными лавками в Рехавии владеют в основном арабы, учтивые и отстраненные одновременно; впрочем, товар у них безупречен, хотя и недешев, а понаблюдать за тем, как они у входа, склонившись над ящиками, в медицинских стерильных перчатках проворно начиняют большие финики грецкими орехами, – одно удовольствие.
Случается на углах улиц в этом квартале, иногда снабженных скамьями и сквериками, услышать разные истории. Неподалеку обитает сухопарая и милая Элиза, разговорившись с которой можно узнать, что она живет на два дома (второй в Париже). Элиза полька и цитирует Чеслава Милоша, высказывая сведенборговскую мысль, что в аду часто можно оказаться в реальности, что для этого не надо покидать этот мир, а случается, что только шаг за порог или невидимую ограду отделяет нас от преисподней. И тут же Элиза добавляет, что стихи – это всё, что она способна вымолвить по-польски, ибо старается не говорить на родном языке, поскольку когда-то получила травму, из-за которой отринула родную речь и приняла иудаизм; так же поступили ее родная сестра и племянница, изучающая теперь политику в Еврейском университете. «Польские гены, – грустно говорит Элиза по-английски, – единственные в мире гены, которые переносят антисемитизм на молекулярном уровне».
«И в то же время, – добавляет она, – нигде, как в Польше, в которой во время войны было уничтожено почти все еврейство, не было столько героев, спасавших евреев от нацистов».
Я вспоминаю бабку своего приятеля, рижскую полячку, нежно любившую своих внуков, но неизменно звавшую их «жиденятам»… Разумеется, всё это говорит только о том, что любовь и ненависть – кровно родственные вещи. Пример Каина и Авеля сообщает нам, что, по сути, ненависть есть острая нехватка любви. Объект, испытуемый любовью, с необходимостью испытывается и ненавистью.
Элиза в ответ неуверенно качает головой и рассказывает историю о том, как одна польская семья спасла еврейского мальчика, чьи родители сгинули в Освенциме. После войны они решили усыновить мальца и привели его к молодому ксендзу, чтобы крестить. Ксендз отказался крестить мальчика и велел им отыскать родственников ребенка и передать его им на воспитание. Так они и поступили, и мальчик отправился в Израиль, к своим дальним родичам. «Этот ксендз потом стал папой, – говорит Элиза и добавляет: – Гитлер для христиан был воплощением зла, антихристом. И когда он обратил всю свою злобу на евреев, они поняли, что зло уничтожает добро. Раньше они не сознавали, что евреи несут светоч добра, что они – пример для всего мира. После войны протестанты закрыли свои миссии в Палестине, запретив проповедовать христианство среди евреев…»
В Рехавии, как и в любом другом насыщенном человеческим материалом месте, есть свои чудаковатые личности. Например, два коротышки: супружеская пара, оба в очках с толстенными линзами, оба нездоровые, благоухающие лекарствами, особенно она, которую он бережно поддерживает под руку и ведет маленькими шажками по тротуарам, когда все расходятся из синагоги. На нем перекошенная кипа, борода растет неровно – клочьями, но голос его тверд и зычен – вот воплощение мужского начала: он рассказывает ей обо всем, что происходит вокруг, а она переспрашивает, и, когда я нагоняю их, спускаясь на свою улицу, она говорит:
– А что рабби в проповеди сказал о будущем?
– Он не говорил о будущем. Он говорил о том, что сейчас небеса решают вопрос о будущем.
– Значит, он ничего не сказал о будущем?
– Нет. Он ничего не сказал о будущем.
Еще одна примечательная личность Рехавии: миниатюрная женщина с грубым макияжем, выходящая на улицу в блондинистом парике, красном пальто и в туфлях на огромных платформах. Издали – модная девочка, вблизи – странноватая молодящаяся старуха; она беседует с подростками, вышедшими из синагоги, что-то театрально рассказывает им. Актерка проницательно оглядывает прохожих, а девочки слушают ее завороженно, от чего, как любой лицедей, странная старушка на котурнах явно получает вдохновение. Я прохожу мимо и осознаю, что она в лицах пересказывает «Гарри Поттера».
Самый распространенный транспорт в западной части Рехавии – детские коляски, часто спаренные, катамараны для двойняшек. На игровых площадках множество чумазых и страстно поглощенных беготней детей, оставленных ушедшими в синагогу взрослыми, малышня под присмотром дежурных мамаш, увлеченных хлопотами о своих личных выводках. Особенно поражают девочки в платьях, порхающие по оградам, и яростно стремительные мальчики в пиджачках, из-под которых свисают замызганные цицит; не ясно, как только держится видавшая виды кипа при таких скоростях. Детей на огромной площадке видимо-невидимо – и они при всей разудалости поразительно самоорганизуются, остаются в рамках.
В эти дни в двери домов квартала стучатся робкие мужчины, которые, близоруко глядя через порог, неуверенно показывают мятые рекомендательные письма от раввинов в целлофановых конвертах и кланяются, горячо благодаря, когда получают цдаку[3].
Случается на углах улиц в этом квартале, иногда снабженных скамьями и сквериками, услышать разные истории. Неподалеку обитает сухопарая и милая Элиза, разговорившись с которой можно узнать, что она живет на два дома (второй в Париже). Элиза полька и цитирует Чеслава Милоша, высказывая сведенборговскую мысль, что в аду часто можно оказаться в реальности, что для этого не надо покидать этот мир, а случается, что только шаг за порог или невидимую ограду отделяет нас от преисподней. И тут же Элиза добавляет, что стихи – это всё, что она способна вымолвить по-польски, ибо старается не говорить на родном языке, поскольку когда-то получила травму, из-за которой отринула родную речь и приняла иудаизм; так же поступили ее родная сестра и племянница, изучающая теперь политику в Еврейском университете. «Польские гены, – грустно говорит Элиза по-английски, – единственные в мире гены, которые переносят антисемитизм на молекулярном уровне».
«И в то же время, – добавляет она, – нигде, как в Польше, в которой во время войны было уничтожено почти все еврейство, не было столько героев, спасавших евреев от нацистов».
Я вспоминаю бабку своего приятеля, рижскую полячку, нежно любившую своих внуков, но неизменно звавшую их «жиденятам»… Разумеется, всё это говорит только о том, что любовь и ненависть – кровно родственные вещи. Пример Каина и Авеля сообщает нам, что, по сути, ненависть есть острая нехватка любви. Объект, испытуемый любовью, с необходимостью испытывается и ненавистью.
Элиза в ответ неуверенно качает головой и рассказывает историю о том, как одна польская семья спасла еврейского мальчика, чьи родители сгинули в Освенциме. После войны они решили усыновить мальца и привели его к молодому ксендзу, чтобы крестить. Ксендз отказался крестить мальчика и велел им отыскать родственников ребенка и передать его им на воспитание. Так они и поступили, и мальчик отправился в Израиль, к своим дальним родичам. «Этот ксендз потом стал папой, – говорит Элиза и добавляет: – Гитлер для христиан был воплощением зла, антихристом. И когда он обратил всю свою злобу на евреев, они поняли, что зло уничтожает добро. Раньше они не сознавали, что евреи несут светоч добра, что они – пример для всего мира. После войны протестанты закрыли свои миссии в Палестине, запретив проповедовать христианство среди евреев…»
В Рехавии, как и в любом другом насыщенном человеческим материалом месте, есть свои чудаковатые личности. Например, два коротышки: супружеская пара, оба в очках с толстенными линзами, оба нездоровые, благоухающие лекарствами, особенно она, которую он бережно поддерживает под руку и ведет маленькими шажками по тротуарам, когда все расходятся из синагоги. На нем перекошенная кипа, борода растет неровно – клочьями, но голос его тверд и зычен – вот воплощение мужского начала: он рассказывает ей обо всем, что происходит вокруг, а она переспрашивает, и, когда я нагоняю их, спускаясь на свою улицу, она говорит:
– А что рабби в проповеди сказал о будущем?
– Он не говорил о будущем. Он говорил о том, что сейчас небеса решают вопрос о будущем.
– Значит, он ничего не сказал о будущем?
– Нет. Он ничего не сказал о будущем.
Еще одна примечательная личность Рехавии: миниатюрная женщина с грубым макияжем, выходящая на улицу в блондинистом парике, красном пальто и в туфлях на огромных платформах. Издали – модная девочка, вблизи – странноватая молодящаяся старуха; она беседует с подростками, вышедшими из синагоги, что-то театрально рассказывает им. Актерка проницательно оглядывает прохожих, а девочки слушают ее завороженно, от чего, как любой лицедей, странная старушка на котурнах явно получает вдохновение. Я прохожу мимо и осознаю, что она в лицах пересказывает «Гарри Поттера».
Самый распространенный транспорт в западной части Рехавии – детские коляски, часто спаренные, катамараны для двойняшек. На игровых площадках множество чумазых и страстно поглощенных беготней детей, оставленных ушедшими в синагогу взрослыми, малышня под присмотром дежурных мамаш, увлеченных хлопотами о своих личных выводках. Особенно поражают девочки в платьях, порхающие по оградам, и яростно стремительные мальчики в пиджачках, из-под которых свисают замызганные цицит; не ясно, как только держится видавшая виды кипа при таких скоростях. Детей на огромной площадке видимо-невидимо – и они при всей разудалости поразительно самоорганизуются, остаются в рамках.
В эти дни в двери домов квартала стучатся робкие мужчины, которые, близоруко глядя через порог, неуверенно показывают мятые рекомендательные письма от раввинов в целлофановых конвертах и кланяются, горячо благодаря, когда получают цдаку[3].
39.
Йом Киппур[4] в Иерусалиме. Вдруг на закате раздается однообразно грозный долгий звук шофара. На улицах спохватившиеся водители газуют, стараются успеть до захода солнца домой. Мужчины в белых теннисных туфлях, кедах, кроссовках, белоснежно облаченные в талит с белыми кипами на головах и с молитвенниками в руках движутся в синагогу. Светофоры, будучи переведены в нерабочий режим, тревожно мигают; полное ощущение конца света, а не его репетиции. Люди идут не по тротуарам, идут посреди проезжей части, наслаждаясь пустынностью города. У Большой синагоги (неподалеку от угла Рамбана и Короля Георга) охранник – рыжий крепыш в очках – по-хозяйски обращается с автоматом, справляясь у входящих на предмет оружия, телефонов, фотокамер. Внутри звучит «Коль Нидрей», знакомая по классическому сочинению Макса Бруха для виолончели с оркестром. Вскоре начинается проповедь. Ее читает человек, чьего имени узнать нет возможности, но стоит сказать, что делает он это с великолепной дикцией – такой, что начинает казаться, будто все понимаешь, особенно когда слышишь имена Уинстона Черчилля, Теодора Рузвельта и Давида Бен-Гуриона. Рядом у дверей вдруг встал человек – азиатского происхождения, в очках с замусоленными стеклами, на плешивой голове разложен мятый носовой платок. Подобострастно кланяясь, он держит дрожащие руки сложенными лодочкой и прижимает их к груди, таким образом выражая свое почтение к происходящему в этом городе, в этой стране. Постоял, покланялся и, робко пятясь, удалился.
О чем была проповедь, можно только догадываться. Человек в высокой шапке, похожей на православный клобук, в свою очередь заимствованный из одеяния первосвященника, подходит к оратору и жмет ему руку, когда тот спускается с кафедры. Внутри синагога устроена, как большая учебная аудитория – амфитеатром, что вызывает ассоциации с выступлением Цицерона в сенате и пробуждает теплые институтские воспоминания. По окончании проповеди многие расходятся: видишь отцов, пришедших с детьми, и дедов, пришедших с внуками и сыновьями.
По дороге домой, проходя мимо палисадника, в котором сегодня утром приближал к лицу розу, вспоминаешь, что теперь на сутки действует запрет вдыхать благовония.
В Йом Киппур город таинственно тих. Это тишина, которой не только наслаждаешься, но в которую завороженно вслушиваешься. Открыты окна, и ты внимаешь тишине, тому, как молчит город, ты слышишь обрывки фраз прохожих, и снова загадочный какой-то звук, таинственный, некое отдаленное звучанье хора, не то далекий шум кондиционеров – не то тишину, порожденную самим городом. Это не молчание, но какая-то тайная, едва слышная важная мелодия.
Йом Киппур – прекрасное время для детей: они гоняют по улицам на самокатах, играют в футбол на площадях; только изредка проедет патрульная машина. Охранники у американского консульства на улице Агрон попивают кофе и громко переговариваются о своих делах. Туристы итальянские, шведские смотрят на то, что происходит вокруг, не веря своим глазам. Проносятся по разделительной полосе велосипедисты.
У Западной Стены укорачивается тень по мере восхождения солнца. У Котеля стоят странные ребята – один громко и отрывисто читает слихот, маршируя с сидуром в руках туда и сюда, по-солдатски разворачиваясь кругом, и никто ему не делает замечания. Все погружены в свои молитвы. Удивили два парня, с завываниями читавшие молитвы по-португальски. Рядом человек, накрывшись талитом, напевал грустную мелодию и вдруг заплакал.
Камни Стены – там, куда могут дотянуться руки, – гладкие и прохладные. В щели заткнуты туго свернутые записки. Те, кто подходит вплотную к Стене, задевают их, и клочки бумаги падают вниз с шероховатым звуком ударившегося в абажур мотылька.
О чем была проповедь, можно только догадываться. Человек в высокой шапке, похожей на православный клобук, в свою очередь заимствованный из одеяния первосвященника, подходит к оратору и жмет ему руку, когда тот спускается с кафедры. Внутри синагога устроена, как большая учебная аудитория – амфитеатром, что вызывает ассоциации с выступлением Цицерона в сенате и пробуждает теплые институтские воспоминания. По окончании проповеди многие расходятся: видишь отцов, пришедших с детьми, и дедов, пришедших с внуками и сыновьями.
По дороге домой, проходя мимо палисадника, в котором сегодня утром приближал к лицу розу, вспоминаешь, что теперь на сутки действует запрет вдыхать благовония.
В Йом Киппур город таинственно тих. Это тишина, которой не только наслаждаешься, но в которую завороженно вслушиваешься. Открыты окна, и ты внимаешь тишине, тому, как молчит город, ты слышишь обрывки фраз прохожих, и снова загадочный какой-то звук, таинственный, некое отдаленное звучанье хора, не то далекий шум кондиционеров – не то тишину, порожденную самим городом. Это не молчание, но какая-то тайная, едва слышная важная мелодия.
Йом Киппур – прекрасное время для детей: они гоняют по улицам на самокатах, играют в футбол на площадях; только изредка проедет патрульная машина. Охранники у американского консульства на улице Агрон попивают кофе и громко переговариваются о своих делах. Туристы итальянские, шведские смотрят на то, что происходит вокруг, не веря своим глазам. Проносятся по разделительной полосе велосипедисты.
У Западной Стены укорачивается тень по мере восхождения солнца. У Котеля стоят странные ребята – один громко и отрывисто читает слихот, маршируя с сидуром в руках туда и сюда, по-солдатски разворачиваясь кругом, и никто ему не делает замечания. Все погружены в свои молитвы. Удивили два парня, с завываниями читавшие молитвы по-португальски. Рядом человек, накрывшись талитом, напевал грустную мелодию и вдруг заплакал.
Камни Стены – там, куда могут дотянуться руки, – гладкие и прохладные. В щели заткнуты туго свернутые записки. Те, кто подходит вплотную к Стене, задевают их, и клочки бумаги падают вниз с шероховатым звуком ударившегося в абажур мотылька.
40.
А теперь обратимся к тому, что происходило последние пятнадцать столетий над головами людей, в Судный день со слезами на глазах упиравшихся лбами в Западную Стену. Но прежде всмотримся в некоторые события и факты, имеющие непосредственное отношение к истории, которая вершится на наших глазах с помощью внешней политики США, включая ведущиеся ею войны: ибо война, как завещал нам Клаузевиц, – тоже политика, но с другим коленкором.
На мой взгляд, любой, решившийся впервые вникнуть в противостояние между исламистами и израильтянами, окажется примерно в той же ситуации, в какой оказалась героиня романа Ле Карре «Маленькая барабанщица», написанном полвека назад. В каком-то смысле все мы – чья судьба еще не пересечена силами этого противостояния – в определенном смысле «маленькие барабанщики», существа, лишь символически идущие в бой и способные погибнуть только от шальной пули. А «маленьким барабанщикам» положено слушать старших товарищей, находящихся во время боя в первых цепях, и уважать их решения и убеждения, подобно тому как молодая актриса Чарли сначала внимательно слушает любимого ею агента Моссада Джозефа, а потом выслушивает тоже завоевавшего ее ветреное сердце палестинского террориста Халиля. Суть противостояния между Джозефом и Халилем сводится примерно к тому же, в котором противостояли друг другу фараон и Моисей: силен ли еврейский Бог. Так вот, на мой взгляд, определенное мужество в мире современного еврейства необходимо для того, чтобы перевести вопрос противостояния именно в эту плоскость. Ибо исламисты уже давно находятся на той – взрослой стороне самосознания; среди них давно уже нет «маленьких барабанщиков».
На мой взгляд, любой, решившийся впервые вникнуть в противостояние между исламистами и израильтянами, окажется примерно в той же ситуации, в какой оказалась героиня романа Ле Карре «Маленькая барабанщица», написанном полвека назад. В каком-то смысле все мы – чья судьба еще не пересечена силами этого противостояния – в определенном смысле «маленькие барабанщики», существа, лишь символически идущие в бой и способные погибнуть только от шальной пули. А «маленьким барабанщикам» положено слушать старших товарищей, находящихся во время боя в первых цепях, и уважать их решения и убеждения, подобно тому как молодая актриса Чарли сначала внимательно слушает любимого ею агента Моссада Джозефа, а потом выслушивает тоже завоевавшего ее ветреное сердце палестинского террориста Халиля. Суть противостояния между Джозефом и Халилем сводится примерно к тому же, в котором противостояли друг другу фараон и Моисей: силен ли еврейский Бог. Так вот, на мой взгляд, определенное мужество в мире современного еврейства необходимо для того, чтобы перевести вопрос противостояния именно в эту плоскость. Ибо исламисты уже давно находятся на той – взрослой стороне самосознания; среди них давно уже нет «маленьких барабанщиков».
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента