Страница:
История России переломилась на наших глазах революционной трагедией. Эта трагедия возникла из несоответствия между усиленной индивидуализацией инстинкта и отставшей индивидуализацией духа в русской народной массе. Большевизм с самого начала сделал ставку на первую и через это захватил власть; а в дальнейшем коммунизм подавил и первую и вторую и на этом утвердил свою власть. Историческое же движение России ведет к признанию инстинктивной индивидуализации, но под условием насыщения и освящения ее – индивидуализацией духовной; и на этом должна быть утверждена русская национальная власть и грядущая Россия.
Эта мысль требует, конечно, разъяснения и подтверждения. Говоря об «индивидуализации инстинкта», я имею в виду следующее. От Бога и от природы человеку дано жить на земле в виде душевно замкнутой («чужая душа потемки») и телесно самостоятельной особи. Такая особь всегда и всюду, во все времена и у всех народов была и будет живым самостоятельным организмом, инстинктивно строящим себя и свою жизнь. Этот инстинкт таинственно и бессознательно зиждет человека: его здоровье, его питание, его обмен веществ, его тепловое и двигательное равновесие, его трудовую силу, его размножение и все его жизненные отправления и умения. Несомненно, что в этом инстинкте есть и родовой примитив, безличный или доличный, растворяясь в котором человек как бы утрачивает свои личные, отличительные хотения и особенности и становится существом, стадно мыслящим, стадно страстным и стадно действующим. Этот родовой слой инстинкта, вероятно, владел нашими доисторическими предками – всецело: человек был элементарным по (уровню своей жизни, скудным в своих жизненных содержаниях, первобытно-страстным в своих чувствах, наивным в мышлении и непосредственно-бессознательным по способу внутреннего бытия; и вследствие этого люди душевно мало отличались друг от друга и находили свою настоящую силу именно в стадной совместности. По сравнению с этим первобытным укладом души – индивидуализированный человек есть существо высшей ступени: он имеет более сложную душу, более богатые жизненные содержания, он не растворяется в своих страстях, он менее наивен и менее бессознателен по способу своей жизни; он утверждает свою самостоятельность, сознает себя отдельным от других и не похожим на них; он сам несет свое жизненное одиночество и находит свою настоящую силу именно в развитии и утверждении своей особливости. Он уже не стадное существо, а индивидуальное. Его инстинкт требует самостоятельности в жизни и творчестве. Родовой примитив инстинкта не отмирает в нем, но лишь отходит на задний план; мало того, периодический возврат к родовому примитиву бывает и нужен, и полезен, и спасителен (напр., во время народных бедствий, национальных войн, государственного распада и т. д.). И тем не менее – индивидуализированный человек выходит из потока первобытности. Образно говоря, он как бы уже не земляная масса, а особый камень; не древесина, а отдельное дерево; не лава, а самостоятельно горящий огонь. И то, в чем он нуждается, есть, во-первых, – жизненное (бытовое, хозяйственное и правовое) осуществление этой самостоятельности вовне, а во-вторых, – духовное насыщение и освящение ее изнутри.
Исторически дело обычно обстоит так, что оба эти процесса (внешнего осуществления и внутреннего освящения) идут параллельно, содействуя друг другу и воспитывая отдельных людей и целые народы.
Но это бывает не всегда. Возможно, что инстинктивная индивидуализация опередит духовную; и тогда наступают опасности и трудности в построении и устроении жизни. Но возможно и то, что духовная индивидуализация опередит инстинктивную; и тогда наступают иные трудности и опасности в приятии и утверждении жизни.
Индивидуализация инстинкта есть явление неизбежное, соответствующее законам человеческой природы и творчески драгоценное: нельзя и не подобает человеку пребывать в родовом всесмешении и недифференцированности, он должен найти себя в своем инстинкте, утвердить себя и начать самостоятельно творить свою жизнь. Этим он создает в душе своей как бы почву для своего духа или как бы жилище для своей личности, или как бы корабль для своего жизненного мореплавания. Индивидуализированный, инстинкт хочет «быть о себе»: иметь свои мнения и вкусы, самостоятельно искать в жизни точку для приложения своей силы, самостоятельно любить, строиться и работать, самостоятельно владеть вещами, приобретать и богатеть, утверждать свои права и отстаивать их. И все это естественно и необходимо.
Но если индивидуализированный инстинкт остается без духовного руководства, то все желания, способности и права оказываются соблазнами и опасностями: «свои» мнения оказываются вздорными, а вкусы – дурными; «своя» сила изживается в драке и нападении; самостоятельная «любовь» становится развратом; строительство и работа сводятся к минимуму; приобретение заменяется разбоем; право заменяется произволом. Люди оказываются нестыдящимися себялюбцами и жадными грабителями.
Примитивная духовность есть великая и заслуженная историческая сила, и заслуги ее в истории человеческой культуры чрезвычайны.
Но как показывает история, она не всегда бывает способна дать человеку определяющее руководство: индивидуализировавшийся инстинкт, именно в силу своей индивидуализации, – постепенно отрывается от примитивной, родовой духовности, и если не находит себе обуздания, воспитания и руководства в личной духовности, то впадает во все соблазны, не справляется со всеми соблазнами и предается разнузданию. Инстинктивная индивидуализация требует – духовной: не просто – «какой-нибудь обуздывающей и принуждающей силы» и не только «иррационального духовного авторитета», а именно личной духовности, т. е. самостоятельно держащейся в человеке веры, совести, чести, верности, любви, патриотизма и национального чувства.
Духу подобает личная форма. Личной духовности подобает самостояние. Человек должен быть центром самообладания и самоуправления – духовным характером, нравственной личностью, субъектом права. Тогда личный дух может править личным инстинктом, а личный инстинкт – строить жизнь организма; а родовая духовность и родовой инстинкт остаются тайным резервуаром сил, – как бы «матерью-сырой землей», припадание к которой дарует человеку древний опыт и новую силу.
Этот процесс духовной индивидуализации отнюдь не следует представлять себе как торжество «сознания», «рассудка», «рационализма» или материалистически и механически окрашенного «просвещения». «Дух» и «мысль» не одно и то же: так, например, вера есть начало духовное, но совсем не рассудочное; точно также совесть и художественный вкус духовны, но не умственны. Согласно этому индивидуализация совсем не ведет к отказу от веры, любви, созерцания и всех бессознательных даров человека; а личное начало совсем не увенчивается рассудочностью, безверием, материализмом и нигилизмом.
Индивидуализируясь, дух не оскудевает, а расцветает. Все великие писатели, художники, музыканты, ученые, политики, полководцы, герои имели индивидуализированный дух, – но плоских, рассудочных, умствующих кропателей, поверхностных рационалистов среди них не найти. Самостояние не то же самое, что висение в отвлеченной пустоте. Стать личным духом значит самому узреть Бога и Исповедать Его, но не значит погасить в себе духовное видение и стать беспочвенным нигилистом. Человек совсем не стоит перед такой дилеммой: или преданность примитивной, родовой духовности – или самостоятельный нигилизм. Есть третий исход, верный, главный, спасительный: личная духовность, не порывающая с древним, родовым, духовным опытом, но придающая ему индивидуальную творчески свободную форму.
Итак, личный инстинкт нуждается в личной духовности; и индивидуализация инстинкта должна идти рука об руку с индивидуализацией духа.
Если индивидуализация духа опережает индивидуализацию инстинкта, то человек склоняется к отвержению инстинкта вообще: он видит в нем начало тьмы, страсти, греха и зла; он воспринимает его, как начало родового хаоса, всесмешения и окаянного неистовства. Тогда у человека возникнет потребность отвергнуть не только всю жизнь инстинкта, но и вообще всю земную форму жизни, весь «мир», который кажется ему или созданным Богом, или же, хотя он и создан Богом, но все-таки «лежит во зле»: человеку остается только заживо уйти от мира и ждать смерти. Отсюда учения буддизма, платонизма, крайней аскетики и скопчества. Отсюда, например, требование известного христианского богослова Афинагора (второй век по Р.Х.): «презирай мир и помышляй о смерти».
Если же индивидуализация инстинкта опережает индивидуализацию духа, то перед человеком встает опасность отвергнуть дух вообще. Пока индивидуализированный инстинкт сдерживается первобытной родовой духовностью, эта опасность не становится определяющей и роковой. Человек не предается разнузданию потому, что его держит некий гипноз примитивной духовности – как бы лежащее на нем массовое заклятие веры, верности и лояльности; некоторое духовно верное и обоснованное «недерзание», которое, однако, остается лично в его душе не утвержденным в порядке свободного, автономного, т. е. самозаконного вменения самому себе, и постольку – лишенным почвы. И наряду с этим недерзанием его инстинкт удерживается еще, может быть, смутно бессознательным, но опять-таки лично не укрепленным, не превращенным в твердыню характера настроением доброты, совестливости, порядочности, чести и национальной гордости.
Но стоит этому заклятию и настроению поколебаться под воздействием соблазнов и страданий, стоит первобытной духовности замутиться и обессилить – и выступает обнаженная сила индивидуального инстинкта, не сдерживаемого никакой лично-духовной силой, не поддающегося ни личному чувству чести, ни удержам долга и дисциплины, ни устою личного духовного характера. Человек человеку становится волком. Начинается война всех против всех – «кулачное право», поножовщина, гражданская резня, революция, большевизм.
Отвергая инстинкт, его индивидуальную форму и мир как соблазн – нельзя создать на земле христианскую культуру, ибо она невозможна вопреки законам природы.
Но не имея личной духовности и утрачивая родовую духовность, тоже нельзя создать на земле христианскую культуру, ибо она невозможна только вопреки законам духа.
Христианская культура возможна только в скрещении, сочетании, взаимопроникновении законов природы и законов духа. В силу законов природы человек индивидуален и самостоятелен – он есть творческий организм. В силу законов духа человек духовен и социален – он есть творческая личность. И вот человек, как природный организм, должен стать духовную личностью; а духовная личность должна принять законы природного организма (начиная от личной семьи и кончая частной собственностью). Этим и определяются пути грядущей России.
Возникновение и преодоление большевизма в России.
Эта мысль требует, конечно, разъяснения и подтверждения. Говоря об «индивидуализации инстинкта», я имею в виду следующее. От Бога и от природы человеку дано жить на земле в виде душевно замкнутой («чужая душа потемки») и телесно самостоятельной особи. Такая особь всегда и всюду, во все времена и у всех народов была и будет живым самостоятельным организмом, инстинктивно строящим себя и свою жизнь. Этот инстинкт таинственно и бессознательно зиждет человека: его здоровье, его питание, его обмен веществ, его тепловое и двигательное равновесие, его трудовую силу, его размножение и все его жизненные отправления и умения. Несомненно, что в этом инстинкте есть и родовой примитив, безличный или доличный, растворяясь в котором человек как бы утрачивает свои личные, отличительные хотения и особенности и становится существом, стадно мыслящим, стадно страстным и стадно действующим. Этот родовой слой инстинкта, вероятно, владел нашими доисторическими предками – всецело: человек был элементарным по (уровню своей жизни, скудным в своих жизненных содержаниях, первобытно-страстным в своих чувствах, наивным в мышлении и непосредственно-бессознательным по способу внутреннего бытия; и вследствие этого люди душевно мало отличались друг от друга и находили свою настоящую силу именно в стадной совместности. По сравнению с этим первобытным укладом души – индивидуализированный человек есть существо высшей ступени: он имеет более сложную душу, более богатые жизненные содержания, он не растворяется в своих страстях, он менее наивен и менее бессознателен по способу своей жизни; он утверждает свою самостоятельность, сознает себя отдельным от других и не похожим на них; он сам несет свое жизненное одиночество и находит свою настоящую силу именно в развитии и утверждении своей особливости. Он уже не стадное существо, а индивидуальное. Его инстинкт требует самостоятельности в жизни и творчестве. Родовой примитив инстинкта не отмирает в нем, но лишь отходит на задний план; мало того, периодический возврат к родовому примитиву бывает и нужен, и полезен, и спасителен (напр., во время народных бедствий, национальных войн, государственного распада и т. д.). И тем не менее – индивидуализированный человек выходит из потока первобытности. Образно говоря, он как бы уже не земляная масса, а особый камень; не древесина, а отдельное дерево; не лава, а самостоятельно горящий огонь. И то, в чем он нуждается, есть, во-первых, – жизненное (бытовое, хозяйственное и правовое) осуществление этой самостоятельности вовне, а во-вторых, – духовное насыщение и освящение ее изнутри.
Исторически дело обычно обстоит так, что оба эти процесса (внешнего осуществления и внутреннего освящения) идут параллельно, содействуя друг другу и воспитывая отдельных людей и целые народы.
Но это бывает не всегда. Возможно, что инстинктивная индивидуализация опередит духовную; и тогда наступают опасности и трудности в построении и устроении жизни. Но возможно и то, что духовная индивидуализация опередит инстинктивную; и тогда наступают иные трудности и опасности в приятии и утверждении жизни.
Индивидуализация инстинкта есть явление неизбежное, соответствующее законам человеческой природы и творчески драгоценное: нельзя и не подобает человеку пребывать в родовом всесмешении и недифференцированности, он должен найти себя в своем инстинкте, утвердить себя и начать самостоятельно творить свою жизнь. Этим он создает в душе своей как бы почву для своего духа или как бы жилище для своей личности, или как бы корабль для своего жизненного мореплавания. Индивидуализированный, инстинкт хочет «быть о себе»: иметь свои мнения и вкусы, самостоятельно искать в жизни точку для приложения своей силы, самостоятельно любить, строиться и работать, самостоятельно владеть вещами, приобретать и богатеть, утверждать свои права и отстаивать их. И все это естественно и необходимо.
Но если индивидуализированный инстинкт остается без духовного руководства, то все желания, способности и права оказываются соблазнами и опасностями: «свои» мнения оказываются вздорными, а вкусы – дурными; «своя» сила изживается в драке и нападении; самостоятельная «любовь» становится развратом; строительство и работа сводятся к минимуму; приобретение заменяется разбоем; право заменяется произволом. Люди оказываются нестыдящимися себялюбцами и жадными грабителями.
* * *
Индивидуализированный инстинкт нуждается в духовном руководстве. Это духовное руководство может исходить из недр примитивной, недифференцированной духовности (напр., из первобытной наивной религиозности массы; из наследственно и традиционно поддерживаемого правового обычая; из бессознательной преданности и верности королю или хозяину и т. д.). Но оно может исходить и от индивидуализированного духа (напр., от лично прочувствованной веры в Бога; от личного чувства совести, чести и долга; от лично воспитанного и утвержденного правосознания; от республиканской или монархической убежденности; от любви к своей родине и своему народу и т. д.).Примитивная духовность есть великая и заслуженная историческая сила, и заслуги ее в истории человеческой культуры чрезвычайны.
Но как показывает история, она не всегда бывает способна дать человеку определяющее руководство: индивидуализировавшийся инстинкт, именно в силу своей индивидуализации, – постепенно отрывается от примитивной, родовой духовности, и если не находит себе обуздания, воспитания и руководства в личной духовности, то впадает во все соблазны, не справляется со всеми соблазнами и предается разнузданию. Инстинктивная индивидуализация требует – духовной: не просто – «какой-нибудь обуздывающей и принуждающей силы» и не только «иррационального духовного авторитета», а именно личной духовности, т. е. самостоятельно держащейся в человеке веры, совести, чести, верности, любви, патриотизма и национального чувства.
Духу подобает личная форма. Личной духовности подобает самостояние. Человек должен быть центром самообладания и самоуправления – духовным характером, нравственной личностью, субъектом права. Тогда личный дух может править личным инстинктом, а личный инстинкт – строить жизнь организма; а родовая духовность и родовой инстинкт остаются тайным резервуаром сил, – как бы «матерью-сырой землей», припадание к которой дарует человеку древний опыт и новую силу.
Этот процесс духовной индивидуализации отнюдь не следует представлять себе как торжество «сознания», «рассудка», «рационализма» или материалистически и механически окрашенного «просвещения». «Дух» и «мысль» не одно и то же: так, например, вера есть начало духовное, но совсем не рассудочное; точно также совесть и художественный вкус духовны, но не умственны. Согласно этому индивидуализация совсем не ведет к отказу от веры, любви, созерцания и всех бессознательных даров человека; а личное начало совсем не увенчивается рассудочностью, безверием, материализмом и нигилизмом.
Индивидуализируясь, дух не оскудевает, а расцветает. Все великие писатели, художники, музыканты, ученые, политики, полководцы, герои имели индивидуализированный дух, – но плоских, рассудочных, умствующих кропателей, поверхностных рационалистов среди них не найти. Самостояние не то же самое, что висение в отвлеченной пустоте. Стать личным духом значит самому узреть Бога и Исповедать Его, но не значит погасить в себе духовное видение и стать беспочвенным нигилистом. Человек совсем не стоит перед такой дилеммой: или преданность примитивной, родовой духовности – или самостоятельный нигилизм. Есть третий исход, верный, главный, спасительный: личная духовность, не порывающая с древним, родовым, духовным опытом, но придающая ему индивидуальную творчески свободную форму.
Итак, личный инстинкт нуждается в личной духовности; и индивидуализация инстинкта должна идти рука об руку с индивидуализацией духа.
Если индивидуализация духа опережает индивидуализацию инстинкта, то человек склоняется к отвержению инстинкта вообще: он видит в нем начало тьмы, страсти, греха и зла; он воспринимает его, как начало родового хаоса, всесмешения и окаянного неистовства. Тогда у человека возникнет потребность отвергнуть не только всю жизнь инстинкта, но и вообще всю земную форму жизни, весь «мир», который кажется ему или созданным Богом, или же, хотя он и создан Богом, но все-таки «лежит во зле»: человеку остается только заживо уйти от мира и ждать смерти. Отсюда учения буддизма, платонизма, крайней аскетики и скопчества. Отсюда, например, требование известного христианского богослова Афинагора (второй век по Р.Х.): «презирай мир и помышляй о смерти».
Если же индивидуализация инстинкта опережает индивидуализацию духа, то перед человеком встает опасность отвергнуть дух вообще. Пока индивидуализированный инстинкт сдерживается первобытной родовой духовностью, эта опасность не становится определяющей и роковой. Человек не предается разнузданию потому, что его держит некий гипноз примитивной духовности – как бы лежащее на нем массовое заклятие веры, верности и лояльности; некоторое духовно верное и обоснованное «недерзание», которое, однако, остается лично в его душе не утвержденным в порядке свободного, автономного, т. е. самозаконного вменения самому себе, и постольку – лишенным почвы. И наряду с этим недерзанием его инстинкт удерживается еще, может быть, смутно бессознательным, но опять-таки лично не укрепленным, не превращенным в твердыню характера настроением доброты, совестливости, порядочности, чести и национальной гордости.
Но стоит этому заклятию и настроению поколебаться под воздействием соблазнов и страданий, стоит первобытной духовности замутиться и обессилить – и выступает обнаженная сила индивидуального инстинкта, не сдерживаемого никакой лично-духовной силой, не поддающегося ни личному чувству чести, ни удержам долга и дисциплины, ни устою личного духовного характера. Человек человеку становится волком. Начинается война всех против всех – «кулачное право», поножовщина, гражданская резня, революция, большевизм.
Отвергая инстинкт, его индивидуальную форму и мир как соблазн – нельзя создать на земле христианскую культуру, ибо она невозможна вопреки законам природы.
Но не имея личной духовности и утрачивая родовую духовность, тоже нельзя создать на земле христианскую культуру, ибо она невозможна только вопреки законам духа.
Христианская культура возможна только в скрещении, сочетании, взаимопроникновении законов природы и законов духа. В силу законов природы человек индивидуален и самостоятелен – он есть творческий организм. В силу законов духа человек духовен и социален – он есть творческая личность. И вот человек, как природный организм, должен стать духовную личностью; а духовная личность должна принять законы природного организма (начиная от личной семьи и кончая частной собственностью). Этим и определяются пути грядущей России.
Возникновение и преодоление большевизма в России.
Трагедия русской революции стала возможною вследствие того, что индивидуализация инстинкта в России опередила индивидуализацию духа, а исторические события и испытания требовали иного. Мировая война 1914-1918 гг. потребовала от русского народа чрезвычайных напряжений и жертв, а главное, несоблазненности и несоблазняемости частным прибытком: нужна была воля к победе, а не имущественному переделу; необходимо было государственное чувство и великодержавное понимание, а не классовая зависть и ненависть, не мстительное памятозлобие, подземно тлевшее еще от эпохи крепостного права. События снова поставили русский народ на распутье, как уже не раз бывало в его истории. И было опять два пути, две возможности: или, по слову летописи, «грозно и честно нести дело» России, или же начать «Русь нести розно». Русский народ не выдержал искушения, не справился с соблазном и пошел по второму пути, подсказанному большевиками. Индивидуализированный инстинкт восстал против духа, не внял его призывам, отверг его заветы и предпочел (как говорили тогда) «похабный мир» и всенародный имущественный передел.
Все дальнейшее было этим предопределено. Массы доверились тем, кто их подвел по второму пути. А те, которые зазвали их на этот путь, никогда и не помышляли о России с творческим патриотизмом и никогда не ценили личного начала (ни в инстинкте, ни в духе). Готовился великий обман: массы помышляли о частном прибытке, о частной собственности, об избавлении от непонятного им исторически-государственного «пресса» и о смутно воображаемой «народной власти»; а коммунисты готовили и дали массам – отмену частной собственности, хозяйственное разорение, исторически невиданный и неслыханный (тоталитарно-террористический) зажим государственного пресса и новую антинациональную и противонародную, привилегированную «элиту» («компартия»).
В результате этого русский человек, начавший революцию в качестве инстинктивно-индивидуализированного бунтовщика*, заканчивает ее в качестве инстинктивно и духовно-коллективизированного раба. Большевизм был только соблазном; настоящим замыслом был коммунизм. Надо было взбунтовать русского гражданина, чтобы превратить его в крепостного пролетария. Надо было сделать ставку на разнуздание индивидуального инстинкта, – чтобы захватить власть, чтобы в дальнейшем раздавить всякую индивидуализацию – как инстинктивную, так и духовную – чтобы подорвать и искоренить (по возможности) всякую духовность, – как личную, так и примитивно-коллективную, чтобы коллективизировать инстинкт, оторвать его от духа и закрепить эту коллективизацию нищетою, голодом и страхом. Коммунистическая партия может быть уподоблена свирепому «ордену» (в смысле орденской организации), но только рабовладельческому ордену, без Бога, чести и совести; а режим, созданный ею, подобен огромной рабовладельческой колонии, построенной на искоренении лично-инициативного (инстинкт!) и лично-творческого (дух!) начала и на попытке превратить человека из одухотворенного организма в духовно-опустошенный, но покорный механизм.
* В самый разгар гражданской войны сибирские крестьяне так и выговаривали: «Мы большевики, но не коммунисты»… Таково же было и движение Махно.
Такова трагедия русской революции. Чем же объяснить ее? Как она стала исторически возможною?
Русскому народу всегда была присуща тяга к индивидуализации, склонность человека «быть о себе», стоять на своих ногах, самому строить свою жизнь, иметь свое мнение и расширять предел своей личной власти над вещами.
Еще византийские источники, описывая славян, отмечают не только их храбрость и выносливость, их семейственность и целомудрие, их ласковость и гостеприимство, но и в особенности их свободолюбие, их отвращение ко всякому игу, их склонность расходиться друг с другом во мнении и обнаруживать взаимную страстную неуступчивость (Маврикий, Прокопий, XI век по Р.Х.). В этой характеристике верно подмечено центробежное тяготение славянского характера. Это тяготение не исчезает и в дальнейшей истории России и служит в ней немалую положительную службу. Способность славянина к самостоятельности, личной ответственной инициативе обнаруживается и в истории сербской борьбы против турок за независимость («четничество»). В своей дезорганизующей форме оно выступает в польском «либерум вето», т. е. в праве каждого члена сейма сорвать своим единоличным несогласием всякий по большинству голосов принимаемый закон (1652-1764).
Наряду со славянским элементом надо отметить далее значение равнинного пространства в истории русской индивидуализации. Открытое и обильное пространство облегчает людям обособление и расселение: нет необходимости «уживаться друг с другом» во что бы то ни стало, ибо организационное приспособление друг к другу заменяется расхождением в разные стороны. Теснота жизни и густота населения приучает людей к организующей сплоченности; и обратно.
К этим факторам славянства, равнинного пространства и редкой населенности надо прибавить еще влияние азиатского кочевничества. Кочевничество имеет способность распылять людей; с оседлого участка нелегко уйти, а имущество скотовода и открытая степь сами зовут к уходу и обособлению. Если же азиатский кочевник становился воинственным, то от его неистового грабительского напора страдали все окрестные страны (Чингис-Хан). Таким образом, Азия дала русскому народу мучительный и заразительный урок противообщественности, ограбления и порабощения: она вдохнула ему в душу склонность разнуздывать инстинкт и богатеть не от творческого труда, а от нещадного нажима на соседа – от смуты и погрома.
Под влиянием этих и других факторов сложилась русская индивидульность во всем ее отрицательном и положительном значении. Следы и проявления ее идут через всю русскую историю.
Так, в эпоху уделов каждый княжич получал особый «удел», что вело к бесчисленным несогласиям и усобицам и обессилело Россию перед лицом вторгающихся монголов. Свободного соглашения интересов русские люди искали на вечевых собраниях, и если не находили его, то решали дело побоищем. Тяга к самостоятельности и обособлению вызвала к жизни и новгородское «ушкуйничество», которое повело к колонизации Новгородом севера России. На том же пути возникло и наше казачество: это были беглые свободолюбцы, люди вольной инициативы, предприимчивые индивидуалисты, предпочитавшие анархически-грабительскую авнтюру – покорному, тягловому домоседству. Русская колонизация шла целыми столетиями не в порядке правительственных меропритий, а в процессе вольного разбегания народа, искавшего «где лучше» и бежавшего от государственного зажима; потому русские казачьи «войска» и разместились по окраинам России.
Однако было бы нелепо думать, что историческая Россия строилась больше всего принуждением, страхом и казнью. Государство вообще держится инстинктом национального самосохранения и правосознанием граждан, их полусознанной лояльностью, их чувством долга, их патриотизмом. А в исторической России (xiii-xix век) административный аппарат был технически слаб и беспомощен и совершенно не мог проработать силою принуждения огромную пространственную толщу нашей страны. Историческая Россия строилась верою и национальным инстинктом, государственным чувством и правосознанием, а также тяжкими уроками завоевания и порабощения со стороны иноплеменников (татары, шведы, немцы, поляки, турки). Нажим врагов на незащищенную естественными рубежами Россию заставлял русский народ осознавать свою самобытность, укрепиться духом, центростремительно сплотиться, чтобы затем центробежно раздвинуться и отстоять свой новые рубежи.
Этот процесс постепенно превратил Россию в великую державу и потребовал от русского гражданина великодержавного разумения и воления. Индивидуализированный инстинкт должен был увенчаться индивидуализированной духовностью, т. е. лично окрепшею верою, личным характером, личным правосознанием, личным разумением государственных необходимостей и задач России. В критический час истории этого не оказалось, и наступила трагедия – разложение фронта и большевистская революция со всеми ее последствиями.
Это не значит, что личная духовность совсем отсутствовала в России. Но в массах она была не укреплена, не воспитана и не организована, а в смысле государственного разумения и навыка совершенно слаба.
Личная духовность в России всегда имела свободное дыхание в области веры, ибо Православие (в отличие от протестантизма, утратившего веру в личное бессмертие человека) всегда утверждало лично бессмертную и лично ответственную душу и (в отличие от католицизма, строящего свою веру на воле, дисциплине и гетерономии) всегда культивировало тайну личного восприятия Бога, личного созерцания святыни и личного, автономного совестного делания Россия не знала инквизиционной системы и системы истребления еретиков: православно верующий был по самой идее своей призван к религиозному самостоянию и личному строительству своей веры – и если это осуществлялось недостаточно (и со стороны верующих, и со стороны церкви), то идея православия и задание его от этого не менялись.
Далее, личная духовность в России строила семью, воспитывала детей и вынашивала тот глубокий и чуткий совестный акт, который так характерен для русского человека. Она вынашивала и выносила русское искусство, начиная от православной иконописи и кончая русской музыкой наших дней. Она создала русскую науку.
Она нашла себе особое выражение в русской армии, где военная организация и личная доблесть солдата шли рука об руку; где Суворов, идя по стопам Петра Великого, выдвинул идею солдата как религиозно верующей и несущей духовное служение личности, где воинская инициатива и импровизация ценились всегда по заслугам.
Личная духовность в России проявлялась и в местном, сословном и церковном самоуправлении, история которого начинается с xii века, в создании артелей и кооперации, в культурном (музыкальном, театральном и школьном) организаторстве, в хозяйственном творчестве русского крестьянина, купечества и дворянства.
Но, может быть, она нигде не выразилась так самобытно и совершенно, как в русском национальном хоровом пении. В отличие от ряда других народов, заменяющих хоровое пение рубленым речитативом или совместным ревом в унисон, русский национальный хор, никем не обученный, как бы «от природы», без подготовки исполняет песню во много голосов, по слуху, верно, причем каждый голос гармонически ведет свою мелодическую линию, свободно варьируя подголоски и двигаясь в самобытных тональностях, доселе не определенных музыкальными теоретиками. Русский поющий хор есть истинное чудо природы и культуры, в котором индивидуализированный инстинкт свободно находит себе индивидуальную и верную духовную форму и свободно слагается в социальную симфонию. Этим и предначертываются пути грядущей России.
Все это можно выразить так: индивидуализация инстинкта дана русскому человеку, а индивидуализация духа является его исторической задачей; русский человек имеет душу внутренне свободную, даровитую, темпераментную, легкую и певучую, а духовная дисциплина и духовный характер должны быть еще выработаны в русской народной массе.
Русская душа не может пребывать в рабстве – ни у своих собственных страстей, ни у коммунистов. Она не должна довольствоваться индивидуализацией своего инстинкта; она призвана найти для него духовно верную, личную форму. Русскому человеку предстоит сделаться из «особи» – личностью, из соблазняемого «шатуна» – характером, из «тяглеца» и «бунтовщика» – свободным и лояльным гражданином. Тогда Россия окончательно превратится из песчаного вихря – в художественное здание несокрушимой прочности. Она станет поющим хором, и хаос не будет ей страшен.
Этим определяется и настоящее и грядущее нашей страны.
Коммунистическая революция есть в действительности глубокая историческая реакция: попытка вернуться к доисторической первобытной коллективности, к недифференцированному состоянию души и общества. И в то же время это есть некоторый радикальный и поучительный опыт, доказывающий разрушительность и жизненную нелепость этого замысла. Нельзя «взять назад» индивидуализацию инстинкта и «отменить» всякую духовность в жизни народа, как попытались сделать коммунисты. Личное начало должно было быть утверждено и признано. И Россия возвратит себе все «взятое назад» и «отмененное». Этим и определится ее будущее.
Все дальнейшее было этим предопределено. Массы доверились тем, кто их подвел по второму пути. А те, которые зазвали их на этот путь, никогда и не помышляли о России с творческим патриотизмом и никогда не ценили личного начала (ни в инстинкте, ни в духе). Готовился великий обман: массы помышляли о частном прибытке, о частной собственности, об избавлении от непонятного им исторически-государственного «пресса» и о смутно воображаемой «народной власти»; а коммунисты готовили и дали массам – отмену частной собственности, хозяйственное разорение, исторически невиданный и неслыханный (тоталитарно-террористический) зажим государственного пресса и новую антинациональную и противонародную, привилегированную «элиту» («компартия»).
В результате этого русский человек, начавший революцию в качестве инстинктивно-индивидуализированного бунтовщика*, заканчивает ее в качестве инстинктивно и духовно-коллективизированного раба. Большевизм был только соблазном; настоящим замыслом был коммунизм. Надо было взбунтовать русского гражданина, чтобы превратить его в крепостного пролетария. Надо было сделать ставку на разнуздание индивидуального инстинкта, – чтобы захватить власть, чтобы в дальнейшем раздавить всякую индивидуализацию – как инстинктивную, так и духовную – чтобы подорвать и искоренить (по возможности) всякую духовность, – как личную, так и примитивно-коллективную, чтобы коллективизировать инстинкт, оторвать его от духа и закрепить эту коллективизацию нищетою, голодом и страхом. Коммунистическая партия может быть уподоблена свирепому «ордену» (в смысле орденской организации), но только рабовладельческому ордену, без Бога, чести и совести; а режим, созданный ею, подобен огромной рабовладельческой колонии, построенной на искоренении лично-инициативного (инстинкт!) и лично-творческого (дух!) начала и на попытке превратить человека из одухотворенного организма в духовно-опустошенный, но покорный механизм.
* В самый разгар гражданской войны сибирские крестьяне так и выговаривали: «Мы большевики, но не коммунисты»… Таково же было и движение Махно.
Такова трагедия русской революции. Чем же объяснить ее? Как она стала исторически возможною?
Русскому народу всегда была присуща тяга к индивидуализации, склонность человека «быть о себе», стоять на своих ногах, самому строить свою жизнь, иметь свое мнение и расширять предел своей личной власти над вещами.
Еще византийские источники, описывая славян, отмечают не только их храбрость и выносливость, их семейственность и целомудрие, их ласковость и гостеприимство, но и в особенности их свободолюбие, их отвращение ко всякому игу, их склонность расходиться друг с другом во мнении и обнаруживать взаимную страстную неуступчивость (Маврикий, Прокопий, XI век по Р.Х.). В этой характеристике верно подмечено центробежное тяготение славянского характера. Это тяготение не исчезает и в дальнейшей истории России и служит в ней немалую положительную службу. Способность славянина к самостоятельности, личной ответственной инициативе обнаруживается и в истории сербской борьбы против турок за независимость («четничество»). В своей дезорганизующей форме оно выступает в польском «либерум вето», т. е. в праве каждого члена сейма сорвать своим единоличным несогласием всякий по большинству голосов принимаемый закон (1652-1764).
Наряду со славянским элементом надо отметить далее значение равнинного пространства в истории русской индивидуализации. Открытое и обильное пространство облегчает людям обособление и расселение: нет необходимости «уживаться друг с другом» во что бы то ни стало, ибо организационное приспособление друг к другу заменяется расхождением в разные стороны. Теснота жизни и густота населения приучает людей к организующей сплоченности; и обратно.
К этим факторам славянства, равнинного пространства и редкой населенности надо прибавить еще влияние азиатского кочевничества. Кочевничество имеет способность распылять людей; с оседлого участка нелегко уйти, а имущество скотовода и открытая степь сами зовут к уходу и обособлению. Если же азиатский кочевник становился воинственным, то от его неистового грабительского напора страдали все окрестные страны (Чингис-Хан). Таким образом, Азия дала русскому народу мучительный и заразительный урок противообщественности, ограбления и порабощения: она вдохнула ему в душу склонность разнуздывать инстинкт и богатеть не от творческого труда, а от нещадного нажима на соседа – от смуты и погрома.
Под влиянием этих и других факторов сложилась русская индивидульность во всем ее отрицательном и положительном значении. Следы и проявления ее идут через всю русскую историю.
Так, в эпоху уделов каждый княжич получал особый «удел», что вело к бесчисленным несогласиям и усобицам и обессилело Россию перед лицом вторгающихся монголов. Свободного соглашения интересов русские люди искали на вечевых собраниях, и если не находили его, то решали дело побоищем. Тяга к самостоятельности и обособлению вызвала к жизни и новгородское «ушкуйничество», которое повело к колонизации Новгородом севера России. На том же пути возникло и наше казачество: это были беглые свободолюбцы, люди вольной инициативы, предприимчивые индивидуалисты, предпочитавшие анархически-грабительскую авнтюру – покорному, тягловому домоседству. Русская колонизация шла целыми столетиями не в порядке правительственных меропритий, а в процессе вольного разбегания народа, искавшего «где лучше» и бежавшего от государственного зажима; потому русские казачьи «войска» и разместились по окраинам России.
* * *
Вся история России есть борьба между центростремительным, созидающим тяготением и центробежным, разлагающим: между жертвенной, дисциплинирующей государственностью и индивидуализирующимся, анархическим инстинктом. Центробежная тяга в известном смысле тоже служила государству, заселяя окраины, отстаивая их от вторжений и постепенно поддаваясь государственно-воспитывающему влиянию Москвы. Напряжения и успехи государственного духа, которым строилась историческая Россия, постепенно укрощали и замирали порывы анархического инстинкта; и тогда буйный авантюризм или вытеснялся в душах, или уходил на окраины государства, но и в том и другом случае он не угасал, а тлел подпочвенно наподобие горящего торфяного болота. И когда давление центра возрастало (Иоанн Грозный, закрепление сословий при Алексее Михайловиче, государственное напряжение при Петре, усиление крепостного права при Екатерине, напряжение великой войны 1914-1917 гг.), то подземное тление вспыхивало пожаром и грозило распадом России (Смута 1607-1613, бунт Разина 1667-1668, бунты стрельцов 1682, 1689, 1697; бунт Пугачева 1773-1774, большевисткая революция). Русское правительство как бы укрепляло и приводило в движение национально-государственный мускул; но перенапряжение этого мускула отзывалось восстаниями центробежного инстинкта.Однако было бы нелепо думать, что историческая Россия строилась больше всего принуждением, страхом и казнью. Государство вообще держится инстинктом национального самосохранения и правосознанием граждан, их полусознанной лояльностью, их чувством долга, их патриотизмом. А в исторической России (xiii-xix век) административный аппарат был технически слаб и беспомощен и совершенно не мог проработать силою принуждения огромную пространственную толщу нашей страны. Историческая Россия строилась верою и национальным инстинктом, государственным чувством и правосознанием, а также тяжкими уроками завоевания и порабощения со стороны иноплеменников (татары, шведы, немцы, поляки, турки). Нажим врагов на незащищенную естественными рубежами Россию заставлял русский народ осознавать свою самобытность, укрепиться духом, центростремительно сплотиться, чтобы затем центробежно раздвинуться и отстоять свой новые рубежи.
Этот процесс постепенно превратил Россию в великую державу и потребовал от русского гражданина великодержавного разумения и воления. Индивидуализированный инстинкт должен был увенчаться индивидуализированной духовностью, т. е. лично окрепшею верою, личным характером, личным правосознанием, личным разумением государственных необходимостей и задач России. В критический час истории этого не оказалось, и наступила трагедия – разложение фронта и большевистская революция со всеми ее последствиями.
Это не значит, что личная духовность совсем отсутствовала в России. Но в массах она была не укреплена, не воспитана и не организована, а в смысле государственного разумения и навыка совершенно слаба.
Личная духовность в России всегда имела свободное дыхание в области веры, ибо Православие (в отличие от протестантизма, утратившего веру в личное бессмертие человека) всегда утверждало лично бессмертную и лично ответственную душу и (в отличие от католицизма, строящего свою веру на воле, дисциплине и гетерономии) всегда культивировало тайну личного восприятия Бога, личного созерцания святыни и личного, автономного совестного делания Россия не знала инквизиционной системы и системы истребления еретиков: православно верующий был по самой идее своей призван к религиозному самостоянию и личному строительству своей веры – и если это осуществлялось недостаточно (и со стороны верующих, и со стороны церкви), то идея православия и задание его от этого не менялись.
Далее, личная духовность в России строила семью, воспитывала детей и вынашивала тот глубокий и чуткий совестный акт, который так характерен для русского человека. Она вынашивала и выносила русское искусство, начиная от православной иконописи и кончая русской музыкой наших дней. Она создала русскую науку.
Она нашла себе особое выражение в русской армии, где военная организация и личная доблесть солдата шли рука об руку; где Суворов, идя по стопам Петра Великого, выдвинул идею солдата как религиозно верующей и несущей духовное служение личности, где воинская инициатива и импровизация ценились всегда по заслугам.
Личная духовность в России проявлялась и в местном, сословном и церковном самоуправлении, история которого начинается с xii века, в создании артелей и кооперации, в культурном (музыкальном, театральном и школьном) организаторстве, в хозяйственном творчестве русского крестьянина, купечества и дворянства.
Но, может быть, она нигде не выразилась так самобытно и совершенно, как в русском национальном хоровом пении. В отличие от ряда других народов, заменяющих хоровое пение рубленым речитативом или совместным ревом в унисон, русский национальный хор, никем не обученный, как бы «от природы», без подготовки исполняет песню во много голосов, по слуху, верно, причем каждый голос гармонически ведет свою мелодическую линию, свободно варьируя подголоски и двигаясь в самобытных тональностях, доселе не определенных музыкальными теоретиками. Русский поющий хор есть истинное чудо природы и культуры, в котором индивидуализированный инстинкт свободно находит себе индивидуальную и верную духовную форму и свободно слагается в социальную симфонию. Этим и предначертываются пути грядущей России.
Все это можно выразить так: индивидуализация инстинкта дана русскому человеку, а индивидуализация духа является его исторической задачей; русский человек имеет душу внутренне свободную, даровитую, темпераментную, легкую и певучую, а духовная дисциплина и духовный характер должны быть еще выработаны в русской народной массе.
Русская душа не может пребывать в рабстве – ни у своих собственных страстей, ни у коммунистов. Она не должна довольствоваться индивидуализацией своего инстинкта; она призвана найти для него духовно верную, личную форму. Русскому человеку предстоит сделаться из «особи» – личностью, из соблазняемого «шатуна» – характером, из «тяглеца» и «бунтовщика» – свободным и лояльным гражданином. Тогда Россия окончательно превратится из песчаного вихря – в художественное здание несокрушимой прочности. Она станет поющим хором, и хаос не будет ей страшен.
Этим определяется и настоящее и грядущее нашей страны.
Коммунистическая революция есть в действительности глубокая историческая реакция: попытка вернуться к доисторической первобытной коллективности, к недифференцированному состоянию души и общества. И в то же время это есть некоторый радикальный и поучительный опыт, доказывающий разрушительность и жизненную нелепость этого замысла. Нельзя «взять назад» индивидуализацию инстинкта и «отменить» всякую духовность в жизни народа, как попытались сделать коммунисты. Личное начало должно было быть утверждено и признано. И Россия возвратит себе все «взятое назад» и «отмененное». Этим и определится ее будущее.