Страница:
Что ж, Геринг и Лей имели все основания покончить с собой, не дожидаясь вынесения приговора. Если бы он мог, то тоже последовал бы их примеру. Но надзиратели в этой тюрьме свою службу несли образцово. Помимо того, что каждые пять минут окошко в двери приоткрывалось и охранник заглядывал в камеру, высоко под потолком имелись устройства, напоминающие кинокамеры, только гораздо меньшего размера. Их объективы вращались автоматически, сопровождая узника в его перемещениях по камере, и Адольф понял, что они предназначены для наблюдения за ним.
К тому же он почему-то не находил в себе силы воли для того, чтобы попытаться разбить голову о бетонные стены или вскрыть вены заточенной алюминиевой ложкой. Дело заключалось не в том, что такая смерть была бы унизительной для него. Просто он хотел испить до дна горькую чашу поражения.
Впрочем, газеты все больше писали не только о войне, но и о других событиях. Мир постепенно возвращался к обычной размеренной жизни, и то, что творилось в Европе и других уголках планеты всего три года назад, казалось теперь кошмарным сном.
Немецкий народ вовсе не был стерт с лица земли четверкой победителей. Германия приходила в себя после разгрома. Восстанавливались фабрики, заводы, люди возвращались к нормальной жизни, заново строили разрушенное дома и рожали детей. Правда, было прискорбно, что отныне нация оказалась разделенной на части, которые контролировались Соединенными Штатами, Британией, Францией и Советским Союзом.
Этот раздел наиболее остро ощущался в столице Германии, где между победителями назревал конфликт. А в странах Восточной Европы один за другим формировались просоветские режимы.
В то же время евреи, к уничтожению которых он призывал в своей книге, не только выжили, но и образовали свое государство на Ближнем Востоке.
Помимо газет, Адольфу разрешили раз в день выходить на прогулку во внутренний дворик тюрьмы, где даже небо над головой было надежно перекрыто матовым стеклом, а воздух поступал из невидимых вентиляционных систем. Судя по его температуре, снаружи, за стенами тюрьмы, было либо лето, либо ранняя осень.
Во время прогулки ему чаще всего вспоминалась Австрия с ее красочными осенними лесами, свежестью альпийских лугов и цветущими травами. В молодости он не раз встречал рассвет над Дунаем, пытаясь отобразить его на холсте.
Вспомнив о своих попытках стать живописцем, он и сейчас, чтобы отвлечься от смутных воспоминаний и унылых размышлений о будущем, попросил Эрнеста снабдить его бумагой, кистями и красками. Просьбу его удовлетворили в тот же день. Но у него почему-то ничего не получалось. Ни пейзажи, ни портреты. Вместо ласкающих взор цветовых гамм выходила лишь неумелая пачкотня, а портреты тех, кто сохранился в его памяти, отличались чрезмерной карикатурностью.
В конце концов он отказался от живописи и решгог писать мемуары.
И опять, как ни странно, затея его увяла сама собой на корню, когда Адольф обнаружил, что по-прежнему страдает необъяснимыми провалами в памяти. Причем эти лакуны в основном касались его собственных переживаний. Например, Адольф не мог припомнить, сколько ни напрягал память, какие ощущения у него вызвало сообщение о том, что вермахт пересек границу СССР и самолеты люфтваффе успешно бомбят Киев, Минск и Вильнюс… А какую эмоцию у него вызвало поражение Паулюса под Сталинградом? Ничего подобного он не помнил. А разве можно описывать свою жизнь, не помня, что именно ты чувствовал в тот или иной исторический момент? В принципе, теперь он мог бы изложить все события, имевшие место в его биографии с того момента, когда он возглавил партию, но тогда это были бы не воспоминания, а сухая, голая хронология. Кого это могло бы заинтересовать? Историки и без того, наверное, уже позаботились о подобном…
Конечно, можно было бы напрячь воображение, отпустить на волю фантазию и придумать свои переживания заново.
Но он зарекся никогда больше не лгать. Хватит с него и того вранья, которым пропитана насквозь единственная книжка, состряпанная им давным-давно.
Тем не менее он знал, что в подвале кроме него заточен еще кто-то. По меньшей мере один человек. А может быть, и больше. Иногда ночью его будил лязг стальных запоров, доносившийся сквозь дверь из коридора. А однажды он проснулся от такого пронзительного нечеловеческого вопля, что потом долго не мог заснуть.
Кто же там был? И почему он так кричал? Его что – пытали? А может, он был ранен? Или бедняга просто тронулся умом от страха перед предстоящим наказанием?
Что, если это был кто-то из его бывших соратников, которого арестовали где-нибудь на другом конце земного шара? Например, Борман? А может быть, Эйхман? Или Мюллер, шеф гестапо, кажется, его имя тоже отсутствовало в списке подсудимых на процессе в Нюрнберге?
Чтобы получить ответ на эти вопросы, Адольф попробовал перестукиваться с неизвестным узником при помощи азбуки Морзе. Но либо сосед не знал этого простейшего кода, либо был не немцем, либо в самом деле сошел с ума. Во всяком случае, ответного стука от него Адольф так и не услышал.
Помимо всего прочего, в положении Адольфа имелась еще одна странность, которая не давала ему покоя.
Ни охрана, ни надзиратели, ни посещавшие его врачи не были вооружены! Правда, когда его выводили на прогулку, он видел на поясе у сопровождающих нечто вроде дубинки, но разве так должен быть вооружен персонал тюрьмы, где содержится опаснейший военный преступник? Или они не считают его опасным?
Хотя последнее предположение имело под собой основания – Адольф и сам чувствовал, что ввиду врожденной слабосильности не способен оказать кому-либо достойное физическое сопротивление, – но все-таки это было унизительно.
Скорее всего таким оригинальным способом ему давали понять, что не считают его какой-то исключительной личностью. Поведение охранников только подтверждало эту гипотезу. Они относились к нему как к обычному старикану, волей судеб оказавшемуся в роли выдающегося преступника.
Время для Адольфа текло медленно.
Бесцельно вышагивая по камере и сложив руки излюбленным жестом перед собой, он проклинал тех, в чьей власти оказался.
«Что они тянут кота за хвост?» – с раздражением думал он. Неужели им недостаточно тех улик, которые они накопили против меня при подготовке к Нюрнбергскому судилищу? Да ведь одной сотой, тысячной доли того, что мне можно вменить в вину, уже хватает, чтобы отправить меня на тот свет!.. И потом, почему никто из высшего руководства союзников так ни разу и не посетил меня в камере? Неужели им даже неинтересно посмотреть на меня, их бывшего врага? Где этот азиат-флегматик со своей трубкой, где толстый английский боров Черчилль? Ну, с Трумэном все ясно, он все-таки не Рузвельт, но где другие?.. Неужели они боятся меня, даже поверженного и втоптанного в грязь?..
На очередном допросе он спросил об этом следователя Эрнеста.
– Не торопите события, мой фюрер, – по своему обыкновению, ухмыльнулся тот. – И потом, какой в этом смысл? Вы же не экспонат парижского Лувра, чтобы руководители великих держав глазели на вас. А пожимать вам руку тоже никто не собирается. Вот начнется суд, и вас увидит весь мир. Кстати, вам бы следовало привести в порядок свою физиономию, а то заросли, как Робинзон Крузо, до неузнаваемости. Я распоряжусь, чтобы к вам сегодня же прислали парикмахера…
– Почему именно сегодня? – вяло осведомился Адольф, машинально проводя рукой по худосочной бороденке, отросшей за время заключения.
Эрнест резко захлопнул свою кожаную папку, заставив бывшего фюрера вздрогнуть.
– Да потому, мой дорогой подследственный, – объявил Эрнест, – что завтра начинается судебный процесс!..
Эрнест не обманывал его, когда говорил, что суд будет закрытым.
Кроме Адольфа, судей, представителей обвинения и охраны, в зале больше никого не было. Ни публики, ни прессы.
Зато повсюду имелось множество кинокамер и юпитеров. Правда, операторов, которые должны были управлять всей этой техникой, почему-то тоже не наблюдалось.
Однако внимание Адольфа не задержалось на этом странном факте.
Куда больше его интересовали люди, которые должны были его судить.
Помня статьи о Нюрнбергском процессе, он рассчитывал увидеть перед собой тех же судей, которые выносили приговор его соратникам по нацистской партии.
Однако судей оказалось всего трое. Причем все трое были не в военной форме, как следовало ожидать, если бы речь шла о военном трибунале, а в черных судейских мантиях, со смешными треугольными шапочками на голове. Более того, среди них была молодая и весьма миловидная женщина!..
Обвинитель же был всего один – но какой!
Изможденный костлявый старик, явно представитель той национальности, к окончательному уничтожению которой в свое время призывал Адольф. Глаза обвинителя горели мрачным огнем. Пожалуй, он один из всех присутствующих в зале был полон ненависти к подсудимому. Руки его дрожали, когда он перекладывал с места на место бумаги, видно было, что он едва сдерживается и что, если бы не решетка, кинулся бы на Адольфа, чтобы вцепиться ему в горло иссохшими пальцами живого скелета.
– Встать, суд идет!
Адольф нехотя поднялся.
Что-то во всем этом было не так, но что именно – он пока не мог разгадать.
Или просто дело заключалось в том, что его ожидания обмануты?
Возможно.
Сидевший в центре судья что-то сказал, и звук его голоса разнесся по залу эхом – видимо, в стенах были спрятаны динамики.
«Что он говорит?» – подумал Адольф, принимаясь вертеть головой в поисках переводчиков.
В ту же секунду стоявший позади него охранник молча надел на его виски небольшие наушники, и Адольф с изумлением обнаружил, что теперь понимает слова судьи так, как будто тот говорит по-немецки! Это не был перевод в собственном смысле слова: голос, несомненно, принадлежал именно судье. Оставалось непонятным, как обычные с виду наушники трансформируют речь, чтобы можно было понимать ее без перевода.
Впрочем, эти мысли быстро вылетели у Адольфа из головы.
Председатель суда (а именно им оказался сидевший в центре) представил двух других судей (Адольф тут же забыл их имена и фамилии, настолько они были вычурными), общественного обвинителя (который выступал, ни много ни мало, от имени всего человечества) и осведомился, желает ли подсудимый воспользоваться услугами защитника.
Адольф закусил губу.
– Нет необходимости, – заявил он.
– Означает ли это, что вы сами будете себя защищать? – спросил председатель.
Вместо ответа Адольф молча наклонил голову.
Судья тут же сделал ему замечание. В ходе процесса подсудимый должен четко и ясно отвечать на все вопросы – как судей, так и обвинителя. При этом он должен вставать… но не обязательно по стойке «смирно» (при последних словах губы председателя тронула ироническая усмешка).
Адольф почувствовал, как кровь бросается ему в голову.
– Есть ли у вас претензии к личности членов суда или общественного обвинителя? – поинтересовался председатель суда.
Адольф снисходительно пожал плечами.
И заработал второе предупреждение за нарушение правил поведения.
«Ха, да пусть хоть сто предупреждений!» – подумал Адольф. Что это изменит? Меня что – досрочно расстреляют прямо здесь, если я не буду подчиняться их требованиям?!.
Между тем судья перешел к уточнению личности подсудимого:
– Назовите свои имя и фамилию.
Вот болваны! На кой черт мне тогда пришивали на спину арестантской робы табличку с именем и фамилией? Крупными буквами!..
Адольф приподнялся, опираясь на деревянный барьер.
– Адольф Гитлер! – рявкнул он, как в старые добрые времена, когда только что прибыл на фронт и представлялся ротному фельдфебелю. – Рейхсканцлер! Фюрер Германии! Верховный главнокомандующий германскими вооруженными силами!..
– Бывший, – ласково улыбаясь, поправил его председательствующий. – Вы хотели сказать: бывший канцлер, бывший фюрер, бывший главнокомандующий…
Он так явно издевался над Адольфом, что того бросило в дрожь.
«Ладно, господа, пусть я самый гнусный и мерзкий преступник, но так просто я вам не дамся! Вы у меня еще попотеете!..»
– К тому же, – продолжал председательствующий, – по-моему, вы вводите высокий суд в заблуждение… Гитлер – это что, ваша настоящая фамилия?
– А какая же еще? – угрюмо процедил бывший фюрер. – Я никогда не опускался до присвоения чужих фамилий или до псевдонимов!
– А вот у нас имеются все основания полагать, что ваша настоящая фамилия – Шиклырубер, – вкрадчиво наклонил голову председательствующий. – Что вы на это скажете, подсудимый?
Ах, вот оно что!.. Идиоты, они даже не удосужились изучить как следует его биографию!
– Я скажу, что суду не стоит пользоваться непроверенными слухами, которые активно распространялись обо мне политическими оппонентами и зарубежными пропагандистами! – запальчиво возразил Адольф. – Моего отца звали Алоис Гитлер, и я всегда носил его фамилию! Мария Шикельгрубер была матерью моего отца, и к ее девичьей фамилии я не имею никакого отношения!
Вопреки его ожиданиям, председатель не смутился. Наоборот, он просиял так, будто Адольф оказался способным учеником, оправдывающим надежды своего учителя.
Заседание продолжалось. После ряда вопросов, уточняющих личность Адольфа и кое-какие подробности его биографии, председательствующий собрался было дать слово обвинителю, нетерпеливо ерзавшему на своем кресле с высокой спинкой, увенчанной гербом в виде голубой планеты, обрамленной голубыми же колосьями каких-то злаков, но Адольф его опередил.
– Господа судьи, – сказал он, поднимаясь со своей жесткой скамьи, – я хотел бы сделать очень важное заявление! Прошу слова!
Председатель запнулся на полуслове. Было очевидно, что непредвиденный демарш подсудимого застал его врасплох. Настолько, что он принялся шепотом совещаться со своими коллегами.
– Я протестую, высокий суд! – тем временем выкрикнул обвинитель. Голова его задергалась так, что казалось, еще немного, и она сорвется с плеч и покатится по паркетному полу. – Это нарушение процедурного регламента!
Судьи наконец закончили совещаться, и председатель откашлялся.
– Суд считает, что, ввиду особого характера данного дела, из правил судебной процедуры можно делать исключения, – объявил он, не глядя на обвинителя. – Сколько времени вам необходимо, подсудимый?
– Три минуты! – по-военному отчеканил Адольф.
– Хорошо, – пожал плечами председатель. – Мы вас внимательно слушаем.
Прежде чем говорить, Адольф привычно сцепил кисти рук перед собой, словно прикрывая пах от возможного пинка, и сдвинул белесые брови.
– Мое заявление заключается в следующем, – начал он гортанным и чуть хрипловатым от волнения голосом. – Я имел возможность бегло ознакомиться с материалами так называемого Нюрнбергского процесса, в ходе которого военному суду был подвергнут ряд моих бывших подчиненных. Всем им вменялось в вину совершение преступлений против мира, военных преступлений, преступлений против человечности, а также участие в осуществлении общего плана или заговора для совершения этих преступлений. Как вам, должно быть, известно, Международный военный трибунал констатировал, что все они участвовали в планировании, подготовке, развязывании и ведении агрессивных войн в нарушение международных договоров, соглашений и обязательств. Многие из тех, кто оказался тогда на скамье подсудимых, были признаны виновными в убийствах и жестоком обращении с военнопленными и гражданским населением, в угоне мирных жителей в рабство. – (Председатель предупреждающим жестом поднял было свой молоток, но Адольф жестом показал, что он уже переходит непосредственно к делу). – В итоге подавляющее большинство из них понесли справедливое наказание за то, что на протяжении многих лет попирали все нормы права и морали. Всему миру известно, что нацистская партия, являвшаяся правящей и единственной партией в Германии с 1933 года, стала идейным подстрекателем вышеупомянутых преступлений. Остается спросить: кем был в Германии Адольф Гитлер? С 1921 года он единолично руководил национал-социалистической партией, присвоив себе титул ее фюрера. Более того, с 1933 года он единолично осуществлял и всю полноту власти в стране, являясь главнокомандующим вооруженными силами и фюрером всей Германии!.. Разве не ясно следует отсюда, что как единоличный правитель он должен нести всю ответственность за то, что творилось в период его власти в стране и на территориях, оккупированных Германией? Разве требует доказательства тот факт, что именно он явился непосредственным инициатором развязывания агрессивных войн против соседних государств с целью их захвата? И разве не было уже доказано на Нюрнбергском процессе, что процесс массового истребления евреев, славян и многих других национальностей был задуман и начат именно им, Адольфом Гитлером?
В этом месте Адольф сделал эффектную паузу и, глядя поверх голов судей, спокойно продолжал:
– Нюрнбергский процесс длился почти год. В его рамках было проведено свыше четырехсот судебных заседаний. Так зачем же вам терять столько времени на переливание из пустого в порожнее, если истина очевидна еще ДО судебного разбирательства?! Что толку напрасно марать бумагу никому не нужными протоколами и затрачивать массу энергии, которая может пригодиться для других, действительных, а не фиктивных целей?.. – Он неожиданно подался всем корпусом вперед и возвысил голос почти до крика: – НЕ ДЕЛАЙТЕ ЭТОГО! Я УЖЕ ЗНАЮ, КАКИМ БУДЕТ ВАШ ПРИГОВОР ПО МОЕМУ ДЕЛУ, ТАК ОГЛАСИТЕ ЖЕ ЕГО ПРЯМО СЕЙЧАС, БЕЗ БЮРОКРАТИИ И ПРОВОЛОЧЕК! Я НЕ ПРОШУ ВАС О МИЛОСТИ И СОСТРАДАНИИ. Я ПРОШУ: ПРОЯВИТЕ РАЗУМ И ПОНИМАНИЕ!..
Он умолк, вцепившись пальцами в барьер и ощущая, как струйки пота противно сбегают по коже под одеждой. Как бывало и прежде, после подобных колоссальных затрат нервной энергии, тело его ослабло, а ноги отказывались слушаться.
В зале и раньше было тихо, а теперь тишина стала абсолютной.
На несколько мгновений члены суда словно оцепенели в своих креслах. Даже охранники – и те застыли неподвижно, устремив взгляды на Адольфа.
– Постойте, постойте, – наконец возмущенно произнес председатель. – Что вы такое говорите, подсудимый? По-вашему, мы собрались здесь, чтобы напрасно терять время? И вы считаете, что всем все ясно? В таком случае, вы глубоко ошибаетесь! Позвольте вам напомнить, что в основе правосудия лежит не только установление истины, но и карательная функция! Причем речь идет не только и даже не столько о наказании, которое мы можем вам назначить в результате рассмотрения данного дела. Сам судебный процесс должен стать для вас наказанием – и чем дольше он продлится, тем, надеюсь, мучительнее он будет для вас! – (Женщина-судья как-то по-домашнему дернула председателя за рукав, но он только небрежно отмахнулся от нее). – Поэтому не пытайтесь нас деморализовать подобными заявлениями и извольте подчиняться правосудию. В конце концов, ваше мнение тут ничего не решает – пора бы вам к этому привыкнуть!
Он замолчал, схватил стакан с водой и залпом осушил его до дна.
Потом, уже более спокойным голосом, объявил:
– Заявление подсудимого принимается судом к сведению, но содержащаяся в нем просьба удовлетворению не подлежит. Суд продолжается, господа…
В принципе, весь процесс состоял из одного нескончаемого обвинительного акта, обильно иллюстрируемого кадрами кинохроники, многочисленными документами, актами экспертиз, письменными показаниями свидетелей – офицеров и солдат вермахта, гестаповцев и эсэсовцев, военнопленных разных национальностей, гражданских лиц, в основном женщин, стариков и детей… «Если бы всю эту бумажную груду оставляли в зале, – подумал как-то Адольф, – то она в конце концов завалила бы его до потолка».
Между тем у костлявого старика-обвинителя, видимо, не хватило ни сил, ни здоровья ежедневно работать языком по нескольку часов подряд, потому что вскоре его сменил энергичный молодой человек, больше смахивающий на американского проповедника, нежели на прокурора.
Чуть ли не полстены зала занимал большой экран, но не из полотна, как это бывает в кинотеатрах, а из темного стекла. Его использовали для демонстрации фото– и кинодокументов (первое время Адольф долго пытался обнаружить местонахождение проектора, но потом смирился с тем, что изображение появлялось как бы изнутри экрана). И кадры эти наполняли Адольфа все большим ужасом и раскаянием. Он не помнил, показывали ли ему нечто подобное, когда он был у власти, но теперь омерзительная изнанка его стратегических решений «во имя торжества арийской расы» представала перед ним совершенно в новом свете.
Экран бесстрастно повествовал о массовых расстрелах, повешениях, отравлениях газом, голодной смерти. О принуждении к работе, непосильной для тех, на кого она возлагалась. О жестокости и пытках всех видов, включая применение каленого железа и вырывание ногтей. О производстве опытов над живыми людьми путем хирургического оперирования без наркоза и о других изощренных способах умерщвления.
Документальная хроника запечатлела стерилизацию женщин в Освенциме и Равенсберге, искусственное заражение раком матки в Освенциме, тифом – в Бухенвальде, анатомические «исследования» в Нацвейлере, пересадку костей и вырезание мышц в Ра-венсбрюке. А еще – газовые камеры, «душегубки» и печи для массовой кремации…
Экран наглядно показывал, как нацисты расправлялись с детьми. Они убивали их вместе с родителями, группами и поодиночке. Они убивали их в детских домах, в больницах, заживо хороня в могилах, бросая в огонь, отравляя их, производя над ними опыты, беря у них кровь для немецких солдат, бросая их в тюрьмы, гестаповские камеры и концентрационные лагеря, где дети умирали от голода, пыток и эпидемических заболеваний.
На экране рушились жилые дома и музеи, дворцы и библиотеки, церкви и памятники культуры, целые города превращались в развалины, а деревни – в дымящиеся угли с одинокой печной трубой, чудом уцелевшей в пожарище.
И цифры, цифры, цифры – страшная бухгалтерия минувшей войны, в которой учитывались не деньги, а тысячи загубленных человеческих душ, и где нечего было записывать в приход, но зато графа «потери и убытки» заполнялась нескончаемой чередой цифр…
Первое время Адольф еще задавал обвинителю вопросы – чаще всего не потому, что ему действительно было что-то непонятно, а просто из чувства протеста против решения суда оставить без внимания его просьбу о досрочном завершении процесса.
Но потом, потрясенный страшной панорамой смертей, которая разворачивалась перед ним, он умолк и неподвижно сидел на своей позорной скамье, машинально пощипывая усики над верхней губой.
Содеянное им или по его инициативе было настолько чудовищным, что не укладывалось в голове Адольфа. Временами у него возникала странная мысль: «А было ли все это на самом деле? Неужели за всем этим стоял именно я, любящий природу и искусство, не чуждый любви к животным и к близким людям? И действительно ли документальные кадры, а не отрывки из голливудских фильмов демонстрирует мне бойкий обвинитель?..»
Но обмануть себя не получалось. Потому что никакая киностудия в мире не была бы способна с такой достоверностью и с таким масштабом снять подобные хроники.
И поэтому Адольфу оставалось лишь смотреть и страдать.
Заседания суда длились по восемь часов в день, с двухчасовым перерывом на обед. В остальное время жизнь подсудимого текла в соответствии с тюремным распорядком, к которому он уже начал привыкать. Вот только газеты после начала процесса ему почему-то перестали приносить. Адольф подал жалобу на имя начальника тюрьмы, но ответа не получил. Он попытался поставить этот вопрос перед судом, но председатель заявил, что суд не имеет никакого отношения к содержанию подсудимых под стражей.
Единственным источником информации оставался все тот же Эрнест, который на правах старого знакомого навещал Адольфа перед отбоем. Впрочем, теперь следователь был немногословен и мрачен. Однажды он проговорился: «Мне жаль, что мы затеяли это. Но теперь отступать некуда, придется доводить дело до конца…» Адольф потребовал объяснений, но Эрнест лишь усмехнулся и махнул рукой.
Из этого Адольф сделал вывод, что, видимо, судебный процесс над ним развивается не так, как того желали бы его инициаторы. И не случайно члены суда все больше нервничали. Они часто без видимых причин вдруг обрывали на полуслове не в меру делового обвинителя, а потом и вовсе его заменили – на этот раз субъектом, похожим на провинциального трагика: с таким наигранным пафосом тот воздевал руки, причитал и закатывал глаза к небу, перечисляя злодеяния нацистского режима.
К тому же он почему-то не находил в себе силы воли для того, чтобы попытаться разбить голову о бетонные стены или вскрыть вены заточенной алюминиевой ложкой. Дело заключалось не в том, что такая смерть была бы унизительной для него. Просто он хотел испить до дна горькую чашу поражения.
Впрочем, газеты все больше писали не только о войне, но и о других событиях. Мир постепенно возвращался к обычной размеренной жизни, и то, что творилось в Европе и других уголках планеты всего три года назад, казалось теперь кошмарным сном.
Немецкий народ вовсе не был стерт с лица земли четверкой победителей. Германия приходила в себя после разгрома. Восстанавливались фабрики, заводы, люди возвращались к нормальной жизни, заново строили разрушенное дома и рожали детей. Правда, было прискорбно, что отныне нация оказалась разделенной на части, которые контролировались Соединенными Штатами, Британией, Францией и Советским Союзом.
Этот раздел наиболее остро ощущался в столице Германии, где между победителями назревал конфликт. А в странах Восточной Европы один за другим формировались просоветские режимы.
В то же время евреи, к уничтожению которых он призывал в своей книге, не только выжили, но и образовали свое государство на Ближнем Востоке.
Помимо газет, Адольфу разрешили раз в день выходить на прогулку во внутренний дворик тюрьмы, где даже небо над головой было надежно перекрыто матовым стеклом, а воздух поступал из невидимых вентиляционных систем. Судя по его температуре, снаружи, за стенами тюрьмы, было либо лето, либо ранняя осень.
Во время прогулки ему чаще всего вспоминалась Австрия с ее красочными осенними лесами, свежестью альпийских лугов и цветущими травами. В молодости он не раз встречал рассвет над Дунаем, пытаясь отобразить его на холсте.
Вспомнив о своих попытках стать живописцем, он и сейчас, чтобы отвлечься от смутных воспоминаний и унылых размышлений о будущем, попросил Эрнеста снабдить его бумагой, кистями и красками. Просьбу его удовлетворили в тот же день. Но у него почему-то ничего не получалось. Ни пейзажи, ни портреты. Вместо ласкающих взор цветовых гамм выходила лишь неумелая пачкотня, а портреты тех, кто сохранился в его памяти, отличались чрезмерной карикатурностью.
В конце концов он отказался от живописи и решгог писать мемуары.
И опять, как ни странно, затея его увяла сама собой на корню, когда Адольф обнаружил, что по-прежнему страдает необъяснимыми провалами в памяти. Причем эти лакуны в основном касались его собственных переживаний. Например, Адольф не мог припомнить, сколько ни напрягал память, какие ощущения у него вызвало сообщение о том, что вермахт пересек границу СССР и самолеты люфтваффе успешно бомбят Киев, Минск и Вильнюс… А какую эмоцию у него вызвало поражение Паулюса под Сталинградом? Ничего подобного он не помнил. А разве можно описывать свою жизнь, не помня, что именно ты чувствовал в тот или иной исторический момент? В принципе, теперь он мог бы изложить все события, имевшие место в его биографии с того момента, когда он возглавил партию, но тогда это были бы не воспоминания, а сухая, голая хронология. Кого это могло бы заинтересовать? Историки и без того, наверное, уже позаботились о подобном…
Конечно, можно было бы напрячь воображение, отпустить на волю фантазию и придумать свои переживания заново.
Но он зарекся никогда больше не лгать. Хватит с него и того вранья, которым пропитана насквозь единственная книжка, состряпанная им давным-давно.
* * *
Когда Адольфа .в первый раз вывели на прогулку, он увидел, что в подвале, где находится его камера, есть и другие камеры. Во всяком случае, тут имелись точно такие же стальные двери с окошками, забранными решетками, но на его вопрос, кто содержится в этих камерах, ему не ответили ни охранники – впрочем, им вообще было запрещено общаться с ним, они обходились только жестами, – ни Эрнест.Тем не менее он знал, что в подвале кроме него заточен еще кто-то. По меньшей мере один человек. А может быть, и больше. Иногда ночью его будил лязг стальных запоров, доносившийся сквозь дверь из коридора. А однажды он проснулся от такого пронзительного нечеловеческого вопля, что потом долго не мог заснуть.
Кто же там был? И почему он так кричал? Его что – пытали? А может, он был ранен? Или бедняга просто тронулся умом от страха перед предстоящим наказанием?
Что, если это был кто-то из его бывших соратников, которого арестовали где-нибудь на другом конце земного шара? Например, Борман? А может быть, Эйхман? Или Мюллер, шеф гестапо, кажется, его имя тоже отсутствовало в списке подсудимых на процессе в Нюрнберге?
Чтобы получить ответ на эти вопросы, Адольф попробовал перестукиваться с неизвестным узником при помощи азбуки Морзе. Но либо сосед не знал этого простейшего кода, либо был не немцем, либо в самом деле сошел с ума. Во всяком случае, ответного стука от него Адольф так и не услышал.
Помимо всего прочего, в положении Адольфа имелась еще одна странность, которая не давала ему покоя.
Ни охрана, ни надзиратели, ни посещавшие его врачи не были вооружены! Правда, когда его выводили на прогулку, он видел на поясе у сопровождающих нечто вроде дубинки, но разве так должен быть вооружен персонал тюрьмы, где содержится опаснейший военный преступник? Или они не считают его опасным?
Хотя последнее предположение имело под собой основания – Адольф и сам чувствовал, что ввиду врожденной слабосильности не способен оказать кому-либо достойное физическое сопротивление, – но все-таки это было унизительно.
Скорее всего таким оригинальным способом ему давали понять, что не считают его какой-то исключительной личностью. Поведение охранников только подтверждало эту гипотезу. Они относились к нему как к обычному старикану, волей судеб оказавшемуся в роли выдающегося преступника.
Время для Адольфа текло медленно.
Бесцельно вышагивая по камере и сложив руки излюбленным жестом перед собой, он проклинал тех, в чьей власти оказался.
«Что они тянут кота за хвост?» – с раздражением думал он. Неужели им недостаточно тех улик, которые они накопили против меня при подготовке к Нюрнбергскому судилищу? Да ведь одной сотой, тысячной доли того, что мне можно вменить в вину, уже хватает, чтобы отправить меня на тот свет!.. И потом, почему никто из высшего руководства союзников так ни разу и не посетил меня в камере? Неужели им даже неинтересно посмотреть на меня, их бывшего врага? Где этот азиат-флегматик со своей трубкой, где толстый английский боров Черчилль? Ну, с Трумэном все ясно, он все-таки не Рузвельт, но где другие?.. Неужели они боятся меня, даже поверженного и втоптанного в грязь?..
На очередном допросе он спросил об этом следователя Эрнеста.
– Не торопите события, мой фюрер, – по своему обыкновению, ухмыльнулся тот. – И потом, какой в этом смысл? Вы же не экспонат парижского Лувра, чтобы руководители великих держав глазели на вас. А пожимать вам руку тоже никто не собирается. Вот начнется суд, и вас увидит весь мир. Кстати, вам бы следовало привести в порядок свою физиономию, а то заросли, как Робинзон Крузо, до неузнаваемости. Я распоряжусь, чтобы к вам сегодня же прислали парикмахера…
– Почему именно сегодня? – вяло осведомился Адольф, машинально проводя рукой по худосочной бороденке, отросшей за время заключения.
Эрнест резко захлопнул свою кожаную папку, заставив бывшего фюрера вздрогнуть.
– Да потому, мой дорогой подследственный, – объявил Эрнест, – что завтра начинается судебный процесс!..
* * *
К удивлению Адольфа, судебное заседание проводилось в том же здании, в подвале которого находилась камера. Причем зал был довольно небольшим и вовсе не помпезным. Ярко освещенное помещение без окон, стандартный стол для судей, напротив него – решетчатая клетка со скамьей внутри, и несколько столиков сбоку для секретарей-стенографисток и представителей обвинения.Эрнест не обманывал его, когда говорил, что суд будет закрытым.
Кроме Адольфа, судей, представителей обвинения и охраны, в зале больше никого не было. Ни публики, ни прессы.
Зато повсюду имелось множество кинокамер и юпитеров. Правда, операторов, которые должны были управлять всей этой техникой, почему-то тоже не наблюдалось.
Однако внимание Адольфа не задержалось на этом странном факте.
Куда больше его интересовали люди, которые должны были его судить.
Помня статьи о Нюрнбергском процессе, он рассчитывал увидеть перед собой тех же судей, которые выносили приговор его соратникам по нацистской партии.
Однако судей оказалось всего трое. Причем все трое были не в военной форме, как следовало ожидать, если бы речь шла о военном трибунале, а в черных судейских мантиях, со смешными треугольными шапочками на голове. Более того, среди них была молодая и весьма миловидная женщина!..
Обвинитель же был всего один – но какой!
Изможденный костлявый старик, явно представитель той национальности, к окончательному уничтожению которой в свое время призывал Адольф. Глаза обвинителя горели мрачным огнем. Пожалуй, он один из всех присутствующих в зале был полон ненависти к подсудимому. Руки его дрожали, когда он перекладывал с места на место бумаги, видно было, что он едва сдерживается и что, если бы не решетка, кинулся бы на Адольфа, чтобы вцепиться ему в горло иссохшими пальцами живого скелета.
– Встать, суд идет!
Адольф нехотя поднялся.
Что-то во всем этом было не так, но что именно – он пока не мог разгадать.
Или просто дело заключалось в том, что его ожидания обмануты?
Возможно.
Сидевший в центре судья что-то сказал, и звук его голоса разнесся по залу эхом – видимо, в стенах были спрятаны динамики.
«Что он говорит?» – подумал Адольф, принимаясь вертеть головой в поисках переводчиков.
В ту же секунду стоявший позади него охранник молча надел на его виски небольшие наушники, и Адольф с изумлением обнаружил, что теперь понимает слова судьи так, как будто тот говорит по-немецки! Это не был перевод в собственном смысле слова: голос, несомненно, принадлежал именно судье. Оставалось непонятным, как обычные с виду наушники трансформируют речь, чтобы можно было понимать ее без перевода.
Впрочем, эти мысли быстро вылетели у Адольфа из головы.
Председатель суда (а именно им оказался сидевший в центре) представил двух других судей (Адольф тут же забыл их имена и фамилии, настолько они были вычурными), общественного обвинителя (который выступал, ни много ни мало, от имени всего человечества) и осведомился, желает ли подсудимый воспользоваться услугами защитника.
Адольф закусил губу.
– Нет необходимости, – заявил он.
– Означает ли это, что вы сами будете себя защищать? – спросил председатель.
Вместо ответа Адольф молча наклонил голову.
Судья тут же сделал ему замечание. В ходе процесса подсудимый должен четко и ясно отвечать на все вопросы – как судей, так и обвинителя. При этом он должен вставать… но не обязательно по стойке «смирно» (при последних словах губы председателя тронула ироническая усмешка).
Адольф почувствовал, как кровь бросается ему в голову.
– Есть ли у вас претензии к личности членов суда или общественного обвинителя? – поинтересовался председатель суда.
Адольф снисходительно пожал плечами.
И заработал второе предупреждение за нарушение правил поведения.
«Ха, да пусть хоть сто предупреждений!» – подумал Адольф. Что это изменит? Меня что – досрочно расстреляют прямо здесь, если я не буду подчиняться их требованиям?!.
Между тем судья перешел к уточнению личности подсудимого:
– Назовите свои имя и фамилию.
Вот болваны! На кой черт мне тогда пришивали на спину арестантской робы табличку с именем и фамилией? Крупными буквами!..
Адольф приподнялся, опираясь на деревянный барьер.
– Адольф Гитлер! – рявкнул он, как в старые добрые времена, когда только что прибыл на фронт и представлялся ротному фельдфебелю. – Рейхсканцлер! Фюрер Германии! Верховный главнокомандующий германскими вооруженными силами!..
– Бывший, – ласково улыбаясь, поправил его председательствующий. – Вы хотели сказать: бывший канцлер, бывший фюрер, бывший главнокомандующий…
Он так явно издевался над Адольфом, что того бросило в дрожь.
«Ладно, господа, пусть я самый гнусный и мерзкий преступник, но так просто я вам не дамся! Вы у меня еще попотеете!..»
– К тому же, – продолжал председательствующий, – по-моему, вы вводите высокий суд в заблуждение… Гитлер – это что, ваша настоящая фамилия?
– А какая же еще? – угрюмо процедил бывший фюрер. – Я никогда не опускался до присвоения чужих фамилий или до псевдонимов!
– А вот у нас имеются все основания полагать, что ваша настоящая фамилия – Шиклырубер, – вкрадчиво наклонил голову председательствующий. – Что вы на это скажете, подсудимый?
Ах, вот оно что!.. Идиоты, они даже не удосужились изучить как следует его биографию!
– Я скажу, что суду не стоит пользоваться непроверенными слухами, которые активно распространялись обо мне политическими оппонентами и зарубежными пропагандистами! – запальчиво возразил Адольф. – Моего отца звали Алоис Гитлер, и я всегда носил его фамилию! Мария Шикельгрубер была матерью моего отца, и к ее девичьей фамилии я не имею никакого отношения!
Вопреки его ожиданиям, председатель не смутился. Наоборот, он просиял так, будто Адольф оказался способным учеником, оправдывающим надежды своего учителя.
Заседание продолжалось. После ряда вопросов, уточняющих личность Адольфа и кое-какие подробности его биографии, председательствующий собрался было дать слово обвинителю, нетерпеливо ерзавшему на своем кресле с высокой спинкой, увенчанной гербом в виде голубой планеты, обрамленной голубыми же колосьями каких-то злаков, но Адольф его опередил.
– Господа судьи, – сказал он, поднимаясь со своей жесткой скамьи, – я хотел бы сделать очень важное заявление! Прошу слова!
Председатель запнулся на полуслове. Было очевидно, что непредвиденный демарш подсудимого застал его врасплох. Настолько, что он принялся шепотом совещаться со своими коллегами.
– Я протестую, высокий суд! – тем временем выкрикнул обвинитель. Голова его задергалась так, что казалось, еще немного, и она сорвется с плеч и покатится по паркетному полу. – Это нарушение процедурного регламента!
Судьи наконец закончили совещаться, и председатель откашлялся.
– Суд считает, что, ввиду особого характера данного дела, из правил судебной процедуры можно делать исключения, – объявил он, не глядя на обвинителя. – Сколько времени вам необходимо, подсудимый?
– Три минуты! – по-военному отчеканил Адольф.
– Хорошо, – пожал плечами председатель. – Мы вас внимательно слушаем.
Прежде чем говорить, Адольф привычно сцепил кисти рук перед собой, словно прикрывая пах от возможного пинка, и сдвинул белесые брови.
– Мое заявление заключается в следующем, – начал он гортанным и чуть хрипловатым от волнения голосом. – Я имел возможность бегло ознакомиться с материалами так называемого Нюрнбергского процесса, в ходе которого военному суду был подвергнут ряд моих бывших подчиненных. Всем им вменялось в вину совершение преступлений против мира, военных преступлений, преступлений против человечности, а также участие в осуществлении общего плана или заговора для совершения этих преступлений. Как вам, должно быть, известно, Международный военный трибунал констатировал, что все они участвовали в планировании, подготовке, развязывании и ведении агрессивных войн в нарушение международных договоров, соглашений и обязательств. Многие из тех, кто оказался тогда на скамье подсудимых, были признаны виновными в убийствах и жестоком обращении с военнопленными и гражданским населением, в угоне мирных жителей в рабство. – (Председатель предупреждающим жестом поднял было свой молоток, но Адольф жестом показал, что он уже переходит непосредственно к делу). – В итоге подавляющее большинство из них понесли справедливое наказание за то, что на протяжении многих лет попирали все нормы права и морали. Всему миру известно, что нацистская партия, являвшаяся правящей и единственной партией в Германии с 1933 года, стала идейным подстрекателем вышеупомянутых преступлений. Остается спросить: кем был в Германии Адольф Гитлер? С 1921 года он единолично руководил национал-социалистической партией, присвоив себе титул ее фюрера. Более того, с 1933 года он единолично осуществлял и всю полноту власти в стране, являясь главнокомандующим вооруженными силами и фюрером всей Германии!.. Разве не ясно следует отсюда, что как единоличный правитель он должен нести всю ответственность за то, что творилось в период его власти в стране и на территориях, оккупированных Германией? Разве требует доказательства тот факт, что именно он явился непосредственным инициатором развязывания агрессивных войн против соседних государств с целью их захвата? И разве не было уже доказано на Нюрнбергском процессе, что процесс массового истребления евреев, славян и многих других национальностей был задуман и начат именно им, Адольфом Гитлером?
В этом месте Адольф сделал эффектную паузу и, глядя поверх голов судей, спокойно продолжал:
– Нюрнбергский процесс длился почти год. В его рамках было проведено свыше четырехсот судебных заседаний. Так зачем же вам терять столько времени на переливание из пустого в порожнее, если истина очевидна еще ДО судебного разбирательства?! Что толку напрасно марать бумагу никому не нужными протоколами и затрачивать массу энергии, которая может пригодиться для других, действительных, а не фиктивных целей?.. – Он неожиданно подался всем корпусом вперед и возвысил голос почти до крика: – НЕ ДЕЛАЙТЕ ЭТОГО! Я УЖЕ ЗНАЮ, КАКИМ БУДЕТ ВАШ ПРИГОВОР ПО МОЕМУ ДЕЛУ, ТАК ОГЛАСИТЕ ЖЕ ЕГО ПРЯМО СЕЙЧАС, БЕЗ БЮРОКРАТИИ И ПРОВОЛОЧЕК! Я НЕ ПРОШУ ВАС О МИЛОСТИ И СОСТРАДАНИИ. Я ПРОШУ: ПРОЯВИТЕ РАЗУМ И ПОНИМАНИЕ!..
Он умолк, вцепившись пальцами в барьер и ощущая, как струйки пота противно сбегают по коже под одеждой. Как бывало и прежде, после подобных колоссальных затрат нервной энергии, тело его ослабло, а ноги отказывались слушаться.
В зале и раньше было тихо, а теперь тишина стала абсолютной.
На несколько мгновений члены суда словно оцепенели в своих креслах. Даже охранники – и те застыли неподвижно, устремив взгляды на Адольфа.
– Постойте, постойте, – наконец возмущенно произнес председатель. – Что вы такое говорите, подсудимый? По-вашему, мы собрались здесь, чтобы напрасно терять время? И вы считаете, что всем все ясно? В таком случае, вы глубоко ошибаетесь! Позвольте вам напомнить, что в основе правосудия лежит не только установление истины, но и карательная функция! Причем речь идет не только и даже не столько о наказании, которое мы можем вам назначить в результате рассмотрения данного дела. Сам судебный процесс должен стать для вас наказанием – и чем дольше он продлится, тем, надеюсь, мучительнее он будет для вас! – (Женщина-судья как-то по-домашнему дернула председателя за рукав, но он только небрежно отмахнулся от нее). – Поэтому не пытайтесь нас деморализовать подобными заявлениями и извольте подчиняться правосудию. В конце концов, ваше мнение тут ничего не решает – пора бы вам к этому привыкнуть!
Он замолчал, схватил стакан с водой и залпом осушил его до дна.
Потом, уже более спокойным голосом, объявил:
– Заявление подсудимого принимается судом к сведению, но содержащаяся в нем просьба удовлетворению не подлежит. Суд продолжается, господа…
* * *
Суд продолжался еще много дней – в конце концов Адольф потерял им счет.В принципе, весь процесс состоял из одного нескончаемого обвинительного акта, обильно иллюстрируемого кадрами кинохроники, многочисленными документами, актами экспертиз, письменными показаниями свидетелей – офицеров и солдат вермахта, гестаповцев и эсэсовцев, военнопленных разных национальностей, гражданских лиц, в основном женщин, стариков и детей… «Если бы всю эту бумажную груду оставляли в зале, – подумал как-то Адольф, – то она в конце концов завалила бы его до потолка».
Между тем у костлявого старика-обвинителя, видимо, не хватило ни сил, ни здоровья ежедневно работать языком по нескольку часов подряд, потому что вскоре его сменил энергичный молодой человек, больше смахивающий на американского проповедника, нежели на прокурора.
Чуть ли не полстены зала занимал большой экран, но не из полотна, как это бывает в кинотеатрах, а из темного стекла. Его использовали для демонстрации фото– и кинодокументов (первое время Адольф долго пытался обнаружить местонахождение проектора, но потом смирился с тем, что изображение появлялось как бы изнутри экрана). И кадры эти наполняли Адольфа все большим ужасом и раскаянием. Он не помнил, показывали ли ему нечто подобное, когда он был у власти, но теперь омерзительная изнанка его стратегических решений «во имя торжества арийской расы» представала перед ним совершенно в новом свете.
Экран бесстрастно повествовал о массовых расстрелах, повешениях, отравлениях газом, голодной смерти. О принуждении к работе, непосильной для тех, на кого она возлагалась. О жестокости и пытках всех видов, включая применение каленого железа и вырывание ногтей. О производстве опытов над живыми людьми путем хирургического оперирования без наркоза и о других изощренных способах умерщвления.
Документальная хроника запечатлела стерилизацию женщин в Освенциме и Равенсберге, искусственное заражение раком матки в Освенциме, тифом – в Бухенвальде, анатомические «исследования» в Нацвейлере, пересадку костей и вырезание мышц в Ра-венсбрюке. А еще – газовые камеры, «душегубки» и печи для массовой кремации…
Экран наглядно показывал, как нацисты расправлялись с детьми. Они убивали их вместе с родителями, группами и поодиночке. Они убивали их в детских домах, в больницах, заживо хороня в могилах, бросая в огонь, отравляя их, производя над ними опыты, беря у них кровь для немецких солдат, бросая их в тюрьмы, гестаповские камеры и концентрационные лагеря, где дети умирали от голода, пыток и эпидемических заболеваний.
На экране рушились жилые дома и музеи, дворцы и библиотеки, церкви и памятники культуры, целые города превращались в развалины, а деревни – в дымящиеся угли с одинокой печной трубой, чудом уцелевшей в пожарище.
И цифры, цифры, цифры – страшная бухгалтерия минувшей войны, в которой учитывались не деньги, а тысячи загубленных человеческих душ, и где нечего было записывать в приход, но зато графа «потери и убытки» заполнялась нескончаемой чередой цифр…
Первое время Адольф еще задавал обвинителю вопросы – чаще всего не потому, что ему действительно было что-то непонятно, а просто из чувства протеста против решения суда оставить без внимания его просьбу о досрочном завершении процесса.
Но потом, потрясенный страшной панорамой смертей, которая разворачивалась перед ним, он умолк и неподвижно сидел на своей позорной скамье, машинально пощипывая усики над верхней губой.
Содеянное им или по его инициативе было настолько чудовищным, что не укладывалось в голове Адольфа. Временами у него возникала странная мысль: «А было ли все это на самом деле? Неужели за всем этим стоял именно я, любящий природу и искусство, не чуждый любви к животным и к близким людям? И действительно ли документальные кадры, а не отрывки из голливудских фильмов демонстрирует мне бойкий обвинитель?..»
Но обмануть себя не получалось. Потому что никакая киностудия в мире не была бы способна с такой достоверностью и с таким масштабом снять подобные хроники.
И поэтому Адольфу оставалось лишь смотреть и страдать.
Заседания суда длились по восемь часов в день, с двухчасовым перерывом на обед. В остальное время жизнь подсудимого текла в соответствии с тюремным распорядком, к которому он уже начал привыкать. Вот только газеты после начала процесса ему почему-то перестали приносить. Адольф подал жалобу на имя начальника тюрьмы, но ответа не получил. Он попытался поставить этот вопрос перед судом, но председатель заявил, что суд не имеет никакого отношения к содержанию подсудимых под стражей.
Единственным источником информации оставался все тот же Эрнест, который на правах старого знакомого навещал Адольфа перед отбоем. Впрочем, теперь следователь был немногословен и мрачен. Однажды он проговорился: «Мне жаль, что мы затеяли это. Но теперь отступать некуда, придется доводить дело до конца…» Адольф потребовал объяснений, но Эрнест лишь усмехнулся и махнул рукой.
Из этого Адольф сделал вывод, что, видимо, судебный процесс над ним развивается не так, как того желали бы его инициаторы. И не случайно члены суда все больше нервничали. Они часто без видимых причин вдруг обрывали на полуслове не в меру делового обвинителя, а потом и вовсе его заменили – на этот раз субъектом, похожим на провинциального трагика: с таким наигранным пафосом тот воздевал руки, причитал и закатывал глаза к небу, перечисляя злодеяния нацистского режима.