Страница:
Владимир ИЛЬИН
ЕГО БОРЬБА
– Чем чревато клонирование человека ?
– По-моему, ничем.
– Откуда же тогда весь этот шум ?
– Наверное, от политиков и журналистов […], которые боятся сами не зная чего.
– Если опасностей в клонировании человека вы не видите, какие оно обещает новые возможности ?
– Ну представьте, супруги лишились ребенка. Еще хуже, если другого по каким-то причинам они родить уже не смогут. Взяв живую стволовую клетку первенца (еще при его жизни, когда уже стало известно, что он не выживет, или сразу же после смерти), можно воссоздать ребенка, внешне и физиологически неотличимого от умершего.
– А не страшно повторить человека ?
– Потерять – страшно, а повторить, я думаю, нет.
Из интервью, взятого корреспондентом газеты «Московский комсомолец» у вице-президента Российской академии сельского хозяйства, академика, доктора биологических наук Л. К. Эрнста.
* * *
Последнее, что он успел воспринять ускользающим сознанием, было дикое, противоестественное сочетание аромата цветущих яблонь и зловония какого-то горящего тряпья.
И поэтому первое, что его удивило, когда он снова ощутил себя живым, было полное отсутствие всяких запахов. Воздух был абсолютно стерилен, и в нем не стояла та вонь лекарств и дезинфекционных растворов, которая обычно пропитывает госпитальные палаты.
«Значит, я не в госпитале, – подумал он. И тут же спросил себя: – А где я? Не на том же свете! Было бы нелепо, всю жизнь не веря в существование бога и загробной жизни, все-таки убедиться в обратном»..
Он попробовал открыть глаза, но их закрывала плотная повязка. Только теперь он ощутил, что лежит навзничь на чем-то твердом.
Тем не менее он был не один в этой кромешной тьме. Какие-то люди находились рядом с ним. Они что-то делали с его головой, только он не мог понять, что именно.
Он шевельнулся, чтобы встать, но тело было сковано неведомой силой.
– Лежите! – приказал чей-то властный голос сверху. – Вам еще рано вставать!
Ему не оставалось ничего, кроме как подчиниться. Хотя тут же возникла странная мысль: «Какое право он имеет так разговаривать со МНОЙ? И с какой стати я должен кому-то подчиняться?» Тогда он спросил:
–Где я?
Но ему не ответили. Не посчитали нужным разговаривать с ним или просто не знали, что сказать в ответ?
Он рискнул задать второй вопрос:
– Кто я?
На этот раз ему ответили, но не то, что он надеялся услышать.
Ему грубовато сказали:
– Молчите. У вас еще будет время на разговоры.
Кто-то тут же хихикнул, видимо, усматривая какой-то смешной подтекст в этих ничего не значивших для него словах.
Он рассердился. Teufel[1], что происходит?!
Вдруг что-то кольнуло его в левое предплечье, и он опять погрузился во тьму.
Повязки на глазах на этот раз не было, и он смог наконец осмотреться.
Стандартная тюремная камера-одиночка. Грубые нары у стены, сейчас он на них и лежал, серые бетонные стены, отхожее место в углу, алюминиевые ложка, кружка и тарелка на крохотном столике, стальные ножки которого прочно закреплены в бетонном полу.
И лампочка под решетчатым колпаком над стальной дверью, окошечко в которой забрано решеткой.
На нем была странная одежда свободного покроя. Нечто среднее между больничной пижамой и тюремной робой. Куртка и штаны из какой-то неизвестной ему ткани. Во всяком случае, не из хлопка. На ногах – домашние тапочки. Тоже из странного материала – не то кожи, не то ткани. И вместо подошв – не резина и не пробка, а что-то упругое, но прочное.
В памяти сразу всплыло: Мюнхен, двадцать четвертый год. После неудачной попытки свергнуть баварское правительство его тоже посадили в тюрьму, но камеры там были не такими мерзкими, как эта. И там он мог читать, писать, гулять и общаться с соратниками по партии.
Все ясно. Значит, он все-таки попал в плен.
Но как это могло случиться? Он же отлично помнил, что разгрыз и проглотил ампулу с мгновенно действующим ядом!
Оставалось предположить только одно: те болваны, которым он отдал свой последний приказ, то ли из трусости, то ли из разгильдяйства, то ли по сознательному расчету не выполнили его волю!
Он скрипнул зубами. «Никому нельзя доверять до конца, абсолютно никому! Даже, казалось бы, по-собачьи преданному Шмундту, который был в курсе всех моих личных дел и секретов. Иначе как объяснить, что он не облил нас с Евой бензином и не поджег наши тела после того, как мы умерли? Вернее, должны были умереть…
Факт есть факт. Раз я еще жив, значит, яд был не таким уж смертельным, а Шмундту что-то помешало довести дело до конца.
И вот теперь я в плену…
На секунду его обожгла безумная, несбыточная надежда: а может быть, я заблуждаюсь, и то, что я принимал за реальную смерть, было лишь тяжким бредом? Вспомни, может быть, ты был тяжело болен, а теперь болезнь позади? Тогда ни о каком плене не должно быть и речи, хотя Берлин наверняка все еще окружен…
Он сел на жестком лежаке и прислушался, чтобы уловить хоть какой-нибудь звук за стенами камеры. Но ни отдаленной канонады, ни дрожания пола от близких разрывов снарядов он так и не уловил. Хотя даже в рейхсканцелярии последнее время пол и стены содрогались от непрерывного артобстрела.
Значит, все-таки плен…
Он вновь обвел хмурым взглядом скудный интерьер помещения. Смешно было надеяться на что-то другое: даже если бы он болел, свои не стали бы помещать его в тюрьму. К тому же тот властный наглый голос, который приказал ему в прошлый раз замолчать, никак не мог принадлежать кому-нибудь из обслуживающего персонала. В нем сквозили враждебность и отвращение. Правда, говорил неизвестный на немецком языке. И без акцента.
На него вдруг накатил животный страх. Он вспомнил, как незадолго до обручения смертью с Евой до него дошла весть о гибели Муссолини. «Великого дуче» поймали вместе с любовницей в Милане, расстреляли, а потом толпа долго глумилась над беззащитными трупами, топча их ногами.
Неужели меня ждет тот же конец? Ведь именно этого я хотел избежать, когда принимал решение добровольно уйти из жизни!
Интересно, что стало с Евой? Осталась ли она тоже в живых или ее ампула оказалась по-настоящему эффективной? И что стало с Германией? Хотя, если вдуматься, последнее уже не имеет значения.
«Немцы оказались недостойными такого вождя, как я, а поэтому должны исчезнуть с лица Земли, чтобы уступить место на ней более сильным и жизнеспособным народам».
Откуда эта напыщенная декларация? Неужели это он говорил когда-то? Или, наоборот, кто-то говорил это ему? Но кто, кроме него, мог претендовать на роль вождя германского народа?..
Чтобы хоть на миг избавиться от охватившей его растерянности и неуверенности в себе, он с трудом поднялся на ноги – тело затекло от долгого бездействия – и прошелся взад-вперед по камере, исподлобья разглядывая стены и дверь.
Он несколько раз прошагал от нар до двери и обратно, прежде чем сообразил, что у него ничего не болит и что физически он чувствует себя почти так же, как в полузабытые юношеские годы. Даже правая нога, в которую он был ранен в далеком 1916 году, сейчас повиновалась безотказно, и ее не приходилось подволакивать. И руки перестали трястись. И куда-то пропала мигрень, так часто донимавшая его, а ведь именно дикая головная боль была причиной тех приступов ярости, которые казались подчиненным непонятными и потому такими страшными…
Да, подлечили меня капитально. Но зачем? Зачем они тратили на меня лекарства? Я им нужен живым – это понятно, но зачем я нужен им таким здоровым?
Непонятно.
Ходить по тесной камере надоело, и он опять уселся на нары.
Теперь, когда удалось кое-что вспомнить, он чувствовал себя намного лучше. Но неопределенность положения, в котором он оказался, по-прежнему отравляла сознание.
Самое странное, что в памяти отсутствовали целые куски из прошлой жизни. Сколько он ни пытался, но так и не смог припомнить какие-нибудь конкретные эпизоды из того, что происходило с ним в течение предыдущих пятидесяти шести лет. Только плавали в голове какие-то чеканные анкетные формулировки и иногда вспыхивали расплывчатые, словно на скверных старых фотографиях, портреты людей, с которыми он имел дело. Было имя – Алоис, и он знал, что так звали его отца. Но он так и не смог припомнить его живым человеком – только неподвижное, фото карточное лицо. То же самое – с матерью, женой, детьми. Даже такие близкие люди, как Ева и тот же Шмундт, представали в воспоминаниях в виде статичных плоских портретов, а не как живые люди.
«Что со мной?» – невольно испугался он. Или это яд так подействовал на мой мозг?
В двери внезапно заскрежетал замок, отрывая его от невеселых раздумий.
Мелькнула дурацкая мысль: «Надо вставать или нет?» – но усилием воли он отогнал ее прочь. Вождь даже в плену должен оставаться вождем.
В камеру вошли трое мужчин. Все – в белых халатах. Наверное, врачи. У одного в руке – чемоданчик из явно искусственного материала. Двое помоложе, третий чуть постарше. Во взглядах – ни тени почитания или заискивания. Враги. Победители. Хозяева.
Зачем мне врачи? Я же здоров, как племенной бык!
Они остановились перед ним и некоторое время молча глядели на него.
Наконец тот, что постарше, нарушил молчание:
– Как вы себя чувствуете?
«Вот сволочь, даже не удосужился добавить хоть какое-то обращение», – отметил мысленно он. А вслух, положив нога на ногу и скрестив руки на груди, сказал:
– Я требую, чтобы мне объяснили, что со мной происходит!
– Потом, – отозвался тот, что с чемоданчиком. – Вам все объяснят потом. А сейчас мы должны выполнить кое-какие процедуры. Вы слишком долго были без сознания, поэтому из профилактических побуждений требуется…
– Я совершенно здоров и отказываюсь от каких бы то ни было процедур, – перебил он говорящего. – Вы знаете, кто я?
– Конечно, – спокойно сказал старший. – Мы это знаем, не беспокойтесь. – И добавил, покосившись на своих спутников: – Главное, чтобы и вы это знали, Адольф!
На лицах всей троицы появились беспричинные улыбки, будто они только что услышали чью-то удачную шутку.
Кровь невольно бросилась ему в голову.
Плебеи, возомнившие, что они могут измываться над поверженным гением!..
Он прикрыл глаза. Потом сказал, стараясь не сорваться на крик:
– Мне стыдно за вас, немцы! Никогда не думал, что вы способны с такой легкостью предавать свои идеалы, как какие-нибудь паршивые унтерменши!..
– А с чего вы взяли, что мы немцы? – удивился тот, который молчал до сих пор. Он тоже говорил без акцента.
– А кто же вы? – хмуро поинтересовался Адольф. – Австрийцы? Фольксдойчи? А может быть, евреи?
– Это несущественно, – ответил старший. – Во всяком случае, для нас. И вообще, все следует делать по порядку. Сейчас – время для процедур. Порядок есть порядок. Вы ведь сами, кажется, так говорили?
Он шагнул к пленнику и взял его за руку.
Адольф хотел было возмутиться такой беспардонностью, но что-то опять кольнуло его в запястье, и он провалился во тьму.
Когда сознание вернулось к нему, оно было еще более четким, чем в прошлый раз. Он машинально ощупал свою голову и обнаружил на ней повязку. «Что они со мной сделали, эти негодяи? Неужели они решили умертвить меня посредством трепанации черепа?»
Он попытался сорвать или размотать повязку, но у него ничего не вышло. Одно было ясно: это не простой бинт, а какой-то искусственный материал, который словно приклеился к голове – оторвать его, наверное, можно было бы только вместе с кожей.
Оставив в покое повязку, он перевел взгляд на столик и обнаружил там еду.
«Боже, когда же я ел в последний раз?» – подумал он.
Пища, против его ожиданий, оказалась хотя и неказистой на вид, но вполне приличной на вкус. Что-то вроде грибного супа и жаркого из телятины. И насыщала она быстро и надежно. В кружке обнаружился какой-то странный пузырящийся газом напиток, который он выпил залпом, сразу ощутив прилив сил и бодрости.
Пока он ел, ему невольно вспомнились застолья, которые устраивались в честь его дня рождения в «Волчьем логове». Вино текло рекой, соратники и приближенные пожирали горы мяса и всяческие деликатесы, а он, как дурак, довольствовался вегетарианскими блюдами! Кому нужна была эта игра на публику?
Эх, вернуть бы сейчас те времена!
Вдруг откуда-то вкралась предательская мысль: «Ты действительно хочешь, чтобы все повторилось так, как было? Да, ты познал и славу, и многочисленные победы, и высшее блаженство власти. Но вспомни: горечь поражений, тупость приближенных, необходимость постоянно носить маску на лице, и страх, страх, страх! А потом, в самом конце, – мрачный бункер и все более явные признаки возмездия на каждом шагу…»
Адольф вздохнул и поднялся из-за стола.
Ноги сами собой понесли его выписывать круги по комнате. Привычка, обретенная за годы ожиданий вестей с фронта. С каждым днем – все более безрадостных.
А теперь приходилось ждать информации о себе самом.
Адольф не знал, сколько дней он уже провел в заточении. Ни часов, ни чего-либо иного, что могло бы служить показателем времени, в камере не было, и он мог лишь руководствоваться в своих расчетах количеством приемов пищи, уповая на то, что его кормят не реже трех раз в сутки.
После еще нескольких сеансов таинственных процедур, которым сопутствовало состояние полного беспамятства, к Адольфу наконец явился человек, который мог бы дать ответ на вопросы, мучившие заключенного.
Он отрекомендовался следователем, который ведет дознание по делу Адольфа.
«Просто следователь или Генеральный прокурор?» – поинтересовался Адольф, но его собеседник только развязно улыбнулся и сообщил, что вопросы здесь будет задавать он.
Звали его Эрнестом, а фамилию свою он так и не назвал.
И опять же, хотя говорил он по-немецки безукоризненно, у Адольфа сложилось стойкое убеждение, что перед ним – не немец.
Как ни странно, начал Эрнест допрос вовсе не с сути дела и не с предъявления обвинения в преступлениях, чего следовало бы ожидать.
Его вопросы касались в основном жизни Адольфа, причем интересовали Эрнеста самые мельчайшие детали, на которые порой и сам пленник не мог дать точного ответа.
Впрочем, Адольф быстро сбил со своего собеседника спесь. Через полчаса после начала допроса, когда ему надоело ломать голову, припоминая, как звали вторую жену его отца и какого именно числа его наградили Железным крестом во время Первой мировой войны, он выдвинул ультиматум: или ему разрешат тоже задавать вопросы (и получать на них ответы!), или он наотрез отказывается сотрудничать со следствием!..
Наверное, если бы дело происходило в гестапо, допрашивающий, не моргнув глазом, прибег бы к иным средствам дознания, нежели простая беседа. Но, как и предполагал Адольф, Эрнест и те, кто его прислал, принадлежали к категории слюнявых гуманистов, и потому после вялого сопротивления следователь пошел на уступки.
Адольфу было разрешено после каждых трех правдивых ответов на вопросы собеседника задать один свой вопрос. Гарантии, что Эрнест будет говорить правду, разумеется, не было никакой.
Так Адольф узнал массу важнейших для него сведений.
Оказывается, война закончилась еще три года назад, ровно через десять дней после его неудачной попытки самоубийства. Что же касается самого Адольфа, то Эрнест заявил, что об обстоятельствах чудесного спасения фюрера от смерти до сих пор ничего не известно. Что будто бы уже после подписания акта о капитуляции Германии тело Гитлера в состоянии глубокой комы и с тяжелым огнестрельным ранением в голову было обнаружено в одном из армейских госпиталей в окрестностях Франкфурта, причем никто не знал, как Адольф туда попал. Три года врачи боролись за жизнь бывшего фюрера, применяя с этой целью новейшие медицинские разработки. И вот недавно произошло второе чудо – Гитлер пришел в себя, хотя надежд на это у медиков уже не оставалось.
Отвечать на другие вопросы Адольфа относительно изменений, произошедших в мире за последние три года, Эрнест отказался, заявив, что это было бы пустой тратой времени. Что, мол, если Адольф будет вести себя правильно, то скоро ему разрешат читать газеты, и тогда он сам обо всем узнает.
Дальше вопросы Адольфа и ответы на них Эрнеста стали напоминать детскую игру в «черное и белое».
– У кого именно он находится в плену?
– У союзников.
– Где именно?
– Без комментариев.
– Что его ожидает?
– Так же, как и других военных преступников, бывших его приближенных и соратников, Адольфа собираются судить. Причем по соображениям безопасности суд будет проходить за закрытыми дверями.
– Что стало с моими родственниками, включая Еву Браун?
– Они все погибли.
– Как именно?
– Без комментариев. . – Какое обвинение мне собираются предъявить?
– Вопрос очень интересный, – ядовито заметил Эрнест. – Уж не полагает ли господин фюрер, что его будут судить за кражу столового серебра из буфета рейсхканцелярии?
– Почему перед тем, как провести какие-то медицинские процедуры, врачи предварительно усыпляют меня снотворным?
– Это в ваших же интересах, – пожал плечами следователь. – Обработка раны на голове сопровождается жуткой болью, которую трудно перенести, находясь в сознании. Поэтому медики применяют наркоз. Как видите, мы достаточно милосердны к вам, хотя…
Эрнест не закончил фразу, но Адольф не замедлил уцепиться за это недоговаривание:
– Хотя – что? – с вызовом осведомился он. – Вы предпочли бы расстрелять меня или даже растерзать голыми руками без суда и следствия, не правда ли? Так почему же вы этого не сделали? Зачем вам нужно было вытаскивать меня с того света? Вы же – гуманисты, так неужели вам доставляет удовольствие наблюдать за муками обреченных на смерть?
Эрнест лишь печально покачал головой.
– Вы поистине неисправимы, Адольф, – заметил он. – Вы все еще живете реалиями своего Третьего рейха, где те, кто вершил суд и следствие, действительно были садистами. У нас же с этим все обстоит по-другому. Поймите же: специально спасать вас никто не собирался. Но раз уж вы вернулись с того света, то извольте предстать перед судом народов. Еще будут вопросы?
Адольф почувствовал, как в его левом глазу оживает давний тик.
– Только один, – сказал он. – Почему вы не испытываете ненависти ко мне?
Было невооруженным глазом заметно, что вопрос застал Эрнеста врасплох. Однако следователь, видимо, был профессионалом психологических единоборств. Во всяком случае, он быстро справился с замешательством.
– Скорее всего потому, что лично я не воевал, – ответил он, опустив голову. – И никто из моих родственников не пострадал от войны, которую вы развязали…
– Нет-нет, – с досадой перебил его Адольф. – Я имею в виду не только вас. Весь персонал этой… этой тюрьмы относится ко мне не как к порождению зла. И это заметно. Они что – тоже не воевали?
– Не знаю, – пожал плечами Эрнест. – За других, знаете ли, я не ответчик. Каждый человек имеет свои особенности… Только не думайте, дорогой мой фюрер, что вас ждут какие-то поблажки. Вы совершили самое гнусное преступление, принеся в жертву своим безумным идеям целые народы, и теперь будете отвечать за это по всей строгости закона.
– Безумным идеям? – удивился Адольф. – О чем вы говорите? Я исполнял свой долг перед германской нацией, только и всего…
– Да? – криво усмехнулся Эрнест. – А это что?
Он порылся в кожаной папке, с которой являлся на допросы, и выудил оттуда книгу в черном переплете, на обложке которой крупными готическими буквами с золотым тиснением было напечатано:
Адольф Гитлер МОЯ БОРЬБА
– Вы состряпали этот бредовый опус в двадцать четвертом году в Мюнхене, – обличительным тоном сообщил Эрнест, небрежно швыряя книгу Адольфу. – Когда отбывали срок в мюнхенской тюрьме за организацию путча, помните? Кстати, с вами тогда в камере сидел не кто иной, как Рудольф Гесс. Он-то и записывал эту книгу под вашу диктовку… В этом псевдонаучном трактате вы и изложили те идеи, которые впоследствии претворяли в жизнь вплоть до… вплоть до конца. В частности, теорию о превосходстве некоей избранной расы над всеми остальными народами… Почитайте, почитайте на досуге – может быть, это поможет вам освежить свою память.
Вскоре после этого он ушел.
Оставшись один, Адольф дрожащими руками открыл книгу, и с портрета во всю страницу форзаца на него свирепым мутным взглядом уставился он сам при полном параде: в военном мундире, в фуражке с высокой тульей, с Железными крестами, полученными еще во время Первой мировой войны, и с повязкой, перечеркивавшей рукав загогулинами свастики.
Беда была в том, что он действительно не помнил, когда и зачем написал эту книгу.
И какие такие идеи он в ней излагал.
Он принялся читать.
Кое-где в тексте попадались автобиографические пассажи. Сначала он вчитывался в них с интересом, но после того как несколько раз наткнулся на откровенное вранье, лишь пробегал их взглядом по диагонали.
На двадцатой странице его охватило глубокое омерзение к самому себе. На пятидесятой он отшвырнул книгу в угол камеры, как будто она превратилась в его руках в дохлую крысу.
Лишь потом, кое-как поужинав – еда после прочитанного не лезла в горло, – он все же сумел заставить себя дочитать книгу до конца.
Из выходных данных явствовало, что сей «псевдонаучный трактат» был издан, а точнее – переиздан, в Берлине в 1939 году тиражом в 5 миллионов экземпляров.
Неужели это дерьмо миллионы немцев читали с восхищением и упоением? Какой же рабской тупостью надо было обладать, чтобы не разглядеть за каждой строчкой этой книжонки неврастеника с манией величия, ненавидящего весь мир?
Как можно было объявлять гением субъекта, который, брызжа пенистой слюной, орал на всю страну с глянцевых страниц: «Чтобы человечество росло здоровым, необходимо постоянно заниматься селекцией, безжалостно уничтожая нежизнеспособные расы»?
А хуже всего было то, что мысли автора-шизофреника неумолимо претворялись в жизнь. Им самим. Или под его непосредственным руководством.
Он не знал, что произошло в его душе после возрождения из пепла. Но почему-то только теперь до него дошло, какое страшное преступление он совершил.
В ту ночь – если, конечно, ночью в этом безвременье можно было считать отключение света – он не сумел заснуть, ворочаясь на жестком лежаке так, будто его поедом ели окопные вши.
Например, какого цвета были новые брюки, безвозвратно загубленные в результате взрыва бомбы, подложенной под стол совещаний фон Штауфенбергом? Какие духи любила употреблять Ева Браун, зная, что их аромат вводит ее повелителя в неистовство? Наконец, почему он назвал своих овчарок Блонди и Меком, а не как-нибудь иначе?..
И еще одну закономерность открыл для себя Адольф в связи с этими странными допросами.
«Процедуры» под наркозом в целях заживления раны на затылке продолжались, но стали нерегулярными. Причем Адольф заметил, что чаще всего они возобновлялись тогда, когда он неудачно отвечал или не отвечал вовсе на вопросы Эрнеста. Если же ему удавалось удовлетворить любопытство следователя, то Эливер, Лорент и Шельд – именно так звали тех троих в белых халатах – оставляли его в покое. И кстати, рана так и не заживала, несмотря на процедуры. Во всяком случае, снимать повязку с головы Адольфа не спешили…
Зато теперь Адольфу были предоставлены кое-какие льготы.
По крайней мере раз в три дня ему приносили свежие газеты на немецком языке. Они еще пахли типографской краской. Из них он узнал, что мир все еще не забыл войну.
Во многих газетах содержались статьи о Нюрнбергском процессе, который завершился два с лишним года тому назад. Адольф жадно вчитывался в скупые газетные строчки, сухо перечислявшие имена казненных. Геринг, Риббентроп, Кейтель, Кальтен-бруннер, Розенберг… всего 11 человек… приговорены к смертной казни через повешение… приговор приведен в исполнение… Бормана все еще не нашли… Гес-са, Функа и Редера приговорили к пожизненному заключению… Остальные отбывают тюремное заключение сроком от 10 до 25 лет… Фриче, Папен, Шахт оправданы… Переданный суду Лей незадолго до начала процесса повесился в тюрьме, Крупп был признан неизлечимо больным… Многих ближайших его сподвижников разыскивают по всему миру…
Таким образом, от предстоящего судебного процесса следовало ожидать самого худшего. Впрочем, наивно было бы надеяться на милость победителей. Вопрос лишь в том, какую именно казнь ему изберут судьи: расстрел, повешение или, может быть, электрический стул, как это узаконено в Соединенных Штатах? Или ради него возродят французскую гильотину? А может быть, применят яд, причиняющий тяжкие и долгие мучения?
И поэтому первое, что его удивило, когда он снова ощутил себя живым, было полное отсутствие всяких запахов. Воздух был абсолютно стерилен, и в нем не стояла та вонь лекарств и дезинфекционных растворов, которая обычно пропитывает госпитальные палаты.
«Значит, я не в госпитале, – подумал он. И тут же спросил себя: – А где я? Не на том же свете! Было бы нелепо, всю жизнь не веря в существование бога и загробной жизни, все-таки убедиться в обратном»..
Он попробовал открыть глаза, но их закрывала плотная повязка. Только теперь он ощутил, что лежит навзничь на чем-то твердом.
Тем не менее он был не один в этой кромешной тьме. Какие-то люди находились рядом с ним. Они что-то делали с его головой, только он не мог понять, что именно.
Он шевельнулся, чтобы встать, но тело было сковано неведомой силой.
– Лежите! – приказал чей-то властный голос сверху. – Вам еще рано вставать!
Ему не оставалось ничего, кроме как подчиниться. Хотя тут же возникла странная мысль: «Какое право он имеет так разговаривать со МНОЙ? И с какой стати я должен кому-то подчиняться?» Тогда он спросил:
–Где я?
Но ему не ответили. Не посчитали нужным разговаривать с ним или просто не знали, что сказать в ответ?
Он рискнул задать второй вопрос:
– Кто я?
На этот раз ему ответили, но не то, что он надеялся услышать.
Ему грубовато сказали:
– Молчите. У вас еще будет время на разговоры.
Кто-то тут же хихикнул, видимо, усматривая какой-то смешной подтекст в этих ничего не значивших для него словах.
Он рассердился. Teufel[1], что происходит?!
Вдруг что-то кольнуло его в левое предплечье, и он опять погрузился во тьму.
* * *
Когда он пришел в себя, с памятью дела обстояли намного лучше. Ему быстро удалось вспомнить, кто он такой и что с ним было раньше. Не тогда, когда он очнулся в первый раз, а перед погружением в непроглядную тьму…Повязки на глазах на этот раз не было, и он смог наконец осмотреться.
Стандартная тюремная камера-одиночка. Грубые нары у стены, сейчас он на них и лежал, серые бетонные стены, отхожее место в углу, алюминиевые ложка, кружка и тарелка на крохотном столике, стальные ножки которого прочно закреплены в бетонном полу.
И лампочка под решетчатым колпаком над стальной дверью, окошечко в которой забрано решеткой.
На нем была странная одежда свободного покроя. Нечто среднее между больничной пижамой и тюремной робой. Куртка и штаны из какой-то неизвестной ему ткани. Во всяком случае, не из хлопка. На ногах – домашние тапочки. Тоже из странного материала – не то кожи, не то ткани. И вместо подошв – не резина и не пробка, а что-то упругое, но прочное.
В памяти сразу всплыло: Мюнхен, двадцать четвертый год. После неудачной попытки свергнуть баварское правительство его тоже посадили в тюрьму, но камеры там были не такими мерзкими, как эта. И там он мог читать, писать, гулять и общаться с соратниками по партии.
Все ясно. Значит, он все-таки попал в плен.
Но как это могло случиться? Он же отлично помнил, что разгрыз и проглотил ампулу с мгновенно действующим ядом!
Оставалось предположить только одно: те болваны, которым он отдал свой последний приказ, то ли из трусости, то ли из разгильдяйства, то ли по сознательному расчету не выполнили его волю!
Он скрипнул зубами. «Никому нельзя доверять до конца, абсолютно никому! Даже, казалось бы, по-собачьи преданному Шмундту, который был в курсе всех моих личных дел и секретов. Иначе как объяснить, что он не облил нас с Евой бензином и не поджег наши тела после того, как мы умерли? Вернее, должны были умереть…
Факт есть факт. Раз я еще жив, значит, яд был не таким уж смертельным, а Шмундту что-то помешало довести дело до конца.
И вот теперь я в плену…
На секунду его обожгла безумная, несбыточная надежда: а может быть, я заблуждаюсь, и то, что я принимал за реальную смерть, было лишь тяжким бредом? Вспомни, может быть, ты был тяжело болен, а теперь болезнь позади? Тогда ни о каком плене не должно быть и речи, хотя Берлин наверняка все еще окружен…
Он сел на жестком лежаке и прислушался, чтобы уловить хоть какой-нибудь звук за стенами камеры. Но ни отдаленной канонады, ни дрожания пола от близких разрывов снарядов он так и не уловил. Хотя даже в рейхсканцелярии последнее время пол и стены содрогались от непрерывного артобстрела.
Значит, все-таки плен…
Он вновь обвел хмурым взглядом скудный интерьер помещения. Смешно было надеяться на что-то другое: даже если бы он болел, свои не стали бы помещать его в тюрьму. К тому же тот властный наглый голос, который приказал ему в прошлый раз замолчать, никак не мог принадлежать кому-нибудь из обслуживающего персонала. В нем сквозили враждебность и отвращение. Правда, говорил неизвестный на немецком языке. И без акцента.
На него вдруг накатил животный страх. Он вспомнил, как незадолго до обручения смертью с Евой до него дошла весть о гибели Муссолини. «Великого дуче» поймали вместе с любовницей в Милане, расстреляли, а потом толпа долго глумилась над беззащитными трупами, топча их ногами.
Неужели меня ждет тот же конец? Ведь именно этого я хотел избежать, когда принимал решение добровольно уйти из жизни!
Интересно, что стало с Евой? Осталась ли она тоже в живых или ее ампула оказалась по-настоящему эффективной? И что стало с Германией? Хотя, если вдуматься, последнее уже не имеет значения.
«Немцы оказались недостойными такого вождя, как я, а поэтому должны исчезнуть с лица Земли, чтобы уступить место на ней более сильным и жизнеспособным народам».
Откуда эта напыщенная декларация? Неужели это он говорил когда-то? Или, наоборот, кто-то говорил это ему? Но кто, кроме него, мог претендовать на роль вождя германского народа?..
Чтобы хоть на миг избавиться от охватившей его растерянности и неуверенности в себе, он с трудом поднялся на ноги – тело затекло от долгого бездействия – и прошелся взад-вперед по камере, исподлобья разглядывая стены и дверь.
Он несколько раз прошагал от нар до двери и обратно, прежде чем сообразил, что у него ничего не болит и что физически он чувствует себя почти так же, как в полузабытые юношеские годы. Даже правая нога, в которую он был ранен в далеком 1916 году, сейчас повиновалась безотказно, и ее не приходилось подволакивать. И руки перестали трястись. И куда-то пропала мигрень, так часто донимавшая его, а ведь именно дикая головная боль была причиной тех приступов ярости, которые казались подчиненным непонятными и потому такими страшными…
Да, подлечили меня капитально. Но зачем? Зачем они тратили на меня лекарства? Я им нужен живым – это понятно, но зачем я нужен им таким здоровым?
Непонятно.
Ходить по тесной камере надоело, и он опять уселся на нары.
Теперь, когда удалось кое-что вспомнить, он чувствовал себя намного лучше. Но неопределенность положения, в котором он оказался, по-прежнему отравляла сознание.
Самое странное, что в памяти отсутствовали целые куски из прошлой жизни. Сколько он ни пытался, но так и не смог припомнить какие-нибудь конкретные эпизоды из того, что происходило с ним в течение предыдущих пятидесяти шести лет. Только плавали в голове какие-то чеканные анкетные формулировки и иногда вспыхивали расплывчатые, словно на скверных старых фотографиях, портреты людей, с которыми он имел дело. Было имя – Алоис, и он знал, что так звали его отца. Но он так и не смог припомнить его живым человеком – только неподвижное, фото карточное лицо. То же самое – с матерью, женой, детьми. Даже такие близкие люди, как Ева и тот же Шмундт, представали в воспоминаниях в виде статичных плоских портретов, а не как живые люди.
«Что со мной?» – невольно испугался он. Или это яд так подействовал на мой мозг?
В двери внезапно заскрежетал замок, отрывая его от невеселых раздумий.
Мелькнула дурацкая мысль: «Надо вставать или нет?» – но усилием воли он отогнал ее прочь. Вождь даже в плену должен оставаться вождем.
В камеру вошли трое мужчин. Все – в белых халатах. Наверное, врачи. У одного в руке – чемоданчик из явно искусственного материала. Двое помоложе, третий чуть постарше. Во взглядах – ни тени почитания или заискивания. Враги. Победители. Хозяева.
Зачем мне врачи? Я же здоров, как племенной бык!
Они остановились перед ним и некоторое время молча глядели на него.
Наконец тот, что постарше, нарушил молчание:
– Как вы себя чувствуете?
«Вот сволочь, даже не удосужился добавить хоть какое-то обращение», – отметил мысленно он. А вслух, положив нога на ногу и скрестив руки на груди, сказал:
– Я требую, чтобы мне объяснили, что со мной происходит!
– Потом, – отозвался тот, что с чемоданчиком. – Вам все объяснят потом. А сейчас мы должны выполнить кое-какие процедуры. Вы слишком долго были без сознания, поэтому из профилактических побуждений требуется…
– Я совершенно здоров и отказываюсь от каких бы то ни было процедур, – перебил он говорящего. – Вы знаете, кто я?
– Конечно, – спокойно сказал старший. – Мы это знаем, не беспокойтесь. – И добавил, покосившись на своих спутников: – Главное, чтобы и вы это знали, Адольф!
На лицах всей троицы появились беспричинные улыбки, будто они только что услышали чью-то удачную шутку.
Кровь невольно бросилась ему в голову.
Плебеи, возомнившие, что они могут измываться над поверженным гением!..
Он прикрыл глаза. Потом сказал, стараясь не сорваться на крик:
– Мне стыдно за вас, немцы! Никогда не думал, что вы способны с такой легкостью предавать свои идеалы, как какие-нибудь паршивые унтерменши!..
– А с чего вы взяли, что мы немцы? – удивился тот, который молчал до сих пор. Он тоже говорил без акцента.
– А кто же вы? – хмуро поинтересовался Адольф. – Австрийцы? Фольксдойчи? А может быть, евреи?
– Это несущественно, – ответил старший. – Во всяком случае, для нас. И вообще, все следует делать по порядку. Сейчас – время для процедур. Порядок есть порядок. Вы ведь сами, кажется, так говорили?
Он шагнул к пленнику и взял его за руку.
Адольф хотел было возмутиться такой беспардонностью, но что-то опять кольнуло его в запястье, и он провалился во тьму.
Когда сознание вернулось к нему, оно было еще более четким, чем в прошлый раз. Он машинально ощупал свою голову и обнаружил на ней повязку. «Что они со мной сделали, эти негодяи? Неужели они решили умертвить меня посредством трепанации черепа?»
Он попытался сорвать или размотать повязку, но у него ничего не вышло. Одно было ясно: это не простой бинт, а какой-то искусственный материал, который словно приклеился к голове – оторвать его, наверное, можно было бы только вместе с кожей.
Оставив в покое повязку, он перевел взгляд на столик и обнаружил там еду.
«Боже, когда же я ел в последний раз?» – подумал он.
Пища, против его ожиданий, оказалась хотя и неказистой на вид, но вполне приличной на вкус. Что-то вроде грибного супа и жаркого из телятины. И насыщала она быстро и надежно. В кружке обнаружился какой-то странный пузырящийся газом напиток, который он выпил залпом, сразу ощутив прилив сил и бодрости.
Пока он ел, ему невольно вспомнились застолья, которые устраивались в честь его дня рождения в «Волчьем логове». Вино текло рекой, соратники и приближенные пожирали горы мяса и всяческие деликатесы, а он, как дурак, довольствовался вегетарианскими блюдами! Кому нужна была эта игра на публику?
Эх, вернуть бы сейчас те времена!
Вдруг откуда-то вкралась предательская мысль: «Ты действительно хочешь, чтобы все повторилось так, как было? Да, ты познал и славу, и многочисленные победы, и высшее блаженство власти. Но вспомни: горечь поражений, тупость приближенных, необходимость постоянно носить маску на лице, и страх, страх, страх! А потом, в самом конце, – мрачный бункер и все более явные признаки возмездия на каждом шагу…»
Адольф вздохнул и поднялся из-за стола.
Ноги сами собой понесли его выписывать круги по комнате. Привычка, обретенная за годы ожиданий вестей с фронта. С каждым днем – все более безрадостных.
А теперь приходилось ждать информации о себе самом.
Адольф не знал, сколько дней он уже провел в заточении. Ни часов, ни чего-либо иного, что могло бы служить показателем времени, в камере не было, и он мог лишь руководствоваться в своих расчетах количеством приемов пищи, уповая на то, что его кормят не реже трех раз в сутки.
После еще нескольких сеансов таинственных процедур, которым сопутствовало состояние полного беспамятства, к Адольфу наконец явился человек, который мог бы дать ответ на вопросы, мучившие заключенного.
Он отрекомендовался следователем, который ведет дознание по делу Адольфа.
«Просто следователь или Генеральный прокурор?» – поинтересовался Адольф, но его собеседник только развязно улыбнулся и сообщил, что вопросы здесь будет задавать он.
Звали его Эрнестом, а фамилию свою он так и не назвал.
И опять же, хотя говорил он по-немецки безукоризненно, у Адольфа сложилось стойкое убеждение, что перед ним – не немец.
Как ни странно, начал Эрнест допрос вовсе не с сути дела и не с предъявления обвинения в преступлениях, чего следовало бы ожидать.
Его вопросы касались в основном жизни Адольфа, причем интересовали Эрнеста самые мельчайшие детали, на которые порой и сам пленник не мог дать точного ответа.
Впрочем, Адольф быстро сбил со своего собеседника спесь. Через полчаса после начала допроса, когда ему надоело ломать голову, припоминая, как звали вторую жену его отца и какого именно числа его наградили Железным крестом во время Первой мировой войны, он выдвинул ультиматум: или ему разрешат тоже задавать вопросы (и получать на них ответы!), или он наотрез отказывается сотрудничать со следствием!..
Наверное, если бы дело происходило в гестапо, допрашивающий, не моргнув глазом, прибег бы к иным средствам дознания, нежели простая беседа. Но, как и предполагал Адольф, Эрнест и те, кто его прислал, принадлежали к категории слюнявых гуманистов, и потому после вялого сопротивления следователь пошел на уступки.
Адольфу было разрешено после каждых трех правдивых ответов на вопросы собеседника задать один свой вопрос. Гарантии, что Эрнест будет говорить правду, разумеется, не было никакой.
Так Адольф узнал массу важнейших для него сведений.
Оказывается, война закончилась еще три года назад, ровно через десять дней после его неудачной попытки самоубийства. Что же касается самого Адольфа, то Эрнест заявил, что об обстоятельствах чудесного спасения фюрера от смерти до сих пор ничего не известно. Что будто бы уже после подписания акта о капитуляции Германии тело Гитлера в состоянии глубокой комы и с тяжелым огнестрельным ранением в голову было обнаружено в одном из армейских госпиталей в окрестностях Франкфурта, причем никто не знал, как Адольф туда попал. Три года врачи боролись за жизнь бывшего фюрера, применяя с этой целью новейшие медицинские разработки. И вот недавно произошло второе чудо – Гитлер пришел в себя, хотя надежд на это у медиков уже не оставалось.
Отвечать на другие вопросы Адольфа относительно изменений, произошедших в мире за последние три года, Эрнест отказался, заявив, что это было бы пустой тратой времени. Что, мол, если Адольф будет вести себя правильно, то скоро ему разрешат читать газеты, и тогда он сам обо всем узнает.
Дальше вопросы Адольфа и ответы на них Эрнеста стали напоминать детскую игру в «черное и белое».
– У кого именно он находится в плену?
– У союзников.
– Где именно?
– Без комментариев.
– Что его ожидает?
– Так же, как и других военных преступников, бывших его приближенных и соратников, Адольфа собираются судить. Причем по соображениям безопасности суд будет проходить за закрытыми дверями.
– Что стало с моими родственниками, включая Еву Браун?
– Они все погибли.
– Как именно?
– Без комментариев. . – Какое обвинение мне собираются предъявить?
– Вопрос очень интересный, – ядовито заметил Эрнест. – Уж не полагает ли господин фюрер, что его будут судить за кражу столового серебра из буфета рейсхканцелярии?
– Почему перед тем, как провести какие-то медицинские процедуры, врачи предварительно усыпляют меня снотворным?
– Это в ваших же интересах, – пожал плечами следователь. – Обработка раны на голове сопровождается жуткой болью, которую трудно перенести, находясь в сознании. Поэтому медики применяют наркоз. Как видите, мы достаточно милосердны к вам, хотя…
Эрнест не закончил фразу, но Адольф не замедлил уцепиться за это недоговаривание:
– Хотя – что? – с вызовом осведомился он. – Вы предпочли бы расстрелять меня или даже растерзать голыми руками без суда и следствия, не правда ли? Так почему же вы этого не сделали? Зачем вам нужно было вытаскивать меня с того света? Вы же – гуманисты, так неужели вам доставляет удовольствие наблюдать за муками обреченных на смерть?
Эрнест лишь печально покачал головой.
– Вы поистине неисправимы, Адольф, – заметил он. – Вы все еще живете реалиями своего Третьего рейха, где те, кто вершил суд и следствие, действительно были садистами. У нас же с этим все обстоит по-другому. Поймите же: специально спасать вас никто не собирался. Но раз уж вы вернулись с того света, то извольте предстать перед судом народов. Еще будут вопросы?
Адольф почувствовал, как в его левом глазу оживает давний тик.
– Только один, – сказал он. – Почему вы не испытываете ненависти ко мне?
Было невооруженным глазом заметно, что вопрос застал Эрнеста врасплох. Однако следователь, видимо, был профессионалом психологических единоборств. Во всяком случае, он быстро справился с замешательством.
– Скорее всего потому, что лично я не воевал, – ответил он, опустив голову. – И никто из моих родственников не пострадал от войны, которую вы развязали…
– Нет-нет, – с досадой перебил его Адольф. – Я имею в виду не только вас. Весь персонал этой… этой тюрьмы относится ко мне не как к порождению зла. И это заметно. Они что – тоже не воевали?
– Не знаю, – пожал плечами Эрнест. – За других, знаете ли, я не ответчик. Каждый человек имеет свои особенности… Только не думайте, дорогой мой фюрер, что вас ждут какие-то поблажки. Вы совершили самое гнусное преступление, принеся в жертву своим безумным идеям целые народы, и теперь будете отвечать за это по всей строгости закона.
– Безумным идеям? – удивился Адольф. – О чем вы говорите? Я исполнял свой долг перед германской нацией, только и всего…
– Да? – криво усмехнулся Эрнест. – А это что?
Он порылся в кожаной папке, с которой являлся на допросы, и выудил оттуда книгу в черном переплете, на обложке которой крупными готическими буквами с золотым тиснением было напечатано:
Адольф Гитлер МОЯ БОРЬБА
– Вы состряпали этот бредовый опус в двадцать четвертом году в Мюнхене, – обличительным тоном сообщил Эрнест, небрежно швыряя книгу Адольфу. – Когда отбывали срок в мюнхенской тюрьме за организацию путча, помните? Кстати, с вами тогда в камере сидел не кто иной, как Рудольф Гесс. Он-то и записывал эту книгу под вашу диктовку… В этом псевдонаучном трактате вы и изложили те идеи, которые впоследствии претворяли в жизнь вплоть до… вплоть до конца. В частности, теорию о превосходстве некоей избранной расы над всеми остальными народами… Почитайте, почитайте на досуге – может быть, это поможет вам освежить свою память.
Вскоре после этого он ушел.
Оставшись один, Адольф дрожащими руками открыл книгу, и с портрета во всю страницу форзаца на него свирепым мутным взглядом уставился он сам при полном параде: в военном мундире, в фуражке с высокой тульей, с Железными крестами, полученными еще во время Первой мировой войны, и с повязкой, перечеркивавшей рукав загогулинами свастики.
Беда была в том, что он действительно не помнил, когда и зачем написал эту книгу.
И какие такие идеи он в ней излагал.
Он принялся читать.
Кое-где в тексте попадались автобиографические пассажи. Сначала он вчитывался в них с интересом, но после того как несколько раз наткнулся на откровенное вранье, лишь пробегал их взглядом по диагонали.
На двадцатой странице его охватило глубокое омерзение к самому себе. На пятидесятой он отшвырнул книгу в угол камеры, как будто она превратилась в его руках в дохлую крысу.
Лишь потом, кое-как поужинав – еда после прочитанного не лезла в горло, – он все же сумел заставить себя дочитать книгу до конца.
Из выходных данных явствовало, что сей «псевдонаучный трактат» был издан, а точнее – переиздан, в Берлине в 1939 году тиражом в 5 миллионов экземпляров.
Неужели это дерьмо миллионы немцев читали с восхищением и упоением? Какой же рабской тупостью надо было обладать, чтобы не разглядеть за каждой строчкой этой книжонки неврастеника с манией величия, ненавидящего весь мир?
Как можно было объявлять гением субъекта, который, брызжа пенистой слюной, орал на всю страну с глянцевых страниц: «Чтобы человечество росло здоровым, необходимо постоянно заниматься селекцией, безжалостно уничтожая нежизнеспособные расы»?
А хуже всего было то, что мысли автора-шизофреника неумолимо претворялись в жизнь. Им самим. Или под его непосредственным руководством.
Он не знал, что произошло в его душе после возрождения из пепла. Но почему-то только теперь до него дошло, какое страшное преступление он совершил.
В ту ночь – если, конечно, ночью в этом безвременье можно было считать отключение света – он не сумел заснуть, ворочаясь на жестком лежаке так, будто его поедом ели окопные вши.
* * *
С той поры допросы, а скорее, собеседования с Эрнестом, продолжались ежедневно. Следователь был неутомим. Впрочем, Адольфу он все больше казался не представителем правосудия, а журналистом, который задался целью составить и издать подробное жизнеописание бывшего «вождя германской нации». Потому что Эрнеста по-прежнему интересовали не факты, связанные с политикой и ведением войны, а мельчайшие подробности быта и личной жизни подследственного в разные периоды его биографии.Например, какого цвета были новые брюки, безвозвратно загубленные в результате взрыва бомбы, подложенной под стол совещаний фон Штауфенбергом? Какие духи любила употреблять Ева Браун, зная, что их аромат вводит ее повелителя в неистовство? Наконец, почему он назвал своих овчарок Блонди и Меком, а не как-нибудь иначе?..
И еще одну закономерность открыл для себя Адольф в связи с этими странными допросами.
«Процедуры» под наркозом в целях заживления раны на затылке продолжались, но стали нерегулярными. Причем Адольф заметил, что чаще всего они возобновлялись тогда, когда он неудачно отвечал или не отвечал вовсе на вопросы Эрнеста. Если же ему удавалось удовлетворить любопытство следователя, то Эливер, Лорент и Шельд – именно так звали тех троих в белых халатах – оставляли его в покое. И кстати, рана так и не заживала, несмотря на процедуры. Во всяком случае, снимать повязку с головы Адольфа не спешили…
Зато теперь Адольфу были предоставлены кое-какие льготы.
По крайней мере раз в три дня ему приносили свежие газеты на немецком языке. Они еще пахли типографской краской. Из них он узнал, что мир все еще не забыл войну.
Во многих газетах содержались статьи о Нюрнбергском процессе, который завершился два с лишним года тому назад. Адольф жадно вчитывался в скупые газетные строчки, сухо перечислявшие имена казненных. Геринг, Риббентроп, Кейтель, Кальтен-бруннер, Розенберг… всего 11 человек… приговорены к смертной казни через повешение… приговор приведен в исполнение… Бормана все еще не нашли… Гес-са, Функа и Редера приговорили к пожизненному заключению… Остальные отбывают тюремное заключение сроком от 10 до 25 лет… Фриче, Папен, Шахт оправданы… Переданный суду Лей незадолго до начала процесса повесился в тюрьме, Крупп был признан неизлечимо больным… Многих ближайших его сподвижников разыскивают по всему миру…
Таким образом, от предстоящего судебного процесса следовало ожидать самого худшего. Впрочем, наивно было бы надеяться на милость победителей. Вопрос лишь в том, какую именно казнь ему изберут судьи: расстрел, повешение или, может быть, электрический стул, как это узаконено в Соединенных Штатах? Или ради него возродят французскую гильотину? А может быть, применят яд, причиняющий тяжкие и долгие мучения?