Сообщения Авдеева из Токио:…На другой день, не дождавшись рассвета, Георгий Николаевич завьючил Житуху и ушёл в маршрут. Он рассчитал, что ровно через сутки, выполнив намеченную работу, выйдет к Удаянскому ущелью, где его должны ждать в Бурмейстерском зимовье Петька и Таня.
…Представитель американского военно-морского ведомства Джем Уайд намеревается в ближайшие месяцы посетить Катушевск под видом торгового представителя. Извещаю, что в Катушевске он встретится с начальником группы «Аква». Здесь изучаются все документы и информация о Гарновском (Хаменове). В лицо они его не знают. Изучают фотографию отца. Пароль узнать так и не удалось.
Прошло несколько дней. Оперативный узел связи геологоуправления ночью принял радиограмму.
Большереченск. Сидорову.
Группа геолога Гарновского к назначенному сроки в Шалаганово не возвратилась. Состав группы: Гарновский, Жмыхин, Котельникова. Поиски по отрогам хребта до реки Коварной результатов не дали. В Медвежьем зимовье нашли записку Гарновского: «Уехал к Удаяну на встречу с ребятами. Был болен. Они ушли вопреки моему приказу».
Срочно сообщите возможность присылки вертолёта для заброски поискового отряда в район горного Удаяна. Мороз минус тридцать девять. Нам неизвестно, потерялись ли они вместе или по отдельности.
Парторг Букырин
ГЛАВА 12
Монотонно покачивается медный маятник часов ходиков. Прислушиваясь к тишине, Иван Иванович мысленно торопит стрелки. Скорей бы рассвет. У хребта в чьём-то дворе протяжно воет собака. В помещении тепло. На широких нарах прямо в одежде спит поисковая группа: радист Тимка Булахов и эвенк Додоев.
Тимка прибыл сюда недавно. Он закончил весной курсы радистов и работал в гидрогеологической партии на Амуре. От начальника экспедиции Сидорова, прилетевшего туда, он случайно узнал о своих друзьях Петьке и Тане. Два дня понадобилось Тимке, чтобы уговорить Анатолия Васильевича перевести его в геологопартию Гарновского. Прибыл, ждал, когда вернутся из маршрута Таня и Петька. И вдруг сообщили о несчастье. Тимка с Додоевым записались в первую спасательную группу. Им приказано было спать, потому что, как только прибудет вертолёт, их сразу забросят в район горного Удаяна. Снаряжение лежит у порога. В отдельном рюкзаке — тщательно упакованная портативная рация.
Иван Иванович потуже подпоясал шубу, нахлобучил волчью шапку и вышел на крыльцо. Посёлок Шалаганово спал. Только в конце улицы светились окна больницы. Больных там нет, но врачи наготове, ждут потерявшихся. Парторг спустился к реке. Здесь, при свете костров, геологи очищали поляну от снега, готовили посадочную площадку для вертолёта.
— Ну, что эфир? — спросил Бурмаков.
— Пока ничего. Будем ждать рассвета. Военные не должны подвести.
Иван Иванович, утопая в снегу, стал разбирать изгородь. Чувствовал, как покалывает сердце… Сухие жерди волоком подтащил к костру, отдышался и пошёл в штаб. Когда обходил склад, увидел: широкая угловатая тень прыгала по голубым сугробам. «Кажется, сторожиха магазина».
Женщина подбежала и задыхаясь выпалила:
— Человек ваш нашёлся, Гарновский. Он в больнице. Идёмте.
— А дети?
— Только он один.
Шаркая по твёрдому снегу подшитыми валенками, парторг поспешил за сторожихой. Сведёнными от мороза губами, женщина рассказывала:
— У Метелкиных в бане он обнаружился. Ещё вечером туда заполз. А собака моя стала выть, ну все равно, как по усопшему. Затрясло меня, думаю, что за напасть такая? Побежала к Николаю Козыреву. Он, вишь ли, в моей бане последним мылся. Так и так, докладываю, в бане объявилась нечистая сила. Он прямо раздемшись и побег. Подкрались мы к бане, а оттуда храпение слышится. Я за дерево спряталась, а Козырев рывком дверь открыл и зашёл. Потом меня позвал. И повели мы вашего Гарновского в больницу.
— Он ранен? Обморожен?
— Что ты, милай, он, как яичко пасхальное, целенький. Нам ничего не сказал, парторга, говорит, зовите.
Гарновский лежал в приёмной главного врача на деревянном топчане. Иван Иванович видел через стеклянную дверь, что Гарновский капризничает и отталкивает руку медсёстры со шприцем. Услышал шарканье ног, оглянулся, вскочил. Но устоять сил у Гарновского не хватило. Рухнул на кушетку. По худым, почерневшим от мороза щекам потекли слезы.
— Что случилось? Где Таня и Петька?
Гарновский всхлипнул:
— Не знаю. Я болел. Они мне не подчинились и вышли на Удаян. За ночь я немного оклемался и поехал на лошади, но догнать не мог. На левом склоне Удаяна, у россыпей, видел их следы и остатки костра. Но меня самого ночью окружили волки. Отстреливался. Лошадь переломила передние ноги. Я побежал. Они кинулись на Житуху. В темноте я сбился с курса, потерял рюкзак. На рассвете вышел к реке. Опять видел волков. Сидел на уступе скалы. Отбивался камнями, обессилил. Двое суток полз сюда по льду… — Голубые глаза лихорадочно заблестели: — Спасать детишек надо. Вызывайте вертолёт. — От нервного перенапряжения Гарновского трясло.
— Я им приказывал не ходить…
— Знаем, на базе видели вашу записку.
Гарновский вытер глаза грязным кулаком.
— Вы были в Медвежьем зимовье?
— Группа Колесникова и сейчас там. По рации передали. А сюда из города военные обещали прислать вертолёт.
— Я тоже полечу. Я понимаете, я тут виноват! — Георгий Николаевич откачнулся назад и вдруг стал мелко биться о стенку головой, и заговорил странным шёпотом: — Я поеду… я… я… я… — Глаза у него закатились.
— Нельзя его пока тревожить, — сказал врач, — он в шоковом состоянии.
Но Георгий Николаевич открыл глаза и твёрдым голосом произнёс:
— С вертолёта просмотрите русло Серебрянки, могут выйти туда, я им говорил, что там два зимовья Бурмейстера.
— Посмотрим, — ответил парторг и вышел на улицу.
Светало. Луна заметно побледнела. Расплылись контуры гор. Деревья теперь не бросали на снег чёткой тени, а казались застывшими клубами морозного тумана. Иван Иванович вдруг увидел, что там, за рекой, из-за серых нагромождений гор вынырнула ещё одна луна. Медно-блестящая. Он остановился. И услышал звенящий от мороза свист пропеллера. Глухо донёсся рокот мощного мотора.
Лётчик, вероятно, заметил костры на снегу и разверзнул вертолёт. Круглый луч прожектора скользнул по посёлку. От реки полетели в тёмное небо сигнальные ракеты. Две зелёных и одна красная. «Луна» погасла. Голубым цветом засияла кабина. Вертолёт садился. Гул двигателя разбудил таёжный посёлок. Залаяли собаки. В домиках у реки засветились оконца.
Иван Иванович подошёл к вертолёту, когда винт делал последние обороты. Морозные струи ветра ударили в лицо. От сигнальных костров остались только чёрные пятна. Через огород по глубокому снегу бежали к вертолёту Додоев и Тимка Булахов. Щёлкнул замок. С неприятным стеклянным звоном открылась дверца. Сидоров выпрыгнул в снег и, не поздоровавшись, спросил:
— Что нового?
Иван Иванович доложил о Гарновском, о его путаном рассказе. Додоев всплеснул руками.
— Эта, как так, волки скушали Житуху? Она всегда уходила от них, хитрая лошадь была, Васька Жухов её учил. Мне шибко не верится.
Парторг повернулся к эвенку:
— Гарновский сказал, что ноги переломила передние.
И опять не поверил старый таёжник. Тимка с карабином и рацией за спиной стоял рядом и слушал внимательно. Сидоров поднял полу меховой куртки, вынул из кармана большие часы, нажал кнопку. Открылась одна крышка, потом другая.
— Гарновский, что-нибудь дельное предлагал?
— Сказал, что с Удаяна они могут выйти на Серебрянку.
Сидоров с досады топнул унтом.
— И дураку понятно.
Светало. Заалели вершины заснеженных гор. Лёгкий ветер погнал сухие, как песок, крупинки снега.
— Спасатели, — крикнул Сидоров, — садитесь!
Додоев забрался в вертолёт, а Тимка быстро стал ему подавать спасательное снаряжение. В вертолёт заскочил Сидоров, прошёл в кабину, сел рядом с лётчиком.
Вертолёт стремительно поднялся вверх и взял курс на розовый от солнца далёкий зубец Главного хребта. В десять часов утра вертолёт завис над центральными отрогами. Взять высоту основной гребёнки хребта ему стало не под силу. Лётчик Саша решил схитрить, он уменьшил высоту и повёл свою машину мягкими зигзагами, намереваясь обогнуть гребёнку по ущельям.
Додоев и Тимка Булахов рассматривали складки гор. Петляя, вертолёт продвинулся к истокам реки Серебрянки. Ослепительно засверкала заснеженная долина. Черным окоемом окружали её отвесные скалы. Конец долины сверху походил на клюв птицы. Там парила на морозе вода, выдавленная из ледяных трещин.
— Вижу костёр, — спокойно сообщил Тимка.
Лётчик сразу же опустил вертолёт к земле. Увидел чёрное пятно на снегу. Сидоров поднял бинокль к глазам: серые угли и несколько головешек. И следы, уходящие к пролому между скал, занесённые уже позёмкой.
— Надо на землю ступать, — сказал Додоев, — искать будем.
Приземлить вертолёт Саша не рискнул. Под снегом могли оказаться скалистые обломки, трещины или коряжины. Перекосит машину, винты шаркнут по снегу — и авария. Анатолий Васильевич вытащил из-под сиденья мешок с верёвочной лестницей. Открыл дверцу, закрепил верёвочные петли на специальных зацепках, ногой сбросил лестницу вниз. От ветра она заболталась, как хвост дракона. Первым спускался Тимка с рацией за спиной. Каждую ступеньку ловил в воздухе ногой. Почувствовав твёрдую землю, встал, руками натянул лестницу. Додоев мгновенно проскочил двадцать верёвочных ступенек и встал рядом с Тимкой, вслед за ним плюхнулись в снег рюкзак и лыжи.
— Действуйте, как договорились, — прокричал на прощание Сидоров.
Вертолёт набрал высоту, перескочил через отвесные скалы и пошёл по ущелью в сторону Медвежьего зимовья. Начальник экспедиции решил там взять поисковую группу Колесникова и облететь долину реки Миренги. Он предполагал, что Петька с Таней, если они ещё живые, могут выйти туда.
Следы от костра вывели Додоева и Тимку Булахова на лёд Серебрянки. И пропали. Тимка пошёл вниз по реке, осматривая заснеженные бугры. В одном месте ему показалось, что под снегом лежит человек. Тимка скинул с плеч рацию, положил на лёд карабин. Раскидывая снег, он со страхом ожидал, что сейчас увидит… Облегчённо вздохнул — коряжина, застывшая во льду.
— Эге-гей, Тим-ка! — позвал из распадка Додоев. — Крик вспугнул стайку синиц. Тенькая, они пронеслись над рекой и исчезли в угрюмом ельнике. — Иди, — снова закричал Додоев, — я следы нашёл.
Тимка легко полез в крутую гору. Широкие, оббитые мехом лыжи назад не сдавали. Из-под снега шёл дурманящий запах растревоженного ногами свиного багульника. Тимка обошёл кусты шиповника и не заметил, что от его прикосновения шиповник уронил ягоды, и они, как застывшие капли крови, покатились по твёрдому снегу вниз, в ущелье.
Додоев шёл нагнувшись и трогал снег руками. Тимка нагнал его и тоже увидел следы, наполовину засыпанные снегом. Они ему не понравились. Следы «говорили» таёжникам, что Таня и Петька выбились из сил. Бороздили снег ногами. И, кажется, тащили друг друга волоком. Высокие глыбы Петька и Таня не обходили, а сохраняя силы, лезли через щель между ними. На шершавых камнях Тимка заметил шерстинки.
Додоев вытащил руку из меховой рукавицы, собрал шерстинки. Покатал их в пальцах.
— Таня оставила. Шапка у неё мехом наружу. Шла первой и тащила Петьку.
Угрюмые деревья, коченеющие от мороза, равнодушно смотрели на двух таёжников. Следы начали петлять. Они то уходили вверх, то снова шли вниз. За плоским камнем, с подветренной стороны, снег был примят. Ребята, по-видимому, пытались разжечь костёр. Кучка веток, пересыпанная снегом, горсть обгоревшего мха, сорванного с камня, лафтак бересты. Всё было сырое. Таня с Петькой, наверное, поэтому не смогли добыть огня.
К вечеру следы привели в заросшее кедрачом ущелье. Здесь Тимка заметил зимовье. Сначала принял его за камень, упавший со скалы и заваленный снегом.
Свежих следов у зимовья не обнаружили. Разворошили вокруг снег. Никого. Стали откапывать зимовье, используя вместо лопат широкие лыжи.
Волнуясь, Тимка рванул дверь зимовья. Не поддалась, примёрзла. Рванули вдвоём с Додоевым.
В сумерках рассмотрели жильё. Нары… Печка. Чурбан. Топор у порога, покрытый инеем. Котелок на гвозде. Людей не было. Из котомки Додоев достал толстый огарок свечи. Зажёг. Просмотрели под низкими нарами, за печкой. У двери под потолком Тимка прочёл старую надпись: «Зимовье рубили Саня Бурмейстер и его жена Нина». Додоев стал разводить в печке огонь.
— Ох, Санька молодец! Зимовьюшки везде рубит.
Маленько поохотится и уходит дальше. Кочует все равно, что эвенк, а сам вот русский. А зимовьюшки людям служат. — Додоев зажёг бересту, сунул её в печку под сухие дрова, закрыл топку плоским камнем. И сразу же затрещали щепки, потянуло дым в трубу. — Отдохнём, Тимка, немного, чаю сварим, а луна появится, пойдём дальше. Я здесь до революции кочевал, немножко помню.
Тимка сбросил с себя поклажу, снял с гвоздя котелок, чтобы нагрести снегу на чай. И увидел на дне котелка ровный листок бумаги.
Через минуту, развернув рацию, Тимка внеурочно ворвался в эфир:
— Центральная. Я — Норд. Центральная, отвечайте. Я — Норд. Приём.
Зашелестело в наушниках и сквозь помехи послышался ровный голос Букырина
— Я слушаю вас, Норд. Приём.
Тимка перевёл рычажок на «передача»:
— В зимовье на Стрелке обнаружены две записки,
Слушайте их текст. «У нас где-то заблудился старший группы Гарновский. Обещал здесь быть. Ждали двое суток. Вышли на поиск. Сейчас будем обыскивать правый склон водораздела, по нему он обещал подняться к нам на лошади. Как только обыщем, вернёмся обратно. Зимовье буду называть избушкой Бурмейстера. Открыли секрет государственной важности. Сообщим о нём в записке в случае, если нам будет грозить смерть. Жмыхин».
Тимка сделал паузу, спросил:
— Как поняли? Приём.
— Поняли. Читай вторую.
Тимка перевернул листок бумаги на другую сторону щёлкнул рычажком. Додоев ближе поставил свечу, чтоб Тимке легче было читать — записка писалась второпях, строчки сливались. «Следов не обнаружили. Ночью к избушке Бурмейстера подходили волки. Сегодня спустимся на дно Ильгинского ущелья. Думаем, что Гарновский вместе с лошадью обвалился туда. Кончаются сухари. Сюда больше не вернёмся. У нас осталось два патрона». Как поняли? — спросил Тимка.
— Поняли, — ответил парторг. — Что намерены делать?
— Дождёмся луны и выйдем к Ильгинскому ущелью. Какие результаты у вертолёта?
— Просматривает русла реки, но ничего утешительного. Желаю успеха. Докладывайте обо всём. До встречи в эфире. Тимка снял наушники. Додоев прошёл к нарам. Обратно. И опять к нарам.
— Ты, Тимка, главное, дух не теряй. Чаю надо пить да луну ждать, искать сразу будем. — Вскипятили чай. Эвенк вынул из кармана железную баночку, отвинтил крышку. — Ешь. Сало медвежье. Сразу руки и ноги перестанут жаловаться на усталость. — Тимка сидел не шевелясь. — Покушать, Тимка, надо, это, всю ночь будем ходить, а пустое брюхо в тайге — шибко плохой товарищ.
Тимка заставил себя сжевать волглый от снега сухарь, проглотил кусок медвежьего сала и лёг на закопчённые нары.
— Додоев, ты знаешь Ильгинское ущелье?
Старик раскурил трубку, сел на корточки, прижался спиной к печке.
— Хнешно, знаю. Молодым был, соболей там гонял.
Сохатку добывал. Губернатор мне красную рубаху послал. Сохаткина шкура, Тимка, ему на сапоги пошла.
— К утру успеем до Ильгинского ущелья?
— От луны зависит. А то и к полночи там будем. Ты маленько поспи, я разбужу.
Не отвечая, Тимка смотрел в чёрный от копоти потолок. Он чувствовал, что старик тоже волнуется и переживает, только вида не подаёт, поэтому и разговорчив и суетится больше обычного.
— Я на улице маленько побуду, звезды посмотрю, шибко блестят или нет.
Додоев плотно прикрыл дверь ногой. Ходил у зимовья, скрипел снегом и тяжко произнося что-то на родном языке, вздыхал.
Прислушиваясь к непонятным словам, Тимка забылся горестным сном. И тут же проснулся. Вскочил. У печки, на чурке, наклонив голову к коленям сидел старый Додоев, не мигая смотрел в порог, машинально посапывал прогоревшей трубкой.
— Луна выходит, Тимка. Собираться надо.
— Тимка упаковал рацию. Накинул меховую куртку, сунул ноги в унты. На столе оставили четыре сухаря, баночку мясной тушёнки и спички.
— Тимка, им записку напиши, могут сюда вернуться.
Записку написали на бересте: «Ждите здесь. Аптечка под нарами. У нас рация. Все ищут вас. Гарновский живой. Уходим в Ильгинское ущелье. Вернёмся сюда. Додоев, Булахов»
Они потушили свечку и вышли на улицу. Искрился снег. Непогоды не предвиделось, луна была чистая и большая. Встали на лыжи. Дверь привалили снегом, чтоб как можно дольше продержалось тепло в избушке. Им хотелось верить, что Таня и Петька могут придти сюда в любую минуту.
Додоев пошёл первым. По его следам побежал Тимка. Он, как договорились с Додоевым, смотрел в правую сторону от лыжни, в промежутки между деревьями. И каждый раз вздрагивал, принимая торчащие из-под снега коряжины за руки человека.
Поднялись на гору. От мороза и усталости перехватило дыхание. Удары сердца слышались в горле. Постукивало в затылке. Перед спуском решили отдохнуть. Додоев скинул снег с коряжины. Тимка сбросил лыжи, вытянул уставшие ноги и, устроившись поудобней, рассматривал противоположный склон распадка. Ему показалось, что там кто-то бесшумно ходит. Он протёр глаза. Шли трое. Вместо одежды с плеч свисали лёгкие шёлковые накидки. Лунные блики играли в складках одеяния. На головах… Тимка увидел, что головы вдруг исчезли, а люди повернулись спиной и наклонились.
— Додоев, видишь? Там люди странные.
Старик повернулся, посмотрел в распадок.
— От мороза такое. Раньше говорили, что это духи. Я сам тоже так думал.
Вместо людей появился олень на тонких ногах, а на нём старуха-эвенка с трубкой,
— Ты, Тимка, лучше туда не смотри, а то голова дурная сделается. — Додоев встал, выдернул из-под коряжины хворостинку, прочертил на снегу извилистую линию, похожую на змею, головой направленную в распадок, три раза плюнул на хворостинку, что-то угрожающе сказал по-своему и воткнул хворостинку в голову «змеи».
— Ты же сказал, что такое бывает от мороза.
— Я по привычке делаю, — смутился Додоев.
Ночь. Стынут сосны, стынут скалы, стынут далёкие неподвижные звезды. Тимкино ухо улавливает подвывание и лязганье звериных челюстей. Додоев приподнял шапку, тоже прислушался. Звуки неслись из соседней пади, ещё неясные, затухающие. И вдруг — вы-во-ву-у-. Громко и чётко. Эхом ответили из ущелья десятки голосов. Тимка сорвал с плеча карабин. Додоев не пошевелился.
— Не надо, Тимка. Не на добычу звери собрались, свадьба у них.
Хищники старались перевыть друг друга. В ущелье вдруг что-то бухнуло, сухой звук резанул уши. Выстрел! Тимка вскочил:
— Петька стреляет!
— Не дёргайся, Тимка, это от мороза дерево лопнуло.
Волчье завывание на секунду прекратилось и послышался хруст и звук раздираемой одежды. С карабином в руках Тимка выскочил на край ущелья. Лохматой тенью бросился за ним Додоев.
— Не стреляй. Луна им на башку немножко действует.
Внизу, на белом снегу, сидели серебристые от луны звери — двадцать штук, не считая вожака. По очереди подпрыгивали на месте, перелетали друг через друга, словно играли в чехарду.
Осматривая лунную долину, Тимка заметил недалеко от тощего волка, между обломками скалы и кучей поваленных деревьев, что-то чёрное, неподвижное. Рукавицей Тимка смахнул с ресниц куржак, всмотрелся. Нет, не коряжина. И снег вокруг не блестит — затоптан, значит… Тимка почувствовал озноб, из снега торчали, кажется… ноги.
— Додоев телом подался вперёд, вытянул шею.
— Однако, погоди, Тимка… Сузив глаза, стал смотреть. — Неживой там предмет. Однако, беда, кто-то погиб.
Тощий волк прыжком повернулся и, нюхая воздух, стал приближаться к предмету. Додоев быстро приказал:
— Стреляй.
Резанул выстрел. Хищника швырнуло в сторону. Сверкнула оскаленная пасть. Зверь перевернулся через голову и замер в снегу. Волки повернулись к засаде, перегруппировались для атаки. Тимка передёрнул затвор, замер. Вторым выстрелом он свалил огромного хищника, стоящего рядом с волчицей. Падая, зверь сшиб её с ног. Она зарычала и вдруг бросилась бежать вниз по ущелью. Хищники, утопая в снегу, кинулись за ней.
— «Неживым предметом» оказалась окоченевшая, заиндевелая лошадь. Передние ноги, как у бронзовой скульптуры, застыли на бегу. Лошадь лежала почти на спине. Тимка стёр с торчащих ног искристый куржак, ощупал их — гладкие, целые.
— Лошадь не Гарновского. Он говорил, что Житуха обе передние ноги переломила.
Додоев молча сидел на корточках и очищал от снега лошадиную шею и голову.
— Это, Тимка, Житуха. Наврал Гарновский, волки её не загрызли. Шея у неё не порвана, ноги целые. Гарновский сам её убил. А волки потом пришли, однако, дня через три.
Тимка обошёл останки. Крови действительно нигде не было.
— Всё-таки, может, волки?
Додоев рассердился.
— Глаз у тебя нету? Волки горячего коня разрывают сразу на куски. Уносят, прячут и снова приходят. Они его, хнешно, кушали, но когда конь был уже не мягкий. И они его могли только маленько грызть. Человек его убил, а сам ушёл.
Разложили костёр. Отогрелись. Тимка рассмотрел убитого тощего волка. Шерсть клочками, острые ребра. При свете костра Тимка обследовал голову Житухи, во лбу нащупал дырочку.
— Додоев, револьвер у Гарновского был?
— Хнешно, был.
— В лоб он её стрелял.
Старый эвенк смотреть не пошёл. Он сел у костра, протянул руки к огню. Грелся. В тайге ему всё было понятно. Жизнь свою он провёл в вечных скитаниях. И счастьем считал костёр и кружку крепкого чая. Много раз подкрадывалась к нему смерть. И всегда его спасали опыт, мужество и хладнокровие. Житейскую мудрость суровой тайги эвенк впитал с молоком матери. И сейчас, греясь у скудного костра, он с мельчайшими подробностями мог рассказать, как погибла Житуха: «Гарновский ехал на лошади. Увидел стаю, волков. Испугался. Думал, что звери бросятся его преследовать. Застрелил Житуху. Оставил им на съедение. Рассчитал: пока волки будут жрать лошадь, он успеет скрыться. И побежал. А волки к лошади и не думали подходить. Они заняты были своей свадьбой. В панике Гарновский забыл о Петьке и Тане. Страх, животный страх за свою шкуру погнал его домой».
На вытоптанной зверями площадке Тимка увидел пуговицу. Чёрную с четырьмя дырочками.
— Петькина, однако, пуговица, — сказал Додоев, у Тани были деревянные. Они, Тимка, были здесь, надо посмотреть вокруг, — и он покосился на заснеженную кучу бурелома.
Начинался рассвет. Окутанная дымкой проявилась в небе вершина хребта. В ложбине закаркала ворона. Спросонья она кричала хрипло. И так же хрипло ей ответили со скального склона. Додоев заволновался. Посматривая на кучу бурелома, он молил на своём языке всех эвенкийских богов-бурханов быстрее поднять солнце. Светлело. Стало заметно, что несколько дней назад под кучу кто-то лазил. Тимка встал на колени и, щуря глаза, пытался увидеть, что там, под заснеженным холмом. Темно. Пеньки с шапками снега, бугорки и камни сливались в серую массу.
Узкий луч солнца ударил по гольцам Главного хребта. Сумерки уползли в тёмные ельники. Ожила тайга: затюкал дятел, засвистели синицы. Вокруг останков лошади стали видны следы соболей, колонка, лисицы.
Додоев разбросал снег перед кучей, заглянул внутрь. В темноте что-то увидел: «Тряпка, что ли?» Тимка сразу плюхнулся на живот и залез под завал. Плечами растолкал сухие валежины, протолкнулся вперёд. Груда снега обвалилась ему на спину, но Тимка успел схватить твёрдую тряпку.
Додоев вытащил Тимку за ноги. И узнал находку — Петькина полевая сумка. Они быстро осмотрели содержимое: камушки, образцы пород и складная карта хребта. На шестом квадрате был поставлен восклицательный знак.
Сбросили куртки, стали растаскивать завал. И увидели логово. Вероятней всего, это была брошенная медвежья берлога. Земля сухая. Белые шерстинки от Таниной шапки. Кучка бересты, сломанная спичка с обтёртой головкой. И нож — с берестяной ручкой, который Додоев во время наводнения подарил Тане. Под корягой обнаружили аккуратную пирамидку камней. Додоев развалил её и вытащил свёрточек. В голубом Танином шарфике были завёрнуты комсомольские билеты. На страничках комсомольского билета Таня писала последнюю свою записку. «Обморозились. Сильно заболел Петька. Костёр развести не смогла. Гарновский негодяй. Наверное, погибнем. Передаю тайну государственной важности. Обнаружили третий вариант. Проверьте стенку хребта на участке шесть. Прощайте все. Прощай Родина».
Тимка прибыл сюда недавно. Он закончил весной курсы радистов и работал в гидрогеологической партии на Амуре. От начальника экспедиции Сидорова, прилетевшего туда, он случайно узнал о своих друзьях Петьке и Тане. Два дня понадобилось Тимке, чтобы уговорить Анатолия Васильевича перевести его в геологопартию Гарновского. Прибыл, ждал, когда вернутся из маршрута Таня и Петька. И вдруг сообщили о несчастье. Тимка с Додоевым записались в первую спасательную группу. Им приказано было спать, потому что, как только прибудет вертолёт, их сразу забросят в район горного Удаяна. Снаряжение лежит у порога. В отдельном рюкзаке — тщательно упакованная портативная рация.
Иван Иванович потуже подпоясал шубу, нахлобучил волчью шапку и вышел на крыльцо. Посёлок Шалаганово спал. Только в конце улицы светились окна больницы. Больных там нет, но врачи наготове, ждут потерявшихся. Парторг спустился к реке. Здесь, при свете костров, геологи очищали поляну от снега, готовили посадочную площадку для вертолёта.
— Ну, что эфир? — спросил Бурмаков.
— Пока ничего. Будем ждать рассвета. Военные не должны подвести.
Иван Иванович, утопая в снегу, стал разбирать изгородь. Чувствовал, как покалывает сердце… Сухие жерди волоком подтащил к костру, отдышался и пошёл в штаб. Когда обходил склад, увидел: широкая угловатая тень прыгала по голубым сугробам. «Кажется, сторожиха магазина».
Женщина подбежала и задыхаясь выпалила:
— Человек ваш нашёлся, Гарновский. Он в больнице. Идёмте.
— А дети?
— Только он один.
Шаркая по твёрдому снегу подшитыми валенками, парторг поспешил за сторожихой. Сведёнными от мороза губами, женщина рассказывала:
— У Метелкиных в бане он обнаружился. Ещё вечером туда заполз. А собака моя стала выть, ну все равно, как по усопшему. Затрясло меня, думаю, что за напасть такая? Побежала к Николаю Козыреву. Он, вишь ли, в моей бане последним мылся. Так и так, докладываю, в бане объявилась нечистая сила. Он прямо раздемшись и побег. Подкрались мы к бане, а оттуда храпение слышится. Я за дерево спряталась, а Козырев рывком дверь открыл и зашёл. Потом меня позвал. И повели мы вашего Гарновского в больницу.
— Он ранен? Обморожен?
— Что ты, милай, он, как яичко пасхальное, целенький. Нам ничего не сказал, парторга, говорит, зовите.
Гарновский лежал в приёмной главного врача на деревянном топчане. Иван Иванович видел через стеклянную дверь, что Гарновский капризничает и отталкивает руку медсёстры со шприцем. Услышал шарканье ног, оглянулся, вскочил. Но устоять сил у Гарновского не хватило. Рухнул на кушетку. По худым, почерневшим от мороза щекам потекли слезы.
— Что случилось? Где Таня и Петька?
Гарновский всхлипнул:
— Не знаю. Я болел. Они мне не подчинились и вышли на Удаян. За ночь я немного оклемался и поехал на лошади, но догнать не мог. На левом склоне Удаяна, у россыпей, видел их следы и остатки костра. Но меня самого ночью окружили волки. Отстреливался. Лошадь переломила передние ноги. Я побежал. Они кинулись на Житуху. В темноте я сбился с курса, потерял рюкзак. На рассвете вышел к реке. Опять видел волков. Сидел на уступе скалы. Отбивался камнями, обессилил. Двое суток полз сюда по льду… — Голубые глаза лихорадочно заблестели: — Спасать детишек надо. Вызывайте вертолёт. — От нервного перенапряжения Гарновского трясло.
— Я им приказывал не ходить…
— Знаем, на базе видели вашу записку.
Гарновский вытер глаза грязным кулаком.
— Вы были в Медвежьем зимовье?
— Группа Колесникова и сейчас там. По рации передали. А сюда из города военные обещали прислать вертолёт.
— Я тоже полечу. Я понимаете, я тут виноват! — Георгий Николаевич откачнулся назад и вдруг стал мелко биться о стенку головой, и заговорил странным шёпотом: — Я поеду… я… я… я… — Глаза у него закатились.
— Нельзя его пока тревожить, — сказал врач, — он в шоковом состоянии.
Но Георгий Николаевич открыл глаза и твёрдым голосом произнёс:
— С вертолёта просмотрите русло Серебрянки, могут выйти туда, я им говорил, что там два зимовья Бурмейстера.
— Посмотрим, — ответил парторг и вышел на улицу.
Светало. Луна заметно побледнела. Расплылись контуры гор. Деревья теперь не бросали на снег чёткой тени, а казались застывшими клубами морозного тумана. Иван Иванович вдруг увидел, что там, за рекой, из-за серых нагромождений гор вынырнула ещё одна луна. Медно-блестящая. Он остановился. И услышал звенящий от мороза свист пропеллера. Глухо донёсся рокот мощного мотора.
Лётчик, вероятно, заметил костры на снегу и разверзнул вертолёт. Круглый луч прожектора скользнул по посёлку. От реки полетели в тёмное небо сигнальные ракеты. Две зелёных и одна красная. «Луна» погасла. Голубым цветом засияла кабина. Вертолёт садился. Гул двигателя разбудил таёжный посёлок. Залаяли собаки. В домиках у реки засветились оконца.
Иван Иванович подошёл к вертолёту, когда винт делал последние обороты. Морозные струи ветра ударили в лицо. От сигнальных костров остались только чёрные пятна. Через огород по глубокому снегу бежали к вертолёту Додоев и Тимка Булахов. Щёлкнул замок. С неприятным стеклянным звоном открылась дверца. Сидоров выпрыгнул в снег и, не поздоровавшись, спросил:
— Что нового?
Иван Иванович доложил о Гарновском, о его путаном рассказе. Додоев всплеснул руками.
— Эта, как так, волки скушали Житуху? Она всегда уходила от них, хитрая лошадь была, Васька Жухов её учил. Мне шибко не верится.
Парторг повернулся к эвенку:
— Гарновский сказал, что ноги переломила передние.
И опять не поверил старый таёжник. Тимка с карабином и рацией за спиной стоял рядом и слушал внимательно. Сидоров поднял полу меховой куртки, вынул из кармана большие часы, нажал кнопку. Открылась одна крышка, потом другая.
— Гарновский, что-нибудь дельное предлагал?
— Сказал, что с Удаяна они могут выйти на Серебрянку.
Сидоров с досады топнул унтом.
— И дураку понятно.
Светало. Заалели вершины заснеженных гор. Лёгкий ветер погнал сухие, как песок, крупинки снега.
— Спасатели, — крикнул Сидоров, — садитесь!
Додоев забрался в вертолёт, а Тимка быстро стал ему подавать спасательное снаряжение. В вертолёт заскочил Сидоров, прошёл в кабину, сел рядом с лётчиком.
Вертолёт стремительно поднялся вверх и взял курс на розовый от солнца далёкий зубец Главного хребта. В десять часов утра вертолёт завис над центральными отрогами. Взять высоту основной гребёнки хребта ему стало не под силу. Лётчик Саша решил схитрить, он уменьшил высоту и повёл свою машину мягкими зигзагами, намереваясь обогнуть гребёнку по ущельям.
Додоев и Тимка Булахов рассматривали складки гор. Петляя, вертолёт продвинулся к истокам реки Серебрянки. Ослепительно засверкала заснеженная долина. Черным окоемом окружали её отвесные скалы. Конец долины сверху походил на клюв птицы. Там парила на морозе вода, выдавленная из ледяных трещин.
— Вижу костёр, — спокойно сообщил Тимка.
Лётчик сразу же опустил вертолёт к земле. Увидел чёрное пятно на снегу. Сидоров поднял бинокль к глазам: серые угли и несколько головешек. И следы, уходящие к пролому между скал, занесённые уже позёмкой.
— Надо на землю ступать, — сказал Додоев, — искать будем.
Приземлить вертолёт Саша не рискнул. Под снегом могли оказаться скалистые обломки, трещины или коряжины. Перекосит машину, винты шаркнут по снегу — и авария. Анатолий Васильевич вытащил из-под сиденья мешок с верёвочной лестницей. Открыл дверцу, закрепил верёвочные петли на специальных зацепках, ногой сбросил лестницу вниз. От ветра она заболталась, как хвост дракона. Первым спускался Тимка с рацией за спиной. Каждую ступеньку ловил в воздухе ногой. Почувствовав твёрдую землю, встал, руками натянул лестницу. Додоев мгновенно проскочил двадцать верёвочных ступенек и встал рядом с Тимкой, вслед за ним плюхнулись в снег рюкзак и лыжи.
— Действуйте, как договорились, — прокричал на прощание Сидоров.
Вертолёт набрал высоту, перескочил через отвесные скалы и пошёл по ущелью в сторону Медвежьего зимовья. Начальник экспедиции решил там взять поисковую группу Колесникова и облететь долину реки Миренги. Он предполагал, что Петька с Таней, если они ещё живые, могут выйти туда.
Следы от костра вывели Додоева и Тимку Булахова на лёд Серебрянки. И пропали. Тимка пошёл вниз по реке, осматривая заснеженные бугры. В одном месте ему показалось, что под снегом лежит человек. Тимка скинул с плеч рацию, положил на лёд карабин. Раскидывая снег, он со страхом ожидал, что сейчас увидит… Облегчённо вздохнул — коряжина, застывшая во льду.
— Эге-гей, Тим-ка! — позвал из распадка Додоев. — Крик вспугнул стайку синиц. Тенькая, они пронеслись над рекой и исчезли в угрюмом ельнике. — Иди, — снова закричал Додоев, — я следы нашёл.
Тимка легко полез в крутую гору. Широкие, оббитые мехом лыжи назад не сдавали. Из-под снега шёл дурманящий запах растревоженного ногами свиного багульника. Тимка обошёл кусты шиповника и не заметил, что от его прикосновения шиповник уронил ягоды, и они, как застывшие капли крови, покатились по твёрдому снегу вниз, в ущелье.
Додоев шёл нагнувшись и трогал снег руками. Тимка нагнал его и тоже увидел следы, наполовину засыпанные снегом. Они ему не понравились. Следы «говорили» таёжникам, что Таня и Петька выбились из сил. Бороздили снег ногами. И, кажется, тащили друг друга волоком. Высокие глыбы Петька и Таня не обходили, а сохраняя силы, лезли через щель между ними. На шершавых камнях Тимка заметил шерстинки.
Додоев вытащил руку из меховой рукавицы, собрал шерстинки. Покатал их в пальцах.
— Таня оставила. Шапка у неё мехом наружу. Шла первой и тащила Петьку.
Угрюмые деревья, коченеющие от мороза, равнодушно смотрели на двух таёжников. Следы начали петлять. Они то уходили вверх, то снова шли вниз. За плоским камнем, с подветренной стороны, снег был примят. Ребята, по-видимому, пытались разжечь костёр. Кучка веток, пересыпанная снегом, горсть обгоревшего мха, сорванного с камня, лафтак бересты. Всё было сырое. Таня с Петькой, наверное, поэтому не смогли добыть огня.
К вечеру следы привели в заросшее кедрачом ущелье. Здесь Тимка заметил зимовье. Сначала принял его за камень, упавший со скалы и заваленный снегом.
Свежих следов у зимовья не обнаружили. Разворошили вокруг снег. Никого. Стали откапывать зимовье, используя вместо лопат широкие лыжи.
Волнуясь, Тимка рванул дверь зимовья. Не поддалась, примёрзла. Рванули вдвоём с Додоевым.
В сумерках рассмотрели жильё. Нары… Печка. Чурбан. Топор у порога, покрытый инеем. Котелок на гвозде. Людей не было. Из котомки Додоев достал толстый огарок свечи. Зажёг. Просмотрели под низкими нарами, за печкой. У двери под потолком Тимка прочёл старую надпись: «Зимовье рубили Саня Бурмейстер и его жена Нина». Додоев стал разводить в печке огонь.
— Ох, Санька молодец! Зимовьюшки везде рубит.
Маленько поохотится и уходит дальше. Кочует все равно, что эвенк, а сам вот русский. А зимовьюшки людям служат. — Додоев зажёг бересту, сунул её в печку под сухие дрова, закрыл топку плоским камнем. И сразу же затрещали щепки, потянуло дым в трубу. — Отдохнём, Тимка, немного, чаю сварим, а луна появится, пойдём дальше. Я здесь до революции кочевал, немножко помню.
Тимка сбросил с себя поклажу, снял с гвоздя котелок, чтобы нагрести снегу на чай. И увидел на дне котелка ровный листок бумаги.
Через минуту, развернув рацию, Тимка внеурочно ворвался в эфир:
— Центральная. Я — Норд. Центральная, отвечайте. Я — Норд. Приём.
Зашелестело в наушниках и сквозь помехи послышался ровный голос Букырина
— Я слушаю вас, Норд. Приём.
Тимка перевёл рычажок на «передача»:
— В зимовье на Стрелке обнаружены две записки,
Слушайте их текст. «У нас где-то заблудился старший группы Гарновский. Обещал здесь быть. Ждали двое суток. Вышли на поиск. Сейчас будем обыскивать правый склон водораздела, по нему он обещал подняться к нам на лошади. Как только обыщем, вернёмся обратно. Зимовье буду называть избушкой Бурмейстера. Открыли секрет государственной важности. Сообщим о нём в записке в случае, если нам будет грозить смерть. Жмыхин».
Тимка сделал паузу, спросил:
— Как поняли? Приём.
— Поняли. Читай вторую.
Тимка перевернул листок бумаги на другую сторону щёлкнул рычажком. Додоев ближе поставил свечу, чтоб Тимке легче было читать — записка писалась второпях, строчки сливались. «Следов не обнаружили. Ночью к избушке Бурмейстера подходили волки. Сегодня спустимся на дно Ильгинского ущелья. Думаем, что Гарновский вместе с лошадью обвалился туда. Кончаются сухари. Сюда больше не вернёмся. У нас осталось два патрона». Как поняли? — спросил Тимка.
— Поняли, — ответил парторг. — Что намерены делать?
— Дождёмся луны и выйдем к Ильгинскому ущелью. Какие результаты у вертолёта?
— Просматривает русла реки, но ничего утешительного. Желаю успеха. Докладывайте обо всём. До встречи в эфире. Тимка снял наушники. Додоев прошёл к нарам. Обратно. И опять к нарам.
— Ты, Тимка, главное, дух не теряй. Чаю надо пить да луну ждать, искать сразу будем. — Вскипятили чай. Эвенк вынул из кармана железную баночку, отвинтил крышку. — Ешь. Сало медвежье. Сразу руки и ноги перестанут жаловаться на усталость. — Тимка сидел не шевелясь. — Покушать, Тимка, надо, это, всю ночь будем ходить, а пустое брюхо в тайге — шибко плохой товарищ.
Тимка заставил себя сжевать волглый от снега сухарь, проглотил кусок медвежьего сала и лёг на закопчённые нары.
— Додоев, ты знаешь Ильгинское ущелье?
Старик раскурил трубку, сел на корточки, прижался спиной к печке.
— Хнешно, знаю. Молодым был, соболей там гонял.
Сохатку добывал. Губернатор мне красную рубаху послал. Сохаткина шкура, Тимка, ему на сапоги пошла.
— К утру успеем до Ильгинского ущелья?
— От луны зависит. А то и к полночи там будем. Ты маленько поспи, я разбужу.
Не отвечая, Тимка смотрел в чёрный от копоти потолок. Он чувствовал, что старик тоже волнуется и переживает, только вида не подаёт, поэтому и разговорчив и суетится больше обычного.
— Я на улице маленько побуду, звезды посмотрю, шибко блестят или нет.
Додоев плотно прикрыл дверь ногой. Ходил у зимовья, скрипел снегом и тяжко произнося что-то на родном языке, вздыхал.
Прислушиваясь к непонятным словам, Тимка забылся горестным сном. И тут же проснулся. Вскочил. У печки, на чурке, наклонив голову к коленям сидел старый Додоев, не мигая смотрел в порог, машинально посапывал прогоревшей трубкой.
— Луна выходит, Тимка. Собираться надо.
— Тимка упаковал рацию. Накинул меховую куртку, сунул ноги в унты. На столе оставили четыре сухаря, баночку мясной тушёнки и спички.
— Тимка, им записку напиши, могут сюда вернуться.
Записку написали на бересте: «Ждите здесь. Аптечка под нарами. У нас рация. Все ищут вас. Гарновский живой. Уходим в Ильгинское ущелье. Вернёмся сюда. Додоев, Булахов»
Они потушили свечку и вышли на улицу. Искрился снег. Непогоды не предвиделось, луна была чистая и большая. Встали на лыжи. Дверь привалили снегом, чтоб как можно дольше продержалось тепло в избушке. Им хотелось верить, что Таня и Петька могут придти сюда в любую минуту.
Додоев пошёл первым. По его следам побежал Тимка. Он, как договорились с Додоевым, смотрел в правую сторону от лыжни, в промежутки между деревьями. И каждый раз вздрагивал, принимая торчащие из-под снега коряжины за руки человека.
Поднялись на гору. От мороза и усталости перехватило дыхание. Удары сердца слышались в горле. Постукивало в затылке. Перед спуском решили отдохнуть. Додоев скинул снег с коряжины. Тимка сбросил лыжи, вытянул уставшие ноги и, устроившись поудобней, рассматривал противоположный склон распадка. Ему показалось, что там кто-то бесшумно ходит. Он протёр глаза. Шли трое. Вместо одежды с плеч свисали лёгкие шёлковые накидки. Лунные блики играли в складках одеяния. На головах… Тимка увидел, что головы вдруг исчезли, а люди повернулись спиной и наклонились.
— Додоев, видишь? Там люди странные.
Старик повернулся, посмотрел в распадок.
— От мороза такое. Раньше говорили, что это духи. Я сам тоже так думал.
Вместо людей появился олень на тонких ногах, а на нём старуха-эвенка с трубкой,
— Ты, Тимка, лучше туда не смотри, а то голова дурная сделается. — Додоев встал, выдернул из-под коряжины хворостинку, прочертил на снегу извилистую линию, похожую на змею, головой направленную в распадок, три раза плюнул на хворостинку, что-то угрожающе сказал по-своему и воткнул хворостинку в голову «змеи».
— Ты же сказал, что такое бывает от мороза.
— Я по привычке делаю, — смутился Додоев.
Ночь. Стынут сосны, стынут скалы, стынут далёкие неподвижные звезды. Тимкино ухо улавливает подвывание и лязганье звериных челюстей. Додоев приподнял шапку, тоже прислушался. Звуки неслись из соседней пади, ещё неясные, затухающие. И вдруг — вы-во-ву-у-. Громко и чётко. Эхом ответили из ущелья десятки голосов. Тимка сорвал с плеча карабин. Додоев не пошевелился.
— Не надо, Тимка. Не на добычу звери собрались, свадьба у них.
Хищники старались перевыть друг друга. В ущелье вдруг что-то бухнуло, сухой звук резанул уши. Выстрел! Тимка вскочил:
— Петька стреляет!
— Не дёргайся, Тимка, это от мороза дерево лопнуло.
Волчье завывание на секунду прекратилось и послышался хруст и звук раздираемой одежды. С карабином в руках Тимка выскочил на край ущелья. Лохматой тенью бросился за ним Додоев.
— Не стреляй. Луна им на башку немножко действует.
Внизу, на белом снегу, сидели серебристые от луны звери — двадцать штук, не считая вожака. По очереди подпрыгивали на месте, перелетали друг через друга, словно играли в чехарду.
Осматривая лунную долину, Тимка заметил недалеко от тощего волка, между обломками скалы и кучей поваленных деревьев, что-то чёрное, неподвижное. Рукавицей Тимка смахнул с ресниц куржак, всмотрелся. Нет, не коряжина. И снег вокруг не блестит — затоптан, значит… Тимка почувствовал озноб, из снега торчали, кажется… ноги.
— Додоев телом подался вперёд, вытянул шею.
— Однако, погоди, Тимка… Сузив глаза, стал смотреть. — Неживой там предмет. Однако, беда, кто-то погиб.
Тощий волк прыжком повернулся и, нюхая воздух, стал приближаться к предмету. Додоев быстро приказал:
— Стреляй.
Резанул выстрел. Хищника швырнуло в сторону. Сверкнула оскаленная пасть. Зверь перевернулся через голову и замер в снегу. Волки повернулись к засаде, перегруппировались для атаки. Тимка передёрнул затвор, замер. Вторым выстрелом он свалил огромного хищника, стоящего рядом с волчицей. Падая, зверь сшиб её с ног. Она зарычала и вдруг бросилась бежать вниз по ущелью. Хищники, утопая в снегу, кинулись за ней.
— «Неживым предметом» оказалась окоченевшая, заиндевелая лошадь. Передние ноги, как у бронзовой скульптуры, застыли на бегу. Лошадь лежала почти на спине. Тимка стёр с торчащих ног искристый куржак, ощупал их — гладкие, целые.
— Лошадь не Гарновского. Он говорил, что Житуха обе передние ноги переломила.
Додоев молча сидел на корточках и очищал от снега лошадиную шею и голову.
— Это, Тимка, Житуха. Наврал Гарновский, волки её не загрызли. Шея у неё не порвана, ноги целые. Гарновский сам её убил. А волки потом пришли, однако, дня через три.
Тимка обошёл останки. Крови действительно нигде не было.
— Всё-таки, может, волки?
Додоев рассердился.
— Глаз у тебя нету? Волки горячего коня разрывают сразу на куски. Уносят, прячут и снова приходят. Они его, хнешно, кушали, но когда конь был уже не мягкий. И они его могли только маленько грызть. Человек его убил, а сам ушёл.
Разложили костёр. Отогрелись. Тимка рассмотрел убитого тощего волка. Шерсть клочками, острые ребра. При свете костра Тимка обследовал голову Житухи, во лбу нащупал дырочку.
— Додоев, револьвер у Гарновского был?
— Хнешно, был.
— В лоб он её стрелял.
Старый эвенк смотреть не пошёл. Он сел у костра, протянул руки к огню. Грелся. В тайге ему всё было понятно. Жизнь свою он провёл в вечных скитаниях. И счастьем считал костёр и кружку крепкого чая. Много раз подкрадывалась к нему смерть. И всегда его спасали опыт, мужество и хладнокровие. Житейскую мудрость суровой тайги эвенк впитал с молоком матери. И сейчас, греясь у скудного костра, он с мельчайшими подробностями мог рассказать, как погибла Житуха: «Гарновский ехал на лошади. Увидел стаю, волков. Испугался. Думал, что звери бросятся его преследовать. Застрелил Житуху. Оставил им на съедение. Рассчитал: пока волки будут жрать лошадь, он успеет скрыться. И побежал. А волки к лошади и не думали подходить. Они заняты были своей свадьбой. В панике Гарновский забыл о Петьке и Тане. Страх, животный страх за свою шкуру погнал его домой».
На вытоптанной зверями площадке Тимка увидел пуговицу. Чёрную с четырьмя дырочками.
— Петькина, однако, пуговица, — сказал Додоев, у Тани были деревянные. Они, Тимка, были здесь, надо посмотреть вокруг, — и он покосился на заснеженную кучу бурелома.
Начинался рассвет. Окутанная дымкой проявилась в небе вершина хребта. В ложбине закаркала ворона. Спросонья она кричала хрипло. И так же хрипло ей ответили со скального склона. Додоев заволновался. Посматривая на кучу бурелома, он молил на своём языке всех эвенкийских богов-бурханов быстрее поднять солнце. Светлело. Стало заметно, что несколько дней назад под кучу кто-то лазил. Тимка встал на колени и, щуря глаза, пытался увидеть, что там, под заснеженным холмом. Темно. Пеньки с шапками снега, бугорки и камни сливались в серую массу.
Узкий луч солнца ударил по гольцам Главного хребта. Сумерки уползли в тёмные ельники. Ожила тайга: затюкал дятел, засвистели синицы. Вокруг останков лошади стали видны следы соболей, колонка, лисицы.
Додоев разбросал снег перед кучей, заглянул внутрь. В темноте что-то увидел: «Тряпка, что ли?» Тимка сразу плюхнулся на живот и залез под завал. Плечами растолкал сухие валежины, протолкнулся вперёд. Груда снега обвалилась ему на спину, но Тимка успел схватить твёрдую тряпку.
Додоев вытащил Тимку за ноги. И узнал находку — Петькина полевая сумка. Они быстро осмотрели содержимое: камушки, образцы пород и складная карта хребта. На шестом квадрате был поставлен восклицательный знак.
Сбросили куртки, стали растаскивать завал. И увидели логово. Вероятней всего, это была брошенная медвежья берлога. Земля сухая. Белые шерстинки от Таниной шапки. Кучка бересты, сломанная спичка с обтёртой головкой. И нож — с берестяной ручкой, который Додоев во время наводнения подарил Тане. Под корягой обнаружили аккуратную пирамидку камней. Додоев развалил её и вытащил свёрточек. В голубом Танином шарфике были завёрнуты комсомольские билеты. На страничках комсомольского билета Таня писала последнюю свою записку. «Обморозились. Сильно заболел Петька. Костёр развести не смогла. Гарновский негодяй. Наверное, погибнем. Передаю тайну государственной важности. Обнаружили третий вариант. Проверьте стенку хребта на участке шесть. Прощайте все. Прощай Родина».